Четыре сестры-королевы Джонс Шерри

Элеонора

Проигранное дело

Париж, 1265 год

Возраст – 42 года

Она вглядывается в темноту, ее пальцы узловаты, на сердце камень. Над свалкой коней и вооруженных людей, среди криков и стонов, звона мечей, на своем седле возвышается Эдуард. «Сожмись, – просит ее серд-це, – стань маленьким, сынок, стань целью, в которую нелегко попасть». Он рубит и колет, вырезает жадность, пробивается сквозь ложь, отсекает предательство, распространяющееся по земле, как опухоль. Какой-то рыцарь на коне, вздымая пыль, врывается в сутолоку, брызжа кровью, и проскальзывает за спину ее сыну. На его поднятом щите сияет яростный лев с раздвоенным хвостом – герб Монфора. Его копье направлено в спину Эдуарду. Он бьет. Элеонора кричит, но поздно: Эдуард пронзен насквозь и лежит окровавленным комом на крупе лошади.

– Моя госпожа, вам нехорошо?

Элеонора с колотящимся сердцем оборачивается и видит свою служанку Агнессу, которая испуганно смотрит на нее.

– Нет, все прекрасно. – Она прижимает к груди руку. «Дышать».

– Вы кричали.

Королева выглядывает в окно и, увидев только скользящий по грушевым деревьям лунный свет, издает смешок:

– Наверное, заснула стоя.

Она не спала со вчерашнего дня, с тех пор как гонец принес известие о готовящемся сражении у Ившема. Мятежники поклялись убить Генриха, однако нужен им Эдуард. Симон нацелился посадить на трон собственного сына.

Королева отворачивается от окна и садится за стол, глядя в ручное зеркальце, будто оно может показать будущее. Ах, если бы увидеть в зеркале сражение и не терпеть этой муки ожидания! «Мы победим». При всей его браваде недавнее послание от Генриха внушает ей мало доверия.

Да, войско Симона редеет. Он потерял многих баронов, которые сначала поддерживали его, и самый заметный из них – Гилберт де Клер, могучий рыжеволосый граф Глостер. «Монфор говорит о разделении власти, а сам собирает земли и замки для себя и своих сыновей», – написал он Элеоноре. Наконец-то бароны поняли истинные амбиции Симона. Однако епископы по-прежнему его поддерживают, как и простонародье, которое он покорил, обвиняя в бедности и страданиях народа Элеонору и ее «чужую» родню. Алчные лорды и продажные шерифы – очевидно, ее вина, так же как голод, чума, проказа, прелюбодеяния и все прочее вдобавок к народной нищете. Это сражение – последняя надежда Симона. А также и Эдуарда, который, разозлившись за раны и унижение матери на Лондонском мосту, безжалостно – и очень умно – спланировал месть. Глостер теперь на стороне Эдуарда, как и Роджер Лейбурн, и Роджер Клиффорд, и Генрих Германский. Элеонора больше не может возражать против таких друзей, даже против этого опасного Амо Лестранжа, так как после бегства Эдуарда из плена Симона они преданно защищают его.

Она может с гордостью сказать, что план бегства был изначально задуман ею. Действуя в Гаскони, где могла командовать собственными войсками и кораблями, используя французские средства, она подружилась не с кем иным, как с Уильямом де Валенсом. Удивилась же она сама этой дружбе! Несмотря на изгнание из Англии, его преданность Генриху не поколебалась. Уильям, как всегда, ходил с важным видом, хвастая своей доблестью в бою, и великодушно «простил» Элеонору за «заговор» против него – но все это не имело значения в свете его возмущения пленением Эдуарда.

– Нашего английского принца держит в заточении этот самодовольный французик? – кипятился он, забыв свое происхождение из Пуату.

Уильям вернулся домой набрать войско, а потом отплыл в Уэльс с ее письмом к Гилберту де Клеру, взяв с собой тысячу двести рыцарей. Вскоре граф передал это письмо с планом побега своему брату Томасу де Клеру, одному из стражей Эдуарда. Ее стратегия опиралась на состязательный дух Эдуарда: однажды, болтая со своими тюремщиками, он похвастал, что в Англии нет наездника лучше него. Томас, как было запланировано, начал насмехаться. К спору присоединились другие, и вскоре начали заключать пари.

