Серенький волчок Кузнецов Сергей
– Нет, что ты. У меня принцип: я с мужиками на работе не сплю. Я же в офис хожу деньги зарабатывать, а не Дездемону играть… то есть не Дездемону, а эту, как ее, Клеопатру. Дашь одному - потом все в очередь встанут и будут на части рвать. Нет уж, спасибо.
– В американских компаниях это просто запрещено, - сказала Маша. - Называется секшуал харрасмент или как-то так.
– Я английского не знаю, - сказала Аля. - Даже когда у нас курсы были, все только через переводчика. Приезжали дедки из Канады, нас учили. Гена выписал, заплатил, очень круто. Они в свое время были вице в разных западных страховых компаниях, а потом вышли на пенсию и организовали свою консалтинговую фирму. Лет под шестьдесят, представляешь, а такие бодрые! Даже мой отец бы им позавидовал, если б увидел.
– А чему учили?
– Ну как… Технологии страхования, технологии продаж, документооборот, технология учета, все такое. Я теперь такой специалист, что меня любая контора примет с распростертыми объятиями.
Аля развела в стороны руки, и выпятила грудь под туго натянутой футболкой. Они засмеялись.
– Я про этот секшуал-как-его в "Столице" читала, - вспомнила Аля. - Еще повеселилась, что если бы запретили флиртовать на работе, я, наверное, одна бы в офисе осталась.
– Так уж и одна? - усомнилась Маша.
– Ну, если флиртовать, то и меня бы выгнали, - засмеялась Аля. - Нет, флиртовать, конечно, можно. Нельзя секса и романов. А то будешь потом разгребать всю жизнь, как Светка.
– Светка - это такая брюнетка маленькая? - спросила Маша.
– Она самая, - кивнула Аля. - Мы начинали вместе, операционистками. С ней и с Танькой. Светка теперь сейлом, а Танька замуж вышла, так на трех сотнях и сидит, бумажки перекладывает. Светка неплохо зарабатывает, проценты ей идут. Так вот, у нее был роман с Вадимом Абросимовым - недолго, месяц, наверное. Был - и сплыл, а Абросимов до сих пор вздыхает.
Ого, подумала Маша, да ты сплетница, Аля. Вот кого я расспрошу про моего мертвого жениха, вот кто мне сейчас все расскажет.
– И в Сережу, наверное, многие были влюблены, - закатила она пробный шар.
– С чего ты взяла? - спросила Аля, пряча улыбку за чашкой каппучино.
– Да мне рассказывали, что он с Лизой спал.
– Лиза - сука, - убежденно сказала Аля, - рыжая драная сука. Все нормальные в конторе, кроме нее. Цепляется по-черному, стерва старая. Я бы на месте Сережи с ней спать не стала. Не из-за внешности, ты понимаешь, внешне она для своего возраста вполне ничего, - а просто потому, что сука она и есть сука.
– А Таня?
– А что - Таня?
– Она при мне говорила, что спала с Сережей буквально в вечер его смерти.
– Не может быть!
Аля изумилась так натурально, что на секунду Маша даже поверила в ее искренность.
– Брось, - сказала Маша, - я слышала, как она тебе из "Кофе Бина" звонила пьяная. Рыдала и рассказывала про живые сперматозоиды…
– Я помню, - быстро сказала Аля.
– Ну?
– Послушай, - Аля отодвинула пустую чашку. - Лиза - мой враг, а Танька - моя подруга. Я не могу про нее сплетничать, это не честно.
– Да не интересно мне про Таню, - сказала Маша. - Мне интересно про Сережу. Хочется все-таки понять, что тут с ним происходило.
– Да, я понимаю. - Аля подобрала оставшийся на тарелке листик салата и отправила его в рот. - Но ведь ты не думаешь, что Танька его убила?
– С чего бы?
– Ну, потому что видела последним… она не такая, я ее хорошо знаю. Мухи не обидит.
– Да мне дела нет, кто убил. Пусть менты ищут. Мне - про Сережу интересно.
Сказав эту фразу, Маша поняла, что вот она, правда. За три дня в Москве она услышала столько о Сереже Волкове, что теперь не было дела важнее, чем разобраться, кем был этот человек, назвавший ее своей невестой и погибший за несколько часов до ее вылета из Израиля. Шлимазл? Трепло? Обычный бабник? Прекрасный партнер? Кусочки мозаики никак не складывались в картинку.
– Я тебе много про Сережу не расскажу, - развела руками Аля. - Ты лучше со Светкой поговори, они по-настоящему дружили. Хотя мне, - прибавила она, - его будет не хватать. Работать с ним было просто замечательно.
Наф-Наф и Серый Волк. Декабрь, 1996 год.
Девушка Аля сидит напротив меня. Мне нравится девушка Аля. Я еще не встречал мужчину, которому она бы не нравилась. Если можете, представьте себе куклу Барби в человеческий рост, живую, теплую куклу Барби, которая умеет улыбаться, слушать собеседника, задавать вопросы, смеяться, когда смешно, и выходить из комнаты, когда совсем грустно, чтобы не плакать при посторонних. Так вот, если б мы могли представить себе такую куклу Барби, мы завоевали бы этот рынок.
Но у нас не хватает фантазии, зато у нас есть девушка Аля Исаченко, которая сейчас работает сейлом, то есть продавцом, но через год, а то и раньше, станет менеджером и будет управлять другими продавцами, как я сейчас пытаюсь управлять ею. Куклой Барби легко управлять: можно сгибать руки и ноги, положить на спину или поставить на четвереньки. Посадить на лошадку, уложить в ванну. Можно одевать Барби и раздевать, измерить грудь, бедра, шею. В специальной литературе написано, что если бы кукла Барби была живой, ее позвоночник не выдержал бы тяжести груди и сломался. У девушки Али крепкий позвоночник, иначе она не могла бы рассчитывать, что через год, а то и раньше, станет менеджером. У нее крепкий позвоночник, и потому управлять ею - все равно, что пытаться пробить лед, намерзающий за московскую зиму на мостовых в спальных районах, давно позабытых дворниками. Люди поскальзываются, падают, ломают руки и ноги, а иногда - позвоночник, если он не такой крепкий как у девушки Али. Этих людей кладут в больницу, и мы платим за них деньги, если компания, где они работают, заранее оплатила медицинскую страховку.
