Четыре сестры-королевы Джонс Шерри
– Если умрет – то лучший друг на свете. – Ричард с горящими глазами потирает руки.
Он вручает вестнику кошелек монет и посылает его в бани, потом вскакивает и, пританцовывая, ведет Санчу вниз по ступеням, а потом кружит по полу.
– Да уж, печальная весть! Еще миг, и Германия будет моей, дорогая. И ты будешь моей королевой.
– Я – королевой? – смеется она. – Надеюсь, в раю.
– Тебе не придется ждать так долго, моя киска. – Он хватает ее за руки. – Санча, я знаю, на что ты способна. Я видел тебя в Париже, как ты ошеломила всех баронов.
Флиртом, хочется ей сказать. В конце концов, это были французы. Он кружит ее, то отпуская от себя, то притягивая ближе. От него пахнет дровяным дымом и лаймом. Его глаза сияют.
– Мы будем королем и королевой германцев. Или римлян, как некоторые их называют. По мне, предпочтительнее римляне.
– Но Римской империи больше нет, а Германия процветает.
– Вот об этом я и говорю, – ухмыляется он.
– О падении Римской империи?
– Нет, что ты! – Он притягивает ее к себе и обнимает за талию. – Ты умная женщина, Санча. Ты много знаешь обо многом. Но чтобы сиять, тебе нужна уверенность в себе.
– Я люблю разговаривать с тобой, Ричард.
– Германцы тебя полюбят. Мою очаровательную королеву.
Санча берет его под руку и улыбается. Ей нравится возбуждение на его лице, как пламя в камине. Он ведет ее обратно по лестнице на второй этаж, где ее платье метет по выложенному голубыми и золотистыми плитками полу – как во дворце султана в Утремере, говорит Ричард, где пол был подобен причудливой мозаике разных ярких цветов. И это тоже ей нравится в нем – его страсть пробовать все новое.
Они идут в ее покои, он укладывает ее в постель, гладит кожу, целует в щеки, в шею, в плечи. Она смотрит на балдахин над кроватью и представляет себя королевой: всегда на людях, любое ее движение замечают, произнесенное слово записывают, каждый час наполнен делами. Она наблюдала за Маргаритой и Элеонорой при французском и английском дворе. И много раз благодарила Бога за свою тихую жизнь, более уютную и спокойную, чем у них, – так как Ричард богаче королей, – и не обремененную короной на голове. Ей хотелось стать королевой лишь у Господа.
– Сядь, любовь моя. Я хочу тебя раздеть, – говорит Ричард.
У Санчи начинает болеть голова. Он стягивает с нее корсаж, платье, сорочку. Она ежится. Служанки забыли растопить камин. Его борода щекочет ей грудь.
– Моя королева, – повторяет он. У нее стучит в висках.
Он колышется на ней, как корабль на ее волнах. Боль ширится и крепнет, качает ее своим красным приливом, потом расстилается бархатом под ногами, плюшем, и она взбирается по бесконечной лестнице к далекому трону. Ее ноги устают, а тяжелая корона давит на темя; бархат мягок. Она растопыривает пальцы и опускается на колени, прижимает ладони к ковру и чувствует, как он оседает, словно подушка под щекой, она погружается в него до колен и ощущает, как он окутывает ее, словно одеяло.
Когда она просыпается, в комнате темно, только мерцают угли в камине. Слуга таки затопил его, и она рада этому, потому что на ней почти нет одежды и она лежит на кровати в одних чулках. Кто-то, наверное, укрыл ее одеялом, а вообще в этом доме не принято делать больше, чем необходимо. Ричард любит оставаться один. Угождая ему, слуги держатся подальше и от нее – как будто она продолжение его, а не самостоятельная личность.
Пульсирующая боль в правом виске приводит ее в себя. Этой ночью они с Ричардом любили друг друга. «Моя королева». Он хочет сделать ее королевой. Санча садится и прислушивается. Ничего не слышно. Просто ее воображение. Возможно, она сама вскрикнула. Сама возможность стать королевой вызывает желание глубоко вздохнуть и задержать дыхание до того, пока она не лишится чувств.
Протяжный крик врывается в ее спальню, как лунный свет. В потемках она нащупывает свое платье – где фрейлины? – снимает его с крючка на стене, надевает и, босая, идет в музыкальную комнату, где, как звезды, мерцает ее арфа, а в другом конце, у двери в покои Ричарда, перешептывающейся стайкой стоят ее фрейлины.
Скользя по полу, Санча снова слышит этот голос – на этот раз вопль, и в нем звучит имя Ричарда. Она трогает спины фрейлин, чтобы пройти, и, как расступающиеся воды, они освобождают путь. Она проходит и в лунном свете видит Ричарда, который занимается любовью с Флорией, ее спина изогнулась, черные волосы разметались по простыне, она смотрит в глаза Санче.
Она пятится с колотящимся сердцем, прячется за фрейлин, которые роятся вокруг, как трутни вокруг королевы пчел, заслоняют ее, шепчут слова утешения: «Мужчины только и годятся, что делать детей и разбивать женские сердца», «Не волнуйтесь, госпожа: его интерес к ней пройдет; он всегда проходит». Неудивительно, что ему так хотелось привезти ее в Беркхамстед. Конечно, Санча знала, что ему нужна Флория – разве она не видела, как они целовались? Но это было несколько лет назад. Она никак не думала, что он зайдет так далеко. Ричард был так привязан к Аврааму – но, похоже, еще больше к его жене. Санча, вся дрожа, позволяет фрейлинам уложить себя в постель, их вздохи осушают ее слезы, их шепот усыпляет ее. Во сне она видит то, что недавно было наяву. И предчувствует то, что ждет ее утром: лживую улыбку Ричарда. «Тебе приснилось, моя киска». И слезы Флории: «Только не говорите моему мужу; обещаю: я больше не приближусь к вашему супругу».
Вот как она избавится от еврейки – расскажет Аврааму о том, что случилось этой ночью. Ричард рассердится. Может быть, даже прогонит ее. Но она это вынесет. Она должна, потому что эта соблазнительница Флория угрожает его смертной душе. «Прости его, Господи!» Ведь она – Санча – его жена. «Дай мне сил!» Разве она не обязана спасти его?
Утром она заходит к Ричарду, целует его, пока он ест фрукты, и не обращает внимания на запах Флории, витающий вокруг, как остатки дыма от потухшего костра. Ричард зевает. Устал, бедняжка? Поздно лег вчера?
– Извини, дорогой, я заболела. Что ты делал, когда я уснула?
– Я занимался делами. Сегодня мы уезжаем в Лондон. – И это будет последний раз, когда он виделся с Флорией. – Что, нет возражений? – спрашивает он. – Я думал, ты расстроишься.
– Я в самом деле этого не понимаю, – отвечает она. – Зачем нам ехать в Лондон? Ради нескольких никудышных евреев?
– Будь они в самом деле никудышными, мы бы не беспокоились. Да, пожалуй, и Генрих тоже. – Он вылезает из своего кресла и хочет пойти в конюшню распорядиться о лошадях и карете для поездки.
– Жюстина заболела. Могу я попросить Флорию помочь мне упаковать вещи?
Она следит за его глазами, но они ничего не выдают.
– Думаю, она будет рада твоему обществу. Я велел Аврааму заняться финансами, подсчитать наши потери, если Генрих казнит своих новых заключенных.
– Значит, ты печешься о деньгах.
– А также о гибели невиновных.
– Если они правда невиновны.
Как только он уходит, она роется в его постели и под ней, сама не зная, что ищет – любовные письма или следы еврейкиной страсти – например, клок ее волос. Единственное, что она находит, – незаконченная шахматная партия на столике между двумя креслами. Флория играет в шахматы? Маргарита и Элеонора играли, и соперничали страстно, как рыцари на турнире, кричали друг на друга и подгоняли, в то время как Санча пыталась рисовать и играть на арфе. Она всегда избегала каких-либо состязаний. Если она выиграет, то кто-то другой проиграет, а она не хочет никого расстраивать. Но все же она достаточно понимает в шахматах, чтобы оценить позицию на доске как равную. Конечно, Флория умеет играть, будучи замужем за Авраамом, который на Рождество подарил Ричарду набор фигур из слоновой кости. Такие забавные фигурки, и довольно большие. Она берет королеву, холодную, твердую и гладкую, и рассматривает, подперев рукой подбородок: лицо фигурки сморщено от боли. Вот так же сморщится и она, если Ричард сделает ее королевой. Но если о его романе с Флорией станет известно, не быть ему королем. Санча должна принять меры – как ради него, так и ради себя самой.
Она выскальзывает за дверь, спешит через сад и широкий луг позади chteau, опасаясь, что ее заметит Жюстина или кто-то из прислуги и попытается проводить. Ее слова, которые она подбирает в голове, предназначены только для ушей еврейки. Добравшись до входа в длинный, приземистый каменный дом, она останавливается с колотящимся сердцем. («Держись подальше от моего мужа, а не то!..») Хорошо, что большой куст скрывает ее, пока она набирается мужества. Ее глаз улавливает какое-то движение за окном: Флория поливает цветы на столе, затем погружает руки в ком теста. («Я хочу, чтобы ты убралась вон из Беркхамстеда. Мне все равно куда. Просто убирайся!») Когда она месит тесто, мышцы вздуваются на ее голых руках – это руки простой работницы.
(«Шлюха, ты соблазнила моего мужа!») Нет, она никогда не сможет произнести таких слов, даже самому дьяволу, не то что женщине, которая поставила Ричарда под удар. Прошлой ночью он был таким нежным с Санчей. Она думала, что наконец покорила его сердце. А теперь Флория все разушила. Но если заставить еврейку убраться, она сможет завоевать его любовь снова, вовремя, чтобы вернуть его Господу.
Санча стучит в дверь. Увидев ее, Флория таращит глаза, словно явился убийца или призрак.
– Моя госпожа, – говорит она, опускаясь в реверансе. – Простите, что встречаю вас в переднике. Вы застали меня врасплох. – Она убирает со щеки прядь волос, оставляя след муки.
– Ты не пригласишь меня войти? Я должна поговорить с тобой наедине.
Флория отходит в сторону, пропуская Санчу. Для богатого человека Авраам живет в весьма скромном доме – всего одна комната с земляным полом. Шелковое покрывало на кровати в дальнем углу – единственный признак богатства, да еще медные сковороды, висящие на крюках у плиты в середине комнаты. Флория подходит к деревянному столу и накрывает приготовленные еще не испеченные хлебцы, потом снимает передник и приглаживает волосы. Хотя ее лицо блестит от пота и раскраснелось от жаркой плиты, она так хороша, что Санча отводит глаза.
Подходя к Санче, она стискивает зубы, словно превозмогая боль. Не желает ли графиня немного вина или эля? Не изволит ли присесть? Санча отказывается. Она не собирается задерживаться надолго.
– Ричард и я сегодня уезжаем. Когда мы вернемся, тебя в Беркхамстеде не будет.
В ее глазах беспокойство? Хорошо.
– Но Беркхамстед – мой дом. Я не хочу его покидать.
– Я знаю, чего ты хочешь. И мне нет никакого дела до твоих желаний. – Слава богу, что наградил ее ростом. Санча всегда завидовала своим миниатюрным сестрам, но вдруг понимает преимущество высокого человека. Она определенно подавляет еврейку, возвышаясь над ней.
Но Флория не кажется подавленной. Она смотрит Санче в глаза, наглая распутница.
– Из-за прошлой ночи? Моя госпожа, это не то, о чем вы подумали.
– Я знаю, что я видела собственными глазами. – Боже, она еще собирается отпираться? – И я твердо намерена больше никогда этого не увидеть.
– Тогда – извините за такие слова – вам придется ослепнуть.
– Нет, мне нужно только избавить наш дом от тебя.
– Если вы так думаете, моя госпожа, то вы уже слепы.
Санча недоверчиво смеется:
– Если бы! Будь я слепой, мне не пришлось бы наблюдать, как ты щеголяешь подобно Иезавели, толкая моего мужа в грех.
– Если бы не я, лорд Ричард был бы безгрешен? Если вы так думаете, то вы единственная такая в Беркхамстеде. Его аппетиты широко известны.
– Я застала вас вместе в постели! – кричит Санча. – Где твой стыд?
Ее пальцы сгибаются и что-то сжимают; она смотрит и видит, что по-прежнему держит шахматную фигуру. Ей хочется запихать эту штуковину Флории в рот, чтобы заглушить ненавистные слова. Хочется ударить по зубам, ощутить, как они ломаются, услышать мольбы о прощении. Санча разжимает руку, фигура падает.
– Ты замужняя женщина.
– Мой муж стар, у него нет желания.
– И поэтому не возражает, если ты удовлетворяешь свое? Он знает о тебе и моем муже? – Возможно, Авраам использует жену, чтобы втереться в доверие к Ричарду. Тогда она в самом деле шлюха. – Интересно, что он сделает, если я расскажу ему?
Страх наконец исказил лицо Флории. Санче хочется рассмеяться.
– Последствия будут ужасны.
– Я с радостью расскажу ему, если по возвращении увижу или услышу, что ты все еще Беркхамстеде – или вообще в Корнуолле.
В углу глаза Флории блеснула слеза.
– Тогда кровь будет на ваших руках.
– Ты смеешь угрожать мне?
– Авраам сходит с ума от бешенства, когда другой мужчина хотя бы смотрит на меня.
– Тем больше причин тебе убраться.
Она поворачивается, чтобы уйти, но Флория останавливает ее, схватив за руку. Санча вырывает руку.
– Я не могу уехать, моя госпожа! Мои родители умерли. Мне некуда деться. Особенно в моем положении.
Санча, разинув рот, оборачивается и смотрит на нее. Лицо еврейки залито слезами, как она и представляла, – но желанного удовлетворения это не приносит.
– Я беременна, – тихо говорит Флория. – У меня будет ребенок от лорда Ричарда.
– Боже мой! – вскрикивает Санча. – Беременна?
– Ш-ш-ш! Умоляю, говорите тише.
– Зачем, если весь мир скоро узнает?
Боже правый, от еврейки! Скандал уничтожит его.
– Ты должна покинуть это место как можно скорее – и ни слова Ричарду, слышишь?
– Но как я обеспечу ребенка, моя госпожа? Вы, конечно же, не хотите причинить страданий невинному младенцу!
– Об этом нужно было думать прежде, чем соблазнять моего мужа.
– Нет, моя госпожа. Это было совсем не так. Вы же знаете: если Ричард чего-то хочет, то просто берет.
Санча хочет уйти, но Флория вцепляется ей в руку.
– Не прикасайся ко мне, мразь! – кричит та и швыряет еврейку на пол, где ей и место.
И убегает. Она мчится так, как в детстве, когда вместе с Марго и Норой они бегали наперегонки к морю. Когда ей исполнилось восемь, ее длинные ноги стали наконец оставлять их позади. Теперь эти длинные ноги выносят ее из дверей так быстро, что она моментально забывает увиденную чью-то белобрысую голову, бежит через траву и цветущий луг, в церковь, где падает на колени перед Богородицей. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой. «Пожалуйста, направь меня, Святая Дева!» Что делать? Как ей вернуть Ричарда, не причинив вреда младенцу, что стало бы большим грехом, чем его?
И все же еврейка не может оставаться здесь. Ричард – блондин с голубыми глазами. Если ребенок будет похож на него, то не только Авраам, но весь Корнуолл догадается о правде. Вся Англия узнает – весь мир! Ричард не вынесет позора.
Она должна спасти его. Но как? «Отец наш, который на небесах, да святится имя Твое! Пожалуйста, помоги мне». Никто не должен увидеть ребенка Флории. Никому не следует видеть ее живот во время беременности: кто же поверит, что отец – Авраам? И в то же время, разве можно прогнать Флорию и обречь дитя на страдания и смерть? Кровь будет не только на ее руках, но и на душе. Ее желудок скручивается и стонет, моля Бога избавить от тяжелого бремени – почему она должна выносить это, когда не сделала ничего плохого? Авраам женился на Флории. Он, а не она, несет ответственность за ребенка – и за его мать. Он, а не Санча, должен решить судьбу младенца. Время уходит. В любой момент может вернуться Ричард, готовый ехать. Стуча зубами что есть сил, она взбегает по лестнице в казначейство, но Авраама там нет. Его стул за столом со сложенными столбиками монетами пуст. Дверь в сокровищницу, всегда запертая, распахнута – заходи кто угодно и бери что хочешь. Она трогает еще теплое сиденье. Пот течет у нее по лбу. Предчувствие наполняет рот металлическим вкусом.
Она пробует позвать Авраама, почти ожидая, что он появится из-за двери или из сокровищницы, смеясь над ее глупостью. Но он ушел, и это очень странно, потому что любой из слуг может войти и забрать что хочет. Она входит в сокровищницу, глаза пробегают по мешкам серебра – накопленные годами богатства от оловянных рудников Ричарда, от его брата-короля, от налогов, что платили евреи. Одного такого мешка хватило бы Флории на несколько лет жизни.
«Кровь будет на ваших руках». Но нужно, чтобы Авраам остался в неведении. Флория может исчезнуть, и ее муж не узнает, куда она делась и почему. Не будет никакого скандала. Санча унесет тайну в могилу.
Она берет мешок монет, такой тяжелый, что приходится держать его двумя руками, прячет его под мышку и накидывает на плечи плащ. Потом снова идет через луг вручить Флории свой подарок. Ей представляется блеск благодарности в ее глазах. «Благодарю тебя, Матерь Мария, что указала мне путь».
Но, не дойдя до дома, она слышит стон. Вид открытой двери заставляет Санчу пуститься бегом – но у порога она замирает. Внутри на коленях стоит Авраам и плачет, а рядом на полу Флория, на том самом месте, где Санча оставила ее.
– Проснись, милая, – умоляет он. – Вернись ко мне, любовь моя.
Он берет ее голову, прижимает к груди, но Флория недвижима. Ее голова болтается. Лицо побледнело, как вода. Под затылком растекается лужа крови.
– Помогите! – пищит Санча, но никто не слышит ее, кроме Авраама, который резко поворачиает голову. Его зрачки так расширены, что чернота покрывает все глаза, отчего они выглядят бездонными дырами, колодцами ненависти. И внезапно Санча понимает, почему Флория боялась его. Бедная Флория!
– Вы убили ее, – говорит она, держась за дверной косяк, и ее колени охватывает дрожь.
Он подбирает что-то с пола и показывает ей: нахмуренная шахматная королева, которую она принесла из спальни Ричарда, вся в крови и волосах.
– Нет, графиня, – говорит он. – Я не убивал ее. Это вы ее убили.
Элеонора
Семья прежде всего
Эдинбург, 1255 год
Возраст – 32 года
В этой поездке карета не для Элеоноры – резвейшие скакуны из королевской конюшни несут ее и Генриха вместе с Джоном Монселлом и ста пятьюдесятью рыцарями через северные леса и цветущие луга в Эдинбург, где их дочь Маргарита то ли еще жива, то ли уже нет.
Сегодня требуется все ее умение, все внимание. Местность незнакомая, а она не скакала галопом уже много лет, с тех пор как ее дни наполнились заботой о детях и не осталось времени на охоту. Не в состоянии найти достойного воспитателя, чтобы занялся острым умом Маргариты – «Она девочка, и ей ни к чему знание латыни», сопел ее последний учитель, – Элеонора стала учить детей сама. Ее старания принесли богатые плоды: Эдуард стал смелым и отважным рыцарем – иногда слишком смелым, – по-королевски самоуверенным. Беатриса – грозный противник в искусстве спора, и она, как и ее мать, умеет скакать верхом и охотиться не хуже любого мужчины. Тихий Эдмунд – философ, мудрый не по годам, утешение матери. Малышка Катерина, родившаяся глухой и с каким-то по-особенному сморщенным личиком, милее всех на земле, она получает поцелуи, сидит на коленях и обнимает за шею нянь, братьев и сестер, мать и отца.
Но Маргарита со своим острым умом занимает место ближе всех к центру Элеонориного сердца. Ее то и дело звучащий смех навевает ощущение спокойной силы, каждой частицей она напоминает свою тезку – королеву Франции. Да, прошли годы с тех пор, как смех Маргариты-старшей умолк. «Гарпия Бланка Кастильская своей железной рукой задушила в нашей Марго веселье», – сказала как-то их мать, но Элеонора никогда в это не верила. Она знала, что сестру не усмиришь надолго, и оказалась права: вернувшись из Утремера, когда Бланка упокоилась в могиле, а Людовик еще больше помрачился умом, Маргарита правит Францией и смеется громче прежнего, не думая о том, что такое поведение не пристало женщине. Какой веселой и уверенной она была, когда все собрались на Рождество в прошлом году! И все-таки, кажется, она впитала и кое-какие не самые приятные черты Белой Королевы.
Потрясение и обида на лице Беатрисы во время Рождественского праздника, когда Маргарита отказалась посадить ее за королевский стол, до сих пор преследуют Элеонору. Не следовало ли ей тогда вмешаться более решительно? Она попыталась:
– Беатриса – наша сестра, Марго. Семья прежде всего, помнишь? Семья превыше всего, важнее земель и замков, важнее гордости.
– Тебе она, может быть, сестра, а мне – больше нет, – последовал ответ Маргариты.
Элеонора была так потрясена, что замешкалась с ответом. А ничего не возразив – не предала ли она Беатрису? Не стоило ли, как Санча, сесть за стол с Беатрисой? Но, конечно, она не могла этого сделать: ведь они с Марго только что начали хлопоты для заключения мира между их странами впервые за почти двести лет.
У обеих свои причины хотеть мира. Маргарита боится, что Генрих снова попытается отобрать земли, потерянные его отцом, а Франции теперь будет тяжело вести войну: поход в Утремер отнял у королевства все средства, и более того – подорвал престиж короля Людовика в мире. Элеоноре же нужна помощь Франции в противодействии грядущей смуте.
У Симона иссякло терпение, он готовит мятеж, и Элеонора не может его в этом упрекнуть. Генрих отказался платить деньги, которые по справедливости полагались Симону и его жене Элеаноре. Но можно ли критиковать Генриха за упрямство? Симон своим язвительным языком сам настроил его против себя. Когда Элеонора отказалась продолжать споры с королем по поводу него, он обратил свой сарказм и против нее. Теперь Монфор злопыхает, называет «иностранкой», что смешно, учитывая его французские связи, и обвиняет ее в своем фиаско в Гаскони. Она, мол, поддержала предводителя мятежников, своего гасконского кузена. А она сделает все для продвижения интересов своей семьи, даже в ущерб Англии. Но, конечно, не может спорить с Генрихом, как и не в силах помочь Симону. Генрих любит ее, но его гордость не уступает в силе его любви. Он настаивает на верности. «Если хочешь быть моей королевой, то должна работать со мной, а не против меня». Ей пришлось сказать «да», иначе он бы навсегда удалил ее от своего двора. Теперь при несогласии с ним она не высказывает свои возражения публично и старается скрывать неудовольствие, когда он игнорирует ее советы – что случается редко.
Симон виновен в том же самом преступлении, в котором упрекает ее, – в эгоизме. Отозванный из Гаскони, затем посланный туда вновь, чтобы спасти герцогство от мятежников, Симон петухом распускает хвост перед советом баронов, хвастаясь своими заслугами перед королевством и злословя на короля. Он обвиняет Генриха в растрате Элеанориного приданого, хотя обещанные ей земли и деньги разделили между собой родственники Уильяма Маршала. Требует, чтобы Генрих вернул ему Пембрук, хотя законные права на замок имеет Уильям де Валенс. Требует, чтобы Генрих тратил на его расходы в Гаскони больше, чем решил суд.
Элеонору все сильнее беспокоит, что бароны один за другим переходят на сторону Симона. Он говорит им то, что они хотят услышать: будто «иностранцы» захватили богатства, которые должны принадлежать им, что «иностранная» королева и «чужаки» – братья короля обогащают своих родственников за счет англичан. И главное – он возглавляет сопротивление каждому новому налогу, который Генрих пытается ввести; говорит, что Англия должна запасать деньги для Англии, а не тратить на «иностранные» земли, такие как Гасконь и Сицилия.
И тут же, заняв внимание баронов внутренними делами, отправляется во Францию восхвалять короля Людовика и делать нелестные замечания по адресу Генриха. Пока что, по словам Маргариты, такая тактика не приносит ему успеха. Людовик и Генрих как братья в их общей любви к Богу, искусствам и архитектуре. Собрать их вместе на Рождество – самая удачная идея из всех, что когда-либо приходила в голову сестрам. После этого мирный договор определенно будет заключен. Французская казна наконец наполнится благодаря умелому управлению Маргариты. А когда между королевствами будет мир, Франция поможет Англии, если Симон устроит мятеж. А коль скоро Генрих по условиям договора откажется от притязаний на Нормандию, Пуату и Аквитанию, бароны наконец будут удовлетворены. Сражения за проливом истощили и их кошельки, вызвав сильное недовольство, особенно с тех пор, как им пришлось защищать свои замки в Валлийской Марке[58], на границе Англии, от валлийского лорда Ллевелина – и от восставших шотландцев.
Когда они добираются до бревенчатых ворот внушительного Эдинбургского замка, уже смеркается, лошади все в мыле от долгой скачки. Крепость построена на высоком отвесном утесе, ее башни и здания кажутся неприступными. Им не войти туда – им и лучшим английским рыцарям, включая Эдуарда и его двоюродного брата Генриха Германского, сына Ричарда. Если они не смогут взять замок, то начнут осаду.
Элеонора слышит, как у нее за спиной Эдуард и Генрих Германский обсуждают стратегию: Эдуард узнал состав греческого огня, и ему не терпится применить его.
Но Маргарита может быть в опасности. О ней ничего не слышали с тех пор, как врач Реджинальд Батский прислал известие, что их дочь в самом деле больна. «Она пребывает в подавленном настроении, отказывается вставать с постели, – пишет он, – и почти ничего не ест. Я должен потребовать сменить окружающую ее обстановку». Через два дня Реджинальд Батский умер. Поговаривали, что от яда. Неужели шотландские лорды убьют и Маргариту?
К ее облегчению, их сразу впустили – Элеонору и Генриха, Джона Монселла, а также Эдуарда, Генриха Германского и нескольких лузиньянских кузенов Эдуарда. Вскоре они уже стоят в главном зале – длинном, но узком помещении с непомерно высоким сужающимся наверху бревенчатым потолком. Правитель Уолтер Комин сидит на троне, как будто рожден для этого. Его одеяние – капюшон на голове! – было в Англии в моде сто лет назад. Глаза сверкают сталью в лучах солнца, когда он кивает Генриху, но смягчаются при взгляде на Элеонору. Во время свадьбы ее дочери Маргариты Уолтер посылал в сторону королевы лукавые приветливые взгляды и танцевал с ней, пока она не стерла ноги. Элеоноре, а не Генриху предстоит иметь с ним дело.
Для этого случая она снимает с головы ленту и заколки, позволяя волосам свободно рассыпаться на шотландский манер. Пока она говорит, Уолтер Комин облизывает губы. Они хотят аудиенции у своей дочери и короля Александра, говорит Элеонора. Внезапная смерть Реджинальда Батского встревожила их, и им нужно убедиться, что Маргарита здорова.
Правитель хлопает в ладоши, и к нему подбегает через зал юноша.
– Пошлите за молодой королевой, – говорит он, однако Элеонора прерывает его:
– Мы хотим посетить ее покои. Мы бы посмотрели, как она живет.
Щелчком пальцев он отпускает юношу и поворачивается к Генриху. Несчастья постигли Маргариту, говорит он, по вине Генриха. Ему не следовало требовать от короля Александра верности Англии. Шотландские бароны решительно настроены не позволить молодому королю дать такое обязательство.
– Он делает все, что просит ваша дочь. Поэтому мы держим их отдельно. Шотландия никогда не покорится английскому правлению.
Генрих хлопает глазами, явно не помня своего «требования» к мальчику-королю во время свадьбы. Во всяком случае, это была не его идея. На ней настояли бароны Шотландской Марки[59], желая расширить свои владения.
Страж ведет Элеонору вверх по узкой винтовой лестнице в башню замка. Маргарита, все еще в постели, щиплет себя за щеки, чтобы придать цвет, а служанки расчесывают ее длинные спутанные волосы. У Элеоноры сжимается сердце. Ее прекрасная дочь выглядит как скелет, ее щеки впали, под глазами темные пятна, руки как хворостинки. Элеонора вскрикивает, и Маргарита роняет зеркало. Они обнимаются. Девочка легка, как птичка, будто ее кости полые. Елеонора обнимает ее осторожно, боясь сломать, но Маргарита со всей силы прижимает мать к себе.
– Возьми меня с собой, – шепчет она. – Не оставляй меня здесь умереть.
– Вели своим фрейлинам выйти, – шепчет Элеонора.
Маргарита удивленно смотрит на нее, словно такое никогда не приходило ей в голову. Когда она срывающимся голосом объявляет, что хочет остаться наедине с матерью, никто не двигается. Все стоят на месте, растерянно глядя друг на друга. Явно им велено следить.
Элеонора указывает на дверь:
– Неповиновение вашей королеве равнозначно измене.
Когда они остаются одни, Элеонора садится на кровать и снова заключает Маргариту в объятия.
– Мама, – говорит та и разражается слезами. – Я знала, что ты придешь.
Лорд Роджер де Клиффорд кричит, его меховая шляпа падает (это хорошо, думает Элеонора, потому что в ней он напоминает крота), слюнявые губы блестят, лицо, как и ожидалось, покраснело. В последнее время на заседаниях баронов крик стал de rigueur[60]. Даже Симон де Монфор поддался этому и, хотя не багровеет, но сверкающими глазами смотрит куда-то за стены, как будто обозревает далекий горизонт.
– Я вижу кровь – английскую кровь, вытекающую вместе с жизнью, – кричит Роджер де Клиффорд. – Гасконь. Пуату. А теперь Сицилия! Почему мы должны платить сто тысяч фунтов за войну, которую папа ведет против Манфреда Гогенштауфена? Если дяди королевы хотят видеть на троне Regno[61] савояра, то пусть сами и платят за это. А мы больше не можем! Эти иностранные авантюры высосали из нас все до капли.
Элеонора закатывает глаза, но бароны слушают как зачарованные. Молодой граф Глостер искоса посматривает на нее.
– Да, до капли, – говорит он графу Честеру на ухо, но она слышит. – Высосали иностранцы. – Он поднимает голову, чтобы присоединиться к крикам: – Иностранцы высосали все до капли!
– Ради всего святого, – бормочет она и идет к Генриху, которому Ричард говорит:
– Конечно же, ты не ожидаешь, что я тебе одолжу денег. Ведь сам ограбил меня, отобрав налоги с восемнадцати богатых евреев.
– Они обвинялись в гнусном преступлении. Распять бедное дитя! И они отказывались от христианского суда.
– А теперь они мертвы, и их имущество досталось тебе.
– Но по твоему требованию я отпустил остальных. В том числе твоего личного еврея.
– Не собираюсь давать тебе денег на Сицилию. Я уже выложил тысячу фунтов на выкуп Томаса Савойского.
Правление дяди Томаса было непопулярно среди его туринских подданных, они посадили его в темницу и теперь требуют непомерный выкуп.
– Мой дядя все выплатит, – говорит Элеонора.
Томас обещал заплатить очередной папский взнос – с каждым новым папой приходят новые требования – для нападения на Манфреда, сына Фридриха II. Манфред провозгласил себя королем Сицилии.
– Пока не заплатим папе Иннокентию, мы не можем требовать сицилийский трон для Эдмунда.
– Если бы я собирался завоевать Сицилию, то чтобы взять ее себе, – отвечает Ричард.
– Теперь ты захотел стать королем Сицилии? – спрашивает Элеонора. – После того, как сам отка-зался?
– Моя госпожа. – Перед ней приседает в реверансе ее племянница Агнесса де Салуццо.
Санча наконец пришла в себя, говорит она. Элеонора спешит к двери, за ней, подняв юбки, ее фрейлины.
Санча лежит на кровати в спальне и тупо смотрит в потолок распухшими от ночных слез глазами:
– Я не убивала ее.
– Я знаю, дорогая. – Элеонора садится на кровать и берет сестру за дрожащую руку.
– Ты должна мне верить.
– Конечно, верю.
– А Ричард нет.
– Ричард верит лишь тому, что ему выгодно.
– Он уговорил Генриха освободить этого убийцу – Авраама, а теперь привез его в Беркхамстед снова жить у нас. – Она сжимает Элеонорину руку. – Теперь Авраам убьет меня.
– Милая Санча! Зачем кому-то убивать тебя?
– Он убил ее, чтобы спасти свою честь. А меня убьет, чтобы я молчала.
Когда у сестры появилось такое богатое воображение? В детстве это Элеонора и Маргарита писали канцоны и пели их, изображая трубадуров, или сочиняли сказки про Ланселота и короля Артура и играли роли, а Санча сидела в углу и рисовала, замкнутая в своем собственном, предположительно тупом и скучном, мире.
– Вероисповедание Авраама отвратительнее, чем все, что ты можешь вообразить.
Согласно придуманному Ричардом документу еврей задушил жену за то, что та вытирала картину «Мадонна с младенцем», которую Авраам повесил около нужника в качестве надругательства.
– Ричард не знает, что я видела, как он прелюбодействовал с Флорией, – говорит Санча, сжимая Элеоноре руку. – Он ненавидит скандалы! Он бы и мне желал смерти. Как своей первой жене.
– Изабелле Маршал? Она умерла в родах.
– После встречи с его любовницей. Жанна де Валенс никому не позволит встать у нее на пути.
Элеонора призывает все свое терпение.
– Никто не умрет. Если твой еврей убил свою жену, то это было в порыве страсти.
– «Если»? Ты тоже мне не веришь.
Элеонора встает.
– Чему я не могу поверить, так это твоим истерикам. И меня это очень тревожит. Ты должна взять себя в руки и пресечь эти дикие обвинения. Иначе сама подвергнешься ритуалу изгнания бесов, а то и хуже. – В Париже один ученый предлагал сверлить дыру в черепе одержимого, чтобы выпустить злых духов.
– Почему ты такая злая? – снова начинает плакать Санча.
Элеонора воздерживается от жалоб: сохранить Сицилию для Эдмунда – заплатить папе – Элеонора и Генрих должны попросить у Маргариты и Людовика денег в долг. Бароны не смягчатся, пока их возглавляет Симон. А тот начинает размахивать «Хартией вольностей», возмутительным набором ограничений на ее и Генриха способность править. Этот документ составили люди, которых заботит лишь собственное богатство. Она и Генрих, конечно, откажутся подписать эту хартию, как бы Симон ни угрожал «последствиями». И еще одна печаль, вырисовывающаяся даже по ночам, – болезнь дочери Катерины. Сначала бедняжка родилась глухой, а теперь начала слепнуть. Нервозность Санчи кажется чрезмерной, тем более что Ричард уже все ей объяснил.
– У меня куча дел, – говорит Элеонора. – Нет времени вытирать твои слезы.
– Мы же сестры. И должны помогать друг другу.
– Ради бога, Санча! Когда ты повзрослеешь? – Лицо сестры искажается, как от пощечины. – Мы взрослые женщины, Санча. И должны сами о себе заботиться. Теперь ты должна заставить себя встать с постели и одеться для коронации Эдмунда.
Папский легат прибудет через час. Она спешит из комнаты, вниз по лестнице, через зал, где слуги расставляют столы, на кухню – проверить блюда, что готовят к пиру: жареная цесарка, оленина в винном соусе, форель из пруда, весенняя зелень и спаржа из огорода, вареная картошка со сливочным маслом, яблочные пироги и лимонный торт. Обратно в зал – там слуги носят вазы с маргаритками и расставляют на столах, но она вмешивается. Нужны розы, и неважно, что ее белые розы сейчас не цветут. Все равно Эдмунд предпочитает красные. Сегодня все должно быть безупречно.
Она находит Генриха в его покоях, он уже надел белые с золотом одежды и стоит перед зеркалом, а его камердинер Уильям де Сент-Эрмен укрепляет у него на голове корону.
– Мои волосы седеют, Элеонора, – печально улыбается король. – Скоро ты окажешься замужем за стариком.
– За опытным мужчиной. – Она подходит и целует его. – И еще более красивым, чем раньше. Серебро в волосах чудесно идет к золотой короне.
– Боюсь, у Симона те же мысли вызывает серебро в его волосах.
– Пусть думает что хочет.
Генрих вздыхает и проводит руками по талии. Его отвисшее веко дергается.
– Он явно затевает пакости. Его гнев по поводу Сицилии очень меня удивил.
– Это только повод разъярить баронов. Симон ищет себе товарищей по несчастью. Когда они увидят сегодня, как Ростан надевает королевский перстень на палец Эдмунду, их сердца забьются по-другому.
Элеонора и Генрих не пожалели средств для этого события.
– Джон Монселл и я кое-что добавили к церемонии, – улыбается король, отчего вокруг глаз собираются морщины. – Подожди, увидишь. Только каменное сердце останется спокойным.
Няня вводит в зал Эдмунда, его волосы еще мокры после умывания, глаза широко раскрыты. Когда его целуют в щеки и называют «Маленький король», он сохраняет на лице торжественное выражение.
– Я стал королем Англии в девять лет, – говорит ему Генрих, когда они втроем, держа за руки сына, направляются в собор. – На один год меньше, чем тебе сейчас.
– Ты велел раздать всем детям в стране сласти и объявил много особых праздников, когда не будет уроков? – улыбается Эдмунд. – Вот что я сделаю в Си-цилии.
– Твои подданные, а особенно молодые, будут обожать тебя за это, – говорит Элеонора.
– К сожалению, ты не сможешь править, пока не вырастешь, – объясняет Генрих. – Пока ты не станешь взрослым, за Сицилию буду отвечать я.
– А потом я смогу делать, что захочу!
– Если бы! Ты обнаружишь, маленький король, что твои бароны захотят направлять тебя. Тебе придется выслушивать их и иногда выполнять их указания, даже когда не хочется.
Мальчик хмурит брови:
– Тогда зачем быть королем?
Генрих и Элеонора смеются.
– Хороший вопрос, – говорит Элеонора. – Он часто мучает твоего отца в последнее время.
В дверях собора они ждут, чтобы совершить торжественный вход, влажная ладонь Эдмунда в холодной руке матери. Когда звучат трубы, втроем начинают долгий путь мимо толпы, позади следует свита. Пришли все бароны, и вместе с ними Элеанора Монфор. У Элеоноры колотится сердце, но она не может поймать взгляда своей золовки. С другой стороны Глостер следит за ней оценивающим глазом. Потом нужно будет с ним поговорить: его поддержка в вопросе о Сицилии станет решающей. Она кивает дяде Питеру, дяде Филиппу и дяде Бонифасу, их лица опечалены отсутствием брата. Бонифас незадолго до мессы услышал про захват дяди Томаса и так расплакался, что закончить церемонию пришлось одному из епископов. Прошло уже несколько недель, а он все еще смотрит так, словно пришел конец света.
Перед алтарем стоит папский легат, его унизанные перстнями пальцы сцеплены на груди, на сморщенном лице выражение доброго дедушки, а не правой руки властителя, намеревающейся собрать для него мзду. Он улыбается Эдмунду, который выходит вперед со склоненной головой, чтобы получить благословение. Латинская литургия, взмахи кадила, навязчивое пение монахов. Милое личико ее сына поднимается для помазания. У Элеоноры такое чувство, что сердце вот-вот разорвется. Она смотрит на Генриха; как и у нее, у него мокрые глаза.
Читать бесплатно другие книги:
