Серенький волчок Кузнецов Сергей

26

Только сейчас, вновь оказавшись в Москве, Маша осознала, что все эти годы не могла простить маме тех телефонных звонков. Пока ее новые друзья гадали, что ждет их завтра, она опять сходила в Пушкинский, в Третьяковку, выбралась даже в Оружейную палату, но быстро заскучала. Галереи современного искусства летом не работали: на всякий случай Маша купила в рекомендованном Денисом "магазине интеллектуальной книги" "Гиллея" несколько номеров "Художественного журнала". Почитала, и еще раз убедилась, что ничего не понимает в современном искусстве, да, честно говоря, не очень хочет. Она давно научилась не оглядываться ни на маму, ни на художественных критиков, сама решая, что вызывает восторг, а что - оставляет равнодушным. Вспоминая ту давнюю поездку, Маша вдруг поняла, что злость на маму прошла. Она уже выросла, детские обиды остались где-то далеко. Теперь, когда ничто не заставляло ее звонить маме, Маша легко взяла трубку и набрала израильский номер.

Они на удивление хорошо поговорили. Маша рассказала про московскую жизнь, упомянула про музеи, и мама не стала задавать лишних вопросов, спросила только про кризис. Теперь они созванивались раз в два-три дня и Машу даже немного мучила совесть по поводу огромного счета, который Гена должен будет оплатить. Иван успокаивал, мол, на фоне того, что творится, это несерьезные потери. Странно, удивлялась Маша, мне никогда не удавалось поговорить с мамой хорошо с глазу на глаз, а вот беседы по телефону получаются какие-то совсем особенные. Словно они не мама и дочка, а просто два взрослых человека, давно уже знающие и любящие друг друга.

Вот и сейчас, воскресным утром 30 августа Маша, забравшись с ногами в кресло, рассказывала, что вчера наконец-то видела настоящего братка, быка, бандита, не знаю, честно говоря, как их называть. Ничего страшного, очень оказался человечный, харьковские гопники были куда страшней. Помнишь, как я перепугалась, когда видела драку около Дворца Спорта? Не помнишь? Не может быть, я же тебе рассказывала, я была, кажется, в восьмом классе. Какой-то парень убегал от гопников, вскочил в троллейбус, а двое подбежали сзади, схватились за веревки, которые идут к усам, ну, этим, которые с проводами соединяются, дернули и троллейбус встал. А другие отжали двери, вытащили его, а тут подбежали остальные, человек двенадцать, и начали бить ногами прямо тут же, в пяти метрах от остановки. И все пассажиры, все, кто был на улице, только смотрели, а милиция так и не появилась.

Они повспоминали Харьков, и вдруг Маша спросила:

– Послушай, а ведь дядя Сеня был в тебя влюблен, правда?

Мама замолчала, словно оборвалась связь, а потом глухо сказала:

– Почему ты так думаешь?

– Не знаю, - ответила Маша, - я вот как-то стала вспоминать… ну, видно же было. Как он на тебя смотрел, как приходил к нам, помогал. Понятно же.

– Я думала, это он из-за брата, - сказала мама. - Из-за твоего отца. Думала, это из чувства долга.

– Ну, а ты сама? Ты любила его? Почему ты молчала?

– Маша, - сказала мама, - есть вещи, которые дети не должны спрашивать у своих родителей.

– Мама, - вздохнула в ответ Маша, - я ведь уже взрослая, какие такие вещи? Мне же сейчас больше, чем было тебе, когда ты с отцом рассталась.

– Все тогда было по-другому, - сказала мама. - Мы считали, что нельзя с кем попало… что должен быть один мужчина на всю жизнь.

– Но ты же все равно развелась, какой один мужчина?

– Я воспитывала тебя, я работала, мне было не до мужчин. И Сеня, да, он мне всегда нравился, с первого дня, как я его увидела, когда Женя меня привел знакомиться с родителями. Но это же был Женин брат, ты пойми! Я же была Женина невеста!

На секунду Маша замерла. Она увидела мамину жизнь с пугающей четкостью. Все было, как мама и загадала: один мужчина, одна любовь на всю жизнь, одна дочь. Но любовь - не к тому, от кого родила, а к тому, кто стал дочери фактическим отцом. Теперь Маша понимала, почему в детстве мать почти ничего не говорила о Машином родном отце, мол, он их предал и уехал в никуда. Ее отцом должен был стать дядя Сеня - раз уж он не мог стать маминым мужем. Так мама прожила пятнадцать лет, а потом уехала в Израиль, потому что девочке там будет лучше, а жизнь все равно прошла, и единственный мужчина, которого она любила, не последовал за ней в обетованную землю, где никто бы не знал, кто чей брат и кто чья невеста. Какая чудовищная, бессмысленная жизнь. Маша вздохнула:

– Конечно, мама, я тебя понимаю. Ты все правильно сделала.

Когда позвонил Горский, Маша пересела к столу и стала рисовать на листке гостиничной бумаги кружочки и стрелочки, чтобы удобней было объяснять про Лизу, Сережу, Свету, Таню, Вадима - кого еще?

– Посмотри сама, - говорил тем временем Горский со знакомым азартом. - Лиза беременна, ей нужны деньги. Она могла приехать к нему, все забрать, а потом его убить, чтобы все оставить себе. Она финансист, должна была знать про кризис, понимала, что в шуме и суматохе никто не заметит, у кого стало на шестьдесят тысяч долларов больше. Вадим мог убить Сережу из ревности, он этого и не скрывает, потому что признание - лучшая защита. Человек каждый день стоит у окна, ждет, когда любимая придет к другому. От такого любой сойдет с ума. Его могла убить Таня, тем более, она была у него той ночью, убить из ревности, от ненависти или от любви. Но скорее это могла сделать Света, потому что я не верю женщинам, которые говорят, что не ревнуют. Нельзя делить возлюбленного с десятком других - никто не выдержит. Кто еще остается? Аля, которая говорит, что никогда с ним не спала, но могла знать о деньгах, а деньги ей нужны, она привыкла жить на широкую ногу, и кризис разорит ее, как и всех в России. Ну, и Денис мог сделать это из дружбы.

– Ну, это уже глупость, - сказала Маша. - Убийство из дружбы.

– Я немножко представляю себе такой тип людей, - сказал Горский. - Я знаю случай, когда человек убил чисто из любви.

– Это я тоже представляю, - сказала Маша, - но тут все немного по-другому.

– Хорошо, - сказал Горский, - давай зайдем с другой стороны. Во сколько был убит Волков?

– Милиция говорит - между двенадцатью и часом, вскоре после того, как у него была Таня. Вадим говорил, что видел, как она приехала около полуночи.

– Ты знаешь, что делали в это время все остальные?

– Послушай, Юлик, - разозлилась Маша, - я же не провожу здесь дознание. Эти люди - мои друзья, они вообще не верят, что убийца - один из них. Я не задаю вопросов: "Что вы делали в ночь со среды на четверг?" Я знаю про Ивана и Дениса - они ужинали в "Маме Зое", но ушли оттуда еще до двенадцати. Я знаю, что Света говорила с Таней, когда та вернулась домой - значит, Света была в это время дома.

– О чем они говорили? Они же не разговаривают!

– Они не говорили. Света позвонила, Таня сказала "алло", услышала Светин голос и бросила трубку.

– Это они обе подтверждают?

– Нет, это рассказывает Света.

– А если она просто создает себе алиби?

– Послушай, Юлик, - рявкнула Маша, - ты сумасшедший, мне надоело, хватит!

– Хорошо, - сказал Горский, - хватит. Постарайся только сама все время помнить: один из этих людей - убийца. И мы не знаем, почему он убил. А если он убил один раз, может убить и второй.

Иван-Царевич и Серый Волк. Октябрь, 1996 год

Сидим на кухне, пьем пиво, хоть я и не люблю пиво, за окном дождь, все хорошо. И тут Иван говорит: "Ты же спас меня тогда, понимаешь? Спас". Я говорю ему: брось, какое там спас, просто фишка так легла, рядом оказался, руку протянул.

Значит, я говорю это, а сам смотрю на его руки, крепкие такие руки, не слишком ухоженные, но красивые. Девушкам должны нравиться. Если бы мы занимались армреслингом, он бы меня в два счета уложил. Он вообще во всех отношениях более продвинутое существо, чем я. Если, конечно, можно говорить "существо" про другого человека, в особенности - твоего друга.

Сидим на кухне, пьем пиво. Воскресенье, впереди целый день. Точнее, полдня, поскольку уже часа три, наверное. Иван пришел утром, принес замороженных креветок и пива. Креветок мы сварили, а пиво еще не выпили. Наверно, потому что я не люблю пиво. Сидим, пьем.

За окном дождь. На улице нечего делать, дома, собственно, тоже, но можно сварить креветок, выпить пива. Нормальный отдых. Все пацаны так отдыхают, чем мы хуже? Надо же нам как-то истратить двенадцать часов, которые остались от выходных. Вот мы и сидим, пьем пиво. Два взрослых, тридцатилетних, считай уже, человека. Два менеджера среднего звена, сотрудники компании "Наш дом".

Мы работаем в этой компании, если кто не знает. Я давно, Иван - всего год. Мы помогаем людям тратить деньги. Они отдают деньги нам, твердо зная, что в результате получат меньше, чем положили. Потому что, будь наоборот, мы бы давно разорились. И не было бы на рынке страховой компании "Наш дом", и у нас, соответственно, не было бы денег, чтобы купить пива и креветок и вот таким образом протратить двенадцать часов, оставшиеся от выходных.

На пару с Иваном мы протратили уже двенадцать лет. Сначала пять лет вместе в университете, я внимание обратил, еще когда списки поступивших изучал. Бывают имена, которые сразу запоминаешь. Иван Билибинов, представляете? Едва прочитал- сразу почему-то картинка в голове: Иван-Царевич на Сером Волке. Позже сообразил - Билибин, художник, Серебряный век. Потом уже познакомились, оказался вполне былинного вида: высок, строен, широк в плечах, рукопожатие такое, что костяшки трещат. Сейчас бы подумал, что качок, может, голубой даже, есть среди них такие, с рельефной мускулатурой, а тогда и в голову не приходило. Значит, пять лет в университете, потом - пару лет в каких-то конторах, а потом совсем уже по отдельности. Лет пять назад я прибился к "Нашему дому", страховой компании, а Иван тратил эти годы совсем по-другому.

Помню, давно было. Тоже, сидим на кухне, пьем пиво. Я пиво уже тогда, кстати, не любил. Иван говорит: "Такие возможности, ты не представляешь! Можно армейское имущество скупать совсем за гроши. Конверсия, представь? Вот, смотри, у меня даже список есть". Вынимает список, показывает, а я спрашиваю: "Иван, а не боишься? Ведь грохнут за милую душу". Он мне отвечает: "Ты что, какое грохнут! Чего тут бояться, все схвачено". Давно это было, сейчас бы не спросил. Кто я такой, чтобы лезть в чужую жизнь? Тем более в жизнь человека, который во всех отношениях более продвинутое существо, чем я. Хотя мы никогда не занимались армреслингом, я почему-то в Иване уверен.

Дождь за окном, Иван с золотыми часами на руке, цепочкой на шее, сидим, пьем пиво, он говорит: "Это надо так, иначе пацаны уважать не будут. Нет, что ты, какие бандиты, просто - пацаны, ну, с которыми дела делаются". Рука у него крепкая, красивая, девушкам должна нравиться, золотые часы хорошо смотрятся. Нет, какой криминал, мы мясом торгуем в регионы, чистый бизнес, ты что, пол-лимона чистой прибыли за первые три месяца, я четыре костюма себе купил, за три штуки грина каждый, "мерседес" пригонят из Германии на следующей неделе, девочки у меня только лучшие, хочешь, я тебе тоже закажу, по дружбе? У меня деньги есть, не волнуйся. Отказываюсь, говорю, нет, спасибо, я как-нибудь сам.

Вот смотрите, как получается. Золотые часы на крепкой руке, четыре костюма, "мерседес" из Германии, девочки лучшие, а я все равно его люблю. Не то потому, что протратили вместе уже столько лет, не то потому, что кроме меня ему не к кому пойти с пивом, даже если учесть, что я не люблю пиво, но особенно если дождливый день, не хочется лучших девочек, а "мерседес" будет только на следующей неделе. Из Германии, в смысле, пригонят.

Вдруг - как отрезало. Целый год - ничего. Звонил по всем номерам, отвечают невнятно. Да, конечно, помним, знаем, наверное, сейчас вышел, да, перезвонит, конечно, Сергей Волков, мы записали. Так проходит, мы понимаем, год. Сижу на кухне, пью чай, звонок в дверь. На пороге - Иван, исхудавший немного, в свитерке таком драном, в руке бутылка пива.

– Хочешь? - говорит.

– Давай, - говорю, хоть я и не люблю пива.

Рассказывает, что с мясом его кинули. Деньги взяли, а мясо не отгрузили. А когда он туда своих бойцов послал, их местный РУБОП повинтил. Или как он тогда назывался? Давно уже было, не помню. От кредиторов теперь бегает, от бандитов то есть. Сидит на краешке стула, пьет маленькими глотками. Но руки все такие же, крепкие. При встрече пожимает - костяшки хрустят. Сидим на кухне, за окном - солнце, допивает бутылку. Спрашивает: "А ты чего делаешь?"

Я отвечаю, что работаю в "Нашем доме", страховой компании, помогаю людям тратить деньги, но на самом деле - натягиваю вроде такой сетки страховочной, чтобы если кто упадет - то не насмерть. Слушает, кивает, ставит в угол бутылку, спрашивает: "Пива нет еще?" - "Нет, - говорю, - ты же знаешь, я не люблю. Хочешь, пойдем, купим, у меня деньги есть, не волнуйся". Говорит, ну, давай сходим, что ли.

Тут телефон звонит, старый еще, на стене висит, провод колечками. Иду в комнату, говорю по телефону с девушкой, девушка плачет, я утешаю, не спешу, за пивом идти неохота, пива я не люблю. Протратил минут пятнадцать, Иван сидит как сидел, только снял куртку, на колени положил. Я, говорит, уже идти должен. Прости, коли что не так. Чего уж там, говорю, это ты меня прости. Заходи еще, я же скучаю, столько лет вместе протратили, как же я без тебя. Обнялись на прощание, куртку под мышку и ушел. А вечером открываю холодильник: полкило сосисок исчезло, еще сыра грамм триста и палка салями "Золотой викинг".

Я ему никогда об этом не говорил. С каждым бывает, и тем более, кто я такой, чтобы напоминать?

Снова дождь, снова сидим на кухне, пьем пиво. Иван приободрился, принес еды какой-то, пива опять-таки, хоть я пиво и не люблю. Говорит, отдал долги, еле отбился, теперь новое дело надо начинать, не знает, чем бы заняться. Вот ты, спрашивает, чем занимаешься. Я, говорю, менеджер среднего звена в компании "Наш дом". Мы страхуем имущество, помогаем людям тратить деньги, растягиваем страховочную сетку, чтобы если кто упадет - то не насмерть. Так ты, говорит, все там же? Три года уже? Да ты что? Я говорю: А почему нет? Ну как же, говорит, тут же такие возможности были, я столько заработал, столько протратил, от кредиторов бегал, то есть от бандитов, отдал долги, еле отбился, новое дело надо начинать, а ты все там же? Что ты за человек, Серега? Я пожимаю плечами, что я могу сказать, особенно существу, во всех отношениях более продвинутому? Так как-то получилось, говорю. И как платят? спрашивает. Нормально, говорю, платят, все вовремя, в конверте, долларами плюс премия. Он в окно смотрит, а там дождь, и говорит: "А может, мне у вас пересидеть пока?"

Вот мы и работаем в "Нашем доме", страховой компании, я уже года четыре, а Иван - всего год. Тоже менеджером стал, начал с сейла, за год поднялся. Я всегда знал - во всех отношениях более продвинутое существо, что говорить. Если бы мы занимались армреслингом, он бы меня, наверное, даже левой уложил. Но мы никогда не пробовали.

Сегодня утром сижу на кухне, за окном дождь, пью кофе, звонок в дверь. На пороге - Иван, под глазами - круги, в руках - большой пакет, мороженые креветки, пиво, орешки. Поставили креветок вариться, сидим на кухне, за окном дождь, пьем пиво, Иван говорит: У меня такой случай был сегодня ночью, до сих пор поверить не могу. Пошел в "Вермель", девушку снять, вечер субботы, надо протратить. Сижу, пью пиво, танцую. Замечаю, мне девочка улыбается. Ну, не красавица, но милая. Студентка, наверное. Подсаживаюсь к ней, а там еще компания, человек пять. Разговорились, о том, о сем, музыка, кино, я еще пива заказал, говорю: у меня деньги есть, не волнуйтесь. Смотрю, девушка поближе ко мне придвинулась, а сидим мы через угол стола, как с тобой сейчас. И тогда я ей коленку между ног аккуратно просовываю, вот так примерно, извини, что на тебе показываю. Ты меня знаешь, я с девушками говорить не особо умею, все больше с мужиками, и то - если пива взять. И вот сижу я молча, разговор слушаю, иногда сам чего-нибудь говорю. А девушка так же молча к моей коленке прижимается. Чувствую я: есть контакт, коленка моя ей прямо в лобок уперлась. И начинает она тихонько так раскачиваться. На меня не смотрит, и я на нее не смотрю, а только руку вниз опустил, и она тоже, пальцы мы так сжали, а она все сильнее и сильнее, я уж не знаю, что там все остальные за столом думают, может, не замечают просто, сидят, пьют пиво, говорят про музыку. Вдруг девушка моя в руку мне вцепилась, замерла прямо как сидела, вздохнула так, всей грудью - ну, ты знаешь. Кончила, в общем. Руку мою выпустила, встала, типа в туалет. Я поворачиваюсь к ней, говорю: вы ведь не насовсем уходите? Она говорит: нет. Ушла. Сидим, пьем пиво, говорим про музыку. Минут десять проходит - нет моей девушки. Встаю, извиняюсь, обхожу весь клуб, чуть не в туалет заглядываю - нету. А уже представлял, как мы с ней до утра будем. Сбежала, представляешь, а? Ну как так можно, скажи? Кончила - и сбежала.

Сидим на кухне, пьем пиво, дождь за окном. Я говорю: понимаешь, я считаю, что ты существо, превосходящее меня во всех отношениях, если, конечно, можно говорить "существо" про другого человека, в особенности - своего друга. Со мной вот таких историй никогда не случалось. Это же значит, что ты ее за эти пять минут полностью удовлетворил. И весь смысл твоего похода в этот клуб был ровно в этом: чтобы незнакомая девушка села рядом, потерлась о твое колено, кончила и ушла счастливой. Потому что я обычно тружусь целую ночь и, когда прощаюсь наутро, так и не знаю, как оно все, было ли ей хорошо, ну, понимаешь. А вот этот момент - ты говоришь, замерла и выдохнула всей грудью, - это же счастье и есть, смотришь и видишь - счастье, не зря, значит, трудился. Ведь когда их в кровать укладываешь, это потому, что хочется отдать им что-то, потому что жалко их, потому что они красивые, а что еще с этой красотой делать - не знаешь, и тыркаешься туда-сюда членом, как слепой кутенок мордой.

Трезвый я бы этого говорить не стал, кто я такой, чтобы такие вещи объяснять? Вот за это я пиво и не люблю - за разговорчивость.

Он говорит: а удовольствие? А самому кончить? А я отвечаю: ну, сам-то кончить я и так могу, руки еще не отсохли. Смеется, говорит: вот за что тебя, значит, девки любят. А я-то все гадал.

Сидим на кухне, пьем пиво, нет, не люблю все-таки, жаль, креветки кончились. Спрашивает: а сколько у тебя женщин было? Задумался, говорю: не считал никогда, но навскидку шестьдесят-семьдесят, если еще со школы считать, с двоюродной сестры из Киева, хотя там дальше минета дело не пошло. Говорит: счастливчик ты, вон сколько, а я отвечаю: да ладно тебе. Ты вот спросил, а я задумался. Ведь шестьдесят - это же полное моральное падение. Остановиться надо бы.

Смеется, говорит: ну, ты меня порадовал. Меня депрессуха после вчерашнего прихватила, а сейчас как рукой сняло. Не зря ты в "Нашем доме" на хорошем счету. Я говорю: а это тут при чем? - а он спрашивает: а чем мы занимаемся, помнишь? Я отвечаю: конечно. Мы работаем в страховой компании "Наш дом", страхуем имущество, помогаем людям тратить деньги, растягиваем страховочную сетку, чтобы если кто упадет - то не насмерть.

А он говорит: вот ты и есть моя страховочная сетка. Помнишь, когда я голодал, я к тебе пришел и весь холодильник обчистил - а ты мне это ни разу не помянул. А потом, год назад, когда я долги отдал, еле отбился, новое дело хотел начинать, тоже пришел, ты меня к вам пристроил. Вот и получается, ты же спас меня тогда, понимаешь? Спас.

Я отвечаю: да ладно, брось, какое там спас, просто фишка так легла, рядом оказался, руку протянул, а он говорит: давай я еще за пивом сгоняю, у меня деньги есть, не волнуйся. Я отвечаю: давай.

Хотя вообще-то не люблю пиво.

27

Иван приглашал пообедать в "Старлайт", но Маша отказалась. Заезжай за мной, сказала она, тут и решим. Внезапно ее стало раздражать, что москвичи все время едят. В Израиле тоже культ еды, но это еда, которой чрезмерно заботливая еврейская мать - аидише-мама - кормит своих детей. Никому не приходит в голову часами обсуждать, что и в каком ресторане надо сегодня есть. Может, какие-нибудь безумные хай-тековские яппи так и жили, но среди Машиных знакомых их не было.

Иван позвонил с ресепшена, и Маша сказала, чтобы он поднялся к ней: мол, она уже одета, но еще не скоро выйдет. Он появился на пороге, высокий и стройный, в обтягивающей футболке с длинными рукавами и темно-синих джинсах.

– Проходи, - сказала Маша, - я сейчас.

Как и всякий раз, когда он был рядом, она немного волновалась. Какого черта, сказала себе Маша, я что, школьница что ли? Иван стоял к ней спиной, опершись руками о подоконник. Подойдя сзади, Маша его обняла - и Иван сразу замер, тело будто окаменело. Очень бережно взял ее руки, развел в стороны. На секунду она почувствовала, как пальцы судорожно сжались, будто он хотел покрепче удержать ее кисть и уже не отпускать - но в то же мгновение выпустил и повернулся.

– Не надо, - сказал он, и Машу больше всего потрясли его глаза - совершенно пустые, остекленевшие. - Не надо, - повторил он, мягко отодвигая Машу. - Я подожду тебя внизу.

Когда за Иваном захлопнулась дверь, Маша пнула кресло и ругнулась - fuck!- почему-то по-английски. Потом открыла косметичку и еще раз накрасила губы - это всегда успокаивало.

Возможно, чтобы сгладить неловкость, Иван говорил больше обычного.

– Вот все рассказывают, что эти годы были страшно интересными, что деньги было очень легко заработать, что ты упустила свой шанс, когда уехала в Израиль. А на самом деле это было чудовищно тяжелое время. Ты просто общаешься с людьми, которые выиграли, - но ты не знаешь ничего о неудачниках.

– Их убили, - сказала Маша.

– Их не всех убили, понимаешь? Я знаю множество людей, которые сделали миллион, два, три, пять, а потом - оп! - у них нет вообще ничего. Кто-то просадил все в казино, потратил на кокаин и проституток, кого-то кинули партнеры, кого-то выперли из бизнеса бандиты, кто-то развелся с женой, отдал ей все, она все протратила, оба остались ни с чем. На каждого победителя приходится пять лузеров. И почти каждый победитель может тебе рассказать такое, что ты предпочла бы не знать.

– Например? - спросила Маша. - Что было с тобой? Тебе приходилось убивать?

– Боже мой, - вздохнул Иван. - Оставь разговоры про "убивать" "Московскому комсомольцу". Все это ерунда. Я никогда никого не убивал, и никто не убивал по моей просьбе. Зато я голодал, полгода, по-настоящему. У меня не было денег - совсем, у меня висели на хвосте кредиторы, мои должники думали, что им дешевле убить меня, чем отдать хоть что-нибудь, я боялся появляться в своей квартире, а к родителям на всякий случай не заходил уже полгода. Ночевал у друзей и иногда утром, когда они спали, залезал в холодильник и клал себе в сумку сыра, колбасы или хлеба, на обед. Потом, когда все наладилось, они надо мной смеялись: мол, что же ты не попросил? А как я мог попросить? Мне стыдно было, я же не нищий в метро, чтобы жить подаянием. Я всегда старался все сам.

– А Сережа? - спросила Маша.

– Сережа вообще был какой-то удивительный, - сказал Иван. - Ты, наверное, знаешь это лучше меня, девушки это чувствуют. Он вообще ничего не делал, с ним все происходило само собой. Он не дергался, не искал больших денег, не искал женской любви, принимал все, что с ним происходило. Не пойму, как его могли убить.

– Помнишь, ты говорил про деньги, - сказала Маша. - И Лиза мне тоже рассказала. Деньги были у него в тот вечер, все триста шестьдесят тысяч. Ведь многие в конторе могли об этом знать?

– Мне Сережа сам рассказал, - задумался Иван. - Еще знали Гена и Лиза, могла знать Аля, потому что наверно, видела бумаги, еще Светка, потому что она вообще все обо всех знает, скорее всего, знал Безуглов, а значит, и Таня могла.

– Погоди, - встрепенулась Маша. - Ты говорил, что Безуглов лазил в Сережин компьютер, и Сережа его потом отмазал.

– Ну да, - сказал Иван. - Я думаю, потому что ему было неудобно из-за Тани, ты понимаешь.

Маша кивнула.

– Извини, что я об этом говорю, но ты, похоже, все равно уже все знаешь. Сережу женщины любили, тут уж ничего не поделать.

– А ты не пробовал спросить Безуглова, что он делал в Сережином компьютере? - спросила Маша. - Теперь, когда Сережа умер? В конце концов, если он откажется говорить, можно рассказать следователю.

– Следователь куда-то запропастился, - сказал Иван. - Я понимаю, ему заплатили, чтобы он не поднимал шум, но все-таки он мог быть поактивней. А то поговорил со мной и с Вадимом по полчаса - и все.

– Так кризис же.

– Потому и кризис, - с неожиданной злостью сказал Иван, - что все берут деньги черным налом, думают только о себе и работают кое-как. Но ты права: надо Паше позвонить.

– Что мы ему скажем? - спросила Маша, но Иван уже набирал номер.

– Привет, - сказал он, - это Иван. Что ты сейчас делаешь? Это все как мертвому припарки. Лучше приезжай-ка в офис через полчасика. Мне с тобой поговорить надо. Нет, про Сережу Волкова. Да, кое-что выяснить, не по телефону. Короче, жду.

Сунув трубку в карман, Иван сказал:

– Тоже мне, занят он. Беседует с другими обманутыми вкладчиками о том, как им вытащить деньги из "СБС-Агро". Флаг им в руки. Я со своими давно распрощался - не первый раз меня кидают. Рыпаться только хуже.

Как и следовало ожидать, в воскресенье в офисе никого не было. Охранник отпер им дверь, и когда появился Паша, Иван уже вскипятил чайник и разлил чай по кружкам.

– У нас же не допрос, - сказал он Маше. - Надо создать нормальную обстановку.

Паша Безуглов бросил куртку, устало сел к столу и подвинул к себе корпоративную кружку с логотипом "Нашего дома". Потом посмотрел на Машу и спросил:

– Ну?

– Извини, что мы тебя вытащили. Просто после Сережиной смерти пропало до хрена денег, и мы пытаемся понять, может кто-нибудь знает - куда он мог их девать?

– Я думаю, убийца знает, - сказал Паша, - но не скажет.

– Это если убийца их взял, - сказал Иван. - Я же не удивлюсь, если Сережа где-то спрятал деньги. Он мне говорил тем вечером, что их "компактно упаковал". Он вообще не любил держать дома крупные суммы.

– А я тут при чем?

– Ты лазил в Сережин компьютер, мог случайно что-нибудь увидеть.

– Ты тоже можешь сейчас в него залезть и все посмотреть, - сказал Безуглов. - Поверь, Сережины финансовые дела меня интересовали меньше всего.

– Могу я спросить, что же тебя интересовало?

– Можешь, но я не отвечу. Это сугубо личное дело.

– Хорошо, - сказал Иван и, услышав это "хорошо", Маша вдруг поняла, что этот мужчина может быть очень неприятен и агрессивен. Не хотела бы я иметь такого начальника, подумала она.

– Хорошо, - повторил Иван, - тогда, вероятно, этот вопрос тебе задаст следователь. Потому что Сережа убит, у тебя были с ним личные дела, думай сам, что это может значить.

Минуту Паша молчал. Иван смотрел на него в упор, и Маше сделалось не по себе. Зря я это затеяла, подумала она.

– Ладно, - сказал Паша, - я должен это рассказать прямо сейчас, вам двоим?

– Да.

– Я бы предпочел, чтобы девушки тут не было. - И он кивнул на Машу, будто она - неодушевленный предмет, который можно вынести в другую комнату.

– Я могу уйти, - сказала она.

– Сиди, - отрезал Иван и добавил, обращаясь к Безуглову: - Она имеет право знать правду.

– Правда никому не нужна, - сказал Безуглов. - Она разрушительна. Я потратил год жизни на то, чтобы не знать правды и, если бы Волков был жив, эта милая девушка так же потратила бы остаток своей жизни. Он был чудовищный бабник, твой Волков. Я бы сказал иначе, если бы мы были вдвоем, но, я думаю, ты понял. Он трахал все, что движется. Все, до чего мог дотянуться. Удивлюсь, если на его похоронах была хотя бы одна девушка, которую бы он не оприходовал. Я научился узнавать запах его спермы, я чувствовал, как им несет от любой, кто прикасалась к его грязному члену.

– Он умер, - сказал Иван.

– Мы все умрем, - сказал Безуглов, и Маша увидела, что глаза его стали белесыми, почти прозрачными. Теперь они сидели друг перед другом, словно забыв о ней. - Мы все умрем, но это не повод прожить свою жизнь как последнее говно. Прожить так, чтобы после тебя осталось выжженное поле. Посмотри на Таню, посмотри на Свету, посмотри на нас всех! Что сталось с Вадимом Абросимовым? Что стало с Лизой Парфеновой - на ней лица нет, она выглядит так, будто вот-вот умрет на бегу.

– Это кризис, - сказал Иван.

– Это всё кризис, - ответил Безуглов. - Большой кризис, конечно. А ты думаешь, кризис - это финансовые потоки, кредиты МВФ, евробонды, вэбовки и ГКО? Нет, кризис - это большая ложь, маленькая ложь каждого из нас, стремление украсть, а не заработать, трахнуть, а не полюбить, веселиться и ни за что не отвечать. Это дух нашего времени - то есть это был дух нашего времени, потому что, слава богу, оно закончилось.

Как странно, подумала Маша, полчаса назад Иван говорил почти то же самое.

– Мы все врали, - продолжал Паша. - Таня врала мне, когда говорила, что задерживается на работе, - словно я не мог позвонить в офис и проверить. Я врал Тане, когда делал вид, что верю, делал вид, что не разбираю тихих слов по телефону, не чувствую волчьего запаха, когда она приходит ночью, не слышу криков "Сереженька!", когда она со мной трахается. Конечно, я ничего не замечал! Я целый год не замечал ничего, потому что я любил ее, потому что люблю ее до сих пор, и если Волкова убили из-за этих денег, я буду благодарить бога, что эти деньги пропали, пусть даже мы все не получим зарплаты, "СБС-Агро" не вернет ни цента, и мы пойдем по миру. Потому что мне не страшно, Иван, понимаешь, не страшно! После того, что было со мной последний год, - мне не страшно ничего! У меня есть жена, которую я люблю, дочь, которая любит меня, мне этого хватает. Это у вас нет за душой ничего, кроме костюма от "Brioni", новой модели "ауди" и секретных, очень важных знаний о том, какой ресторан нынче в моде.

– Что ты делал в Сережином компьютере? - повторил Иван.

– Хорошо, я скажу. Я ничего там не нашел. Я убедился, что там ничего нет. Потому что сначала я залез в Танин компьютер и прочитал ее письма Сереже. Я знал, что этого не надо делать, но не мог удержаться. Было воскресенье, в офисе - я один, я к ней залез по работе что-то посмотреть, и вдруг понял, что мышь сама тянется к "Outlook Express". Да, лучше бы мне этого не делать. Но я сделал и тогда… тогда врать стало уже совсем невозможно.

– Ты читал любовные письма твоей жены, которые она писала другому мужчине? - спросил Иван.

А что такого, подумала Маша, я бы, наверное, тоже прочла - интересно же.

– Не любовные письма. Только одно письмо. Ты можешь посмотреть, пожалуйста, вот. - Безуглов вскочил и пошел к своему компьютеру.

– Ты его переписал себе? - спросил Иван.

– Да, я его переписал себе, - ответил Паша, - потому что мне казалось, что иначе завтра утром я подумаю, что мне это приснилось. Вот, на, читай.

– Я не буду читать чужих писем, - сказал Иван. - Тем более - посланных Сереже.

– Оно не было послано, - сказал Безуглов. - Оно осталось в папке "черновики", я случайно его нашел, увидел, что там неотправленное письмо и заглянул. И только потом, через два дня, подумал, что, может, она все-таки послала, скажем, в понедельник? Это было в среду, перед обедом. Я как раз перечитывал письмо - а я перечитывал его несколько раз на дню - и подумал, что Таня могла прийти после выходных и послать этот мэйл. В тот момент мне почему-то было очень важно знать, так ли это. Все ушли на обед, я подошел к его компьютеру, открыл Inbox, тут появилась Лиза Парфенова и стала на меня орать. Честно говоря, она была последним человеком, которому я стал бы объяснять всю эту историю.

Безуглов замолчал. Он уже снова сидел за столом и вертел в руках пустую кружку. Маша ясно видела надпись "Наш дом", красным по белому. Когда Паша снова заговорил, голос его был совсем другим - тихим, спокойным и равнодушным.

– Смешно, - сказал он. - Вы сорвали меня с места, не дали договорить по делу, вытащили сюда в воскресенье - и все для того, чтобы узнать, что моя жена была влюблена в Волкова, а я его ненавидел.

Он встал и отошел от стола. Маша хотела сказать, что да, ей очень неловко, и она просит их извинить, но она не успела: Иван поднялся, сделал несколько шагов навстречу Безуглову, который, глядя на него, начал пятиться к выходу. И тут Иван заговорил:

– Извини меня, я не думал, что это - так. Извини меня, и, если можешь, извини Сережу. - На мгновение голос его прервался, и почти шепотом он добавил: - Но ведь он все равно был моим другом, понимаешь?

– Что уж там, - сказал Паша.

Некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Затем Паша подхватил куртку и не прощаясь пошел к выходу, а Иван, тоже не говоря ни слова, вышел в другую дверь.

Оставшись одна, Маша минуту колебалась. Этот человек, который называл ее своей невестой, с каждым днем уходил все дальше, оставляя ей только череду отражений в сетчатках чужих глаз. Она подошла к включенному компьютеру и прочла:

Я пишу, потому что не могу больше смотреть на тебя молча и не могу заговорить с тобой. Я слышу твой голос и я не могу работать. Если бы я встала сейчас, подошла к тебе и сказала "Пожалуйста, помолчи, ты мне мешаешь" или даже "помолчи, пожалуйста, выйди из комнаты, сотри твои файлы с моего компьютера, исчезни куда-нибудь, перезапиши клетки моего мозга, перекомпонуй клетки моего тела, пусть те, что помнят твое касание уйдут куда-нибудь вглубь, в кровеносную систему, в лимфу, в поток body fluids, в сочащуюся слизь, в липкую смазку, в этот признак возбуждения, которого я давно уже не испытываю, глядя на тебя. Надо было сказать тебе, встать и сказать, прямо на всю комнату: "Секс с тобой не был хорош, это был просто секс, выйди, пожалуйста, ты видишь, я не могу работать, даже кавычки закрыть не могу, не то чтобы отправить это письмо.

28

Первого сентября подорожал проезд в метро. Почему-то об этом говорили все, даже те, кто, как Денис Майбах, уже не помнили, когда спускались под землю. Там, под землей, обитали бомжи и нищие, люди, которые не смогли или не захотели полюбить новую жизнь, такую комфортную, такую безопасную, такую приятную. И вот теперь, когда было объявлено, что цена повышается с двух до трех рублей, Денису показалось, что все эти люди выступили на поверхности города, словно их выдавило наружу из глубин подземки. На днях, стоя в пробке рядом с троллейбусной остановкой, он увидел странную пару: девушка в короткой, почти до трусов юбке, на золотых шпильках, в открытой майке с люрексом, сиськи наружу, боевая раскраска на лице, в руках - том Карлоса Кастанеды, умершего всего несколько месяцев назад, день в день с московским ураганом. Девушка напоминала чудовищную пародию на глянцевый мир женских журналов, на тех, с кого делали свою жизнь сотрудницы "Нашего дома". Таких девушек Денис замечал и раньше, но сегодня впервые увидел подле нее другую фигуру: женщину средних лет, в нелепом пальто и стоптанных кроссовках, с седыми взлохмаченными волосами. Она приближалась к остановке, в руках пакеты с пустыми пивными бутылками, и, похоже, она уже была пьяна - в два часа дня. Ее чуть пошатывало, на губах блуждала рассеянная улыбка, а по ногам текла моча, оставляя извилистую дорожку на пыльном московском асфальте.

Последние годы Денис не замечал таких людей, хотя было время, когда он любил слушать их алкогольные утренние песни возле ларька, наблюдать танцы городских сумасшедших и пьяный выброс адреналина у гопников, дерущихся на станциях метро. Но потом все они куда-то исчезли, растворились в сиянии витрин, в блеске неона, свете автомобильных фар. Денис любил Москву, а любовь, думал он, это способность не видеть недостатков, даже не розовые очки, а фильтр на глаза. Всюду на этой планете видишь голод, нищету и безумие. Остается лишь выбрать место, где готов их не замечать.

Все девяностые годы Москва была для Дениса таким городом. Счастливый, он шел по московским улицам в опьянении свободой, в наркотическом драйве, в эскапистской зачарованности. Он старался не слушать жалобы тех, кто клянчил визу в американском посольстве и легко получал гражданство в израильском, старался не обращать внимание на стариков, которые покидали город ради деревень и дач, тряслись над своими квартирами, боялись жульнических обменов, выселения, нищеты. У этих людей не хватило сил, им не доставало энергии, они не могли позволить себе радость жизни.

В августе 1998 года Денис Майбах внезапно почувствовал, как что-то истощается в нем самом. Десять лет Москва была сильнейшим стимулятором - и вот наступил отходняк. Вся энергия ушла на то, чтобы не видеть жизни вокруг, и теперь у Дениса с каждым днем оставалось все меньше сил, все труднее становилось не замечать шприцы в подъездах, лужи мочи в лифте, выброшенные из окон презервативы на ветвях деревьев. Вдруг он понял, что Москву можно любить только на безумном драйве. Как заклинание он повторял про себя давно забытые строчки: "лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик" и думал, что наконец-то понимает их правильно: единственная возможность увидеть Москву - это глядеть на нее через призму разрушительной ненависти, экстаза уничтожения и деструкции, через призму тупой победительной самоуверенности, призму девяностых годов с их убийствами, наркотиками и огромными деньгами, которые теперь кончились навсегда.

Черномырдина все никак не утверждали, официальный курс доллара приближался к пятнадцати, неофициальный - к тридцати. Это был еще не предел, но лихорадочное возбуждение предыдущей недели уже сменилось апатией. Гена судорожно подсчитывал, сколько человек должен уволить, чтобы фирма продержалась - и тем же самым занимались руководители всех больших, малых и средних компаний по всей России. Кроме, конечно, тех, кто уже твердо решил, что завязывает с бизнесом в этой стране.

– Лучшее вложение денег, - пересказывал Денис свежий анекдот, - это билет за границу в один конец.

Половина ресторанов закрылись, но "Кофе Бин" еще держался. Денис и Маша сидели за столиком и обсуждали, дорастет ли доллар до пятидесяти.

– Мы просто оказались в сказке про Золушку, - говорил Денис. - Но нас не предупредили, во сколько должны пробить часы, чтобы люди превратились в крыс и кротов, а наши машины - в малосъедобные овощи.

В эти дни Маша Манейлис оказалась для Дениса единственным источником энергии и той самой радости жизни. Может, из-за того, что она никогда не жила в этом городе и еще не была высосана им до дна. Возможно поэтому, беседуя с ней, он невольно становился Денисом Майбахом, которым был месяц назад.

– Вчера передали по телевизору, - говорил он, - что Лужков решил не отменять день города. В самом деле, что ему кризис? И вот в субботу в час дня запланировано шествие фигур из детских сказок. После открытия МКАДа, забега марафонцев и освящения мощей Георгия-Победоносца в Храме на Поклонной горе.

– Ничего себе сочетание.

– Самое нормальное сочетание. Сначала - мощи, а потом - Чебурашка с Крокодилом Геной. Тут же, рядом, на Кутузовском. Я же говорил, в этой стране сказки - единственная настоящая религия. И, говоря о Крокодиле Гене, это очень по-русски. В ситуации когда не на что надеяться, мы только и ждем, что прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. Скажем, МВФ даст нам еще много-много денег, и доллар снова станет шесть рублей. Бесплатно покажет кино, так сказать.

– Ты сам говорил: в девяностые вы убедились, что ничего бесплатного не бывает, - сказала Маша.

Денис кивнул. Когда-то дядя Федор объяснил, что кредиты даются только за откат: наверняка часть денег, которые Россия теперь должна МВФ, давно уже вернулись на номерные счета западных людей, ведавших этими кредитами. Тогда Денис еще не привык к тому, как Дядя Федор глядел на мир - таким трезвым и безнадежным взглядом, что хотелось найти кого-нибудь из людей, писавших десять лет назад в журнал "Огонек" статьи о свободном рынке, и приговорить их к вечному экономическому ликбезу в исполнении Федора Полякова. Денис тоже знал, что откат был главным принципом новой российской экономики - но его потрясла мысль, что разница между главой Международного валютного фонда и каким-нибудь чиновником, пилящим дешевые государственные кредиты - всего лишь в количестве нулей в обсуждаемых суммах. Нули же, сколько их не складывай, давали в итоге тот же нуль, и потому разницей можно было пренебречь.

С этой мыслью нелегко было свыкнуться, но постепенно Денис проникся, и когда родители заговаривали о "помощи Запада" или "новом плане Маршалла для России", он только ухмылялся. Они с Абросимовым давно придумали телегу о том, что на самом деле серьезные переговорщики, представлявшие интересы России на Западе, никогда не обсуждают откат вслух. Они подмигивают правым и левым глазом, показывая, сколько уйдет налево, а сколько - по назначению. Сложность в том, что при этом они должны говорить умные слова и обсуждать экономические реформы, чтобы ввести в заблуждение случайного слушателя. Но главное - научиться мигать левым и правым глазом и, может, делать еще какое-нибудь незаметный жест. Понятно, что освоить этот навык нелегко - и потому, когда Россия меняла переговорщика, процесс сильно тормозился: новенький должен сначала изучить тайный язык, а потом уже перейти к главному вопросу - сколько процентов и каким образом откатить.

На самом деле, мысль о международной коррупции была приятна. Если даже МВФ дает кредиты за откат, значит, у нас все как у людей, еще немного - и будем жить, как в Европе. Любая либеральная экономика строится на коррупции и откате, между Россией и Америкой нет принципиальной разницы, только лохи верят, что где-то существует честный бизнес. Впрочем, события последних недель заставили Дениса несколько пересмотреть эту позицию, и потому он повторил:

– И бесплатно покажет кино… Может, кино все-таки исключение? Вот я смотрел два месяца назад старого "Годзиллу" в "Иллюзионе" - так билет стоил пять рублейРазве это деньги? Особенно теперь.

– Помнишь, ты рассказывал, что вы с Абросимовым дарите людям на дни рождения картинки с их персонажа? - вдруг спросила Маша, - А что вы подарили Сереже?

– Сереже? - Денис на секунду задумался. - О, Сереже мы подарили прекрасную картинку, двустороннюю: с одной стороны страшный серый волк, a Big Grey Wolf, как из сказки про Красную Шапочку, а с другой - такой серенький волчок, из "Сказки сказок" - ну, из мультфильма.

Маша не видела мультфильма, и, может быть, этого ей и не хватало, чтобы понять, кем все-таки был Сергей Волков. Сколько она ни говорила с его друзьями, коллегами и любовницами, мозаика никак не складывалась в единую картинку - страшный волк и серенький волчок не могли быть одним и тем же зверем.

– Скажи мне, - попросила Маша, - что ты на самом деле думаешь о Сереже? Без этих разговоров про либо хорошо, либо ничего. Просто скажи. Мне это важно.

– Зачем? - спросил Денис.

– Я запуталась. Мы не были так уж хорошо знакомы, как вы все думаете. И вот я слышу истории о нем, и не могу понять, что он был за человек. Я знаю, многие его не любили, но другие люди, и не только девушки, ты не думай - вот, например, Иван, - говорят о нем с благоговением, ну, как о мастере дзэн. Что он шел по жизни без усилия, что он позволял событиям случаться и отдавался потоку жизни.

– Если честно, я тоже не так хорошо его знал, - ответил Денис, - и не возьмусь сказать про поток жизни. Вряд ли дело в этом. Он был сентиментален и потому - безответствен. Он любил женщин; вероятно, любил людей вообще, но как-то по-детски, как ребенок любит кукол или солдатиков. Дело не в том, что он позволял событиям случаться, нет, он просто не хотел ни за что отвечать. Я в этом отношении тоже не идеален, но все-таки не до такой степени. Так что истинно просветленным он точно не был: слишком много вокруг него было страстей и страданий.

Последнее время Маша много думала о том, что в Москве страстей и страданий так много, что ей за глаза хватит на всю оставшуюся жизнь. Сколько людей успели рассказать ей о безумной любви и безумной ненависти? Может, любовь - это всего-навсего странный вирус, размножающийся где-то в замкнутых пространствах офиса, в системе кондиционирования, в трубочках агрегата "Чистая вода", в проводах локальной сети? И тогда - так ли важно, кто первый занес его в систему?

Эти люди, отвечал ей по телефону Горский, построили себе, продуваемой ветром истории, они хотели отсидеться в этом мире, хотели быть как одна большая семья, где все любят друг друга и друг друга поддерживают. Они хотели покоя посреди великого хаоса уходящего десятилетия. Так ты их описываешь, но так ли это на самом деле? Может быть, вирус поразил их столь легко потому, что в глубине души они всегда знали: они не заслужили покоя, не должны быть, не могут быть счастливы - и стены офиса, секретарша на коммутаторе, охранник у входа, файрвол компьютерных сетей - ничто не защитит от хаоса, накатывающего изнутри. Подлинные отношения между этими людьми могли быть построены только на страхе и страсти - не потому, что любые другие будут ненастоящими, а потому, что они сами этого хотят: ненависти, любви, боли. Пережившие криминальный раздел, психоделическую революцию, инфляцию, девальвацию и деноминацию, они оставались детьми безумных российских девяностых - и, наверное, только следующее поколение сможет забыть, что нет ничего слаще хаоса и анархии, нет ничего прекраснее и страшнее.

29

Денис не успел закончить о страстях и страданиях - лавируя меж столиков, к ним приближался Иван Билибинов.

– Знаешь новый анекдот? - сказал Денис, резко меняя тему. - Клинтон сегодня беседует с Ельциным, говорит: "Что, друг Борис, говорят, у тебя неприятности?" - "Да, друг Билл, говорят, и у тебя тоже" - "Ну, я-то хоть удовольствие получил".

– Ельцин, я думаю, тоже получил, - мрачно ответил Иван. - Не меньше, чем Клинтон. В долларовом эквиваленте.

– Минет нынче дешев, - миролюбиво согласился Денис и, тут же посмотрев на часы, стал прощаться. Последнюю неделю, стоило Ивану и Денису остаться с Машей, они разыгрывали одну и ту же сцену: Денис норовил благородно оставить девушку наедине с Иваном, а тот всячески пытался избежать подобного тет-а-тета. Но тем не менее, каждый вечер, как бы ни тасовалась колода редеющих ресторанов и кофеен, Иван и Маша оказывались вдвоем за столиком, и Ивану приходилось отвозить ее домой или вызывать такси.

Маша больше не предлагала Ивану подняться к ней. В воскресенье они простились на пороге офиса, и по дороге в отель она пытаясь понять, что же происходит между ними. Вот опять: если она не нравится Ивану, зачем он их сегодня вечером нашел? Неужели все дело в том, что она - Сережина невеста? Вот так удружил ей серый волк, вот так удружил. Надо было в первый же день сказать: что за ерунда, какая невеста. А теперь уже поздно, Иван не поверит, да и никто не поверит.

Денис, ушел, напомнив, что Маша обещала перед отъездом зайти в офис попрощаться со всеми. Через два дня она улетала, три недели прошли. Маша с Иваном вышли из "Кофе Бина" и направились к припаркованной невдалеке "тойоте" Билибинова. Вдруг они услышали истошные крики и увидели кучку людей, окружавших двух милиционеров, которые волокли за руки пьяного. Тот вырывался и орал:

– Пустите, суки! Дрожи, буржуй, настал последний бой! Вавилон падет! Пиздец вашей власти! Да здравствует революция! Денег нет - и не надо!

Люди в толпе говорили, что алкаш пытался разбить витрину, но ударопрочное стекло отбрасывало его назад, пока не появился наряд милиции. Скрутить алкаша, впрочем, оказалось нелегко: он грамотно уворачивался, падал, лягался и выкрикивал революционные лозунги.