Мы с девушкой Алей работаем в страховой компании "Наш дом". Мы стараемся сделать так, чтобы даже те, у кого не такой крепкий позвоночник, как у девушки Али, чувствовали себя в безопасности. Если что случится - мы тут как тут, если, конечно, ваше начальство в срок заплатило за вас страховые взносы - мало кто сам покупает себе медицинскую страховку. Наверное, люди, которые могут за нее заплатить, верят в свой позвоночник.
В конце декабря никто не хочет работать. Все устают управлять другими и устают от того, что ими кто-то управляет. Хочется поскорее прийти домой, нарядить елку, считать дни до Нового года. Те, у кого есть дети, идут в магазины и покупают подарки, не особо надеясь на Деда Мороза. Это, наверное, правильно - в наше время каждому приходится рассчитывать только на себя. Разве что дети могут рассчитывать на маму и папу, но рано или поздно от этого тоже придется отучиться. До этого мама и папа еще успеют купить дюжину новогодних подарков на дюжину Новых годов, может быть, даже чуть больше. Рано или поздно мальчикам достаются солдатики, а девочкам - кукла Барби, с длинными ногами, четвертым размером груди, осиной талией и светлыми волосами до плеч, точь-в-точь как у девушки Али, с которой мы составляем страховой план для компании К.
В конце декабря никто не хочет работать, и поэтому, значит, мы и остались в офисе вдвоем. Мы остались вдвоем, потому что для девушки Али это первый страховой план, который она делает на продажу, и поэтому ей интересно и хочется продать его до Нового года, чтобы получить премию и купить новогодний подарок. Она купит его сама себе, потому что уже не рассчитывает на Деда Мороза, папу и маму. Иногда люди рассчитывают на тех, кого любят, но я не знаю, достаточно ли собственной любви, чтобы рассчитывать на другого человека. Кроме того, я не знаю, кого любит девушка Аля. Может, никого, а может, какого-нибудь юношу, похожего на Кена, только живого, теплого Кена, который умеет улыбаться, слушать собеседника, задавать вопросы, смеяться, когда смешно, и выходить из комнаты, когда совсем грустно, чтобы не плакать при посторонних. Если так, девушка Аля, наверное, купит подарок своему Кену - ведь хочется, чтобы те, кого любим мы, могли рассчитывать на нас.
На меня тоже можно рассчитывать, потому что я хороший менеджер. Меня можно попросить задержаться после работы, чтобы ответить на несколько вопросов по страховому плану, который будет продавать завтра девушка Аля компании К. Мы сидим друг напротив друга в переговорной, потому что это самая уютная комната в офисе. Здесь нет компьютера, но есть большой полированный стол, над ним сейчас склоняется девушка Аля, почти задевая поверхность грудью.
– А вот этот пункт, - говорит она, - это нормально? Может, лучше переделать?
Мне нравится смотреть на девушку Алю и отвечать на ее вопросы. Если бы кукла Барби умела не просто задавать умные вопросы, но и отвечать на них, опережая собеседника, менеджера среднего звена, тридцати без малого лет, проработавшего в страховом бизнесе года четыре, так вот, если бы она все это умела, мир определенно принадлежал бы ей. И поэтому я не сомневаюсь, что девушка Аля через год, а то и раньше, тоже станет менеджером, чтобы накануне католического Рождества задерживаться в офисе с начинающими продавцами, один из которых, возможно, будет похож на Кена, только живого и умеющего давать правильные ответы быстрее, чем его собеседница.
Мы перебираемся на диван, потому что девушка Аля устала перевешиваться через стол, а я устал сидеть на стуле с жесткой спинкой. Наш начальник, Геннадий Семин, проводит переговоры в своем кабинете и потому не знает, как неудобно сидеть на таком стуле. Когда закупали мебель, об этом не подумали - и потому только рабочие места укомплектованы офисными креслами за 150 у.е., с регулируемой высотой подъема, вращающимся сидением и колесиками на ножках, чтобы можно было скользить по полу, как по тротуарам в спальных районах, где давно никто не убирает лед, и люди падают, нанося ущерб своему здоровью и финансовый урон нашей страховой компании.
Мы сидим на диване, и я бедром чувствую тепло, исходящее от девушки Али. Холодной зимой невольно тянешься к источнику тепла, надеешься забраться в какой-нибудь теплый каменный дом с камином, печной трубой, радушными хозяевами, перезимовать вместе, научиться в конце концов рассчитывать друг на друга, пусть холодной зимой и совсем невозможно поверить, что на кого-то можно рассчитывать, даже на Деда Мороза. Теперь каждый раз, когда девушка Аля нагибается над бумагами, чтобы ткнуть остро отточенным карандашиком в очередной пункт, ее грудь касается моей руки. Я отвечаю:
– Да, можно так. Но лучше переформулировать.
Я же говорил, я хороший менеджер. Четыре года в страховом бизнесе.
Когда девушка Аля закрывает папку, на часах уже полдесятого.
– Может, мы поужинаем вместе? - говорю я, потому что уже поздно, и если девушку Алю не ждет ее Кен, ей будет немного одиноко в такой холодный декабрьский вечер.
– Спасибо, Сережа, - отвечает она, убирая папку в свою простенькую сумочку из кожзаменителя, - я не думаю, что это хорошая идея. Но все равно - спасибо.
У нее крепкий позвоночник, через год, а то и раньше, она будет менеджером. У нее появится хороший кожаный портфель, а может, она будет ходить с маленькой сумочкой, а папку класть на переднее сидение машины и никогда не забывать сев в салон, запирать двери. Засыпая вечером, я вспоминаю касание ее груди и думаю, что, если бы девушка Аля сейчас лежала рядом, воспоминание не было бы таким сладким, и я бы не так ждал завтрашнего дня, когда в офисе увижу ее снова.
