Четыре сестры-королевы Джонс Шерри
Возможно, для счастья ей и не нужен Жуанвиль. С ним она чувствует себя уверенной и ловкой, как танцовщица. Раз она такова, когда он с ней, разве она не та же, когда его нет? Наверное, можно обрести счастье независимо от него? Она представляет, как при дворе принимает решения. Как сидит в большом зале по правую руку от Людовика и вступается за ходатаев, принимает знаки почтения, заявляет свою власть.
Снаружи раздается гром. В дверь колотит ветер, сотрясая петли. Она встает проверить засов, но тут корабль кренится, бросая ее на колени. Mon Dieu![51] Маргарита отрывается от пола, и ее швыряет на кровать. Корабль брыкается, как необъезженный конь, кувыркая ее в своем чреве. Начался ливень, и корабль плывет, как под водопадом. Она вцепляется в кровать, держа глаза открытыми, борясь с тошнотой, стараясь найти точку опоры, – и, как всегда, находит, равновесие возвращается к ней, и она в состоянии встать и открыть дверь, чтобы посмотреть, кто стучит.
Жан выглядит так, будто встал из могилы. Маргарита тянет его внутрь и крепко прижимает к себе, сгибая и разгибая колени при взлетах корабля вверх и падении вниз, вдыхая и выдыхая, как в танце на волшебном ковре-самолете, когда под ногами ничего твердого и лишь звездная пыль вокруг. Это последний раз, когда он с ней. Ей не хочется его отпускать.
– Почему ты пришел?
– Убедиться, что ты в порядке. Этот предательский шторм!
– Чтобы испугать меня, нужно что-то пострашнее, чем дождик с громом.
Вспышка молнии озаряет каюту, осветив Жана. Волосы Маргариты на голове и руках встают дыбом. Снаружи чей-то крик пронзает вой ветра. Маргарита бросается к двери и распахивает ее. Пораженная молнией мачта горит под стеной дождя. Корабль кренится, увлекая Маргариту вперед. Если бы она не ухватилась за дверь, ее бы швырнуло о борт или выбросило в море. Жуанвиль рывком втягивает ее обратно:
– Закрой чертову дверь!
Он захлопывает ее сам.
Корабль наклоняется назад, и они оба катятся вниз, кувшин разбивается о переборку, которая на мгновение становится полом. Жуанвиль вскакивает и тянет Маргариту на кровать. Она прижимается к нему, глядя в темноту.
– Корабль горит. Мы погибнем.
– Ты не погибнешь, – возражает он. – Не погибнешь, пока я в силах помочь.
Он соскакивает с кровати, добирается до двери и выходит. Маргарита зовет его, не заботясь о том, что ее могут услышать. Она хватает плащ, натягивает на голову капюшон и бросается искать его. Она должна умереть в его объятиях.
Королева находит Жана среди других людей на носу корабля. Моряки бросают уже пятый якорь в надежде остановить корабль, прежде чем он наскочит на огромную скалу, маячащую впереди, как морское чудовище. Маргарита крестится, но не может молить о прощении за грехи, потому что Жан явно не раскаялся, а она лучше проведет вечность в чистилище с ним, чем день в раю без него.
Жуанвиль не заметил ее. Он смотрит на палубу и кричит сквозь ветер. Она разбирает слово «королева», потом «безопасность». Маргарита подходит ближе и видит лежащего ничком на палубе Людовика, его руки вытянуты вперед, он в одном халате. Король тоже кричит, но не Жуанвилю:
– Pater noster, qui es en caelis: sanctificetur Nomen Tuum[52].
Жизель дергает ее одной рукой за рукав, а другой крепко вцепляется в плащ:
– Разбудить детей, моя госпожа?
«Счастливые дети», – пронзает Маргариту мысль. Они могут проспать что угодно. В любой момент корабль может налететь на скалу и разбиться, как яйцо об миску, но дети ничего не знают об ужасе, который она испытывает в этот час.
– Нет, – говорит она Жизели, – пусть спят и безмятежно попадут к Господу.
Она ощущает дрожь, как будто судно трепещет от страха, и пробирается вперед, чтобы схватить Жуанвиля за руку. Он оборачивается со скорбным взглядом.
