Четыре сестры-королевы Джонс Шерри

Санча

Холодное солнце Германии

Аахен, Германия, 1257 год

Возраст – 29 лет

Санча принюхивается:

– Чувствуешь дым?

С другого конца длинного стола Ричард, не поднимая глаз, делает жест в сторону потрескивающего огня. Она смотрит вниз – на колени ей упал тлеющий уголек и прожег дырку в новом платье. Она с криком вскакивает и, стряхивая огонь с юбки, опрокидывает кубок вина.

– Ох! Какая неуклюжая, – смеется она, пока слуги спешат убрать беспорядок.

Ричард вгрызается в кость у себя на блюде. Сгори Санча – он бы и не заметил.

– Еще вина, – подняв кубок и оглядываясь по сторонам, просит она. Одно хорошо в Аврааме – он поддерживает ее кубок наполненным. Но сейчас они в Уоллингфорде, и Авраама рядом нет. Слава богу.

После смерти Флории они недолго пробыли в Беркхамстеде – всего-то жалкий месяц, за который безразличие Ричарда к ней перешло в угрюмость. Раболепный Авраам только портил дело: он повсюду следовал за Ричардом, подкидывал дров в очаг, подкладывал подушки, наполнял кубки, прислуживал за столом, намекая Санче на ее чудовищную вину – и, несомненно, напоминая Ричарду о женщине, которую тот любил. Еврей вечно слонялся рядом, и Санча уже была готова закричать: ее и без того преследовал призрак Флории, потому что даже духовнику она не могла рассказать, что случилось в тот день.

Это знает только Авраам. Наверное, он услышал их перепалку – а иначе как он мог убить жену до Санчиного возвращения? Она никогда не забудет вида той бедной мертвой женщины, обвисшей у него на руках, как тряпичная кукла; рот открыт в немом вопросе, а ее кровь на полу того же цвета, что и Санчина. Не следовало называть ее мразью. Глядя на ее тело, Санча поняла, что Флория сказала правду: Ричард заставил ее разделить с нею ложе. Бедная Флория: да, еврейка, но не мразь, а такая же, как Санча, женщина, с чьими желаниями так же мало считались.

Ее убийца безжалостно следовал за Санчей, как тень, дразня ее своими глазами, когда губы произносили «моя госпожа». Даже после того как Авраам обвинил Санчу в убийстве, Ричард позволил ему прислуживать им – худшее наваждение, чем если бы ей каждую ночь трижды снилась Флория.

– Почему ты не отошлешь его куда-нибудь подальше? – однажды спросила она. – Тогда мы бы могли проводить время наедине.

– Наедине? Зачем?

Она положила ладонь ему на запястье, и он отдернул руку от ее прикосновения.

– Я бы могла утешить тебя.

– Ты можешь вернуться назад и отменить ее смерть? – говорит он. – Ты можешь удалить пятно с моего имени? Из-за тебя я могу никогда не стать королем Германии и любой другой страны.

Она не ответила. Сколько раз можно заявлять о своей невиновности? Лучше оставаться в Уоллингфорде, вдали от напоминаний, даже если слуги здесь не спешат наполнять ее кубок. Ричард, который никогда не любил вина, хмурится, когда она снова хочет выпить. Был бы с ней понежнее! И не нужно было бы ей искать средство, чтобы расслабиться.

Он стал беспокойнее, чем когда-либо в последнее время. Вильгельм Голландский, который оправился от болезни и мог бы стать королем Германии, все-таки умер – провалился вместе с конем под лед, потом выполз на берег только затем, чтобы его изрубили враги. Ричард попросил Генриха предложить его как кандидата на германский трон. Но порядок наследования не так прост. Новые претенденты заявляли о своих правах – в том числе Манфред Гогенштауфен, все еще правящий Сицилией, и Альфонсо, король Кастильский, который тоже Гогенштауфен и в фаворе у нового папы.

Лишь несколько дней назад собрался совет германских баронов, чтобы решить, кто станет новым королем. В ожидании результата характер Ричарда стал хуже, чем когда-либо.

– Я заплатил каждому имеющему право голоса, кто согласился взять деньги, – ворчит он.

Он заплатил и папе, почему и стал претендентом – сыграли роль его богатство и отсутствие возражений со стороны короля Франции Людовика. Если его коронуют, Англия может заявить права как на Германию, так и на Сицилию. Король Людовик мог бы побороться за француза на германском троне, но почему-то не стал. Ему нравится король Генрих – вот почему, считает Маргарита.

– Осторожнее с вином, – предостерегает Санчу Ричард. – Я не могу позволить себе каждый вечер новую скатерть и новое платье для тебя.

Входит слуга с известием. Прибыла делегация из Богемии. Теперь уже Ричард опрокидывает кубок, когда встает поприветствовать гостей. Затопите баню, велит он слугам. Скажите поварам, чтобы приготовили угощение. Он разглаживает на себе кафтан. Санча спешит помочь и приглаживает ему волосы, которые он теперь так часто теребит, словно постоянно озадачен.

В зал входят три бородача, скрипя сапогами по плиткам пола, от их шерстяных плащей идет пар, снег на них тает. Их шаги стучат в унисон, как молот, заколачивающий гвозди в крышку гроба. Их улыбки вызывают в ее сердце дрожь. «Господи, нет, пожалуйста!» Но – да: они пришли сделать ее королевой.

– Наш господин Оттокар, герцог Богемии, выразил свою поддержку вам как новому королю Германии, – говорит бородач с седыми бровями, которые ползают на его лбу, как гусеницы. Санча роняет свой кубок, который со звоном ударяется о плитки, – к счастью, он пуст.

– Боже, это лучшее известие из всех, что я когда-либо получал! – восклицает Ричард, пожимая руки богемцам. – Я полон признательности – не за себя, а за Германию. Боже мой! – (Санче хочется, чтобы он не упоминал имя Господа всуе!) – Я надеюсь править мудро и справедливо и наконец принести покой и процветание вашему многострадальному королевству.

И тут с ним происходит то, чего давно уже неодолимо хочется Санче: он разражается слезами.

Ежась в своем слишком тонком платье, она стоит у огня и хочет вина, чтобы разогреть кровь.

– Не все из нас приветствуют вмешательство папы, – говорит бородач, или так она догадывается по акценту, жесткому, как его борода. – Вильгельм Голландский показал нам, что может случиться, когда человек пытается навязать другим свою волю.

– Папа навязывает Божью волю, – говорит Санча.

Бородач вскрикивает, поймав рукой выстреливший из очага уголек, чтобы не попал на золотые листья, изящ-ный жемчуг, бледно-зеленый шелк, струящийся, как вода, на Санчиных туфельках.

– Конечно, горячо, но не очень, не беспокойтесь, – говорит он, бросая уголек обратно в камин. В его глазах отражается пляшущее пламя. – Я лишь жалею, что был слишком проворен, а то имел бы удовольствие стряхнуть его с вашей изысканной персоны.

Она отводит взгляд от его разрумянившегося лица – не хочется думать о прикосновении его жирных рук – и поворачивается к накрытому белой скатертью столу, озаренному свечами, уставленному серебром и усыпанному цветами. Позади стоит Ричард, дожидаясь, когда два германских вельможи усадят его. Хотя на улице май, они в шерстяных плащах и камзолах, их одежды тяжелы, как и выражение на их лицах. Это в самом деле холодное королевство. Санча, захватившая из Англии шелка вместо шерсти, отойдя от огня, обхватила ладонями плечи. Она подходит к мужу, которого сегодня коронуют как короля Германии.

– Вот в чем истинная причина, почему мы поддержали ваше избрание, – говорит один из бородачей. Его длинные зубы и мохнатое лицо напоминают ей волка. – Весь мир будет завидовать Германии, что у нее такая красавица королева.

– А я-то думал, это моя красота так вас поразила, – говорит Ричард, но смеется только Санча. – Очевидно, мы здесь не из-за моего истощившегося чувства юмора, – бормочет он усевшейся Санче.

– Интересно, они здесь, в Германии, когда-нибудь смеются? – говорит она. – Выглядят так, будто улыбаться им больно.

Слуга, наполняющий ее кубок, слышит это и сжимает губы. Она пробует напиток.

– Когда здесь бывает вино? От этого кислого пива у меня бурчит в животе.

Ричард под столом сжимает ее колено:

– Говори тише, любовь моя.

В его голосе слышно что угодно, только не любовь. Санча остро ощущает его руку у себя на ноге. После смерти Флории он практически не прикасался к ней. Она накрывает его руку своей, и он убирает ее. По одному шагу, напоминает она себе. По крайней мере, Ричард прервал свое молчание по отношению к ней. Когда он с ней не разговаривал, Санча чувствовала, как блекнет с каждым днем, постепенно становясь невидимой. И скоро ощутит себя той, которая умерла. Но теперь он снова вернулся к ней. Теперь она нужна ему.

Получение короны – лишь первый шаг к правлению Германией. Дальше, сказал ей Ричард, нужно завоевать сердца германского народа.

– Я видел, как ты умеешь блистать, как умеешь ослеплять своим светом.

Он сказал ей это первый раз после Рождества в Париже, где, разогретая вином и вниманием вельмож, она сама удивлялась своему блеску. Она будет блистать еще ярче сегодня вечером, если немцы дадут ей вина. То, что они налили ей, – такая дрянь, что сами немцы выпивают это залпом, несомненно, чтобы не чувствовать отвратительного вкуса. Она следует примеру окружающих и вливает содержимое кубка себе в горло. По крайней мере, по телу разливается знакомое сладкое тепло. Вокруг сидят мужчины и женщины в ярко расшитых одеждах, разговаривая на своем грубом гортанном языке и не придавая значения тому, что, хотя Ричард и говорит по-английски и может кое-как уловить смысл, Санча не понимает ни слова.

– Ричард, что они говорят? – шепчет она. – Как я могу блистать для тебя, когда ничего не понимаю?

– Улыбайся, дорогая, – отвечает он. – Постарайся выглядеть так, будто тебе весело.

За то, что он говорит с ней, как с ребенком, ей хочется пнуть его под столом. Но ему самому, наверное, все это так же надоело, как и ей. Неделя началась с поездки по морю в Голландию, откуда протонотарий Вильгельма Голландского, некто по имени Арнольд, сопроводил их по Рейну в Аахен. Городок показался Санче милым и свое-образным, его домики напоминали пряники, и Аахенский собор со своими расписными арками, замысловатыми витражами и потолками с изображениями величественных соколов и библейских персонажей в ниспадающих одеждах оказался красивее, чем большинство церквей в Англии. Может быть, народ Германии не так уж груб и свиреп, как ей говорили.

– Они пускают ветры прямо за столом, – сказала ей графиня Брабантская. – У них волосы растут, как трава, неудержимо, по всему телу – и у женщин тоже.

Слуги ставят большие блюда с горами еды и наполняют кубки, и вскоре у всех румянятся щеки и зажигаются улыбки, в том числе и у Санчи, которая поглощает мясо с кислой капустой и картошкой, как будто это куропатка под изысканным соусом и сладкие персики Прованса. Вкус еды хорошо сочетается с пивом, которое уже не кажется отвратительным.

Бароны встают и начинают произносить тосты, которые для Санчиных ушей звучат, как прокашливание и полоскание горла. С каждым славословием улыбка Ричарда делается все шире.

– Чем больше денег я здесь трачу, тем крепче они меня любят, – бормочет он.

«А почему бы им не любить?» – хочется спросить ей. Ричард потратил тысячи на обновление замков и городов по всему своему новому королевству. Видит Бог, эта страна нуждается в улучшении. Предпочтения в напитках – не единственный здешний недостаток. Германия холодна – это касается не только погоды, но и людей. И от диких таинственных пейзажей у Санчи мурашки по коже. Могут ли все деньги мира придать теплоты этому жуткому месту? Удивительно, как она, тоскуя в Англии по солнцу, попала в еще больший мрак и холод. Что хотел сказать Господь этими испытаниями? Что она должна понять?

Звучат трубы, толпа суетится. Открываются двери собора. Герольд объявляет о прибытии Оттокара Богемского, который подобно соколу низвергается со ступеней и несется по залу, высокий, как дерево, в коричнево-зеленых одеждах и в окаймленной горностаем мантии цвета сливы, его окладистая борода покрывает лицо льняными кудрями. Люди покачиваются, когда он проносится мимо. Это такой могущественный человек, что его голос решил наконец, кто же станет королем Германии. Это человек, по воле которого корона была предложена Альфонсо Кастильскому, потом предложение отменено, и она водружена на голову Ричарда. Кто-то мог бы назвать это неуверенностью, если бы Оттокар не производил на всех впечатление человека, который точно знает, что ему нужно. Когда он смотрит на Санчу своими бледными глазами, не вызывает сомнений, чего он хочет.

– Могу я предложить танец? – говорит он.

И как по сигналу начинает звучать музыка. Санча допивает пиво, Оттокар предлагает руку. Рядом с ним она чувствует себя миниатюрной – такой он большой и высокий. Он ведет ее в круг танцующих. Она следует за ним, смеясь, так как не знает этих па, а музыка быстрая. Она кружится с ним быстрее и быстрее, до головокружения, закрыв глаза. Ей следовало бы догадаться, что немецкие танцы будут дерзкими и грубыми – а музыка шумной и нестройной, как все здесь, в ее новом королевстве. Помедленнее, хочется ей сказать, но он не слышит, а рядом все кружатся, смеются, и кричат, и смотрят на нее, счастливые поделиться своей музыкой и своей жизнью с ней, своей новой королевой.

Потом Оттокар отпускает ее и присоединяется к образовавшемуся вокруг них кругу. Она тоже, как и он, отступает назад, глядя по сторонам в поисках протянутых рук, но чью руку должна она взять? Покраснев, поскольку все смотрят на нее и ждут, что она присоединится к танцу, она неуверенно шагает к Оттокару, чья ладонь касается ее груди, отчего она удивленно вскрикивает и отшатывается. Когда она падает на пол, зал кружится, и люди смотрят сверху на нее, а она разевает рот прямо в сердитое лицо Ричарда, на голове у которого корона, а на руке повисла хохочущая молодка с румяными щеками и блеклыми, как немецкое солнце, волосами.

Элеонора

Парламент взбесился

Оксфорд, 1258 год

Возраст – 35 лет

Она старается не смотреть, как дядя Томас ковыряет в деревянной тарелке некогда певчих птиц, которые, правда, костлявы, но для голодной королевы выглядят весьма аппетитно.

– Я конченый человек, Элеонора, – говорит он, разминая холодную картошку в загустевшем коричневом соусе. – Мои тюремщики жестоко пытали меня. Сколько в людях зверства! И у меня осталось мало желания править ими.

– Как и аппетита.

Она думает, что слуги сделают с этими объедками. Раньше отдали бы на псарню, но нынче собакам так не везет. В последнее время им достаются только кости, а тарелки хозяев слуги вылизывают сами.

– Я не пробовала мяса две недели.

Она слышит в своем голосе упрек, но ничего не может поделать.

– К голоду привыкаешь. – Он передает ей тарелку, и она набрасывается на объедки, как бедная несчастная псина. – Этот голод оказался тяжел для тебя, – говорит дядя, когда она заканчивает.

Элеонора смущенно смеется, смакуя последнюю каплю соуса на тарелке.

– По крайней мере, я наконец сбросила вес, что набрала с Катериной.

Три года в этом мире, а теперь от дочери не осталось ни следа.

– Когда она умерла, бедняжка? Шесть месяцев назад? А ты все носишь траур?

– Она была радостью нашей жизни. – Элеонора берет у него носовой платок и вытирает слезы. – Ты бы полюбил ее. Все ее любили.

– Слуги, которые поселили меня в этих покоях, замечали, что дворец после ее смерти стал безрадостным. Они говорили это с неодобрением.

– Я должна беспокоиться о мнении слуг? Ты что, дядя?

– Мнение подданных важно.

– Когда они побудут в моей шкуре, я с радостью выслушаю их мнение.

– Лишь немногие имеют привилегию побыть в этой шкуре. А мнения остальных не важны?

– Что они знают об управлении государством? – Она встает и отодвигает стул. – Меня осаждают критики, и все они невежды.

Симон де Монфор свою личную неприязнь к ней и Генриху превратил в публичную вендетту. Он критикует их «излишества» на каждом собрании баронов и сетует на привилегии для «иностранцев» – не только Лузиньянов, но и из Савойского дома. Неважно, что ее дяди бессчетное число раз приносили выгоду Англии. Дядя Питер собрал средства на подавление восстаний в Гаскони и устроил женитьбу Эдуарда на Элеаноре Кастильской. А теперь дядя Томас, спасенный из заточения, сможет наконец заплатить деньги, чтобы посадить Эдмунда на сицилийский трон. Если Ричард станет следующим римским императором Священной Римской империи, Англия будет самым влиятельным королевством в мире – гораздо могущественнее Франции. И все благодаря ее «чужакам»-дядям.

Однако Симон печется только о своих землях, своих замках и наследстве для своих сыновей. Он поклялся, что не даст Генриху ни дня покоя, пока тот не выполнит его требований о деньгах и землях. Неважно, что не он один их требует.

– Теперь он жалуется, что Генрих отдал папе налоги, которые копились для похода в Утремер, – говорит она. – Мы думали, это превосходная идея. Таким образом, не понадобятся налоги с баронов на сицилийскую кампанию.

– Но бароны не оценили это?

– Бог знает, о чем они думают, – говорит влетевший в комнату Генрих со своим обычным окружением – Уилья-мом де Валенсом, дядей Питером, Джоном Монселлом и Эдуардом, у которого снова воспаленные глаза. – Но с сегодняшнего дня мы знаем, что думает Симон.

Элеонора встает, чтобы обнять сына, которого не видела несколько недель. Он был в Уэльсе, показывал невесте свои замки.

– Симон думает, что мир вращается вокруг него, – говорит Элеонора и шепчет сыну: – Ты высыпаешься, Эдуард?

Тот вздрагивает и отводит свои воспаленные глаза. Как бы ей хотелось отделить его от этих диких юнцов, с которыми он кутит последние дни: от бездумного Генриха Германского, от безжалостных сыновей Симона де Монфора, от ленивых кузенов Лузиньянов, от необузданных сыновей баронов Валлийской Марки.

– Монфор хочет, чтобы мир вращался вокруг него.

Джон Монселл шагает по комнате, Генрих располагается на кровати, а остальные, включая Элеонору, усаживаются на стулья.

– Он усердно работает над тем, чтобы другие так думали, – выпаливает Генрих.

– Я слышал, он устраивает с баронами тайные заседания, – говорит Питер. – Они сочиняют хартию.

– Хартию? – фыркает Уильям. – Ее опробовали на короле Иоанне, не так ли? Не знаю, с чего они решили, что это получится с нами.

Дядя Питер наклоняется к уху племянницы: «Нам нужно поговорить».

– Короля Иоанна заставляли просить разрешения баронов, прежде чем вводить новые налоги или поборы, – громко говорит он. – Симон хочет потребовать того же от короля Генриха.

– Но как можно править королевством, если постоянно выпрашиваешь денег? – вопрошает Элеонора. – А вдруг непредвиденная необходимость?

– Как в Уэльсе, – вставляет Эдуард. – Мама, валлийцы захватили мои замки в Гуинедде. Деганви обобрали до голых стен, все остальное пропало – картины, гобелены, даже подсвечники.

– Дикари, – говорит Элеонора. – Если бы не ты, дорогой, я бы уговорила твоего отца отделить Уэльс от Англии. После всех попыток цивилизовать их эти люди так и остались язычниками. – Они как маленькая костлявая рыбка: слишком много с ней возни, лучше выбросить обратно в море.

– Лливелин называет себя принцем Уэльским, – говорит Эдуард. – Важничает, как петух в своем курятнике, – и посягает на наши земли.

– Принц! Значит, его отец – король? Король чего – лондонского Тауэра? – Она закатывает глаза. Лливелин ап Гриффид никогда не был королем ни чего; его брат правил малой частью Уэльса, когда сам Гриффид томился в Тауэре, пока не выбросился из окна.

– Лливелину понравились бы твои слова об отказе от Уэльса, – говорит Уильям, бросив на Эдуарда язвительный взгляд.

– Конечно, я погорячилась, – говорит Элеонора. – Эти земли принадлежат Эдуарду. А если бы мы отпустили валлийцев? Каким примером это стало бы для остальных!

– Гасконцы бы намотали себе на ус, – замечает Джон Монселл.

– Не дай бог, – откликается Генрих. – Никогда не знал народа, так сопротивляющегося правлению.

– Решение простое: мы должны сокрушить Лливелина, – говорит Элеонора.

Следует ошеломленное молчание.

– Король думал о переговорах, моя госпожа, – говорит Монселл.

– Переговорах? Я говорю, уничтожить его. Лливелин слишком амбициозен, чтобы ему верить.

Эдуард подскакивает на своем стуле, будто внезапно проснулся.

– Я говорил то же самое, mother. – Mother. Как холодно звучит это слово. «Мама» нежнее, но теперь в моде говорить по-английски – несмотря на то, что этот язык так режет ухо. – Я просил отца разрешить мне повоевать. Я бы показал этому Лливелину, кто тут принц.

– Да, да, мы должны ввести войска в Уэльс, – ворчит Генрих, как всегда, сердясь, когда ему дерзят или поправляют его, особенно если это делает Эдуард. Или Элеонора.

– Ввести войска в Уэльс! Какая блестящая мысль, Генрих, – говорит она.

Остальные кивают. Но откуда, спрашивает Монселл, взять средства на это вторжение?

Начинаются споры: сколько осталось в казне? (Почти ничего.) Можно ли оштрафовать тех, кто обещал взять крест, но не пошел? (Ричард уже собрал со всех, кто обещал, и со многих, подозревает Элеонора, кто не обещал.) Когда в последний раз Генрих устраивал облаву на евреев? (Совсем недавно, и вряд ли новая охота на них принесет большой доход.) Не раскошелится ли духовенство? (Они уже дали две тысячи фунтов на войну в Сицилии.)

Генрих закрывает лицо руками.

– Тысячи потрачены на Сицилию для Эдмунда, и ничего не осталось для Эдуарда, – говорит Уильям, хмуря брови на Элеонору. – Я думал, матери больше любят своих старших сыновей.

– Это может быть так для твоей матери, – огрызается Элеонора, – а я каждого из своих детей люблю всем сердцем.

Она подходит к кровати и кладет руки Генриху на плечи, закрывая от него ухмыляющегося братца и готового взорваться сына.

– Не все в королевстве разделяют чувства Симона. Бароны Валлийской Марки поддержат войну в Уэльсе, когда поймут, что их владения в опасности. Граф Глостер будет настаивать на вторжении.

– Но баронов Марки здесь нет. – Генрих роняет руки, открывая поникшее лицо.

– Почему же не вызвать их? И других баронов?

– Созвать совет лордов Марки?

– Созови на сессию весь парламент. Генрих, мы должны уничтожить этого так называемого принца. Иначе он снова будет угрожать нам. Но нужны деньги на рыцарей, оружие, доспехи, провиант…

– Не сомневаюсь, все мы знаем, сколько стоит война, – прерывает ее Уильям.

– Вот что тебе нужно сделать, – говорит Элеонора Генриху. – Созови большое собрание, не только баронов, но и всех своих друзей. Пригласи короля Людовика. Пригласи Александра из Шотландии. Мы поговорим о проблеме с Уэльсом и что с ним делать. К концу совещания бароны объявят войну Лливелину и будут думать, что это их собственная идея.

У Генриха дрожат руки. Трясется борода. Однако его голос звенит, как колокол, над плитами пола и под высокими сводами Оксфорда, поднимаясь сквозь потолок к Господу Богу и его ангелам.

– Это оскорбление! – гремит король. – Как ты смеешь унижать нас своими мелочными жалобами и глупыми требованиями, когда будущее Англии висит на волоске, Уэльс висит на волоске, а ты лишь суешь мне свою нелепую хартию.

– Нас выжали до капли ваши глупости! – кричит Симон. – Вы высосали нашу кровь, чтобы влить ее в Гасконь, Шотландию, Сицилию, а теперь еще и Уэльс!

Зал наполняется криками.

Элеонора вскакивает.

– Вы думаете, что мы по собственной воле семь лет ведем войну в Гаскони? Лорд Лестер, вы лучше всех понимаете, с каким грозным вызовом мы там столкнулись. А с Шотландией мы заключили мир после многолетней борьбы.

– Вы швыряете фунт за фунтом в бездонную дыру Сицилии, и чего ради?

– Ради Англии, – отвечает Элеонора. – Чем большая территория нам подвластна, тем значительнее наш вес в мире. В выигрыше все.

– В выигрыше папа, – возражает Симон. Он обращается к баронам: – Выигрыш, выигрыш и выигрыш. За наш счет!

Снова поднимается крик.

– Сицилия не стоила вам ничего, – ревет Генрих.

– Платили наши приходы, и платили недешево, – возражает Глостер. – И все мы платили за вашу так называемую экспедицию в Утремер – которая, очевидно, так и не состоится.

– Мы должны сказать спасибо папе Александру, что он согласился потратить эти деньги на войну за Сицилию.

– Наши деньги! – кричит Симон. – Выдавленные из нас нечистыми на руку бейлифами и жестокими шерифами – по приказу короля. Средства, что мы собрали для войны с язычниками и турками, теперь используются для какой цели? Чтобы убивать христиан в Си-цилии.

– Это возмутительно! – вопит граф Норфолк. – Мы требуем возврата. Мы требуем, чтобы вы подписали эти условия.

– Ради бога, мы же правим королевством! – кричит Элеонора. – Как мы сможем что-либо выполнить при этих условиях?

Какой-то совет из двадцати четырех баронов будет указывать им, что делать, когда и как? Какой-то комитет будет раздавать самые значительные должности при дворе Генриха – канцлера, казначея, лорда-стюарда? И какие же права оставят ей и Генриху?

Парламент что, взбесился? Она не ожидала подобных ограничений. Они с дядей Питером, работая до поздней ночи, правили текст хартии, которая бы изгнала из Англии Лузиньянов. Необходимость этого для нее очевидна: хотя Генрих не может – или не хочет – ничего признавать, от его братьев один вред. Уильям восстановил против себя Симона, который, как она и подозревала, оказался грозным врагом. Эмер, хотя все еще ждет назначения на должность архиепископа Вестминстерского, ведет себя так, будто он король всего мира, и нападает на всякого, кто бросает ему вызов. Но Генрих на все жалобы только пожимает плечами.

Когда дело касается его братьев, он слепнет. Он отрицает, что они настраивают против него Эдуарда. «Я думал, матери больше любят старших сыновей», – с ухмылкой сказал Уильям. И это при Эдуарде, при всех! Будто, как сын Изабеллы Ангулемской, он знает все о материнской любви. И все же его тактика приносит плоды. Эдуард дуется на нее и все упорнее и злее спорит с Генрихом. Лузиньяны должны убраться, и поскорее.

Однако Элеонора задумывается: этими новыми требованиями, приложенными к хартии, не предают ли они с дядей Питером корону? Генрих сердится на Питера за то, что тот присоединился к оппозиции, и не разговаривает с ним. Элеонора не посмела сообщить ему о дядиных мотивах – избавить ее от проблем с Лузиньянами. Она тоже изобразила возмущение и держится подальше от дяди Питера – по крайней мере, публично.

Наградой ей стало побагровевшее лицо Уильяма де Валенса. Он вопит:

– Мы – королевские братья. А вы – никто.

– Ты и твои братья – тираны, вы берете все, что хотите, не считаясь ни с кем, – отвечает ему Симон. – До Англии вам нет дела! Вы думаете только о своих интересах.

– А чьи интересы отстаиваешь ты на своих встречах с Лливелином ап Гриффидом?

Элеонора задерживает дыхание. Симон тайно встречается с Лливелином? Этого быть не может – но тогда почему он побледнел?

– Не только у тебя есть информаторы, – раздувает грудь Уильям. – Я знаю о твоих предательских беседах с участием графа Глостера. Сговор с врагом! Будь королем я, ты бы сидел в Тауэре, а твои земли были бы конфискованы.

– Ты уже конфисковал мои земли без всякого законного основания, – рычит Симон. – А у меня есть собственность в Валлийской Марке, как и у Глостера. Почему же нам не говорить с Лливелином?

– Потому что он нападет на наши замки в Уэльсе, – вскакивает Генрих. – Он объявил Англии войну.

– И я не могу представить, какие интересы могут быть у тебя в Марке, – говорит Уильям. – Если ты не имеешь в виду Пембрук, который по праву принадлежит мне и который осажден Лливелином – по твоему наущению.

– Злостная клевета! – кричит Симон. – Если бы я нанял Лливелина для нападения на Пембрук, тебя бы сегодня здесь не было, чтобы обвинять меня.

От криков у Элеоноры звенит в ушах, ей хочется встать и уйти, но она не может пропустить итога споров. Лузиньяны должны убраться.

Питер де Монфор, председательствующий на этом бешеном заседании парламента, стучит молотком. Слово дается лорду Норфолку.

– Ваша Милость, эти меры возникли не сами по себе, а были вызваны возрастающей смутой. Мы беспомощно смотрели, как вы с королевой дарите сладчайшие плоды королевства иностранцам, обходя собственных лордов. Мы увидели, как чужаки наводнили наши земли и забрали все, что должно принадлежать нам, а ваши налоги, взятые с нас, увеличивают их богатство. Теперь вы хотите выжать из нас еще больше для ваших заграничных авантюр, в то время как народ Англии страдает от лишений и страшно голодает. Вы видели истощенные тела, лежащие прямо на улицах, как видел я? А массовые захоронения жертв голода? Цены на зерно так подскочили, что даже я с трудом могу прокормить свою семью и челядь. К черту Сицилию! Пусть Уэльс останется Уэльсом. Нашей помощи ждет народ Англии.

– Будь Сицилия нашей, Англия бы сейчас получала все, в чем нуждается. Сицилию голод не поразил, – парирует Элеонора. – Мы не можем замкнуться на нашем острове и ожидать процветания.

– Вот такой образ мыслей мы и отвергаем, – говорит Симон. – Хватит заморских авантюр. Вы хотите стать великой державой? Взгляните на Францию, где добрый король Людовик искореняет несправедливость в своем королевстве.

– И не спрашивает позволения у своих баронов, – указывает Элеонора. – У него не связаны руки всякими хартиями, лишающими его власти.

– Ваша власть зиждется на доброй воле ваших баронов, – заявляет Норфолк Генриху. – Большинство здесь поддерживает эту хартию, и вы обязаны подписать ее. Пусть презренные и невыносимые чужаки из Пуату и прочих мест скроются с ваших глаз!

– Постановляйте что хотите, но от нас вы не избавитесь, – говорит Уильям. – Я граф Пембрука, а мой брат – архиепископ Вестминстерский, поддержанный папским престолом.

Симон поворачивается к нему:

– Вы так обеспокоены потерей земель и титулов? Я бы на вашем месте, лорд Пембрук, бежал с этого острова вместе с братьями сегодня же. Потому что, если останетесь, то потеряете гораздо больше, чем свою собственность. Вы лишитесь голов.

Маргарита

Женская способность к пониманию

Париж, 1259 год

Возраст – 38 лет

В это Рождество состоится великий крестный ход во главе с Маргаритой и Людовиком. Она надела самые пышные одежды, какие только можно представить, – из синего бархата с павлиньими перьями, каждое с изумрудом и сапфиром, пришито к платью нитью из чистого золота. Ее головной убор тоже из дорогого материала, а туфли и корона усеяны драгоценными камнями и сверкают золотом – напоминая парижанам, как она надеется, что их король был некогда молодым, полным жизни юношей и стремился соответствовать своей несравненной кольчуге. Если Маргарита будет блистать, может быть, и короля они увидят прежним, а не призраком, каким стал – угрюмым, испуганным и полным отвращения к себе? Может быть, они не заметят его сгорбленной, словно под тяжелым грузом, спины, его подозрительных, как у хищной птицы, глаз, выискивающих богохульников и еретиков, чтобы наброситься? (Сейчас он знаменит тем, что за богохульство отрезает губы.) Она расчешет ему волосы, если сумеет, сбреет поседевшую бороду и оденет в усыпанный драгоценностями камзол, на ногах у него будут сапоги из мягкой кожи, а увенчает все меховая мантия вместо отрепьев и власяницы. Водрузит ему на голову корону во славу Господа.

– Нравится вам это или нет, но вы все еще король. И должны подобающим образом выглядеть, – говорит она, войдя в его покои и увидев, что он одет, как обычно по утрам в праздничный день. Раньше на Рождество он облачался в ярко-красные наряды с приколотой веткой падуба. Носил перстни, танцевал с ней под омелой и сидел на троне во время сожжения святочного полена под рождественские песни, когда горожане водили хоро-воды.

Но теперь в Людовике не осталось ничего от того, прежнего.

Раньше он вставал, когда она входила в комнату, и целовал ее. Больше так не делает – с Египетского похода. Потому что она спасла ему жизнь?

– Мой господин, ваша доблестная королева пришла к нам на выручку, едва отойдя после тяжелых родов, – сказал Жан, заметив безразличие к ней короля, когда они наконец вернулись из Дамьетты. Он опустился перед ней на колени и поцеловал ее перстень.

– Приношу мою нижайшую благодарность, – пробурчал Людовик и добавил, что человека не нужно благодарить за выполнение его обязанности.

Но будь на ее месте Бланка, он бы целовал ей ноги.

Маргарита решает не обижаться. После Египта Людовик не в себе. Она редко видит его улыбку, разве что в Сен-Шапели, в построенной им захватывающей дух церкви, когда он молится на выставленные там реликвии. В порыве страсти он забывает свою вину в потере святого города, тысяч жизней, Дамьетты и любимого брата. Все другое время жалость к себе прямо-таки сочится из его пор.

– Господь призвал меня на славное дело, а я не справился, – стонет он, и в конце концов Маргарита уже сама готова завопить от его стонов.

Рассудок покинул его? Он словно смакует взгляды и перешептывания, вызванные его самоуничижением. Удивление или насмешки – ему все равно. Главное – привлечь к себе внимание.

– Не ко мне, – говорит он, – а к нашему страдающему Господу.

Прекрасно. Пусть делает что хочет, но он не может умалить ее достижения. Мир с Англией практически заключен, и опустошенная французская казна скоро наполнится. Таковы достижения королевы на сегодня, ее и Элеоноры: подписание наконец договора между двумя великими державами.

– Вы можете выказывать смирение, но в то же время быть ухоженным, мой господин, – говорит она. – Позвольте своим слугам хотя бы привести в порядок вашу прическу и бороду для церемонии. Оживите для такого случая! Мы порадуемся миру с Англией впервые за двести лет. – Он сердито смотрит, пока она не добавляет: – И на празднике к нам присоединится университетский богослов Фома Аквинский.

– Да! – загорается он. – Молодой философ Альберта Великого. Я слышал, он только что написал новый трактат. Надеюсь, прочтет его нам.

И все же, когда Людовик прибывает на церемонию, он выглядит как всегда – нечесаный и в дерюге. Звуки труб вызывают радостные крики у бегущих по обочине дороги горожан, в воздух летят цветы. Люди выкрикивают имя Людовика, но очень редко – королевы. Это поклонение было прерогативой Бланки: Маргарита – не Белая Королева. Иначе Людовик бы сегодня выглядел королем Франции, а не забитым рабом.

Элеонора позади него выглядит потрясающе, хотя ее платье попроще. Ей не нужен блеск, чтобы, как всегда, затмить Маргариту. Седина лишь начинает пробиваться в ее волосах серебряными нитями, вплетенными в темные кудри, дерзко выбивающиеся из-под шляпки – и, родив лишь пятерых детей против Маргаритиных десяти, она, как обычно, стройна в своей красной, усыпанной алмазами тафте, алых шелковых чулках и серебристых туфлях. Вся в красном, она подобна цветку, несмотря на бледность щек, которую Маргарита заметила в последнее время. Интриги Симона де Монфора сказываются на ней и короле Генрихе, который выглядит понурым даже в своем веселом зеленом с золотом наряде.

Маргарита знает Симона. Она слышала, как он стонал, жалуясь Людовику на свою горькую долю зятя английского короля. Бедняга! Безземельный третий сын, обреченный на унылый духовный сан, он стал благодаря великодушию Генриха графом Лестера, предводителем совета баронов – и самым громогласным хулителем короля. Он напоминает избалованного домашнего зверька, который просит еды, а потом кусает кормящую руку. Будет удивительно, если он скажет что-то новое во время завтрашних судебных слушаний с ее участием – но она также знает, что лучше не придавать большого значения его инсинуациям. У Симона де Монфора много влиятельных друзей в Англии, в то время как Генрих нажил грозных врагов. Возвращение из Германии Ричарда Корнуоллского как нельзя кстати.

Ричард никогда не выглядел таким счастливым, его роскошная корона очень ему идет, как и царственные одежды на его широких плечах. Санча же выглядит так, будто тяжелые немецкие одеяния весят слишком много для ее изящной фигурки. Ее лицо исхудало, темные круги под глазами как синяки, и все же ее замечательная красота только усилилась. Как Ричард умудряется не смотреть на нее, если весь остальной мир не может оторвать глаз? Что говорится в песне Бернара де Вентадура? Бесконечные разговоры о любви могут вызвать скуку и начать плести ложь.

Бедная Санча красива, но у нее не хватает ума, чтобы удержать внимание мужа, – это понимала мама, когда всеми правдами и неправдами выдавала за него. Раймонд Тулузский был бы хуже, а Санча была бы сейчас с ним, если бы они с Норой не сговорились спасти ее. Будь маминой заботой Санчино счастье – она бы послала ее в монастырь, как та хотела. По правде сказать, она принесла дочерей в жертву собственным интересам (даже Элеоноре, которая жаждала стать королевой, пришлось разделить ложе со стариком). Когда она говорила «семья прежде всего», то, как оказалось, имела в виду весь Савойский дом, а не самих провансальских сестер.

И все же одну из дочерей мама сделала счастливой – ту, которая меньше всего этого заслуживала. Беатриса, купающаяся в соболях и норках, с ее золотисто-зелеными, как у тигрицы, глазами, выглядит так, будто на языке у нее повисло множество сочных тайн. Однако ее последний триумф ни для кого не секрет – Прованс стал наконец ее неоспоримой собственностью! Или так она думает. И ее недавняя авантюра не секрет: теперь, когда папа забрал Сицилию у Эдмунда, она и Карл положили глаз на это королевство.

Неважно, что Элеонора и Генрих по-прежнему просят денег на войну против Манфреда. Никто не горевал больше ее сестры, когда в этом году умер дядя Томас, так и не заплатив папе Александру обещанный остаток суммы, что тот требовал. Беатриса и Карл вцепились в открывшуюся возможность – не для Эдмунда, а для себя.

Но когда Беатриса хоть пальцем шевельнула, чтобы помочь сестрам? Может быть, ее и заставили выйти за Карла, но теперь они явно заодно. Как она вообще выносит смотреть на него? Эти его вечно торчащие, как перья, длинные волосы, это павлинье самолюбование, будто не знает, что нос у него как клюв, а глаза посажены слишком узко. А его жестокость! От рассказов о нем ее пробирает дрожь: двенадцатилетнего мальчика засекли до полусмерти за то, что изобразил длинный Карлов нос. Вилланов выгнали из их домов в наказание за плохой урожай после засухи. И им некуда было пойти. Торговцев в Марселе казнили за недовольство огромным повышением налогов. Трубадуров прогнали куда подальше: Карл заявил, что музыка и поэзия, которые при дворе Раймунда Прованского ценились выше пищи, – это легкомысленные траты.

Это может быть нечестно по отношению к сестре, но Маргарита надеется, что Карлу не достанется Сицилия, потому что милым островным народом не должен править тиран. Она бы все отдала Элеоноре и Генриху, чтобы расстроить планы Карла. Однако французская казна только что восстановилась после похода на Утремер, и Людовик настаивает на откладывании каждой монеты. «Скоро нам понадобится куча денег», – сказал он загадочно.

Если его так заботит экономия, то ему следует сказать ей спасибо за договор, который должен подписать с Генрихом. После десятилетий споров о землях, что король Иоанн потерял во Франции, и нескольких лет уговоров со стороны жен, два короля наконец согласились прекратить войну. Ни тот ни другой не получит всего, что хотел: Генрих не откажется от всех оспариваемых территорий, но удовлетворится Гасконью, Сентонжем и некоторыми другими землями. В обмен Франция пообещала помочь Англии в эти трудные времена. Людовик бы предпочел, чтобы Генрих и Элеонора отказались от всех притязаний на территории по эту сторону пролива, но он тоже хочет положить конец дорогостоящим баталиям между двумя странами.

– Теперь наши дети будут как братья и сестры, как одна семья, – сказал он Генриху.

Все как одна семья… Маргарита и Элеонора, сцепив руки, вместе с мужьями направляются в пиршественный зал, их девери и золовки идут следом. Больше они не будут разделены из-за войны между их странами. Генрих и Людовик, сияя, смотрят друг на друга, как влюбленные.