14
Это только называлось - похороны, потому что Сережу не хоронили, а сожгли в крематории, Андрею Николаевичу сказали, что урну можно будет забрать через две недели, он собирался увести прах сына в деревню, на местное кладбище, туда, где сам предполагал лежать.
– Может, лучше в городе? - спросил Гена. - Мы купим место, если нужно.
Андрей Николаевич только головой покачал: нет, какой город, ноги его больше здесь не будет, он еще десять лет назад понял, куда все катится, купил дом в деревне, уехал из Москвы и Сережу с собой звал, да тот говорил, что надо в институте доучиться, а потом - жаль квартиру бросать и вообще, говорил, я - городской ребенок, мне по нраву урбанистический вид, помнишь, папа, такая песня была у Майка, я тебе ставил когда-то? Вот тебе, Сережа, и урбанистический вид, вот тебе и город, вот и свежеотремонтированная квартира, куда набились все твои друзья, на кухне девушки не то плачут, не то салаты режут, а мужики выходят на балкон покурить, хотя можно и в комнате, чего уж там, никто же тут не живет больше.
Пришли и бывшие сослуживцы Андрея Николаевича, коллеги, соседи - все, кто узнал, что Сережи больше нет, пришли, чтобы поддержать, сказать слова утешения, хотя чем тут утешишь, не должны старики хоронить своих детей, неправильно это, не по-людски. Смотрели косо на Сережиных друзей - нет, не потому, что все приехали на своих машинах, будто на свадьбу или бандитскую сходку, не потому, что выставляли богатство напоказ, прикуривали американские сигареты от "Zippo", смотрели на швейцарские часы, с понтом небрежно вешали на спинки стульев дорогие пиджаки - нет, потому что все же понимают, какие это друзья, какая нынче дружба. Вместе работали - значит, конкуренты, враги, подсиживали, значит, друг друга, желали смерти, может, сами и убили. А не убили - так заказали, много ли надо сейчасВон, Николай Иванович спросил Сережиного начальника, мол, как вы думаете, Гена, кто его убил? А тот заюлил сразу, завел песню, что милиция ведет следствие, что пока нет данных, что они и сами теряются в догадках, потому что Сережа был такой честный, никому не мешал, ни в чем не был замечен. Честные люди не получают столько денег, это Андрей Николаевич всегда говорил, и Сереже говорил, не боялся, прямо в лицо. А милиция - милиция, конечно, разберется! Сколько уже разбираются: что Дима Холодов, что отец Александр Мень, что Влад Листьев - и что? Концы в воду!
– Не знал, что у Сережи отец из деревни, - говорил на балконе Денис, стряхивая пепел на чахлый газон под окном.
– Он из Москвы, просто уехал туда, - ответил Иван. - Они мало общались.
Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она стала частью его большой семьи, их дома, "Нашего дома", и теперь они все вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с родителями.
Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына: сухонький, с пристальным взглядом.
– А, Машенька, - прошептал он. - Сереженька мне говорил о тебе, говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.
Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно, понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала "нннет, ннет, что вы, какой ребенок", и Андрей Николаевич сразу как-то сник, пробормотал "ну ладно", отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.
Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном, он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда "Салату?", "Может, рыбы?", будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили официанты. Теперь - только поминки, память об ушедших, память об ушедшем времени, салат "оливье", красная рыба, "Столичная" водка.
– Я не понимаю, - говорила Света Мещерякова, - почему в крематории стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать его смерть.
У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: "Наша смерть нам никогда не принадлежит, кто ее ни…" и угадала недослышанное - "приватизируй". Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.
– Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?
– Сейлом, - ответила Таня. - В смысле - продавцом.
– В магазине?
– Нет, на фирме. У нас.
– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?
– У нас няня.
– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?
Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово "просрали". Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором "Нашего дома".
– А вы, Лиза, что не идете есть? - спросила Маша. - Я порежу сама, вы сходите.
– Мне, Маша, что-то не хочется, - ответила Лиза. - Я лучше здесь побуду.
Маша впервые стояла рядом с ней и заметила сухую кожу вокруг глаз, чуть различимые веснушки. Говорят, у рыжих кожа стареет быстрее, подумала Маша. Интересно все-таки, сколько ей лет.
– Я бы с вами как-нибудь поужинала, - сказала Лиза, - если вы не возражаете.
– Да, конечно, - сказала Маша, - я знаю, вы были очень близки с Сережей. Наверно, даже ближе, чем я.
– Ну, вас он зато по-настоящему любил, - ответила Лиза и снова нагнулась над салатом, засверкал нож. - Я всегда на вечеринках резала салаты, - сказала она. - У меня в школе было УПК по кулинарии, нас там научили. Так что я и в этом профессионал. Некоторые, правда, жалуются, что очень мелко получается, зато быстро.
– Я всегда боюсь, Елизавета Марковна, что вы по пальцу себе попадете, - сказала Наташа. - Так мелькает.
Маша вернулась в комнату, где уже стоял несмолкаемый шум, как всегда на похоронах, где вдруг гости начинают спорить о чем-то постороннем, чтобы забыть, из-за чего собрались. Донесся резкий голос Федора Полякова: "Все просто: вы проиграли, мы выиграли. А пленных на этой войне тоже не берут, так что каждому свое", - и потом голос Ивана: "А Сережа и мертвый будет победителем". Света перед зеркалом в прихожей подкрашивала глаза.
– Я сваливаю, - сказала она Маше. - С меня хватит. Сережа все-таки был достоин других поминок.
Из комнаты вышел Абросимов, подошел к девушкам, как бы между делом спросил Свету - проводить? Он старался держаться небрежно, словно пытаясь вспомнить, как должен выглядеть мужчина, уверенный в своей силе, заранее равнодушный к "да" и "нет", но что-то выдавало его. Может быть, глаза - жалобные и просящие.
– Нет, не надо, - ответила Света. - В другой раз, милый, хорошо?
Она поцеловала его в щеку, улыбнулась Маше и вышла.