– Au revoir[53], – говорит ему она и хватается за борт, прежде чем корабль накренивается и взлетает на гребень волны, которая выше стен Тараскона.
Она больше не увидит Прованс, и мать, и сестер. Но, Бог даст, очень скоро увидит отца. Когда корабль упадет вниз и ударится о скалу, то мгновенно убьет самых удачливых, а остальным придется утонуть в море.
– Иди внутрь! – Жуанвиль тянет ее в свою каюту и закрывает дверь как раз в тот момент, когда гребень волны накрывает корабль, чуть не смыв Людовика, которого спасло лишь мужество одного из моряков, оставшегося на палубе и удержавшего короля. Сметающая все волна уносит беднягу за борт, он не успевает издать ни звука – даже Людовик слышит только вопли своей молитвы. И тут с кораблем происходит нечто неожиданное: он еще сильней раскачивается и содрогается, но не взлетает вверх. Якорь крепко держит его. После последней вспышки гнев стихии улегся.
Но Маргарита не замечает этого. Как только дверь закрылась, она и Жуанвиль соединились и продолжали пить друг друга, пока Людовика смывало в море, пока вода наполняла легкие спасшего его моряка, пока шторм, бросив корабль, прокатывался по Кипру, отламывая ветви деревьев, разрывая дома. Когда все опомнились, то увидели, что море невинно, словно котенок языком, лижет борта разбитого корабля, чайка пронзает воздух своим криком, а Людовик по-прежнему лежит, благодаря Господа за избавление его от зла. Но к тому времени, когда «зло» послало его ковылять к двери Жуанвиля, любовники уже закончили свое дело.
Жан открывает Людовику дверь, и Маргарита помогает ему войти.
– Что ты тут делаешь? – выдыхает король.
Она нежно, как маленького ребенка, вытирает его полотенцем.
– Сегодня мессир Жуанвиль спас мне жизнь, пустив сюда спрятаться от шторма.
– Нет, моя королева, не Жуанвиль, – говорит король, разевая рот, как выброшенная волнами рыба. – Это я спас вас обоих – и весь корабль – своими молитвами.
Маргарита целует его в лоб и помогает удержаться на ногах.
– Жуанвиль, – говорит король, – пойдем.
– Куда мы пойдем, мой господин? – спрашивает Маргарита. – Вы, мессир Жан и я?
Людовик сердито смотрит на нее:
– Уложить меня в постель.
Ее смех легок, словно ей снова тринадцать лет:
– Для этой опасной и ответственной задачи вам нужна ваша королева. И больше никто. – Она помогает королю добраться до двери, берет под руку и, бросив взгляд на Жуанвиля, ведет в королевскую каюту.
– Людовик, – говорит она, – давай высадимся в Марселе. – Можем погостить у моей сестры и твоего брата в Эксе. Думаю, сообща, ты и я, сможем забрать Прованс себе. То есть для Франции.
– Сообща?
– Да. Как король и королева. Представь, Людовик, что мы сможем совершить. Вместе.
– Я как раз об этом и думаю, – говорит он, затягивая ее в свою каюту и раздевая.
Элеонора
Сердце льва
Лондон, 1252 год
Возраст – 29 лет
Когда она садится на своего скакуна, упрек Генриха все еще звенит у нее в ушах. Высокомерие, видите ли! Она просто пользуется своими правами. Это он высокомерен: бежит в суд с каждой размолвкой, а потом бесится, когда выигрывает она.
На этой неделе судьи дважды вынесли решение в ее пользу. Сначала они оправдали ее клерка, Роберта дель Го, когда Генрих обвинил его в мошенничестве – попытался свалить на другого свое бездумное транжирство. А сегодня суд согласился с Робертом Гроссетестом, епископом Линкольнского собора, что Элеонора может назначать содержание своему священнику от ее церкви во Флэмстеде без утверждения королем.
– Высокомерие, – пробормотал Генрих во время чтения вердикта, и его отвисшее веко задергалось в нерв-ном тике.
