Четыре сестры-королевы Джонс Шерри

Беатриса

Настоящие сестры

Дамьетта, 1249 год

Возраст – 18 лет

Она открывает дверь каюты с замиранием сердца, страшась дурной новости, – но капитан улыбается.

– Добрые известия от короля, госпожа. Мы взяли Дамьетту.

За ней и Маргаритой прислали лодку. Нужно отплывать немедленно, прежде чем поднимется послеполуденный ветер.

Потом со своими фрейлинами и пожитками она ждет посадки, глядя, как мессир Жан де Жуанвиль сгибает свое длинное туловище, чтобы поцеловать Маргаритин перстень. Он задерживается на один вздох дольше, чем подобает, его улыбающиеся глаза смотрят в ее глаза. Маргарита розовеет, и кто упрекнет ее в этом? Жуанвиль – красивый мужчина, и очень интересный, с быстрым умом, всегда готов посмеяться. А Людовик – зануда.

– Мы взяли Дамьетту всего за два дня? – спрашивает Беатриса мессира Жана, когда он помогает ей забраться в лодку. – Я удивлена.

– Почему, моя госпожа? – Его голос дразнит. – Вы ожидаете, что наша экспедиция потерпит неудачу?

– Три четверти нашего войска сбились с курса, а подкрепление не прибыло. Если мы добьемся успеха, я сочту это чудом.

– Значит, нам повезло иметь Чудотворца на своей стороне, non?

Непонятно, шутит он или нет. Восторг на лице Маргариты не дает ключа к загадке – по крайней мере, к состоянию души Жуанвиля.

– Но арабы поклоняются нашему Богу, не так ли? – наступает Беатриса. – Откуда вам знать, что Он не на их стороне?

– Они не верят в воскресение, – говорит Маргарита. – Они как евреи.

– Если не считать того, что евреи распяли Христа, – поправляет Жуанвиль.

Беатриса закатывает глаза. Она бы напомнила Жуанвилю, что распять Иисуса приказал Понтий Пилат, римлянин, но Маргарита говорит:

– Это ужаснее, чем захватить Иерусалим? Я слышала, мусульмане не пускают христиан к могиле Авраама.

Они оставляют Беатрису. Все равно, что толку спорить? Французы жестоки и злопамятны – как она убедилась на примере Карла. И ничем от Беатрисы в этом не отличается. Она научилась добру и сочувствию на колене у отца. Карл же ворвался в Прованс, как разрушительная буря. Став графом, он приказал отрезать языки всем инакомыслящим, будь они поэты, торговцы или обыч-ные подданные. Малейший намек на мятеж вызывал сокрушительный ответ. Он уничтожил целую деревню лишь потому, что шестеро ее жителей устроили против него заговор. Он убил юношу на рынке в Эксе за то, что тот бросил в него камень. Он посадил в тюрьму богатейших марсельских купцов за их отказ принести ему присягу и вешал по одному каждый год в попытке подчинить упрямый город своей власти.

– Слабость порождает неудачу, – сказал он, когда Беатриса возмутилась его жестокостью. – Ты ведь хочешь стать императрицей, правда?

Лодка подплывает к берегу, где дюжина рыцарей наготове, чтобы принять их. Жуанвиль берет Маргариту на руки и медленно – очень медленно – несет, следя, чтобы ее юбки не намокли в доходящей ему до пояса воде.

Беатриса спрыгивает на берег. Утремер, говорил Карл, будет частью их империи. Ей не терпится помочь ему. «Твой брат король хорошо ко мне относится, – сказала она ему в ночь перед его высадкой на берег. – Позволь мне повлиять на него в твою пользу». Годы рядом с отцом не прошли даром: Беатриса знает мужчин и как подольститься к ним. Когда она говорит, взгляд Людовика, при всей его набожной суровости, опускается к ее груди. Скоро он начнет прислушиваться к ней, и она отвратит его от близоруких советов Роберта д’Артуа в пользу дальновидных рекомендаций Карла (которому и должно быть королем Франции, это ему сказала его собственная мать). Вместе они сделают этот поход самым удачным, он превзойдет все самые сумасбродные ожидания папы, который, не исключено, в награду пожалует Карлу земли и замки – возможно, сам Иерусалим, святой город! Или Гасконь, где Англия, похоже, не в состоянии справиться с недовольством народа.

– Кошка любит рыбу, но не любит мочить лапки, – дразнит она рыцарей, застывших на берегу. – Кто первым доберется до меня? Кто станет рыцарем моего сердца?

Они бросаются в воду, устремив глаза на свой приз – Беатрису, прекрасную графиню, жену королевского брата, одну из знаменитых савойских сестер.

Но в этот день никому из простых рыцарей не суждено похвастать, что он держал в своих руках Беатрису Прованскую, потому что к берегу галопом скачет Карл и в туче брызг опережает их всех. Он соскакивает в воду и хватает жену в охапку, вызвав ее смех.

– Что тебя так задержало? – дразнит она мужа. – Мне чуть было не пришлось уйти с другим мужчиной.

– Для тебя не существует другого мужчины.

Они едут через песок, через мост, соединяющий берега широкого ленивого Нила, мимо высоких стен Дамьетты, в пастельный мир остановившегося времени и несбывшихся снов. Широкие, мощенные камнем улицы усеяны одеждой и прочими вещами – вот брошенная сандалия, желтый шелковый шарф, свеча, белый хлопчатый лоскут, собирающий пыль, кувыркаясь, как осенний лист на порывистом ветру. Карамельного цвета дома смотрят пустыми глазами, их тяжелые двери распахнуты. Крытая повозка без колеса лежит, покосившись, где ее бросили; груз почернел, сожженный, несомненно, чтобы не достался французам. На куче мусора петух хлопает крыльями и растерянно кричит. Базар тоже сгорел, лотки и навесы, одежда и продукты стали кучами пепла, превратив все торжище в обуглившуюся дыру среди прекрасного города, который теперь напоминает ослепительную улыбку с гнилым передним зубом. Закопченные остатки книг, тканей, ковров, мяса и овощей обдувает горячий ветер, поднимая тучи пепла.

– Они задумали лишить нас провизии. Зря старались, – говорит Карл.

Людовик обратился к купцам из Генуи и Пизы, чтобы обеспечивали провиантом женщин, пока мужчины сражаются.

Беатриса берет Карла под руку и идет с ним в султанский дворец – огромное красивое белое здание с минаретами, сводчатыми входами и множеством окон. Людовик, Роберт и папский легат разлеглись на красных коврах с синими подушками на полу, выложенном из желтых, синих и белых плиток. На стенах висят роскошные гобелены, отсвечивающие золотом и голубизной. Это единственное не разграбленное дочиста здание – возможно, потому, что султан находится в Большом Каире, говорит Карл. Или, может быть, дворцовая стража удержала грабителей, прежде чем разбежаться.

– Как любезно со стороны сарацин покинуть город и оставить его нам, – говорит Роберт. – Должно быть, мы устроили действительно устрашающее зрелище для пугливых турок, раз они поджали хвост и убежали.

– И всего четвертью нашего войска, – замечает Людовик. – Хвала Господу, что увеличил наше число в их глазах.

Беатриса в знак приветствия протягивает руку Роберту. Его поцелуй едва касается воздуха над ней, но Людовик прижимается к руке губами и улыбается ей, пожимая пальцы.

– Добро пожаловать, сестренка. Рады видеть, что вы благополучно добрались.

– Благодарим Господа и святых, – отвечает она в глубоком реверансе. – Могу лишь надеяться, что смогу пригодиться здесь. Как вам известно, я много лет помогала своему отцу управлять Провансом, и в те годы мы часто подвергались нападениям.

– Она блестящий стратег, – говорит Карл, когда они садятся напротив короля.

– Наша стратегия проста: устрашать и покорять, – подает голос Роберт.

– Да, представьте, какой страх мы внушим, когда прибудут остальные наши корабли. Тысяча кораблей! И не забывайте о войске Альфонса. – Людовик потирает руки. – По пути к Земле обетованной мы должны пронестись по этой стране, как саранча.

– Мы ведь не будем ждать подкреплений, когда наши люди рвутся в бой? – говорит Карл.

– Солдаты, которые атаковали вас на берегу, сейчас на пути в Большой Каир. Почему бы не догнать их и не перебить? Это вселит страх в сердце султана, – добавляет Беатриса.

Людовик снисходительно улыбается:

– Мы ценим твою сообразительность, но хотели бы выслушать нашего рыцаря Жуанвиля. Это он эскортировал вас с сестрой на берег?

– Я здесь, Ваша Милость. – Жуанвиль входит, ведя под руку Маргариту. – Я привел вашу несравненную королеву. – Он смотрит на Маргариту, и та краснеет – Беатриса догадывается почему.

– Подойди и дай нам совет.

Людовик снова усаживается на подушки. Маргарита обходит его, чтобы сесть рядом. Жуанвиль, следуя за ней, пододвигает ей подушку с проворством и вниманием слуги.

– Каково твое мнение, Жуанвиль? – спрашивает король. – Роберт предлагает подождать прибытия остального войска, прежде чем двигаться к Большому Каиру. Карл советует атаковать сейчас.

– Каир? Я думала, мы идем в Иерусалим, – вмешивается Маргарита.

Людовик морщит лоб:

– Женщине можт быть трудно понять военную стратегию.

– Разве в прошлый поход египетский султан не предложил отдать Иерусалим в обмен на Дамьетту? – продолжает она.

– Мой предшественник Пелагий отказался, а потом утратил и то, и другое, – замечает папский посланник.

– Значит, Дамьетта очень важна для египтян – по-моему, имеет ключевое значение как порт для торговли с итальянцами. Пожалуй, мы можем предложить подобную сделку.

– Идея королевы великолепна. – Темные глаза Жуанвиля смотрят на нее, излучая тепло.

Смех Роберта звучит, как лай собаки:

– Да, но, к сожалению, она отстала от событий.

– Султан уже сделал такое предложение, – говорит Людовик. – Мы получили его послание сегодня, как раз пока Жуанвиль доставлял вас с корабля.

– Ну, и слава богу, – шепчет Маргарита.

Жуанвиль улыбается:

– Это хорошая новость, особенно в свете наших потерь. С таким количеством солдат будет непросто разбить турецкое войско в Каире.

– Ты дал мне ответ на предложение султана. – Людовик, скрестив руки на груди, удовлетворенно откидывается на подушки. – Мы останемся здесь ждать наши корабли, или пока не прибудет мой брат со вторым войском. Тогда мы обдумаем, какой город брать следующим и как.

– Но позволит ли нам султан остаться здесь? – спрашивает Маргарита.

– Дамьетта в наших руках, – говорит Роберт. – У него нет выбора.

Она хмуро смотрит на Людовика:

– Разве вы не сказали, что меняете ее на Иерусалим?

– Это предложил султан. Король ответил «нет». – В тоне Карла сквозит отвращение.

Беатриса разевает рот:

– Сознательно? – Она уставилась на Людовика, не в состоянии поверить, что он так туп.

– Конечно, мы ответили «нет», – говорит Роберт. – Зачем нам отдавать Дамьетту? Мы оставим ее себе, а Иерусалим возьмем тоже.

– Это может оказаться возможным, если отправиться по Нилу сегодня же, – настаивает Карл. – Мы можем добраться до святого города раньше, чем из Александрии туда прибудут войска султана.

Роберт скрещивает на груди руки.

– Нужно подождать, – говорит Людовик. – Скоро прибудет Альфонс. И должны вернуться потерявшиеся корабли. Тогда мы отвоюем для Церкви Иерусалим – и не на время, а навсегда.

– Не надо ждать слишком долго, – говорит Беатриса. – В прошлый поход войско застряло здесь на шесть месяцев. Я слышала, Нил каждый год разливается, и его невозможно пересечь.

– Простите меня, Ваша Милость, но разве во Франции правят женщины? – вмешивается Роберт. Он поворачивается к ней: – Мы, мужчины, пришли отвоевать Святую землю во имя Господа нашего Иисуса Христа. А женщин мы взяли с собой, чтобы ободряли нас – и удерживали от соблазнов. – Он ухмыляется: – Моя жена так спешила сюда, пока меня не соблазнила какая-нибудь сарацинская красотка.

– Промедление оказывалось роковой ошибкой во всех прошлых походах, – настаивает Беатриса. Она наклоняется вперед, чтобы положить ладонь на руку Людовика. – Карл предлагает новый способ. Почему не попробовать?

– Да, нужно помнить ошибки прошлого, чтобы не повторять их, – поддерживает ее Маргарита.

Людовик смотрит на них с кислой миной:

– Зачем король берет свою королеву в такие походы? Для поддержки, а не для споров с ней.

– Я не спорю, – отвечает Маргарита. – Просто советую.

– Будь у меня нужда в женских советах, я бы взял с собой свою мать. – Людовик отворачивается. – Она, по крайней мере, кое-что понимает в ведении войны.

Маргарита, покраснев, опускает глаза. Беатриса хорошо представляет язвительный ответ, вертящийся у сестры на языке, но та молчит – как и сама Беатриса. Карл говорит, что Роберт д’Артуа всегда был олухом, причем самой худшей разновидности: мнит себя гением. А Людовик еще дурнее, раз слушает советы брата – и не слушает Маргариту, которая всегда сообразительнее всех в любой обстановке.

Беатриса ловит взгляд Маргариты, когда та поднимает голову. Но вместо ожидаемого унижения видит в глазах сестры презрение. В пренебрежении Людовика, похоже, нет ничего нового. Неудивительно, что она так отчаянно хочет получить Тараскон! Без поддержки мужа в ее жизни нет опоры, нет уверенности в завтрашнем дне. Обладание собственным замком в Провансе дало бы ей хоть толику независимости. Но нет. Беатриса просила Карла много раз, вызывая лишь его рычание. Маргарита хочет заполучить весь Прованс, говорил он. Отдать ей Тараскон – все равно что пустить волка в курятник. «Она сожрет нас», – предостерегал он.

Глядя теперь на сестру, Беатриса совсем не уверена в этом. Разве не может Маргарита воспротивиться воле папы, если так хочет? Церковь поддерживает право перворожденного на все наследство. А она просила только свое приданое. «Иначе получается, что я ничего не принесла за собой, – говорит она. – Это вопрос уважения».

Уважение. Беатриса вдруг начинает понимать, почему королева могущественной Франции так печется о замке в маленьком Провансе. Получив Тараскон, она бы обрела уважение подданных. В ней больше не будут видеть безземельную дочь обедневшего графа, она станет наследницей части отцовских владений. Тараскон – это мощная крепость, которая защитит ее во многих отношениях.

Взглянув в глаза сестры, Беатриса впервые чувствует то, что чувствует она. И впервые в ней поднимается кое-что еще: желание помочь сестре. Семья прежде всего. Завтра, прежде чем войско отправится на Каир, она снова поговорит с Карлом. На этот раз она заставит его выслушать – и наконец завоюет любовь сестры.

Элеонора

Лжецы и предатели

Лондон, 1250 год

Возраст – 27 лет

Если бы ей это приснилось, точно был бы кошмар. Но, увы, этот суд – не сон, чтобы она могла проснуться и с облегчением рассмеяться. Симон де Монфор, пробыв три года наместником Генриха в Гаскони, перед советом баронов с улыбочкой похвастал зверствами, которые учинил над тамошними жителями. Однако сегодня судят не его, а ее кузена Гастона – который спас ей жизнь, когда она рожала в Бордо. Его обвиняют в противодействии Симону и, таким образом, английской короне.

Гастон, надо сказать, сам не безгрешен. Его жажда власти – и неразборчивость в средствах для ее достижения – проявляется в его самоуверенной заносчивости, его высокомерном тоне. Хотя он здесь пленник Симона, но не вешает носа, а даже подмигивает ей – подмигивает! При виде ее сурового лица он особым образом складывает губы, как будто они побывали в не очень чистом, но в высшей степени приятном месте. Его темные усы только усиливают впечатление. Рядом с голым подбородком они напоминают грязное пятно, которое Элеоноре так и хочется соскоблить.

– Он изменник, он предал Англию, – говорит Симон. – После его нападений на ваши прибрежные зам-ки их пришлось восстанавливать и укреплять. Это стоило больших денег.

– Гастон де Беарн, кому вы служите? – спрашивает Генрих. – Англии, или Кастилии, или Наварре, чьи короли замышляют отобрать у нас Гасконь?

– Я служу Гаскони.

Элеонора улыбается. Таким хитрым образом он умудрился высказаться, по сути не ответив на вопрос Генриха. Благодаря его увертливости несложно помочь ему в беде. «Я не забуду этого», – обещала она ему после благополучного рождения Беатрисы, когда в Бордо он спас жизнь им обеим. Она перед ним в огромном долгу, который теперь отдаст в надежде добиться его преданности Англии. Как виконт Беарна и патрон любимого Церковью ордена Веры и Мира, он пользуется в Гаскони большим влиянием.

– Зачем вы противитесь английскому правлению? – спрашивает она. – Неужели лучше зависеть от Белой Королевы, такой грубой и жестокой, чем от нас с Генрихом, давших вам столько свободы?

– Свобода живет в умах людей и их сердцах. Ее нельзя дать или отобрать.

– Тогда зачем же воевать против нас?

– Моя госпожа – моя дорогая кузина, – вы, конечно, сами знаете ответ. Народ Гаскони не отличается от жителей вашего родного Прованса. Посмотрите, как провансальцы воспротивились налогам француза Карла Анжуйского. Мы, гасконцы, тоже не хотим, чтобы нашей землей правил иностранец. И нам нет дела до ваших наместников – бестолковых и продажных, которые вымогают деньги у наших баронов, чтобы набить свои кошельки.

– Симон де Монфор безупречно честен.

– Может быть, и честен, моя госпожа, но также и жесток.

Королева качает головой. Она может поверить кое-чему о Симоне – что он честолюбив, упрям, что его нрав так же непостоянен, как и у Генриха, что он стоит одной ногой в Англии, а другой во Франции, где, говорят, изъявлял братскую любовь к королю Людовику. Но жесток? Элеанора Маршал наверняка бы упомянула это вчера ночью во время ужина с ней в ее покоях, когда они проговорили, как сестры, до утра.

– Мы уже слышали эти обвинения, – говорит Генрих. – Расскажите нам подробнее.

Теперь вульгарная ухмылка исчезла с лица Гастона де Беарна. Петушиная заносчивость в его голосе сменилась горестной дрожью. Элеоноре хочется заткнуть уши. Симон, говорит он, привязывал к рукам людей свечи, так что пальцы горели вместе со свечным салом. Он вводил уксус им в кровь и любовался, как они корчатся и кричат. Он связывал им руки за спиной и прикреплял к их ногам тяжелые железные чушки, а затем подвешивал несчастных к стропилам, вытягивая руки из суставов.

– Если эти рассказы – правда, то как же вы улизнули невредимым? – не выдерживает она, прерывая его перечень. – Ведь вы, в конце концов, предводитель гасконского мятежа.

Он склоняет перед ней голову:

– Не знаю, но могу высказать догадку.

Она снова обращается к Симону. Его глаза блестят, холодные, как кремень:

– Я избавил его от пыток из уважения к вам, моя госпожа.

Значит, он признает пытки. Элеонора откидывается на спинку трона. Что произошло с Симоном? Некогда благородный человек и верный друг, он утратил и то и другое, прибегнув к этим страшным – запрещенным – карам. И теперь ожидает, что ее кузена повесят за измену. Это испытание? Если так, то Симон его не выдерживает. И все же ей нужно сохранить его дружбу. Сейчас необходимо, чтобы он был на ее стороне. Он нужен ей как никогда.

– Вы хотели знать, что там происходит, – говорит Симон. – Вы хотели порядка. Вы хотели, чтобы собирались налоги. Вы получили все это, и к тому же к вам доставлен глава мятежников.

– Разве мы вправе удерживать его после всех этих рассказов о твоих бесчинствах? – орет Генрих. – Как ты не понимаешь? Таким обращением с почитаемым в Гаскони человеком ты вызвал к нам ненависть, какой не было раньше. Что же касается налогов, собранное даже не приближается к тому, что ты потратил без всякой пользы. Ты впустую занял наше время, растратил наши деньги и испортил добрые отношения с гасконцами.

– Гасконцы – лжецы и предатели. – Взгляд Симона обегает зал. Его глаза, пронзительно-голубые, как небо за грозовыми тучами, на мгновение ловят Элеонорин взгляд, прежде чем упереться в Гастона.

– Я их серьезно предупредил. Теперь они знают, что их ожидает, если они продолжат грабить и насиловать, если будут и дальше поджигать дома сторонников Англии. И я ничего не делал без одобрения парламента.

Он достает документ, подписанный главами совета баронов.

Элеонора чувствует облегчение: Симон действовал с санкции совета. Суду придется оправдать его.

– Смотрите! – с торжествующей усмешкой Монфор размахивает перед носом Генриха другим пергаментом – подписанным королем договором о назначении Симона наместником Гаскони на семь лет с обещанием возмещать ему расходы на укрепление замков герцог-ства.

– Я не пробыл там и трех лет, и уже мне не хватает средств на эти работы. – Он замолкает, а потом громким властным голосом добавляет: – Я требую, чтобы мне выплатили все деньги, потраченные у вас на службе.

Лицо Генриха краснеет, потом багровеет. Глаза выкатываются. Губы сжаты так, что побелели. У Элеоноры захватывает дыхание. Она, Генрих и их канцлер сэр Джон Монселл потратили не один час, составляя этот договор; потом она несколько часов убеждала Симона принять его.

– Генрих не заплатит, – сказал он тогда.

Если бы он опустил глаза! Возможно, изъявление покорности даст ему то, чего он хочет. Но Симон дерзко смотрит на короля, как на равного, – хуже того: как суровый отец на расшалившееся дитя.

Генрих видит эти глаза, и его взгляд твердеет.

– Нет, – говорит он, – я не выполню этих обе-щаний.

В зале раздается немой вздох.

– Я никогда не давал разрешения на зверства против народа Гаскони – народа, который служит мне и полагается на меня, а их герцог ради правосудия не использует насилие и пытки. Ты обманул меня, и теперь я обману тебя. Ты не получишь от меня денег.

Симон шагает вперед, оттолкнув королевскую стражу, которая пытается удержать его.

– Обманул! Это ложь, – кричит он. – Не будь вы моим сувереном, это был бы роковой час для вас.

Элеонора вцепляется в подлокотники трона, чувствуя, что может упасть с него. Генрих тоже ошеломлен и ничего не говорит. Приняв их молчание за признак слабости, Симон снова шагает вперед и тычет пальцем в Генриха:

– После такой лжи кто поверит, что вы христианин?

Элеонора выпрямляется на троне. Симон зашел слишком далеко.