– Даже после смерти, - пробормотал Абросимов, - даже после смерти он ее не отпускает. - И тут словно только заметил Машу: - Ой, извини, я что-то много выпил сегодня. Я, пожалуй, минут через десять тоже пойду.
– Я понимаю, - сказала Маша и повторила вслед за Светой: - С меня хватит.
– Хочешь, пойдем вместе, выпьем где-нибудь кофе.
– Давай, - кивнула Маша, - пойдем, выпьем где-нибудь кофе.
15
Сидели в "Александрии" на Цветном, пили кофе, пытались говорить о чем-нибудь нейтральном, забыть чудовищные похороны. Маше одинаково неприятно было вспоминать толпу стариков, отвратительных в своем изгойстве, и самоуверенных богатых яппи, которые с презрением смотрят на людей, ограбленных тем же государство, что позволило им самим подняться. В Израиле все-таки проще: там даже получая много денег никогда не чувствуешь, что разбогател за счет ограбленных соотечественников.
– Анекдоты возвращаются, - говорил тем временем Вадим. - Долгое время в России не было анекдотов. Реально, как только началась гласность, кончились анекдоты, потому что сама реальность менялась так быстро, что не поспеть. А потом появились анекдоты про "новых русских", и все снова завертелось.
– А про Ельцина есть анекдоты? - спросила Маша.
– Конечно, - сказал Вадим. - Отлично помню, первый появился году в 96-м. Приходит к Ельцину старушка, говорит: "Подайте, Борис Николаевич!", а он отвечает: "Как я тебе подам, у меня же ни мячика, ни ракетки нет!". Его стали рассказывать, как раз когда Ельцин начал болеть, и я сразу понял, что вот оно, случилось: он превратился в Брежнева - больной, впадающий в маразм, герой анекдотов, глава великой державы.
Сегодня Абросимов был еще словоохотливее - то ли потому, что не было Дениса, то ли просто пытался забыть поминки.
– Мы стоим на пороге нового застоя, - говорил он, - так что самое интересное ты пропустила. Застой - это очень хорошо, это комфортное, приятное время. Денис прав в одном: все эти старики должны уйти, уехать в деревни, умереть своей смертью в конце концов, короче - самоустраниться. Как раз для того, чтобы к их детям вернулось звездное время их собственного поколения - семидесятые годы, когда можно было ничего не делать на работе, выпивать с друзьями и ругать власть. Мы теперь сидим не на кухнях, а в кафе, до власти нам нет дела, но ощущение стабильности - поверь, оно возвращается.
– А сколько людей в России могут себе это позволить? - спросила Маша.
– В России - не знаю, - ответил Абросимов, - а в Москве - все, кто захотят. Я имею в виду, конечно, молодых. Сейчас тот, кто хочет работать, без денег не останется. Ты посмотри, вот Света Мещерякова - она вообще приехала из Бреста, в Москве появилась в 17 лет, ни знакомств, ни связей, ни образования. А посмотри сейчас? А если уж тут родился - то возможностей столько, что глаза разбегаются. Главное, мы проскочили девяностые, когда запросто могли убить. Теперь все очень просто: работаешь, получаешь деньги, тратишь и счастливо живешь до самой смерти. Это был просто переходный период, а теперь все наладилось.
Они взяли еще по чашке кофе, Вадим нахваливал горько-пряный вкус Гватемала Антигуа.
– Ты знаешь, - сказала Маша, - я много где пила кофе, но только в Москве люди считают своим долгом разбираться в сортах. Обычно все просто заказывают "капуччино" или там "эспрессо", а вот объяснять, что Де Бальзак жирный, но не горький, а Монсун Малабар сушится на ветру - да никогда!
– Кто тебе сказал, что Де Бальзак жирный? Не бывает жирного кофе! Это просто кофе сильной обжарки, зернышки лоснятся, потому что масла выходят на поверхность. А на вкус кофе жирным не бывает.
– Хорошо, - согласилась Маша, - не бывает. Я об этом и говорю: кто бы в Праге или у нас в Израиле стал спорить о том, что значит "жирный" кофе?
– Мы просто научились ценить простые радости жизни, - ответил Вадим. - Знаешь, что главный символ нашей эпохи? Шестисотый мерседес? Интернет? Карточка VISA? Нет, нет и нет! Символ нашей эпохи - электрическая зубная щетка. Это не предмет роскоши, не необходимый предмет и не предмет, облегчающий жизнь. Это - комфорт в чистом виде. Излишество, вещь, которую не будешь покупать себе сам. Мне, например, ее подарила Аля Исаченко.
– А у меня нет электрической зубной щетки, - сказала Маша.
– Я тебе подарю, - сказал Вадим. - Это как барака, божественная благодать, которую надо передавать другим людям.
Маша смутно помнила, что такое барака и спросила:
– Разве у суфиев есть электрические зубные щетки?
– Не знаю, - ответил Абросимов. - Из всех моих знакомых на суфия больше всего похожа Света. У нее щетка есть. Я ей подарил. А ты, когда спрашиваешь про зубную щетку и суфиев, находишься в плену у стереотипа. Суфий или там настоящий буддист обязательно живет в горном монастыре, ходит по дорогам в рубище и все такое прочее. На самом деле настоящий буддист знает, что сансара и нирвана - тождественны. То есть нет разницы - в монастыре, в рубище или в костюме от "Бриони" на новом "саабе". Главное - настоящий святой должен испытывать благодать и радость жизни.
– Матать эль, - сказала Маша, - это на иврите.
– Ну, я же не антисемит, - снисходительно кивнул Абросимов. - У евреев тоже богатая мистическая традиция. Хасиды. Народ книги, опять-таки. Не все же анекдоты про них рассказывать. Про вас, то есть.
Маша уже привыкла к этим выпадам и лишь кивнула: мол, хорошо, отметился, давай дальше про интересное.
– Так вот, анекдоты, - сказал он, - с комментариями. Лучший в моей коллекции такой. Плывет по морю роскошный корабль, лайнер, все танцуют, играет музыка, выходит капитан и говорит: "У меня две новости - хорошая и плохая. С какой начать?". Ну, все, разумеется, кричат "с хорошей". Капитан раздувает грудь и торжественно объявляет: "Мы получили тринадцать "Оскаров"
Маша засмеялась. Она знала в Израиле девочку, которая посмотрела "Титаник" тринадцать раз, по числу золотых статуэток. Правда, это случайно вышло, но все равно.
– А какой комментарий? - спросила она.
– А какая вторая новость? - спросил Абросимов.
– Ну, про айсберг, - сказала Маша.
– Нет. Плохая новость - что нас всех не существует. Мы все - только в кино.
– Круто, - сказала Маша и подумала, что Марику понравилась бы эта шутка. Марику вообще понравилось бы в Москве, если б он доехал сюда.
– Это Света придумала, - сказал Абросимов. - По-моему - гениально.
Он замолчал, глядя, как его пальцы, словно чужие, ломают зубочистку за зубочисткой.
– Наверное, это большая удача, - сказал он наконец, - что мы встретились. Я понимаю, что это - огромное счастье. Ни с чем не сравнимое. Она совсем, совсем другая. Не такая, как все, кого я встречал. Ты сама видишь, она феноменально, фантастически одаренная. Все эти ее игры, эта викка, оно все наносное, потому что… ну, просто бывают люди, через которых Бог с нами говорит. И я чувствую, что Он обращается ко мне, но не понимаю, что хочет сказать. Чувствуешь себя дураком, и это как-то очень тяжело, ты же видишь, я даже не в силах уже скрывать. Мне было так хорошо эти годы, у меня все было - деньги, работа, друзья, девушки на потрахаться и девушки на поговорить. Все так прекрасно начиналось, ты не поверишь. Кто бы мог подумать, что кончится так позорно, так стыдно.
– Ну, это же с каждым может случиться, - сказала Маша. - Чего тут стыдного?
– Стыдно, стыдно, - с какой-то злостью повторил Абросимов. - Я же взрослый человек, я же умею управлять своей жизнью, не подросток пятнадцати лет, с первой любовью и гормоном в крове. Попробовали - не получилось, попытались - не срослось, разбежались, остались друзьями, все хорошо. Все же так хорошо: работа, друзья, деньги, почему же, почему так чудовищно плохо, а?
Он посмотрел на Машу. Она беспомощно молчала. Наверное, она бесчувственная эгоистка, но она не понимает Абросимова. Наверное, потому, что не может представить, чтобы она так переживала из-за любви. Вот, например, Иван - да, он ей нравится. Но если ничего не выйдет - а ничего, скорее всего, и не выйдет, - она спокойно улетит в Израиль и иногда будет Ивана вспоминать.
– Как ты думаешь, кем я себя чувствовал, когда каждый вечер стоял у окна, смотрел на Сережин подъезд и ждал, не появится ли Света? Ну, даже если бы и появилась, то что? Стоять и смотреть, как гаснет свет в его окне? Звонить ему по телефону как бы по делу? Звонить ей на мобильный? Объяснять ей, что с ним спит половина фирмы? И почему именно Сережа? Меня ведь никогда не волновало, что Света спит с Дядей Федором. И его, я думаю, не волновало, что она спит со мной. А Сережа - другое дело. Оно, конечно, нехорошо так про покойного, но, знаешь, я честно тебе скажу: этому человеку я желал смерти. Я знаю, твой жених, все дела, но ты улетишь отсюда через две недели, а мне надо кому-то об этом, я даже Денису не могу, как он будет со мной дальше, если я скажу: "Я мечтал, чтобы Сережу Волкова убили". Вот я говорю - и мне уже легче. Ты знаешь, я никогда не был ревнив, ни в школе, ни в институте, мне всегда было все равно, с кем спят девушки, которые спят со мной, а до тех, с которыми я не спал, мне просто дела не было. Но каждый раз, каждый раз, когда она упоминала его имя, у меня буквально темнело в глазах. Я даже удивлялся поначалу, какая-то павловская собачка: "А вот Сережа вчера сказал…" - и хоп, больше ничего не слышно тридцать секунд, даже если это какое-нибудь совещание в конторе или там совсем нейтральный контекст. Честное слово, просто сериал какой-то. Интересно, водка у них есть? Потому что я как-то под кофе с трудом это все говорю. Кто же такое говорит под кофе.
– А Сережа, он что делал? - спросила Маша.
– Он не делал ничего, - зло сказал Абросимов. - В этом-то и была его фишка. Он никогда ничего не делал. Они были чудесная пара с Иваном: Иван почти не говорит, но все время что-то предпринимает. У Ивана же очень богатая биография, ты знаешь, может быть. А Волк, напротив, говорил все время какую-то ерунду, но все с ним случалось само собой - и со Светой, и с деньгами, со всем. Я не удивлюсь, если даже умер он как-то сам по себе, а пистолет растворился в воздухе.
– Так все-таки не бывает, - сказала Маша.
– А жалко, - сказал Абросимов, - потому что ведь кто-то его убил. И любой решит, что это Таня, а не хочется в это верить, потому что хорошая же девка, хоть и глупая.
– Зачем ей убивать? - спросила Маша.
– Ты ничего не понимаешь, - с напором сказал Абросимов. - Ты не поняла еще, что здесь происходило. Помню, как-то в пятницу, после корпоративного пива, мы завалились в "Cabana" танцевать и пили почти до утра. И часа в три ночи Таня, пьяная в дым, объясняла мне, что ей все время снится сон, как она убивает Свету. И она не может никому сказать, только мне, потому что знает, я в Свету влюблен и, значит, пойму. Ты знаешь, они были очень, очень близкие подруги, а сейчас даже не разговаривают, и все из-за него. Нехорошо, конечно, в день похорон, но там я просто не мог находиться, слушать, как они все говорят о том, какой Сережа был замечательный. Он был - Волк, опасный дикий зверь. Волк, выбирающий на скотном дворе, кого задрать первым. И потому я понимал Таню, ох, как хорошо понимал. Потому что на самом деле - на самом деле! - она хотела убить Сережу. Это был просто перенос. Ей снилась Света, но подразумевался - Сережа. Убить, чтобы освободиться наконец. Но желание это пряталось даже во сне, потому что она одновременно хотела его смерти - и хотела, чтобы он был жив.