Не обращая на него внимания, Элеонора подошла к епископу и поблагодарила за его доводы:
– Я надеялась только на письменную поддержку, но вы нашли время прийти и дать показания лично.
– Сколько она вам заплатила? – спросил стоявший у нее за спиной Генрих.
Элеоноре хотелось провалиться сквозь пол: Роберт Гроссетест – один из самых уважаемых в мире ученых.
– А что, Генрих, – ответила она, – я даю мои собственные деньги на Божье дело не только Линкольнскому собору, но и приходам по всему королевству. Хочешь посмотреть мои расходные книги? Я пошлю тебе немедленно с моим клерком – надеюсь, ты знаком с Робертом дель Го?
Хорошо, что злобным взглядом нельзя убить.
– Высокомерие, – повторил Генрих. – Никогда не думал, Элеонора, что ты пойдешь против меня.
Оскорбление на грани того, что она может вынести. Пойти против Генриха? Она скорее вырежет себе сердце. Он сам нарывается, доводит ее своими алчными Лузиньянами, которые, если б не она, захапали бы себе все.
Она, похоже, испробовала все, чтобы вернуть мужа. Делала ему подарки: совсем недавно купила роскошную мантию из пурпурно-коричневого бархата с драгоценной пряжкой в виде львиной головы, но ни разу не видела, чтобы он ее надел. Долгие часы просматривала официальные документы, чтобы дать ему совет получше, а также читала его любимые романы – в том числе ужасный «Roman de Renard»[54], – чтобы потом вместе обсудить. Отвлекаясь от государственных дел, дважды в неделю организовывала трапезу в Виндзорском дворце, чтобы обедать вместе с детьми. Ради Генриха она даже предала своих лучших друзей: отказалась давать показания в пользу Симона и Элеаноры в их денежном споре с Генрихом. Она свидетельствовала против него только в тех судебных баталиях, которые он сам начинал. Он не умеет проигрывать. А чего еще ожидать от человека, которому давали все, чего бы ни попросил, как капризному ребенку? Она понимает это, но вовсе не собирается во всем ему уступать. У нее для этого слишком независимый характер – когда-то он восхищался этой ее чертой.
Его сегодняшней вспышки раздражения она ожидала. Так почему же такая тяжесть в груди, будто к шее привязан огромный камень? Надо поехать в Виндзор, домой, к детям – это взбодрит. Для начала верховая прогулка. Погода прекрасная, хотя холодновато, и она представляет, как резво и горделиво гарцует лошадь под новым седлом с изображением любимых белых роз – ее эмблемой – с усеянными вокруг золотыми заклепками.
– Давай покрасуйся, – говорит она коню, вороша мягкую гриву.
Поездка верхом по окрестностям Лондона даст возможность покрасоваться и ей самой в роскошном голубом шелковом платье из Парижа.
В окружении рыцарей и семи фрейлин Элеонора движется рысью по широким, окаймленным деревьями улицам близ дворца, где в последние годы лондонские купцы выстроили себе изысканные особняки – к неудовольствию графа Глостера:
– Скоро они будут ходить в шелках и называть друг друга «сэр», так что не отличишь от благородных людей, – жаловался он, надувая губы.
Вышедший из одного такого дома человек кланяется ей. Его камзол, замечает она, не только шелковый, но еще и пурпурный – одежду такого цвета носят только члены королевской семьи. Видел бы Глостер!
Рыцарь сэр Томас оборачивается к ней:
– Мы подъезжаем к Черингу, моя госпожа. – Район борделей. – Это не место для королевы.
Объезд займет целый час, а после вспышки Генриха ей так хочется обнять и расцеловать детей, не терпится посадить их на колени и услышать, как они говорят «я люблю тебя».
– Меня окружают рыцари, и мне не страшны проститутки и воришки, – говорит она и пришпоривает коня, направляясь в центр Черинг-Роуд. Может быть, высмотрит там кого-нибудь из баронов, а лучше всего – Уильяма де Валенса под ручку со шлюшкой. Скандал!
Рыцари плотно окружили ее, а просторные и светлые дома сменились тесными и темными, где верхние этажи так нависают над проезжей частью, что почти заслоняют небо. Позади них вдоль убогих, грязных переулков гниют ветхие лачуги рядом с кучами объедков, мусора и зловонных экскрементов. Элеонора жмурится от копоти. В этих лачугах, вероятно, живут убогие люди, судя по шлепающим по навозу детям и скалящимся, грязнющим собакам. Какой-то человек с волосами, как паутина, копавшийся в мусорных кучах в поисках еды, разыскивает брошенную Элеонорой монету. Кавалькада въезжает в район лавок, где улицы бурлят жизнью: дети гоняются за собаками; молодая женщина продает фрукты из корзины; лошади и ослы тянут повозки; мальчишка, зажав в кулаке брошенную Элеонорой серебряную монету, прыгает через лужи, уклоняясь от цепких рук мусорщика. Женщина с распущенными рыжими волосами под желто-полосатым чепцом проститутки выглядит нелепо в шелковой мантии с горностаем, очень похожей на ту, что Элеонора подарила Генриху.
– Стой! – Элеонора соскальзывает с коня и подходит к рыжеволосой женщине. Из-под туфель летит гравий и грязь – ее грязь, поскольку каждый дюйм земли в королевстве принадлежит ей и Генриху, так же как и мантия на этой женщине.
– На тебе кое-что принадлежащее мне, – говорит она женщине, пристально глядя на пряжку: золотой лев с глазами из драгоценных камней, изготовленный специально для Генриха.
Женщина подбоченивается:
– Ты так думаешь?
Элеонора трогает мягкий мех по краю мантии:
– Я подарила это мужу.
Женщина смеется, запрокинув голову. Элеонора оглядывается: к ней идут двое из ее рыцарей, собирается толпа зевак.
– Сомневаюсь в этом, киска, – говорит проститутка. – Я получила это от короля Англии.
– Ты хочешь сказать, от кого-то из его слуг. Мне очень жаль, мантия была не его, чтобы дарить.
– Я получила ее от самого короля. – выпрямляется она. – Он сказал, что эти глаза напоминают ему меня, и золотая грива тоже.
– Твои заявления весьма сомнительны. – Хотя Генрих мог бы сказать такое. Когда-то он сыпал сантиментами.
– А я ему сказала: Генрих, но ведь это ты лев. И знаешь, что он ответил? – Ее губы вытягиваются в улыбке. – Он сказал: а ты, Мэйзи, coeur de lion[55].
– Не может быть! – возвышает голос Элеонора и тянется к мантии. – Как твоя королева, я требую отдать мне мантию.
– Не моя королева, – ухмыляется проститутка. – Этот титул может носить только англичанка. – Она вырывается от Элеоноры и идет прочь – но Элеонора вцепляется в мантию, дергает со всей силы и хрипит:
– Отдай сейчас же.
Женщина набрасывается на нее с раскрытыми ладонями и больше напоминая раненую птицу, а не льва, и сбивает Элеонорину шляпку в грязь. Из толпы раздаются крики:
– Дай ей, Мэйзи! Покажи, что мы думаем об иностранках!
Звук рвущейся ткани, и женщина, вырвавшись от захвата, падает. Толпа приближается, кто-то пытается выхватить мантию у Элеоноры, но на толпу надвигаются рыцари с обнаженными мечами, оттесняют всех назад и спрашивают королеву, не желает ли она посадить проститутку в тюрьму. Наоборот, отвечает Элеонора, эту женщину нужно прогнать подальше от королевского двора.
– Ты не хочешь заплатить мне за это? – кричит проститутка, поднимаясь на ноги, но сэр Томас снова сбивает ее с ног:
– Проявляй почтение к королеве Англии!
– Эту мантию я получила за оказанные услуги, – говорит женщина и добавляет: – Моя госпожа.
Элеонора достает кошелек и вываливает его содержимое на землю – поток серебра, – затем поворачивается и идет прочь, не обращая внимания на крики толпы.
– Несколько монет? – кричит вслед женщина. – Это все, что ты можешь дать?
Она качает Эдмунда на коленях, обнимая, как куклу, и напевает. Ждет, когда придет Генрих. «Сердцем льва» он когда-то – раньше – называл Элеонору. Эти кричащие рыжие волосы, плохие зубы. Этот валик жира на талии, складки на шее. Крики из толпы: «Лучше английская шлюха, чем Элеонора!» Наверняка проделки английских баронов. Рассерженные тем, что Генрих дарит земли, замки и устраивает выгодные браки своим «иностранным» братцам Лузиньянам, бароны вынесли свою обиду на улицы, разжигая недовольство среди тех, кому нет ни малейшего дела до земель, замков и высокородных дочерей. Элеонора обмахивает лицо рукой и вытирает пот с верхней губы.
«Лучше шлюха, чем Элеонора!»?
Это правда, Генрих?
– В чем дело, мама? – Эдмунд, снова заболевший, заснул было у нее на руках, но теперь хлопает ее ручкой по лицу. – Не плачь, мама. Я скоро поправлюсь.
Она качает его и вспоминает брачную ночь, стихи, которые Генрих шептал, гладя на ее юное тело и покрывая поцелуями:
- Мадам, каждый день я ваш,
- Я вашим рабом остаюсь,
- Быть вашим всегда клянусь,
- Повсюду, в любых напастях.
- Вы первая радость моя,
- И сколько б ни прожил я,
- Последним останетесь счастьем[56], —
шепчет она, заканчивая песенку и не обращая внимания на слезы, уже капающие на голову сына. Она вспоминает слова Ричарда в день церковного праздника Санчи – что любовь подобна нежному маслу, а брак похож на уксус. Это неправда, сказала она тогда сестре. Любовь может идти рука об руку с браком. Страсть можно поддерживать сколь угодно долго, если оба, муж и жена, хотят этого. Тогда она была уверена, что способна удержать интерес Генриха. Но ссоры взяли свое. Привычка Генриха сваливать свои ошибки на других тяжело ударила по ней: неудачи Симона в Гаскони и его тяжбу с Генрихом за Элеанорино приданое он считает отчасти ее виной. По ее мнению, Генрих должен выплатить им обещанное, и за это он обвиняет ее в разжигании вражды. Но когда она отказалась давать показания в пользу Монфоров – разве он оценил ее поддержку? Как будто не заметил. Возможно даже, потерял к ней уважение.
И тем не менее она все та же, какой была всегда, – а кое в чем даже сделалась гораздо лучше. Ее фигура стала пышнее, лицо красивее, платья более модными, чем когда она впервые встретилась с ним. Она прекрасная охотница, что когда-то приводило его в восторг. Она продолжает писать ему стихи; раньше ему это нравилось, но теперь он не проявляет к ним никакого интереса. Генрих жалуется, что она слишком вмешивается в его государственные дела, хотя раньше сам приглашал ее для обсуждения каждого решения. Разумеется, так было до того, как в Лондон приехали Лузиньяны.
Рыжеволосая шлюха занимает ее меньше всего. По крайней мере, такая женщина не заменит Генриху королеву – правда, хотелось бы, чтобы он был более разборчив. Однако обсуждать с ним этот вопрос не имеет смысла. Он никогда не сознается и не извинится. Лучше она будет еще усерднее стараться его привлечь, и начнет сегодня же вечером. Зажжет в комнате побольше свечей, примет ванну и надушит тело и волосы, возможно, споет – раньше ему это нравилось. Сегодня ночью она увидит в его глазах огонь и, может быть, снова разожжет в его сердце страсть.
Когда во второй половине дня Генрих входит в детскую, она встает, чтобы поцеловать его, – но он отворачивается.
– Только что прибыл твой дядя Бонифас, – говорит король. – Конечно, с прошением.
Элеонора не понимает, что бы это значило. До того дядя никогда им не жаловался. Она встает, водружает на голову корону и идет вслед за Генрихом в приемный зал. Они занимают свои места, и входит дядя Бонифас, угрюмый и краснолицый, не такой красивый, как обычно. Вместе с ним входит дядя Питер.
– Случился очень печальный инцидент, – говорит Бонифас. – Прямой вызов моему авторитету архиепископа Кентерберийского и серьезное нарушение наших законов.
– В этом вопросе вы имеете достаточно полномочий, – отвечает Генрих, недовольный, что его беспокоят в Виндзоре. – Зачем обращаться ко мне?
– Дело в том, Ваша Милость, – дядя Бонифас бросает предостерегающий взгляд на Элеонору, – что нарушитель – ваш брат Эмер де Лузиньян.
Когда в прошлом месяце Бонифас был в Риме на приеме у папы, Эмер – все еще дожидаясь своего утверждения епископом Винчестерским – назначил в приют Святого Фомы в Саутуарке нового приора.
– Он превысил свои полномочия, и мой представитель Юстас уведомил его об этом, но он не стал слушать. Поэтому Юстас отлучил назначенца вашего брата от церкви и посадил под арест до моего возвращения.
Генрих багровеет:
– Ужасный поступок. Я бы назвал это чрезмерной реакцией.
– Но как еще было удержать его от занятия должности? – вступается Элеонора. – Эмер должен сказать спасибо, что его самого не отлучили от церкви.
– Что и случилось бы, не будь он братом короля, – замечает Бонифас.
Сестра Генриха Алиса и его братья Гай и Уильям решили уладить дело, послав в помощь Эмеру вооруженных рыцарей.
– Через неделю после ареста приора эти люди дубинами и топорищами отбили арестованного у мэйдстоунской охраны.
– Мы с братьями кое-что унаследовали от матери, – удовлетворенно хмыкает Генрих.
– Потом они поскакали в Ламбетскую церковь и схватили бедного Юстаса и нескольких моих слуг. И обошлись с ними очень плохо: избили почти до бесчувствия и бросили на дороге.
– На дороге! – восклицает Элеонора. – Близ Ламбета!
– Без лошадей и оружия.
– Их могли убить!
Ламбетская дорога кишит разбойниками и убийцами.
– Но ведь не убили? – спрашивает Генрих. – Нет? Значит, серьезного вреда не причинили.
– Не причинили серьезного вреда?! – вскрикивает Элеонора.
– Ваша Милость, – говорит Питер, – ваши братья оскорбили не только авторитет архиепископа, но также и ваш, поскольку это вы назначили Бонифаса на его должность. Если вы не осудите их, то потеряете уважение как со стороны баронов, так и со стороны менее значительных подданных.
– Значит, ради уважения баронов я должен принести в жертву моих родных? – скептически похохатывает Генрих.
Или она не так расслышала?
– Генрих, уважение подданных крайне важно, если ты собираешься и дальше править.
– Не помню, чтобы я просил твоего совета, – сквозь зубы обрывает ее король.
Он встает и, ко всеобщему удивлению, повернувшись спиной к савойским дядюшкам и жене, удаляется в свои покои.
Элеонора спешит за ним. Король задумчиво стоит у окна, его силуэт темнеет в вечернем свете.
– Как ты смеешь так со мной разговаривать, Генрих? – спокойно спрашивает она.
– Как ты смеешь со мной так разговаривать, Элеонора?
– Генрих, ты же знаешь: я права. Твои братья…
– Ничего я не знаю! Моим братьям надоело, что твои дядюшки обращаются с ними, как с вассалами. С ними, сыновьями королевы!
– Епископ Винчестерский подчиняется архиепископу Кентерберийскому, – напоминает Элеонора. – Родители тут не имеют значения.
– Бонифас Савойский возомнил, что все у него в подчинении.
– Среди английского духовенства – да.
– И он приходит жаловаться на насилие – после того, как сам чуть не убил старика, превысив свои права надзирателя над монастырем! Помнишь?
– Твои братья были не правы, когда бросили ему вызов, и не правы, когда избили его людей.
– А ты? Ты была права, когда бросила мне вызов по поводу Бламстедского назначения?
– Очевидно, да, поскольку так сегодня решил суд.
Он отводит глаза, словно потерял нить и ищет ее где-то в комнате.
– Ты ненавидишь моих братьев.
– Нет. Я…
– Да! – торжествующе хохочет он. – Ты возненавидела их с того дня, как они прибыли в Лондон. Не трудись возражать. В тот день я прочел это в твоих глазах и до сих пор вижу твою злобу, когда появляются Уильям или Эмер. Но почему, Элеонора? За что ты их ненавидишь?
– Можешь спросить об этом своих братьев. Это они обращаются со мной, как с соперницей за твою любовь.
– Никакого соперничества нет, – рычит он.
– Ты слишком ясно дал это понять. – На ее глазах выступают слезы, и она отворачивается, чтобы их скрыть.
– По крайней мере, они не оспаривают каждое мое решение с таким вызовом, не унижают меня перед моими подданными.
– Да что ты знаешь об унижении? – огрызается она, повернувшись к нему. – Ты, который унизил меня перед всей Англией свой рыжей шлюхой!
У него выкатываются глаза, рот открывается и закрывается, как у выброшенной из воды рыбы.
– Сегодня я видела, как она шла по улице в мантии, которую я тебе подарила. Я подумала, кто-то из слуг украл ее! Но когда подошла…
– Ты подошла к ней? Бог мой, Элеонора!
– Да, а почему нет? Я вообразить не могла, что ты изменяешь мне, тем более с такой жалкой и дешевой потаскушкой.
Его лицо бледнеет, как рыбье подбрюшье:
– Ты обозналась. Это была чья-то другая мантия. Надеюсь, ты не устроила публичной сцены.
– Не оскорбляй меня.
Она поворачивается, выбегает из комнаты в свои покои, хватает разорванную мантию и бежит обратно. Он смотрит на жену, как будто кто-то – или что-то – умирает у него на глазах. Или уже умерло.
– Посмотри сам! – она бросает в него мантией.
Он осматривает ее, словно отыскивая путеводную нить, которая бы его оправдала.
– Как она могла порваться?
– Я сорвала ее с шеи этой шлюхи.
– Не может быть.
– Сорвала. Надо было изорвать ей морду, этой наглой chienne[57]. Она явно издевалась надо мной, Генрих! Я бы растерзала ее на куски, если бы не рыцари, которых ты послал со мной.
– Не могу поверить, что ты способна на такое. Разве подобает королеве так себя вести?
– А королю? Тебе пристало закатиться в самую клоаку королевства? Боже мой, если собираешься изменить мне, выбери благородную женщину или хотя бы кого-нибудь из наших служанок! Любая из них лучше бы подошла человеку, за которым я замужем!
– Кому-то все равно пришлось бы быть этим человеком.
Жилы у него на шее начинают пульсировать. Взгляд становится безумным. Элеонора понимает, что перегнула палку. Она ждет взрыва.
– Как далеко может зайти высокомерие женщины, если ее не остановить! – кричит король. – Я высылаю тебя из Лондона. Сейчас же!
– Зачем, чтобы встречаться с ней?
– Убирайся. Сегодня же.
– Хочешь, чтобы я ушла? Правда? – Она прижимает руку к вздымающейся груди. – И куда мне идти?
– Как можно дальше от меня.
– Тогда… Тогда я останусь здесь, с детьми. А ты можешь ехать в Вестминстер.
– Я тебя прогоняю. Убирайся сегодня же прочь из Лондона и не возвращайся, пока я не разрешу. Если когда-нибудь такое случится.
Она садится на кровать, вцепившись в покрывало, приказывая себе дышать, но дыхания нет. Если он разведется с ней, она потеряет детей. И не сможет помогать им – потому что Генрих женится на другой, и его новая королева будет пестовать собственное потомство. Эдмунд не сможет стать королем Сицилии, потому что Генрих со своими бурными вспышками и импульсивными решениями наверняка упустит такую возможность. Эдуард потеряет Гасконь, которая достанется Ричарду Корнуоллскому. Ее дочь Беатриса выйдет за менее значительного человека, чем вышла бы при влиятельной матери.
– Генрих, не делай этого. – Она поднимает на него умоляющие глаза. – Дети нуждаются во мне. А ты нужен мне.
– Об этом ты должна была подумать до того, как оскорблять меня. Прежде чем присваивать мои права. И не думай по пути скрыться. Я конфискую твое золото и земли.
– Но куда я пойду?
– Какое мне дело куда? Отправляйся в Винчестер.
– В Винчестере для меня ничего нет, Генрих. – Ее голос звучит издалека, жалобно, как у ребенка, даже для ее ушей.
– Да, да, я отсылаю тебя в Винчестер. – Его ухмылка выглядит зловеще. – И навести там ждущего вступления в должность епископа. Мой брат Эмер будет несказанно рад тебя видеть.
Беатриса
Жемчужины в одной устрице
Париж, 1254 год
Возраст – 23 года
Ко двору она и Карл прибыли последними, так как он отказался покидать Прованс, пока последний катар не будет сожжен и его прах не отправят в Рим, «чтобы заверить папу в нашей поддержке». Однако убить их ему казалось недостаточным – по настоянию Карла Беатриса вместе с ним смотрела, как их сжигают, чтобы никто не мог обвинить их двоих в ереси. Крики несчастных и тошнотворный сладковатый запах горящей плоти никогда не покинут ее – как и благодарность папы, пообещал Карл:
– Он отплатит нам в полной мере, любовь моя.
Беатриса так и не поняла, как можно столь весело отнимать жизни, ведь ее отец был выдающимся воином, но в то же время оставался добр и мягок со своим народом. Да, он посылал папе войска для Альбигойской войны, но неохотно, и всю оставшуюся жизнь его мучили зверские пытки и убийство катаров. Если бы они пришли к Раймунду Беренгеру за помощью, как пришли к ней и Карлу, родители накормили бы их, выслушали рассказы об их бедах, предложили отказаться от еретических верований и принять религию Церкви, а потом отослали домой. Когда она сказала об этом Карлу, он рассмеялся:
– Твой отец до самой смерти прожил в бедности. Хочешь подобной судьбы?
Чтобы достичь величия, говорил Карл, нужно действовать жестоко. Нужно убивать, или убьют тебя. Нужно предавать других – даже сестер и братьев, как они с Карлом делают сейчас в своих тайных переговорах о сицилийском троне. Этот трон уже обещан сыну ее сестры Элеоноры Эдмунду. «Но он же маленький мальчик, а Церкви нужен на троне мужчина», – объяснял Карл.
Прежде всего семья, говорила мама. Беатриса никогда не подвергала это сомнению, но теперь задумывается: какая семья? У нее сестры на двух тронах, кузены, тети и дяди – на других.
Карл говорил:
– Я – твоя семья. Я и трое наших детей, и множество других, которых ты мне родишь.
Так он отвечает, когда она просит отдать Тараскон Марго.
Правда, больше не просит. Он избавился от просьб в тот день, когда на пути из Утремера домой к нему, весь дрожа, пришел королевский камердинер Бартоломё, потрясенный, как он сказал, ужасным зрелищем: королева Маргарита выбежала голая из своей каюты с горящей ночной рубашкой, а в ее постели лежал сенешаль Шампани мессир Жан де Жуанвиль. Сказать об этом королю Людовику означало бы разорвать его сердце, а сохранить в тайне – очевидная измена.
– Я ответил ему, что он правильно сделал, придя ко мне, – сказал в ту ночь Карл Беатрисе, ковыряя в зубах после ужина. – Людовику будет легче услышать об этом от брата.
– Но ты же не собираешься сказать ему!
Но, конечно, именно это он и собирался сделать. Карл был мальчиком, когда Маргарита появилась при дворе, маменькиным сынком. Он возненавидел Маргариту, потому что ее невзлюбила Бланка, и раздражал и доводил ее, пока она тоже не возненавидела его.
– Могу себе представить, как потрясен будет самый благочестивый король, узнав, что его жена – шлюха, – хихикнул Карл. – Надеюсь, он прогонит ее без промедления. Я давно любил в своих фантазиях увидеть госпожу Высокомерие на коленях, умоляющей о прощении.
– Он ее не прогонит. Она мать его детей.
– Тлетворное влияние должно быть искоренено. А ты не знала? Она прогнала мою мать из замка за то, что та читала им Псалтырь. Что ты такая мрачная, дорогая? Так ее любишь? А вот ей на тебя наплевать.