Чтобы поднять ставки, Эдуард предложил каждый раз менять лошадей в доказательство своей сноровки.

– Я побью любого, на какой бы лошади ни скакал, – хвастал он.

Люди есть люди, и они проглотили наживку. Стражи скакали один за другим, и каждый раз победителем выходил Эдуард. Потом, когда дело дошло до последнего соперника – Томаса де Клера, – он еще раз сменил лошадь, зная, что этот конь самый резвый и выносливый. И вдвоем они пустились вскачь на свежих лошадях, во всю прыть унеслись в лес и больше не появлялись. Тюремщики бросились в погоню на своих усталых конях, но остались ни с чем.

– Это мой сын, – сказала Элеонора, услышав историю. – Он всегда стремится посостязаться с другими, даже будучи уверенным в победе.

Из всех живущих он больше всех похож на нее.

Время обеда. Утро тянулось мучительно медленно. Она направляется в зал, где они с Марго будут обедать вместе с дядей Бонифасом, Эдмундом, королем Людовиком, принцем Филиппом и, конечно же, чтобы сделать трапезу интереснее, с мессиром Жаном де Жуанвилем, посетившим их впервые после прибытия Элеоноры в Париж. Встав, чтобы ее поцеловать, Марго прямо-таки пылает в своем новом пурпурном платье с украшенными золотом шелковыми рукавами, словно рождена для этого цвета или он создан для нее. Неважно, что ее фигура стала дородной, а локоны, выпадающие из-под головного убора, уныло поседели: глаза ее ярки, как у птицы, лицо гладкое и сегодня горит румянцем, а ум остр, как рапира.

И так же коварен.

– Расскажите, мой господин, как это Фома Аквин-ский объявил, будто монахам позволено есть мясо птиц? – спрашивает она Людовика, пока Элеонора усаживается.

– Он считает, что домашняя птица имеет ту же водную природу, как и рыба, – говорит Людовик своим тоном «я стараюсь быть терпеливым», которым он всегда разговаривает с Марго.

– Я утверждаю, что никогда не видела цыпленка в воде и даже рядом с водой, – возражает она. – А также павлина или becfigue[68]. – Она берет с тарелки кусочек певчей птицы и рассматривает. В детстве, в Провансе, becfigue были редкостью, их готовили по особым случаям – жарили и фаршировали лепестками цветов. – И я также не видела, чтобы рыбы летали по воздуху. И в птице нет никакого привкуса моря.

– Бог создал рыб и птиц в один день, – сурово объясняет Людовик, хмурясь на Марго. – Читай Писание.

– Он также создал в один день мужчину и женщину. Интересно, это делает нас тоже равными?

– Многие птицы едят рыбу, – говорит Эдмунд.

– Как и монахи. Кроме Фомы Аквинского. Никогда не видела, чтобы он за столом съел хоть кусочек рыбы.

– И я заметил то же. Похоже, он не любит пищи из реки или из моря, – усмехается Жан де Жуанвиль.

Румянец Марго становится еще ярче:

– Зато он обожает цыпленка.

– Достопочтенный Фома больше не монах, а всеми уважаемый философ, – ворчит Людовик. – Сам он может есть что хочет и все же следит за монашеской диетой. Пожалуй, вы бы придержали свои замечания, будь он сегодня за нашим столом. Эти реплики на грани кощунства.

– Задавать вопросы философу – кощунство? Дядя Бонифас, как вы считаете?

Дядя Бонифас, тоже заметно погрузневший – в ущерб своей былой привлекательности, – лишь пожимает плечами и кладет в рот кусочек дичи.

– Достопочтенный Фома наверняка рад, что не присутствует на нашей трапезе, – говорит Элеонора, – потому что критические стрелы моей сестры всегда заострялись ее голодом, а по мере насыщения становились неотразимыми. Он мог оказаться в затруднении.

– Наверняка оказался бы, – соглашается Жуанвиль, улыбаясь Марго.

– Особенно в споре с женщиной, – говорит она. – Считая женщин ниже мужчин.

Но кого действительно волнует лицемерие Церкви?

Элеонора смотрит на маленьких нежных птичек на блюде, видит их свернутые шейки и остекленевшие глазки – глаза ее мужа и сына, лежащих на поле брани у Ившема, искалеченных и истекающих кровью, проигранное будущее Англии и ее детей. Но и будущее – кого оно волнует? Без семьи для Элеоноры нет будущего. Слава богу, Эдмунд здесь, с ней, в безопасности, хотя в эти месяцы он часто кипятился и требовал, чтобы ему позволили вернуться в Англию сражаться. Она отодвигает блюдо с птичками.

– Тебе не понравились becfigue? Мне казалось, ты их любишь, – тихо говорит Марго. – Мы посылали за ними на рынок в Экс в надежде, что они возродят твой аппетит.

– Извини, – через силу выговаривает Элеонора: ее горло, как и все тело, напряжено, она с трудом держит себя в руках. – Сегодня все напоминает мне о смерти.

Прошла неделя с тех пор, как Эдуард захватил сына Симона и его солдат при Кенилуорте. «Граф Лестер спешит сразиться с принцем Эдуардом, но возраст короля замедляет передвижение», – написал Генрих Германский. Элеонора улыбалась при мысли, как ее проворный муж изображает усталость, боли в спине, расстройство желудка и прочее, чтобы замедлить наступление Симона. Но больше не улыбается. И поклялась, что не улыбнется, пока Генрих и Эдуард не будут в безопасности. Марго велит принести горох, жареный картофель с травами и салат из свежей зелени. Это она сможет проглотить. Элеонора набрасывается на еду, но когда Людовик начинает говорить про Утремер, уже Маргарита отодвигает блюдо.

– Султан Бейбарс взял Назарет, город Нашего Господа, – говорит король. – Турки не остановятся, пока не заявят свои права на все города, построенные христианами, в том числе Иерусалим.

– А будет новое паломничество в Утремер? – спрашивает Эдмунд – как кажется Элеоноре, с излишней надеждой в голосе.

– Если папа римский объявит призыв, – торжественно говорит Маргаритин старший сын Филипп, – я первый возьму крест.

– Ты будешь вторым, – сияя, поправляет его отец.

– Глупости, – раздражается Маргарита. – Какой смысл погибать жалкой смертью за проигранное дело?

У Элеоноры начинает стучать в висках:

– Святой город – проигранное дело? Какое же дело может быть более достойным? – Людовик, ослабший после недавнего приступа дизентерии, поднимается со своего места и падает, не успев выпрямить ноги.

– Я согласен с королевой, – говорит Жуанвиль. – Христиане посылали войска в течение почти ста лет, волна за волной, и каждый раз наши атаки отражали. Возможно, Бога не радуют эти попытки, раз он не находит уместным принести нам победу.

– Бог судит нас в этом мире, как и в мире ином, по грехам нашим, – объясняет Людовик. – Праведных Он награждает победой, а грешников наказывает поражением.

Эти слова поражают Элеонору, как оплеуха. Значит, Бог судит ее? Значит, поэтому ее семья в опасности? Какой же грех она совершила, чтобы заслужить такое горе?

– Править народом издалека слишком дорого и слишком трудно, чтобы долго такое выдержать, – говорит Жуанвиль. – Спросите доброго короля Англии Генриха – или его королеву.

Все глаза обращаются к ней, но она готова разразиться слезами и не смеет открыть рот для ответа. Пробормотав извинения, Элеонора встает из-за стола, и фрейлины бросаются поддержать ее шлейф. Вслед раздаются голоса, но она, спеша по лестнице, слышит лишь собственные вопросы.

В чем же ее грех? Амбиции? Власть над Сицилией, так дорого обошедшейся, – видит бог, за годы войны пап с Манфредом она достаточно им заплатила, – принесла бы большие доходы английской казне. Своим могуществом Англия затмила бы Францию. А Элеонора стала бы самой могущественной королевой в мире, превзойдя всех своих сестер.

Но – кого волнует, какое королевство могущественнее, какие короли и королевы имеют больше земли? Мы сражаемся и строим планы ради наших детей, но потом умираем, а они могут потерять все, что было для них построено. Мы никому не можем дать ничего вечного – кроме любви.

Или ее грех – жадность? Такие обвинения звучали. Да, она была жадной, но не ради себя, а ради детей. Она хотела для них лучшего, что жизнь может предложить. Хотела сделать так, чтобы они никогда не испытывали голода и страха, как она в Провансе, – и какую выгоду ей это принесло? Эдуард побывал в заточении, несколько раз враги его чуть не убили. Эдмунд прячется здесь с ней, он не король Сицилии и никогда не станет никаким королем – и кого это волнует? Все это теперь для Элеоноры ничего не значит, когда ее муж и сын, может быть, лежат убитые на поле битвы или болтаются на виселице.

Ей не следовало ждать, чтобы помириться с Эду-ардом.

Она не видела его и не слышала от него ничего после той размолвки в Виндзоре – много лет назад, до нападения на нее у Лондонского моста. Элеонора прижимает руки к груди. «Святая Богородица, убереги моего сына, чтобы я могла снова сблизиться с ним».

Маргарита застает сестру лежащей на кровати.

– Можешь в такое поверить? Людовик завел речь о возвращении в Утремер, – говорит она, шагая по комнате. – Видно, мало ему неудач последнего похода.

– Почему мужчин так тянет воевать? Они убивают друг друга за замки, за клочок земли в пустыне, за идеи. – Понимают ли они, сколь бессмысленны их устремления? Хотел ли когда-нибудь кто-нибудь из мужчин посвятить себя любви, а не убийствам?

Ведь только любовь имеет значение. Кто-нибудь из мужчин осознает это? Семья прежде всего. Внезапно Элеонора понимает слова матери по-новому. Семья – это все. Вся жизнь потрачена для помощи дядям и кузенам, племянницам и племянникам, для обретения ими богатства и статуса, она соперничала в этом с сестрами. Теперь же эти цели кажутся глупыми, как те игры, которыми они забавлялись в детстве, – хотя гораздо более опасными. Ее усилия заполучить для сына Сицилию обратили против нее всю Англию и могут закончиться гибелью Эдуарда и Генриха.

Теперь Сицилию хочет Беатриса, но знает ли она цену?

Ее стремление уже стоило ей изрядной доли Элеонориной любви – и еще больше Маргаритиной, если там еще что-то оставалось. О, это будет ужасно! Манфред – бесстрашный воин, он будет биться до смерти. Карла могут убить – и Беатриса откроет для себя то же, что поняла теперь Элеонора, почти потеряв мужа и сына. Она бросила все силы на «дело Сицилии», как будто все остальное не имело значения, тогда как не имела никакого значения как раз власть над Сицилией.

Даже статус королевы теперь для нее неважен, как и корона Генриха, и титул принца для Эдуарда. Господи, возьми все это! Только оставь мужа и сына живыми.

– Египет – бесчеловечное место. Они погибнут, если отправятся туда, – говорит Марго. – Я не хочу, чтобы мои дети умерли.

За дверью гомон женских голосов, хихиканье прислуги. Входит служанка Марго и с реверансом докладывает о прибытии Генриха Германского. Элеонора вытирает слезы, но рука остается мокрой, когда Генрих опускается на колено и целует ее.

– Моя госпожа, битва при Ившеме завершилась. – Он остается на полу со склоненной головой. Резкая боль скручивается в груди Элеоноры.

– Так скоро! Поздно ночью я слышала, что битва вот-вот начнется.

– Она началась и закончилась в течение двух часов. – Почему он не поднимает к ней лица? – Принц Эдуард сражался с великой отвагой.

– Боже милостивый! – Ее пульс участился, словно сердце дало себе волю. Слезы потоком текут из глаз. – Вам угодно прочесть эпитафию?

Он прямо смотрит на нее. Его губы борются с улыбкой.

– Не эпитафию, моя госпожа, но для многих весть горькую. Наше войско растоптало силы мятежников, как стадо баранов. Мы победили.

– Хвала Господу! – Тыльной стороной руки она вытирает слезы. – Ваши потупленные глаза говорили о другом. Или, – она прикладывает руку к груди, – вы принесли дурную весть о Генрихе?

– Король цел и невредим, моя госпожа, и не благодаря Симону, – объясняет он, вставая. – Симон коварно надел Генриху на голову свой шлем и во время битвы поставил его, безоружного, среди маленького отряда. – Его милость никто бы не узнал, если бы он постоянно не называл себя и не кричал: «Не нападайте на меня! Я слишком стар, чтобы сражаться».

– Мой Генрих слишком стар, чтобы сражаться? – улыбается Элеонора. – Будь его язык остр, как клинок, он бы давно зарубил Симона.

Генрих Германский снова потупляет взор:

– Симон мертв, моя госпожа, и его старший сын тоже.

Как странно, что она не чувствует никаких угрызений совести, ни даже отблеска печали по человеку, которого когда-то называла другом. Но это было много лет назад, до того как он попытался уничтожить ее и тех, кого она любила.

– Это точно? Вы видели его тело?

– Я видел его голову, моя госпожа, с натянутыми на нос яйцами.

Он краснеет, но Элеонора разражается хохотом. Его убил Роджер, граф Мортимер и самый заклятый враг Симона, и послал таким образом украшенную голову врага своей жене Мод Мортимер в замок Уигмор.

– Да упокоится он в мире, и его сыновья, и все добрые англичане, погибшие за это проигранное дело, – говорит Генрих.

– В самом деле проигранное! Наконец избавились от них. Англия без Симона станет лучше и даже не заметит, что он умер.

Генрих Германский может сколько угодно изображать скорбь – злорадство по поводу смерти врага не считается достойным рыцаря, – но она-то не собирается скрывать свою радость.

– Надеюсь, вы приехали, чтобы забрать меня домой?

– Да, моя госпожа. – Он вынимает из-под плаща пергамент. – Вот письмо от принца Эдуарда, вызывающее вас в Англию.

Элеонора разворачивает свиток, и ее глаза наполняются слезами, прежде чем она успевает прочесть первое слово.

«О доблестная королева Элеонора, ты спасла нас. Теперь возвращайся домой и получи награду. Весь Лондон хочет преклонить перед тобой колени, изъявить покорность и попросить прощения – а больше всех я».

Беатриса

Наконец королева

Сицилия, 1266 год

Возраст – 35 лет

Весь мир белый, небо блистает безучастностью – чистая страница, на которой можно написать что угодно: «королевская корона» или «смерть». Снег, как зыбучие пески, засасывает ее ноги и тянет за мех, пеленающий тело, мех мокрый и тяжелый от холода, от белого дыхания Бога. Странно, что она никогда не мыслила Бога как холод. То, чего не знаешь, тревожит.

Снега она ожидала. Никто не переходил Альпы в ноябре, не испытав брошенного ветром в лицо колючего льда и пробирающего до костей холода. Замерзают пальцы, кончик носа. Но ее удивляет собственное настойчивое желание – страшно хочется поплыть, как перышко, вниз по мягкой, податливой белизне, отдаться ей, закутаться в нее, словно снег наполнен солнечным теплом, а не его отсутствием, словно весь этот бледный свет может спасти ее из зубов ветра, который кусает ее, когда она поднимается по склону сквозь слепящую метель. Или, может быть, сквозь облака – ведь мир остался далеко внизу. А корона так далеко – жизни не хватит, чтобы дойти до нее.

Ее голова ощущает легкость. Она устала, ох как устала. Глаза закрываются, отяжелев от снега. Беатриса спотыкается.

– Держись за мою руку, дорогая!

С ней дядя Филипп, он ведет в поводу коня, уверенно протаптывая узкую тропинку, и словно не знает, что поскользнись он хоть раз – и полетит вниз навстречу смерти. Это савойские земли. Он ходил этим путем много раз. Дядя сжимает ей руку и подтягивает к себе, подальше от обрыва. Сзади слышится чей-то крик. Беатриса поднимает голову и оборачивается, но видит лишь белую метель, слышит лишь громкие стоны ветра. Кто-то упал? Погиб ради нее. Ее веки так отяжелели! Рука дяди Филиппа крепче обхватывает ее талию, приподнимает. Почти дошли. Рим уже близко? Она не знала, что будет так холодно.

– Карл! – кричит она.

Среди метели вырисовывается темная фигура. Он согреет ее.

– Я вижу его, – говорит она дяде Филиппу.

Дядя ведет ее вперед, там оказывается скала. Это не Рим. Они в Альпах. Рим далеко. Карл. Если бы не дядя, он бы погиб. Филипп появился, когда она ублажала пирами свое войско, и привел с собой сотню солдат, в том числе Сен-Поля, только что вернувшегося из Англии и жаждущего сражений. Симон де Монфор под конец дал себя разбить без труда. Знай Карл, что так получится, он бы не преклонял перед ним колено.

– Мы дошли до гребня! – кричит дядя Филипп, ветер кружит его голос и возвращает назад вместе с радостными возгласами.

Шесть тысяч рыцарей, шестьсот арбалетчиков, двадцать тысяч пехоты. Беатрисины заслуги. Она завлекла их подарками, флиртом, уговорами, посулами. Ее щеки онемели от улыбок. Но от Франции – ни гроша. Короля Людовика она не убедила.

– Мне самому понадобятся все мои солдаты и деньги, – сказал он.

Но Франция не воюет. Происки Марго. Она держит ключи от сокровищницы. А ведь если бы не Беатриса, ее супружеская измена стала бы известна. И сегодня она бы ничем не распоряжалась, кроме своих четок.

Теперь спуск, потом еще, один за другим. Дядя Филипп сжимает ее в ледяном танце. Она опирается на его руку, зажмуривается и видит, как Маргарита со своими длинными волосами, переливающимися под египетским солнцем, колотит веслом крокодила. Ох, вот бы так! Что-то прижимается к ее губам, раздвигая их – хлеб, мерзлый и черствый.

– Ты должна поесть.

Она запихивает хлеб в рот и глотает. Ее веки покраснели. Белый солнечный свет рассекает облака, показывая синее подбрюшье неба. Она вдыхает его, наполняя себя светом. Луч касается ее щеки. Тепло. Дядя ослабляет захват. Он зовет ее «королева Отвага».

– Как твои сестры. Были бы вы мужчинами – правили бы миром.

Это она знает. Карл не смог найти войска для этого похода. Это Беатриса набрала солдат из Прованса и Анжу. Дочь своего отца, она соблазнила их обещаниями. Знатным провансальцам посулила земли в Сицилии, марсельским купцам – торговлю, остальным – сундуки награбленного добра.

– Мы все разбогатеем, – говорила она. Если они победят Манфреда. Если смогут вернуть папе Рим. Они разбогатеют, а она будет их королевой и получит столько власти, сколько может иметь женщина.

На следующее Рождество она будет сидеть рядом с Элеонорой и Марго. А еще через год – кто знает? Может быть, они будут ей кланяться. «Я сделаю тебя королевой выше них», – сказал Карл. Он мечтает об империи, протянувшейся через Средиземное море до Утремера. И она станет всемогущей императрицей. И тогда, может быть, Карл наконец согласится подарить Тараскон Марго. Прованс будет для него ничто, а для Марго это единственный дом. Отказ от Тараскона будет скромной платой за уважение сестры, которую она любит больше всех.

Когда ты королева чужой страны, то вглядываешься в окружающих, словно ищешь свое отражение в пруду, но видишь только удивление и любопытство, как будто из пруда на тебя смотрит рыба. Приветственные крики на непонятном языке кружатся, как снежинки, которые опускаются тебе на голову и плечи, а потом исчезают.

Ты идешь в базилику Святого Петра со всем величием, какое можешь изобразить, неуверенная в каждом следующем шаге, как актер, играющий неподготовленную роль, хотя и обдумывала эти минуты множество раз. Капелла монахов льет музыку на собравшихся – кардиналов, словно позолоченных пением, епископов и архиепископов, освещенных мелодией; на бархат зажженных ею знатных римлян – это воспевание величия, воспевание почтения, воспевание золота в форме короны, украшенной мечтами всей жизни.

– Улыбайся, моя королева, – шепчет Беатрисе Карл, когда они садятся бок о бок в своих отороченных мехом одеждах, золотом шитье, но без украшений на руках и шее – так как Беатриса продала все драгоценности, чтобы заплатить войску. Однако всеобщее внимание приковано к их головам, которые скоро будут увенчаны и на которые льется любовь римлян. Эти люди даже не их подданные – сказать по правде, сицилийцев среди них не более десятка, но все так ликуют, будто Карл – сам Иисус Христос, а Беатриса – Дева Мария, и это их второе пришествие. К ногам Беатрисы ложатся цветы, ей выражают восхищение, посылают воздушные поцелуи, все обнимаются друг с другом.

– Твое смущение заметно, – шепчет Карл. – Люди хотят видеть в своих вождях уверенность, а не замешательство.

– Но почему они так радуются? Мы же не становимся королем и королевой Рима.

– Это римляне, они просто радуются празднику. Развращены до мозга костей. Наше торжество продлится три дня, так что они, конечно, любят нас. К тому же они ненавидят Манфреда.

И неудивительно, поскольку незаконного сына Ступора Мунди отличает потрясающая жестокость: сначала он попытался отравить своего молодого племянника Конрадина – законного наследника Фридриха, а затем, после неудачного покушения, все равно объявил его мертвым и короновался королем Германии и Сицилии. Когда же папа отлучил его от церкви, он захватил Рим.

Теперь папа Климент скрывается от Манфреда в Витербо. Вместо него на церемонию прибыли пять кардиналов. Беатриса не может не чувствовать себя обманутой. Возложить на нее венец должен сам папа. Не потускнеет ли золото короны от рук кардиналов? Без благословения папы – не подвергнут ли сомнению ее с Карлом власть?

Прошлой ночью Карл смеялся над ее нахмуренным лбом, надутыми губами. Неужели она забыла, как они затоптали пожар восстания в Марселе, как очистили Прованс от ереси, как пресекли попытки французской королевы отменить завещание ее отца и отобрать их земли?

– Вместе мы можем все, – сказал он, после чего повалил на кровать и показал, что имел в виду.

Теперь она сидит рядом с ним, троны стоят бок о бок, ее ладонь в его руке, и она ощущает от этого прикосновения поток энергии, словно река перетекает из его пальцев в ее и обратно. Их не остановить.

Когда с лебедей будет снято посеребренное покрытие и их жареная плоть съедена, когда менестрели выдуют из своих дудок все ноты, изобьют барабаны и охрипнут от песен, когда танцоры выпляшутся до пены и уплывут прочь, когда люди порасскажут столько историй, что языки начнут заплетаться от вранья, и все, кроме Беатрисиных двадцати шести тысяч воинов, разойдутся по домам – только тогда и начнется настоящий праздник. На Сицилию двинутся их неудержимые войска, нацеленные, как меткая стрела, прямо в сердце Манфреда, поскольку Карл и Беатриса не станут настоящими королем и королевой до того, как не умрет последний из наследников Фридриха. Пока Карл сражается, Беатриса останется его полководцем в Риме, будет отправлять корабли, набирать войска, разрабатывать стратегию, искать и тратить деньги. Командовать мужчинами. Наконец-то она королева!

– Высматриваешь своего героя Сен-Поля? – спрашивает Карл, как всегда, ревнуя.

Она наблюдает за втекающим в собор людским потоком. Все сиденья заняты, а люди по-прежнему прибывают – торговцы, священники, знать, простолюдины.

– Я думаю о своих сестрах, – отвечает она. – Жаль, что их здесь нет.

Он пожимает плечами:

– Пока что ты прекрасно обходилась без их одобрения. И без их помощи.

Но ей хочется их любви. Однако Карл сочтет ее слабой.

– Я хочу только их признания.

– Думаешь, корона что-то изменит? Они наконец примут тебя в свои ряды?

– Почему же нет? Я стану одной из них. Королевой.

– Выбрось их из головы, дорогая. Теперь они тебе не нужны. Наоборот, скоро ты им понадобишься. Ты станешь императрицей. Твои сестры будут преклонять перед тобой колено. А Людовик поклонится мне.

Столько противоречивых мыслей бьется в ее голове, что она не может сказать: ей всегда будут нужны сестры; она принадлежит им, а они ей, даже если не признаются в этом; единственный способ заслужить их уважение – отдать им земли и деньги, которые они требуют; если Карл ее любит, он должен умножить ее счастье, исполнив это.

Но любовь принимает столько разных форм и личин в этом зале, и все они странны, а большинство невидимы. Любовь Карла начинается с любви к себе самому.