– А ты, когда говоришь, что хотел смерти Сереже, хочешь убить Свету? - спросила Маша.
– Наверное. Я-то откуда знаю, это же подсознание. - Вадим вздохнул, а потом, нагнувшись к ней, прошептал: - А знаешь, я за последние дни пару раз думал, что я тогда сошел с ума. Той ночью. Пришел и убил его. Хотя зачем мне было его убивать? Я так ждал твоего приезда, ты не поверишь. Думал: вот приедет его невеста, поженятся, все закончится, Света о нем забудет, все снова будет хорошо. Но теперь - никаких шансов. Мертвых не забывают.
16
Через несколько лет будет казаться, что все случилось мгновенно: очереди у банкоматов, пустые, как в последние советские годы, магазины, неудержимо растущий курс доллара, паника и перманентная истерика. На самом деле все происходило постепенно, но в памяти людей кризис остался неожиданным стихийным бедствием: только что все было так хорошо, и вдруг - бабах!
Поначалу будущие обманутые вкладчики, узнав про обвал рынка гособязательств, решили, что это всего лишь возвращение к инфляции середины десятилетия. Даже люди, всерьез занимавшиеся бизнесом, надеялись, что правительство как-то вырулит, возьмет еще кредитов, договорится о реструктуризации. В субботу Россия обратилась к странам "Большой Семерки" за дополнительной помощью - безрезультатно. Кириенко встречался с Чубайсом, Задорновым и Дубининым, а в воскресенье Ельцин предоставил премьеру полную свободу действий - и в понедельник был объявлен дефолт. Это означало, что Россия больше не платит по внешним долгам - а также, что банки, держащие свои активы в ГКО, оказываются в пролете, как и те, кто доверил им свои деньги. Но в "черный понедельник" 17 августа многие еще надеялись: люди хотели верить, что это просто локальный кризис, вроде "черного вторника".
Тем не менее, работа в "Нашем доме" фактически прекратилась, все обсуждали дефолт, что будет дальше и дорастет ли доллар до десяти рублей. Гена с Лизой заперлись в кабинете и совещались, названивая в банк и стараясь просчитать дальнейшие ходы правительства и прогнозы на развитие рынка страхования. Было очевидно, что те, кто не успел, подобно "Нашему дому", вовремя скинуть ГКО, столкнутся с серьезными трудностями - и, значит, можно будет переманить их клиентов и развернуться всерьез. Гена уже подумывал про массированную рекламную компанию, но сначала надо было понять, что вообще происходит в стране.
Аля, как всегда уверенная, что все само образуется, объясняла в курилке на лестнице Абросимову:
– Мне сказали, это просто эхо азиатского кризиса. Весь мир вступает в такую полосу, а раз весь мир, значит, нечего бояться, доллар сейчас подскочит, а потом пойдет обратно вниз, когда волна докатится до Америки.
– Кстати, об азиатском кризисе, - сказал Вадим, - я от него пострадал первым. Я же сдаю свою однокомнатную в Строгино. И у меня ее год назад снял кореец, платил, между прочим, 500 баксов в месяц, собирался жить несколько лет, учиться в институте, все дела. А на Новый год слетал домой, потом приходит ко мне грустный, говорит: "Отец сказал, надо экономить, кризис, деньги кончились, простите, Вадим, я съезжаю". Ну, а кто еще снимет за 500? Пришлось за 300 уступить. Так что вот, я был первой жертвой кризиса. Но вот выжил, сама видишь.
– Честно говоря, - сказала Аля, - я не волнуюсь. Мы - грамотные профессионалы, мы себе всегда денег заработаем.
Известие о дефолте внезапно успокоило Дениса: вот, значит, про что были его предчувствия. Он вспомнил старые времена, когда с друзьями, рисковыми и молодыми, готов был расшифровывать знаки, подброшенные им жизнью, невпопад угадывая, что сообщает им Великое Бытие об их малом бытии. Тогда бы он сказал, что неожиданная смерть Сережи Волкова - только знак приближающегося кризиса, знак возвращения к началу девяностых, когда доллар рос как на дрожжах, а он, Денис, жил совсем иначе. Сережа при таком раскладе оказывался вестником, который появился в жизни Дениса, обозначив начало новой полосы, - и исчез, едва полоса закончилась. Пусть душа его упокоится там, где сейчас пребывает, думал Денис, может, он в самом деле умер в положенный срок: время закончилось, карма отработана. В голове Дениса который день отпущением грехов звучал голос Псоя: вот рядом как когда-то / родных усталый взгляд / они теперь сном праведников спят / они, конечно, святы / а ты, конечно, брат / пред ними ни фига не виноват. Денис ни в чем не был виноват перед Сережей Волковым, разве что не любил его при жизни, а теперь, после смерти, свел до функции, до почетного звания вестника, знаменующего своей гибелью конец эпохи.
Впрочем, как раз в уходящей эпохе не было места мистическим догадкам и внезапным озарениям и потому, настроившись на практический лад, Денис стал прикидывать, от чего придется отказаться, если Гена уменьшит зарплату. Тем временем Дядя Федор объяснял, что сейчас люди кинутся реализовывать рубли, надо готовиться к наплыву клиентов, но цены поднять, держа курс доллара чуть выше объявленного ЦБ: это всегда страховало в случае инфляции, а на проблемы с финансовыми органами надо пока забить, с этим потом разберемся.
Тут прибежала Наташа и сказала, что народ штурмует продуктовые магазины, а ценники заменяют прямо на глазах. Таня рванула в ближайший супермаркет и оттуда позвонила в офис, попросив кого-нибудь заехать на машине, потому что не рассчитала и не донесет все, что купила. Ее машину взял Паша - отправился в банк в надежде выцарапать лежащие на счету тридцать пять тысяч.
По дороге в банк Безуглов думал, что все возвращается на круги своя. Когда-то он отговаривал родителей класть деньги в "Чару", но они говорили про "банк интеллигенции", Никиту Михалкова как гаранта и всячески демонстрировали презрение к тем, кто поверил Мавроди и "МММ". Теперь родители уже который год судились с интеллигентным банком, откуда Михалков, конечно, успел забрать свои деньги. Паша с Таней никогда не лезли в аферы, считали, что лучше честно заработать побольше, чем получить на халяву. Халявные деньги, был уверен Паша, счастья не приносят, но иногда он со стыдом чувствовал, что начинает завидовать более успешным коллегам. Дело даже не в том, что им подфартило - если бы так! - нет, в них был напор, энергия, готовность рискнуть. Они не просто лучше продавали страховки, они проворачивали полулегальные сделки, обналичивая деньги и кладя себе в карман процент. Желанная квартира отодвигалась все дальше, потому что московские цены росли куда быстрее, чем увеличивалась сумма в банке. Таня иногда говорила ему, что пора начать экономить, но Паша лишь качал головой. Какое экономить? Что они себе такого позволяют? Советская машина, "девятка", а не "сааб" или "ауди", как у других, няня на пять дней в неделю, иногда - ужин в ресторане или поход в кино, раз в год - поездка в Прагу или в Турцию. Да, можно было сказать Тане, чтоб она прекратила покупать свои бесконечные серебряные кольца, туфли на высоком каблуке и кружевное белье, но нет, невозможно, тем более, что туфли из "Салиты", а белье - с развала у метро, а не из "Дикой орхидеи". Из девушек, которые начинали операционистками пять лет назад, одна Таня не сделала карьеры. Какими глазами она должна смотреть на Алю или Свету? Впрочем, про Свету он старался не думать, слишком болезненно, слишком неприятно, напоминало о том, что хотелось забыть. Так что пусть Таня покупает кольца, бюстгальтеры и кружевное белье, черное и красное, пусть не чувствует себя обделенной, он придумает что-нибудь. Так он повторял себе последнее время и вот теперь, пытаясь пробиться в банк, понимал, что придумать ничего не удастся, но все равно хорошо, что они не стали экономить, похоже, деньги все равно сгорят в банке, а так они хотя бы потратили их с удовольствием, а не отдали господину Смоленскому или кто там нынче главный в "СБС-Агро"?
17
Маша узнала о дефолте от Горского. Она как раз вылезла из ванной и пыталась, не выключая фен, смотреть телевизор. Она не сразу услышала звонок и даже не сообразила спросить, откуда Горский узнал номер.
– Что случилось? - спросила она, и Горский понял, что не может даже толком объяснить.
Он проснулся посреди ночи от кошмара. Смрадный, вязкий, липкий кошмар, словно худшие из пережитых им бэд трипов. В нем ничего не происходило, или, точнее, Горский не мог ничего вспомнить, кроме холодного пота, росой выступающего на коже. Сердце пульсировало в груди, тело окоченело, словно от судороги. Потом сквозь сердцебиение и спазм сон стал проступать отдельными картинами, внятными, хотя, может, придуманными только сейчас, а вовсе не приснившимися пять минут назад.
Сначала Горский увидел скалы Симеиза, Диву и Кошку, дорогу от виллы "Ксения" к тому месту, где стояли когда-то их палатки. Горский шел по дороге, все вокруг было таким же, как семь лет назад, хотя сам Горский ясно помнил все, что произошло за эти годы. Во сне он сравнивал крымский пейзаж с уже привычным калифорнийским и радовался, что теперь тоже обосновался на юге. Но радость быстро сменилась тревогой - и ни во сне, ни наяву Горский не понимал ее причин. Он спустился по камням к палатке, костер давно погас, вокруг ни души. Горский не удивился, стал расшнуровать полог, однако веревка рассыпалась, и он понял, что пока ходил в город, палатка истлела. Брезент распадался под руками, и через мгновение от палатки ничего не осталось. Он нагнулся к застегнутому спальному мешку и даже во сне, через семь лет, узнал Машин спальник. Дернул за молнию, цепенея от предчувствия, заранее зная, что найдет внутри, зажмурился, понимая, что в лохмотьях сгнившей ткани увидит только оскал черепа, запутавшиеся черные кудри, тронутые пылью, словно сединой. Горский рванул молнию - и Маша улыбнулась ему и очень серьезно сказала: "Я еще жива". И тут Горский проснулся.
Нет, конечно, он мог объяснить себе, откуда взялся этот сон. Воспоминания о прошлом, разбуженные Машей, смерть ее московского приятеля, баллада Жуковского о мертвом женихе, уносящем в гроб свою избранницу, - все это в сумме и дало сюжет об умершей - или живой - Маше, найденной в истлевшем тряпье прошлых дней. Он вышел на кухню, попил воды, включил компьютер и потрепался по ICQ с калифорнийскими приятелями, как раз уходившими с работы. Проснулся Женька, они позавтракали и включили телевизор, который поведал им о российском дефолте. Женька чертыхнулся, полез в компьютер, ничего не нашел и, ругаясь, побежал на работу, потому что начальству не объяснишь, что кризис в тысяче километров отсюда - уважительная причина забить на служебные обязанности.
Горский остался дома - лазил по сети и с каждой минутой нервничал все больше. Теперь ему казалось, что во сне был еще какой-то смысл, что Машина фраза "Я еще жива" была предостережением, указанием на то, что отсчет уже начался, и это "еще" может скоро кончиться, истаять, как зеленовато-серый брезент. Горский не доверял снам; опытный психоделический воин, он хорошо знал, что не следует бездумно переносить в наш мир знания, полученные по ту сторону, и давняя история семи лепестков всегда ему об этом напоминала. Но все-таки ему хотелось позвонить в Москву и попросить Машу быть осторожней.
Горский как раз смотрел дневной выпуск новостей, когда зазвонил мобильный. На этот раз говорили по-русски. Узнав, что Маша в Москве, собеседник присвистнул и сказал:
– Слушай, это Марик. Мы с тобой знакомы?
– Нет, - сказал Горский. - У меня на самом деле этот телефон случайно. Я сюда из Америки в отпуск приехал.
– Понятно. - Марик замолчал, и Горский уже собирался повесить трубку, когда Марик спросил: - Слушай, а у тебя есть ее московские координаты?
– Нет, - сказал Юлик. Вот как смешно, минуту назад думал, не позвонить ли, а куда звонить - не знал.
– Жаль. Но если она появится, скажи, что я звонил. Ну, просто так, без ничего, просто потрепаться.
– Хорошо.
Выключив трубку, Горский внезапно понял, что у него есть Машин московский номер: остался на определителе. Теперь он знал, как оправдаться за странный звонок: надо сказать, что звонил какой-то Марик, типа просил связаться. А он, Горский, просто перезванивает. А потом узнать, как дела, и невзначай сказать, мол, будь осторожней.
По московскому номеру ответила какая-то девушка, на просьбу позвать Машу Манейлис удивилась и спросила, кто говорит. Горский назвался, и через три минуты Наташа выдала ему телефон Машиного отеля и номер комнаты. И вот Машин голос в недоумении спрашивает "Что случилось?", а Горский начинает про Марика, а Маша перебивает и говорит "это мой бывший бойфренд, не бери в голову".
– Чего творится в Москве? - спросил Горский.
– Все ходят по кафе, - сказала Маша, - и почти не пьют. Во всяком случае, не больше, чем в Израиле.
– А что говорят насчет дефолта?
– Какого дефолта? - удивилась Маша, и Горский рассказал про Кириенко, Ельцина, ГКО, отказ платить внешним кредиторам, прогнозируемый обвал рубля и общий системный кризис: все это Горскому объяснили утром по телевизору.
– Я только встала, - сказала Маша, - не знаю еще ничего.
Новые времена, подумал Горский. Новости о собственном городе узнаешь по телефону, от человека, увидевшего выпуск CNN раньше тебя. Впрочем, так уже было в 1993 году.
– Ты береги себя, - сказал он. - Там сейчас такое начнется.
– Что начнется?
– Тебя не было в этой стране в девяностые, а я был. Они, когда начинают деньги делить, слишком легко убивают. Где, ты говоришь, работал твой Сережа?
– В страховой компании. Нормальный чистый бизнес.
– Чистый бизнес? - засмеялся Горский. - В России? Послушай, даже я знаю, что страховки - это способ обналичивать деньги. Ты понимаешь, что попала прямо в осиное гнездо?
Маша вспомнила про триста шестьдесят тысяч, о которых говорил Иван, и похолодела.
– Ты думаешь, мне что-то грозит? - спросила она.
– А ты думаешь, это случайно, что твоего друга убивают накануне системного кризиса? - спросил Горский. - Ты считаешь, это может быть случайностью? Он знал что-то, чего не должен был знать, а теперь все начнут выспрашивать тебя - знала ли ты, тем более, все уверены, что ты его невеста. И если не сможешь объяснить, что ты ни при чем, отправишься следом за ним.
– Да тут все не так страшно, - сказала Маша. - Мне вообще кажется, они больше заняты своей личной жизнью, чем бизнесом.
– Люди, которые вместо бизнеса сейчас будут заниматься личной жизнью, завершат ее слишком быстро, - сказал Горский. - Не верь видимости: если эти люди - настоящие яппи, деньги для них должны быть первый номер. Мне про это много в Америке рассказывали.
– Как-то непохоже, - усомнилась Маша.
– Ладно, - вздохнул Горский. - У тебя сейчас есть время?
– Сколько угодно.
– Тогда расскажи мне все по порядку. Попытаемся разобраться, что там у вас творится.
18
Вечером все четверо - Денис, Абросимов, Маша и Иван - ужинали в "Гвоздях", русском ресторане на Большой Никитской. Низкие потолки, темные трапезные, деревянный частокол вдоль стен. За столами, впрочем, сидели те же люди, которых Маша видела в "Джонке", "Гималаях" и "Кофе Бине": мужчины в дорогих костюмах, женщины в поддельных дизайнерских туфлях и сарафанах.
– А я правильно понимаю, - сказала Маша, - что вы не носите русских вещей?
Мужчины переглянулись.
– Может быть, носки? - неуверенно сказал Абросимов.
– То есть нет отечественных марок? - спросила Маша.
– Нет, что ты, - махнул рукой Денис. - Конечно, есть. Скажем, есть прекрасный русский человек Том Кляйм… или Кляйн?
– Кляйн - это Кальвин, - сказал Абросимов, - и он не русский.
– Да, значит Том Кляйм… вся Москва в рекламе, деловые костюмы для женщин, кажется. То есть брэнды есть, однозначно.
– Только носить эти вещи нельзя, - сказал Абросимов.
– Нет, кто-то есть приличный все-таки… Игорь Пронин на Пресне, говорят, ничего… ну, и по мелочи еще… - Денис задумался. - Но если уж брать русское, то полный ноу-нейм, неизвестно кто, неизвестно как.
– И носить неизвестно где, - докончил Абросимов.
– Мне все-таки это странно, - сказала Маша. - Во всех странах, где я была, стараются продвигать отечественные марки, а в России с этим как-то тухло. Если, конечно, не считать "Петровича" и "Балтики".
– Еще есть наши "Русские сказки", - сказал Денис.
– То есть их еще нет, - сказала Маша.
– И это не просто сказки, - проигнорировал ее слова Абросимов, - это гораздо больше. Будет фантастический успех…
– …и это даже не главное, - подхватил Денис, - потому что мы заполним таким образом идеологический вакуум. Дадим людям надежду и смысл жизни.
– Какой смысл жизни в Крокодиле Гене? - спросила Маша.
– Смысла жизни, милая Маша, нет ни в чем, - ответил Денис.
– Разве что в любви, - вставил Абросимов, - но тут мы с ним не сходимся.
– Любовь - это хорошо, - сказала Маша и посмотрела на безмолвствующего Ивана.
Читать бесплатно другие книги:
