На краю света Лесков Николай
К крыльцу медленно подошел Наумыч, шапкой смел сор со ступеньки, грузно сел.
— Наумычу мы дадим почетный билет с правом входа через переднюю площадку, — весело сказал Боря Линев. — А Желтобрюха контролером назначим.
— Желтобрюх на колбасе пусть катается. А то какой же трамвай, если без колбасника? — сказал Леня Соболев.
Наумыч молча слушал наш разговор, потом усмехнулся и медленно проговорил:
— Так, так. Мечтайте, мечтайте. Может, что-нибудь нам и пригодится. Может, что-нибудь на будущий год и сделаем.
— Как на будущий год? — удивился Вася Гуткин. — При чем тут будущий год? На будущий год об эту пору мы уже будем по Крыму в белых штанах этакими кренделями расхаживать.
Наумыч опять усмехнулся.
— Отложить, Вася, белые штаны-то придется. Вместо Крыма-то еще годик по острову Гукера походишь.
— Чего вы? — с испугом сказал я. — Чего это вы, Наумыч?
Все притихли, с удивлением глядя на Наумыча. А он затянулся папироской, пустил через ноздри дым и прищурившись посмотрел вдаль.
— А на вторую зимовку не хотите? — тихо сказал он.
— Нет, не хотим, — быстро ответил Вася Гуткин. — Конечно, не хотим.
— Ага, значит, не хотите, — кивнул головой Наумыч. — Так. Ну и не хотите себе на здоровье.
Он замолчал, все так же задумчиво поглядывая на бледный далекий закат.
— Что за чорт! — тревожно проговорил Боря Линев и завозился на месте. — Наумыч, не томи ты, пожалуйста. Чего ты? При чем тут вторая зимовка? — Боря растерянно посмотрел на нас. — Из Москвы, что ли, чего получил?
— Да, получил, — все так же спокойно, не глядя на нас, проговорил Наумыч. — Получил кое-что.
— Ну? — крикнуло сразу несколько голосов.
— Ну, и ничего. Остаемся на вторую зимовку.
На крыльце воцарилась тишина. Желтобрюх поспешно вытащил из кармана папироску, закурил, жадно глотнул дым.
— Шутите, — растерянно сказал он, глядя на Наумыча умоляющими глазами. — Не может быть….
— Конечно, шутит! — закричал Гриша Быстров с фальшивой веселостью. — Шутит! Шутит!
Наумыч пожал плечами, медленно достал из кармана телеграфный бланк, исписанный косым почерком радиста, и помахал в воздухе.
— Шутки плохие, — сказал он, пряча телеграмму обратно в карман. — Это называется — палкой по лбу пошутил, — напугал до смерти.
— Так вы серьезно?
— Вот пеньки какие, — с досадой сказал Наумыч. — Ну, что же мне, божиться, что ли, прикажете?
И мы сразу поняли, что Наумыч не шутит. Все задвигались, заговорили, загалдели, повскакали с мест, окружили Наумыча, который все так же спокойно сидел на ступеньке, крепко упершись в колени широкими руками.
— Все остаемся?
— Как же мы можем остаться? Нам мяса не хватит!
— И дров не хватит!
— И угля!
Вася Гуткин даже схватил Наумыча за руку.
— Да говорите же что-нибудь!
Наумыч улыбнулся.
— Вы же слова мне сказать не даете, — загалдели, как грачи.
— Тише, ребята! — свирепо закричал Боря Линев. — Дайте человеку высказаться!
— Все остаемся? — поспешно спросил Ромашников.
— Нет, не все, — загадочно ответил Наумыч. — Не все. Конечно, и дров, и угля, и мяса хватило бы для всех еще на целый год. Да только зачем же нам всем оставаться? Половину людей мы свободно можем домой отправить.
— Как отправить?
— На чем?
— Ну, на чем? На промысловом судне, например. Зайдет же какое-нибудь к нам промысловое судно, вот мы половину людей и могли бы с ним отправить. Боюсь только, что больше трех-четырех человек они не возьмут.
— А кого, Наумыч? — дрогнувшим голосом спросил Желтобрюх. — Вы уже знаете, кто поедет, а кто останется?
Все прямо впились глазами в Наумыча. А Наумыч, как нарочно, замолчал, пожевал губами.
— А об этом вот и давайте поговорим, — сказал он. — Давайте посоветуемся. Сначала так давайте, — он внимательно посмотрел на нас. — Кто сам, добровольно хочет остаться на вторую зимовку?
— Я, — глухо сказал кто-то сзади. Все сразу, как по команде, обернулись. Прислонившись спиной к стене бани, стоял Лызлов. Спокойный, серьезный, с плотно сжатыми, точно вырезанными из дерева губами. — Я хочу остаться добровольно, — еще раз повторил он.
Мы молча смотрели на него.
— И я, — вдруг сказал с другого конца Ромашников, и все головы сразу повернулись в другую сторону, и все теперь уставились на Ромашникова. — Тогда и я останусь, — добавил он.
Боря Линев судорожно хрустнул косточками пальцев, вскочил, снова сел на крыльцо, сбил шапку на затылок, хлопнул себя по коленке. Видно, он никак не мог решить — оставаться ему или нет. Он быстро взглянул на меня и вопросительно дернул бровями: как, мол, ты? Я покачал головой: нет, мол, не останусь. Боря что-то забормотал, опять хрустнул пальцами.
— Что ж, остаться разве? — наконец нерешительно сказал он. — Ну, да ладно, — он сорвал с головы шапку, — останусь с Ромашей! Стрелять его научу! Оставайся и ты! — крикнул он Желтобрюху.
— Да, оставайся! — ответил Желтобрюх дрожащим голосом. — У меня мама старая, она, того и гляди, умрет. А потом я учиться хочу. В школу летчиков хочу поступить. Мне в сентябре заявление подавать надо. Нет уж, я не останусь…
Наумыч потер ладонями коленки.
— Значит, все? — сказал он и, подняв брови, посмотрел на нас. — Больше никто не хочет добровольно?
Все молчали.
— Остальных надо спросить, — глухо сказал Вася Гуткин. — Здесь ведь не вся зимовка. Радиста надо спросить, Костю Иваненко, Арсентьича, Горбовского.
— Добре, — сказал Наумыч и крякнул. — Ну, а теперь кому обязательно надо быть в этом году на Большой Земле?
— Мне! — раньше всех крикнул Желтобрюх.
— Мне! — крикнул за ним Вася Гуткин. И Каплин, и Леня Соболев, и Савранский, и Гриша Быстров, и я, и Стучинский тоже сказали, что нам непременно надо в этом году вернуться домой.
Наумыч покачал головой.
— Нет, — усмехнувшись, сказал он, — так не выйдет. На вторую зимовку должны оставаться: начальник, то есть я, повар, радист, механик, один метеоролог, один аэролог, один магнитолог, два каюра, радиоволновик, служитель. Это уж обязательно. Сколько я насчитал?
— Одиннадцать, — в один голос крикнули мы.
— Одиннадцать, — продолжал Наумыч. — Да вот Лызлов сам остается, — это уже двенадцать. Кого же мы должны в первую очередь отправить? В первую очередь — Арсентьича. Он человек старый, больной. Его непременно надо отправить. Как-нибудь уж сами обойдемся. Вот Боря Линев «консоме-сюрприз» будет нам варить, а Савранский — рисовую кашу. Потом отправим одного метеоролога, — Ромашникова отправим.
— Как Ромашникова? Почему? — от удивления я даже развел руками. — Он же сам хочет остаться? Он ведь сказал же вам, что хочет! А я не хочу!
— Ромашников опытней, — поддержал меня и Вася Гуткин. — Конечно, лучше Ромашникова оставить.
Наумыч продолжал, покачивая головой:
— Что опытней, это верно. А только Ромаша, кроме метеорологии, делать-то ведь ничего не умеет. Баню вот на днях топил, так и то у него кипятильник чуть не взорвался. Одной учености в Арктике мало, вы уж меня простите, Ромаша.
— Да, нет, что же, я ничего не говорю, — сказал Ромашников. — А кипятильник, верно, чуть не взорвался. От повышенного давления.
— Значит, двое уже есть, — продолжал не спеша говорить Наумыч, — повар и Ромашников. Из магнитологов останется Гриша Быстров. Нам изобретатели очень пригодятся.
— Знать бы такое дело раньше, — обиженно проговорил Гриша, — сидели бы вы без света, без телефона и без водопровода. Изобрел на свою шею..
Все засмеялись.
— Ничего, Гриша, — хлопнул его по плечу Боря Линев, — мы с тобой зимой аэросани устроим. Поставим на нарту мотор от разбитого самолета — и все в порядке.
Гриша пожал плечами.
— Аэросани-то, конечно, устроить дело не хитрое, но мне с осени в институт поступать надо. Я учиться хотел. Что же недоучкой-то жить.
Наумыч задумался.
— Ну, раз учиться, тогда дело другое. Давайте-ка, товарищи, вот как сделаем. Отпустим всех студентов: Иваненко — ему институт надо кончать, Желтобрюха — пускай учится на летчика, Гришу Быстрова. Да еще Арсентьича с Ромашей — вот уже пять человек. Больше промышленники, пожалуй, и не возьмут. Остальным придется остаться на вторую зимовку.
— Жалко вот только, — недовольно сказал Боря Линев, — наша святая троица остается. С такими субъектами еще год под одной крышей жить не очень-то приятно. Нельзя ли и их отправить?
— Отправьте их, Наумыч, — заговорили со всех сторон. — Не хотим мы с ними! Если уж вторая зимовка, то хоть с настоящими людьми оставаться, а не с барахлом!. Да и делать-то они ничего не делают. Лодыри царя небесного.
— Да я бы с удовольствием отправил, — сказал Наумыч. — только ведь не возьмут же больше пяти человек. Придется уж с ними жить.
— А мы не хотим с ними!
— Довольно с нас и одного года!
— Раскусили товарищей, хватит, пожили! Пускай едут. Мы одни проживем!
Наумыч хитро посмотрел на Желтобрюха, на Гришу Быстрова.
— Пускай студенты им свои места уступят, а сами останутся. Вот тогда и вопрос решен будет.
Боря Линев хлопнул ладонью по коленке, закричал Желтобрюху и Грише:
— Неужели, ребята, такую свинью нам подложите: сами уедете, а нас с Шороховым да со Стремоуховым оставите?
Все закричали:
— Оставайтесь, ребята, одни будем жить! Заживем-то как? Малина! Зря, что ли, год с ними прожили?
— Платон Наумыч, — сказал Ромашников, смущенно покашливая. — Меня, конечно, никто не упрашивает остаться, — я ведь слабосильная команда. Но раз такое дело, товарищей, конечно, подводить нельзя. Позвольте уж мне остаться тогда служителем, а Стремоухова отправьте назад. Тарелки-то мыть да свинушник чистить наверное научусь. Тарелки ведь не стреляют.
Вася Гуткин вскочил с крыльца, бросился к Ромашникову, сгреб его в охапку:
— Ромаша ты наша дорогая! Живая душа на костылях! Сестрица милосердная!
Ромашников тщетно пытался вырваться из Васиных объятий.
— Тише ты, — с натугой простонал он. — Ты же мне диафрагму раздавишь.
— Вот это друг! Вот это полярник! — орал и Боря Линев, гулко хлопая бедного Ромашникова по спине.
А Стучинский протиснулся к Ромашникову и прерывающимся голосом проговорил:
— Дайте вашу благородную руку…
Тогда Желтобрюх вдруг топнул ногой, бросил на снег шапку и закричал диким голосом:
— Эх, была не была — остаюсь! Не могу от таких ребят уезжать! Пускай Шорохов вместо меня едет! Остаюсь!
Снова все закричали, бросились к Желтобрюху, принялись тискать его и тормошить.
— Не зря мы его брили, ребята! — завопил Боря Линев. — Каюры всегда вместе! В огонь и в воду!
— Конечно, и я могу вместо Сморжа остаться, — быстро проговорил Гриша Быстров. — Ученье от меня никуда не уйдет, только чур без подвоха: если аэросани не будем делать — ни за что не останусь!
— Будем! Будем! — захохотал Наумыч. — И аэросани и глиссер!
У бани поднялся крик, хохот, гам. Все обступили Ромашникова, Желтобрюха, Гришу Быстрова, точно те совершили какой-то геройский поступок.
— Ай да Ромаша! Молодец Желтик! Ну, удружил Гришка!
Потом, когда все немного успокоились и снова расселись по местам, Леня Соболев набил трубку и, с трудом отдышавшись после крика и возни, сказал:
— Оно, собственно говоря, и правильно, ребята. Ну, чего тут за один год можно сделать? Только успеешь привыкнуть, присмотреться, глядишь — уезжать нужно.
— Верно, — подхватил Вася Гуткин, — правильно говоришь! Что же мы приехали сюда — сосунками, мальчишками! Теперь только во вкус-то и вошли. Вот на будущее лето мы уж покажем, как надо Арктику осваивать.
— Базы везде за ночь устроим! — закричал Желтобрюх. — На трех упряжках по всему острову разъезжать будем.
— Если бы за ночь немножко подучить народ, — робко сказал Ромашников, — можно было бы временные метеорологические пункты поставить на ледниках или, например, на Скот-Кельти, на Альджере. Это очень интересные наблюдения. А жить в палатках многие уже научились, так что устроить это было бы не трудно.
Наумыч посмеиваясь долго молча слушал наши разговоры, потом снова вытащил из кармана радиограмму и, как бы от нечего делать, принялся ее перечитывать.
— Прочтите хоть, что там написано-то, — сказал я. — Уж раз остаемся, то хоть бы узнать почему и как.
— Прочесть разве, правда? — сказал Наумыч. — Ну, слушайте. — Он откашлялся и медленно, равнодушным голосом стал читать: «Земля Франца-Иосифа Руденко. К вам выходит из Архангельска промысловый бот «Ленсовет», на борту которого находится пилот Волосов и борт-механик Твердынский. Приготовьте сдать им все лётное имущество — самолеты, горючее, снаряжение. Шорохов отстранен от работы. Середине августа вас сменит новая зимовка на ледоколе «Таймыр». Привет всем товарищам».Наумыч аккуратно сложил телеграмму и спрятал в карман. Все сидели молча, вытаращив глаза и ничего не понимая.
Наумыч посмотрел на наши глупые морды и принялся хохотать. Он весь сотрясался от хохота, хлопал себя по коленкам, сгибался в три погибели, на глазах у него блестели слезы.
— Ой, умру! — стонал он. — Нет, невозможно! Ну разыграл! Ну купил!
Снова на крыльце поднялся настоящий содом.
— Змея подколодная! — орал Боря Линев, тиская и пихая Наумыча в бока. — Бить его смертным боем!
А Наумыч хохотал пуще прежнего, он просто повалился на крыльцо, и мы с хохотом и криками долго молотили кулаками по огромной, гудящей, как бочка, его спине.
— Сдаюсь! — взмолился он наконец. — Сдаюсь. Вы мне все почки отобьете.
Он сел, несколько раз глубоко вздохнул, вытер платком лицо, помотал головой.
— Хорошие вы все ребята, — сказал он отдуваясь. — Я вас испытать хотел. Думаю — научились чему-нибудь, сдружились мои хлопцы или нет? Теперь вижу — год даром не пропал. Ничего, хлопцы, не горюйте. Отдохнем годик на Большой Земле, а потом всем кошем куда-нибудь на Северную Землю закатимся годика на три. Мы уж теперь ученые, бывалые люди. Уж знаем, как надо жить на зимовке. Так поедем на Северную Землю, или нет?
— Поедем! — заорали мы. — Всем скопом! На три года!
У старого дома звонко ударил колокол.
— Ну, а теперь ужинать, — посмеиваясь сказал Наумыч. — К ужину Арсентьич квас какой-то особый соорудил.
Все шумно, толпой поднялись с крыльца.
— Ну, а я-то кем же на Северную Землю поеду? — спросил Ромашников. — Служителем, или все-таки метеорологом?
— Старшим метеорологом, — серьезно ответил Наумыч. — Только чтобы за год в Ленинграде непременно научился: стрелять, бегать на лыжах, плавать, грести, стирать, шить, топить баню, колоть дрова, ходить под парусами. А так не возьму.
— Ну, что ж, — грустно сказал Ромашников, — придется, видно, учиться на старости лет. На нашей улице как раз и тир есть. Недалеко ходить будет.
Глава двенадцатая
Люди с Большой земли
В середине июля пронеслась над Землей Франца-Иосифа полоса ураганных штормов. Ветер взломал и выгнал весь лед из нашей бухты. Огромные айсберги, как ледоколы, проплывая проливом Меллениуса, крошили толстые льдины, мяли их и распихивали.
И перед нашими домами снова, как год назад, уже ходили пенные волны, и чайки с тонким криком падали до самой волны и боком улетали по ветру.
Уже совсем стаял снег, и в расщелинах черных базальтовых утесов зацвела скромная бледная камнеломка, и рыжие, красные, ярко-желтые мхи цветными пятнами разукрасили неприступные обрывы Рубини.
Давно уже круглые сутки не заходило над нашей землей солнце. Теперь на целых четыре месяца оно ни на один миг не уйдет от нас, как бы вознаграждая за то, что четыре месяца оно не показывалось к нам ни на одну минуту.
И как в полярную ночь трудно было сначала привыкнуть к вечному мраку, так и теперь, в полярный день, было удивительно и странно и в полночь, и в два часа ночи, и в три видеть на небе солнце.
Но и к солнцу мы привыкли так же быстро, как быстро полгода назад от него отвыкли. Даже стал надоедать этот постоянный яркий свет, и мы начали потихоньку грустить о ночной темноте.
И вот однажды я устроил у себя в комнате «праздник ночи».
Я тщательно завесил свое окошко так, что в комнате стало совершенно темно, зажег нарочно керосиновую лампу и пригласил к себе друзей.
Лампа горела желтым тусклым светом, в комнате сделалось сразу душно, тоскливо, и, посидев «ночью» с четверть часа, мы сорвали с окна занавеску, задули лампу, распахнули форточку, и в комнату снова ворвался солнечный свет, птичьи голоса и глухой немолчный шум темного моря.
Нет, день все-таки лучше, чем ночь!
Теперь постоянно, то на моторном катере, то просто на лодках, а то на легком паруснике, с утра до вечера мы плавали по бухте и по проливам, охотились на птиц, составляли ледовые карты.
С нетерпением ждали мы новых вестей о «Ленсовете», о первых людях с Большой Земли. Но дни проходили за днями, а «Ленсовет» словно провалился сквозь землю. О «Ленсовете» не было ни слуху ни духу.
Каждый вечер, собираясь вместе, мы подолгу разговаривали о новом летчике и борт-механике, мечтали, как мы будем их встречать, и даже пытались представить, какие они из себя. Каждый представлял по-разному.
Один думал, что летчик обязательно молодой, высокий, сухощавый, другой, напротив, уверял, что он окажется низеньким, краснолицым человечком с огромной лысиной и свисающими вниз усами. Третий представлял себе летчика широкоплечим детиной, увальнем, заросшим до глаз бородой.
— По фамилии видно, что с бородой! Как же может быть — Волосов и вдруг без бороды?
Четвертый уверял, что у летчика маленькие усики и что он обязательно должен хорошо играть на рояле.
Борт-механик не вызывал особых споров. Все сразу сошлись на одном: борт-механик — широкоплечий, длиннорукий, уже в летах человек.
И часто теперь но утрам, когда все уже сидели в кают-компании за завтраком, входил кто-нибудь из запоздавших и ни с того ни с сего вдруг говорил:
— Нет, я передумал. Он не рыжий. Он брюнет. И подстрижен ежиком.
И все уже знали, кто это он, и никто даже не спрашивал. Он — это, конечно, новый летчик.
Или:
— Сегодня их обоих во сне видал. Летчик совсем такой, как Желтобрюх говорит.
И опять все сразу себе представляли, каким приснился летчик, потому что все знали, что Желтобрюхов летчик с бородой.
И вот вдруг, утром на триста пятый день нашей одинокой жизни, радист Рино принял радио с «Ленсовета».
«Проходы к бухте со всех сторон забиты непроходимым льдом, — радировал капитан зверобойного судна. — Пробиться к вам не можем. Летчика и механика высаживаем южном берегу Скот-Кельти. Идите сейчас же на катере к кромке льда заберите летчиков. Привет. Капитан Михеев».Невообразимая суматоха поднялась на зимовке. Все выскочили из домов и в бинокли и просто так, прикрывая рукой глаза от солнца, уставились на Скот-Кельти.
Но остров был совершенно пустынный. Никого на берегу не было.
А Редкозубов уже возился на катере, гремел бидонами, поспешно навешивал руль, потом сбегал в ангар к водрузил на корме катера большой красный флаг. Настоящий кормовой флаг советского флота.
Все, кто только был свободен, набились в катер. Гриша Быстров стал на руль, и Редкозубов, запустив мотор, сердито крикнул ему:
— Смотри, подходи к берегу по-адмиральски, с шиком!
— Знаю, знаю, — ответил Гриша. — Не первый раз.
Наумыч надел свой парадный морской китель и, торжественный и важный, стал рядом с Редкозубовым. Как настоящий капитан, он скомандовал:
— Полный вперед!
Гулко стреляя и бурля, катер отвалил от берега, плавно обогнул застрявший на мели айсберг и полным ходом бойко побежал прямо через бухту, через пролив, к низкому, словно утюг, острову Скот-Кельти.
Ветер развернул за кормой красный флаг. Флаг хлопал, широкое полотнище его развевалось по воздуху, мелко дрожало круглое деревянное древко.
— Прямо как на свадьбу едем, — сказал Вася Гуткин, подумал и добавил: — А вдруг и верно с бородой?..
Катер круто обходит длинные косяки льда, плывущие по проливу. О борта позванивают мелкие льдинки, то и дело из-под самого носа катера с шумом взлетают кайры, но на кайр никто уж не обращает никакого внимания. Не останавливаясь, вспарывая острым носом тяжелую темную воду, катер летит вперед и вперед.
Я сижу на кормовой скамейке. Ветер, холодный сырой морской ветер, дует мне прямо в лицо, гудит в ушах, придавливает, прижимает веки. Я закрываю глаза. Так хорошо, так радостно, непонятно даже, почему так сильно и звонко бьется сердце.
— Держи вдоль восточного берега! — кричит Наумыч. И Гриша Быстров бойко отвечает:
— Есть, вдоль восточного берега.
Крутой поворот, и мы уже мчимся вдоль бурых низких берегов Скот-Кельти.
Теперь все столпились у правого борта и, вытянув шеи, всматриваются в быстро проносящиеся мимо бурые, медно-красные, грязно-желтые осыпи.
— Люди по курсу! — вдруг кричит Гриша Быстров. Мы вскакиваем на скамейки, приподнимаемся на цыпочках.
Да, верно. Впереди, у самой воды, на размытом ручьями топком берегу стоят три человека. Они машут нам руками и шапками.
— Трое! — кричит Гриша Быстров. — Почему же трое? Смотрите, ведь трое!
А Редкозубов, не отрываясь от гремящего мотора, с сердцем кричит Грише:
— Руль держи! Подходим!
Катер забирает левее, в пролив, потом круто поворачивает и на всех парах несется прямо на берег. Точно в кинематографе беззвучно вырастают, поднимаются, закрывают небо обрывистые берега острова. Ближе, все ближе. Уже отчетливо видны люди. Они одеты в одинаковые синие куртки с металлическими пуговицами, с большими меховыми воротниками. Куртки ловко схвачены в талии кушаками. Люди почему-то похожи на японских солдат.
С полного хода катер почти под прямым углом, повалив всех нас на бок, поворачивает налево и лихо подлетает к берегу. Редкозубов, скрежеща коробкой скоростей, дает задний ход.
Стоп!
Боря Линев прыгает с борта прямо в воду и багром ловко подтягивает катер.
Это и есть адмиральский подход: чисто, смело, на полном ходу.
Мы скачем за борт, словно дессант, высаживающийся на вражеский остров.
Люди подходят к нам, радостно улыбаясь. Впереди идет низкорослый человек с круглым, веснущатым, давно небритым лицом.
— Пилот Волосов, — басом говорит он, протягивая Наумычу руку.
За ним подходит долговязый сухой детина с мужественным и серьезным лицом и глухим сдавленным голосом произносит:
— Борт-механик Твердынский.
А кто же третий?
Он одет так же, как Волосов и Твердынский, на нем почти такие же сапоги, но есть в его повадке что-то неуловимое, какая-то щеголеватость. Очень тонкая талия, белые маленькие руки, длинное матовое, чистое лицо. Он и здоровается как-то по-другому: с почтительным полупоклоном, щелкнув каблуками. Глядя прямо в глаза Наумычу, он говорит:
— Инструктор Морзверпрома Цапкин, — и во рту его блестят белые, платиновые коронки.
— Ну совсем, как я говорил, — шепчет мне Гриша Быстров, показывая глазами на пилота. — И никакой бороды нет.
Мы со всех сторон обступаем гостей.
— А барахлишко у вас есть? — спрашивает Наумыч.
— Да, да, — говорит Волосов, — как же, есть, есть. Вот тут свалено. Нас высадили по ту сторону ледовой перемычки, но мы уже все перетащили сюда, чтобы поближе было.
На берегу свалены чемоданы и мешки. Простые, гранитолевые чемоданы пилота и борт-механика, большой кожаный чемодан в чехле — инструктора Морзверпрома.
Мы сразу разбираем всю гору вещей.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — суетится Цапкин. — Зачем же, я сам. Пожалуйста, не беспокойтесь. Ведь тяжело.
— Ничего, — говорит Боря Линев, — разве это тяжело? Это же не баллоны с водородом.
Все снова погружаются в катер. Мы исподтишка разглядываем новых людей.
Вот Твердынский вынул из кармана папиросы. Шеи всех вытягиваются, все с интересом смотрят ему в руки. Какая-то синенькая коробочка. Кажется, новые, при нас таких еще не было.
— Можно поинтересоваться коробочкой? — не выдерживает Желтобрюх.
— Пожалуйста, пожалуйста, — радушно протягивает Твердынский папиросы.
Желтобрюх бережно берет коробку, громко читает:
— «Дюльбер». Кажется, таких при нас не было.
— Не было! Не было! — подхватываем мы все. — Это новые!
Читать бесплатно другие книги:
