Четыре сестры-королевы Джонс Шерри

В зале их ждет мама, на ней такой царственный наряд, что ее можно принять за еще одну королеву. Однако королевы не продают свой народ тирану, как это сделала мама. Маргарита напрягается всем телом, сопротивляясь маминым объятиям, ей хотелось бы вызвать молнию или снежный вихрь, чтобы предотвратить поцелуй.

– Это великий момент, и вас, девочки, будут вечно благодарить, – говорит мама Элеоноре. – После двух столетий войны во Францию и Англию наконец придет мир. Мужчины могут приписать это себе, но я-то знаю, кто проделал основную работу.

– Мы учились у лучшего учителя, мама. – Беатриса Савойская улыбается еще шире, очевидно не заметив сухости в Маргаритином тоне. – Я слышала, ты тоже подписала договор в Провансе.

Мама морщит лоб:

– Не вини меня, милая.

– Кого же мне винить?

– У меня не было выбора. Я не могла содержать мои замки, не имея дохода.

– И потому продала их Карлу.

– И Беатрисе. Ваш отец хотел…

– Он хотел, чтобы Прованс остался независимым! – Маргарита понижает голос: – А не продать его Франции за пять тысяч марок.

– В год. И я продала свою долю Беатрисе и Карлу. А не Франции.

– Но деньги пришли от короля Франции. Деньги Карла ты бы не взяла.

– Я ему не доверяю. Конечно, ты сама знаешь по-чему.

– А я не доверяю тебе! – шипит Маргарита. – Больше не доверяю. После этого.

На губах Карла мелькнула ухмылка? Он ведет Беатрису к королевскому столу? Королева несется через зал к ним.

– Ваше место здесь. – Она указывает на стол у входа, на полу, рядом с возвышением, где сядут Элеонора, Санча и их мужья.

Беатриса сужает свои желтые кошачьи глаза. Маргарита пожимает плечами:

– Мне очень жаль, но ты все еще не королева.

И неважно, что за их столом расположился человек, который тоже не король. Слева от Людовика, между ним и Генрихом, сидит Фома Аквинский, знаменитый магистр теологии в Парижском университете. Это сурового вида человек, выражение лица подчеркивается раздвоенным подбородком. Он выглядит старше своих лет из-за окруженной тугими кудрями тонзуры. Альберт Великий, который теперь в Кельне, шлет королю теплые поздравления, говорит он.

– Альберт провел немало часов при этом дворе, мы дискутировали о совместимости науки и религии, – говорит Людовик и издает смешок – редкость для него. – Он очень раздражал мою мать, да упокоит Бог ее душу.

– Женщинам нелегко понять такие материи, – говорит ученый. – Как сказал Философ[62], «женщина – это плохо сделанный мужчина».

– Плохо сделанный? – хмурит брови Маргарита. – То есть Бог напортачил при создании женщины?

Людовик вперивает в нее раздраженный взгляд.

– Боже, нет! – Маленький человечек взметывает брови. – Ничто созданное Богом не может быть несовершенным. Мы могли бы перевести слова Аристотеля как «недоделанный». Богу было угодно пропустить некоторые… атрибуты… делая женское тело ради продолжения рода. Можно сказать, что это жертва женщины мужчине.

– И отсутствие этих «атрибутов» мешает должной работе женского ума? – вмешивается Элеонора. – И все же Бог создал женщину и ее ум. Вы обвиняете его в небрежной работе?

Людовик хихикает:

– Как вы сказали, мой добрый Фома, женщины не всегда могут понять эти высокие материи. Точное мышление оставлено мужчинам, а женщины сосредотачиваются на менее сложной работе по рождению и воспитанию детей.

Маргарита задается вопросом, откуда ему что-то известно про воспитание детей, ведь на своих он обращает мало внимания.

– Моя госпожа, это не работа Бога, а влияние внешних сил портит бытие женщины. Ее суть – ее душа, если хотите, – действительно создана такой же совершенной, как и мужская.

– Внешние силы? – хмурится Элеонора. – Что вы имеете в виду?

– Несомненно, половое влечение, – говорит Людовик, бросая на нее язвительный взгляд. – Смотрите, как легко удалось соблазнить Еву в саду. Змию.

– Да, и все мы знаем, что мужчины не подвержены подобным искусам, – замечает Санча со своего места в конце стола.

Маргарита и Элеонора обмениваются удивленными взглядами. Услышать такое резкое замечание из уст Санчи – все равно что услышать воронье карканье от соловья. Для ужина она сняла перчатки и моет руки в чаше перед собой. Ее ногти обкусаны до мяса.

– Пожалуйста, еще вина, – говорит она, поднимая кубок.

Разговор переходит на добродетели – какая из них важнее всех.

Людовик предлагает смирение и справедливость. Верность, говорит Элеонора, и Маргарита соглашается, глядя на маму и Беатрису, которые молча едят, держа свои несчастья при себе. Честность, предлагает Санча, а Ричард добавляет трезвость. Доброта, резко отвечает она. Трезвость, повторяет он.

– Кажется, мы забыли терпение, – говорит Генрих, – благодаря которому после пяти лет переговоров достигнуто сегодняшнее согласие.

Маргарита скрывает улыбку. Дело так медленно продвигалось как раз из-за несговорчивости Генриха насчет Нормандии, Анжу и Мэна. Только угроза переворота со стороны баронов убедила его отказаться от неумеренных притязаний. Людовик тоже столкнулся с сопротивлением баронов, которым казалось, что он уступает слишком многое. Но, как он указал им, Генриху придется принести ему присягу вассала, поскольку договор объявляет Гасконь ленным владением Франции. «До того он не был моим вассалом, а теперь будет. Так что я приобрел вассала, и какого! – короля и превосходного человека», – сказал он. А теперь он совершит то, чего ему так хочется, к чему имеет склонность. Ежедневные бичевания и презрение к Маргарите – не единственное наследство, полученное от матери. По сигналу Людовика звучат трубы. Маргарита и он идут к своим тронам в другом конце зала, за ними следуют Генрих и Элеонора. Толпа встает. Маргарита с Жаном обмениваются улыбками, он привел с собой жену, вполне милую женщину – для тех, кто любит простушек. Потом она улыбается Сен-Полю, знаменитому рыцарю, лихо закручивающему огромный ус. Она улыбается и Тибо, королю Наваррскому, сидящему рядом со своей матерью с таким восторженным видом, словно графиня была его возлюбленной Бланкой, восставшей из мертвых. Беатриса кипит злостью, что вызывает у Маргариты удовлетворение. Она вспоминает, как много лет назад Бланка унизила Изабеллу Ангулемскую, отказавшись чествовать ее как королеву. Из-за этого Изабелла подняла мятеж; может быть, и вспыльчивая Беатриса сделает то же? Тогда у Маргариты будет прекрасный повод вторгнуться в Прованс.

А вот мама улыбается ей. Гордость на ее лице смягчает Маргаритино сердце. Этот коварный Карл наверняка обманул ее или угрожал ей, чтобы она отказалась от борьбы и отписала свои прованские замки ему.

В дверях раздается шум: чернь толкается, чтобы посмотреть на церемонию – и поприветствовать Генриха. «Добро пожаловать обратно во Францию, добрый король!» – кричит женщина, и возгласы становятся еще громче. Люди помнят его щедрость – и экстравагантность – в прошлый визит, когда монеты дождем летели в их раскрытые ладони. Английский король видит эту жажду еще уменьшить скудеющую французскую казну, но на этот раз он сам пришел с протянутой рукой в на-дежде, что Маргарита и Людовик дадут ему денег и солдат на подавление восстания в Уэльсе. Они еще не сказали ему, что их ответом будет «нет».

А если бы знал? Преклонил бы тогда колено перед Людовиком, сняв корону и унизившись? Вложил бы свою ладонь в руки Людовика, признавая подчинение?

Присяга дана, Генрих встает. Два короля обнимаются. Крики и пение зевак наполняют зал счастливой какофонией. Маргарита и Элеонора целуются. Мама спешит к ним, ее лицо разрумянилось, глаза горят.

– Благодарю Бога, что дожила до этого дня, когда мои старшие дочери установили мир между двумя королевствами! Если бы все мои дети так ладили между собой!

– Уговори свою младшую отдать мне мое, и твое желание может исполниться, – отвечает Маргарита.

Одо, аббат церкви Сен-Дени и единственный мужчина при этом безрадостном дворе, умеющий рассмешить Маргариту, кланяется ей и целует руку.

– Сегодня ваша красота чрезмерна, моя госпожа, и мне придется положиться на моих лошадей, чтобы они сами привезли меня в Рим, пока пройдет мое ослепление вашим блеском.

– Надеюсь, вы не настолько ослеплены, чтобы забыть мою петицию?

Аббат похлопывает по лямке своей сумки:

– Она здесь, и я подам ее сразу по прибытии. Я использую все свое влияние на Его Милость, – подмигивает он. – Однако он может отдать Прованс вам и невзирая на это.

Когда Одо уходит, мама оборачивается к ней:

– Прованс? Но Марго, я же отписала его Беатрисе и Карлу.

– Ты продала то, что тебе не принадлежало. – Маргарита сожалеет о своем резком тоне, но мама должна знать. – Тараскон мой, мама. У меня есть документ, подтверждающий это.

– Ох, Марго! – вздыхает Мама. – Чего ты наде-ешься добиться, продолжая эту борьбу?

– Только того, что мне было обещано.

– Забудь об этом, дорогая! У тебя есть другие замки. У тебя целое королевство. Дался тебе этот Тараскон!

– Я хочу иметь собственное место в Провансе. – Маргарита смахивает слезы с ресниц. – Я думала, ты понимаешь это, как никто другой. Поскольку сама совсем недавно была вынуждена покинуть Прованс.

– Да, много я выиграла от многолетней борьбы. Беатриса – твоя сестра, Маргарита. Я думала, что научила своих девочек помогать друг дружке. Она так тобой восхищается!

– Она странным образом выражает свое восхи-щение.

– У нее очень решительный и упрямый муж.

– И я тоже такая.

– Эти сражения ослабят тебя, Марго. Борьба со своей семьей – борьба с самой собой.

– Карл Анжуйский – не моя семья.

– Ты хоть сама-то слышишь себя? Упрямая – в точности как я. Или как я была. Помнишь, царица Савская, как когда-то ты, желала мудрости? Позволь мне передать тебе часть моей: клочок земли и замок не стоят потери сестры.

Подходит Санча, слегка прихрамывая.

– Ты поранилась? – спрашивает Маргарита.

– Я? – переспрашивает та; от нее разит вином. – Я не чувствую никакой боли.

– Санча, помоги мне, – говорит мама. – Ты согласна, что Марго должна прекратить борьбу за Прованс?

– Да, согласна. Беатриса любит тебя. Когда же ты наконец сдашься и начнешь воспринимать все таким, как оно есть?

В скептической голове Маргариты эхом раздается смех, как будто она стоит в зале одна.

– Извините, – говорит она.

– Ты куда? – спрашивает мама.

– Пойду поздравить Фому Аквинского. Мы тут спорили, но оказалось, что я вынуждена с ним согласиться. – И она уходит, чтобы признать правильной его точку зрения: некоторые вещи явно сложноваты для женского понимания.

Санча

Противоположность любви

Замок Беркхамстед, Корнуолл, 1261 год

Возраст – 33 года

Свет. Она открывает глаза. Свет накатывается волной, ползет, как туман, через стулья, столы, кровать, льется на нее, как вода, наполняет нос и рот. Она открывает рот, вдыхает в поисках воздуха, но получает только свет, задыхается от света – о, куда делась благословенная темнота? Ее легкие хрипят, она кашляет, свет слетает с ее губ, а потом чьи-то руки проскальзывают ей под спину, поднимают ее – это папа. Она улыбается ему, но он отворачивается, свет исчезает, и она обретает дыхание – ах!

«Я знала, что ты вернешься». Он кладет ее и убирает руки, она тянется к нему, но он уже ушел, и ее духовник Джон Трентский прижимает к ее губам кусок дерева. Он тоже душит ее? Но потом все исчезает, и он поет странную песню. «Miserre mei, Deus, secndum magnam misericrdiam tuam. Glora Patri, et Filii, et Spiritui Sancti»[63]. Бог знает, что она невиновна. Но знает ли Ричард?

Его грудь вздымается и опускается при пении; воздух такой густой, что пламя свечей слизывает его, прежде чем он доходит до нее, она борется за каждую каплю, словно высасывает сок из яблока. Она вдыхает сквозь сжатые губы, отцеживая свет, пропуская только воздух, который охлаждает ее натруженные легкие – ах! Эти люди пришли молиться за нее, просить Бога спасти ее. Она хочет остановить их, но дым от свечей обжигает ей легкие, и она корчится от удушья, ее руки молотят воздух, пока не сбивают свечи на священника, и папа наконец затаптывает пламя, и она может вдохнуть. «Господи, забери меня скорей!» Но ее возлюбленный Иисус не спешит.

«Exaudi nos, Domine sancte»[64]. Чьи-то кончики пальцев чертят крест у нее на лбу, руках, груди – эти кресты она будет с гордостью нести на себе, когда встретит Господа в чертоге, который Он приготовил для нее. Он обнимет ее и прижмет к себе. Люби же, наконец, и люби вечно. «Возьми меня скорей!»

Но возьми не так, отнимая дыхание. Она разевает рот.

– Моя госпожа, пора исповедаться в своих грехах.

Она думает о лице Ричарда, взволнованном, как у ребенка, когда он должен был стать императором Священной Римской империи, Ступором Мунди, и о своем язвительном замечании, что он не Фридрих II и не Удивление Мира, а всего лишь человек; но когда выражение его лица изменилось и глаза уставились на нее, она добавила, что он великий человек, один из лучших.

– Не благодаря тебе, – ответил он тогда, рассчитывая обидеть ее, но она еще отхлебнула вина и ощутила лишь тепло в крови.

Разве это грех – высказать правду, когда она ранит? Нужно было давно начать. Нужно было поговорить начистоту с ним, а не идти к Флории. Тогда бы он, возможно, стал больше ее уважать и не фыркать презрительно, когда она говорит. Его рука на ее губах, когда он проникал в нее. «Твоя красота совершенна, когда ты молчишь». Как прекрасна она, наверное, была, когда они уехали в Германию. Она не говорила ни слова в страхе от того кошмарного места, и этот ужас комом сбился внутри ее.

– У меня нет намерения взять тебя обратно, так как ты можешь снова оскорбить наших подданных, – по-обещал Ричард, но не сдержал слова. Когда она ему напомнила, он только рассмеялся: – Ты не хочешь быть императрицей? Мы будем править Германией, Италией, Бургундией и Сицилией.

Но ей не хотелось быть королевой, а тем более императрицей. Эти люди были такие грубые, никогда не улыбались, пока она не упала, а потом расхохотались, такие краснолицые, смутив Ричарда. Он отнес Санчу в ее покои и велел больше никогда во время этого визита не пить немецкого пива. И вина тоже. «Я просил тебя очаровать этих людей. Где твой язык, Санча?»

Ее способность говорить – в кубке, но в Германии нет кубков, а только суровые лица, да этот их язык, словно прочищают горло, и их горла, которые надо прочистить. Даже «я тебя люблю» звучит грубо: Ich liebe dich.

Папа снова поднимает ее и несет на кровать, опять к свету, но ей хочется темноты и покоя, чтобы можно было дышать. Она сжимает его руки: «Не клади меня на солнце, я умру», – но он кладет ее под лучи, и ее голова наполняется светом и начинает раскалываться. «Нет», – пытается сказать она, однако Ричард закрыл глаза и крестится, будто она умерла. Но где же папа? Умер? Как давно? Она только что была невестой, а теперь ей тридцать три. И все же он был здесь. Или это был не он? При жизни папа никогда не брал ее на руки. Свет обернулся вокруг ее горла, но нежно. Головная боль прошла впервые за несколько недель.

– Я думаю, ей можно дать немного вина, она так его любит. – Гнусавый голос Авраама извивается, как червяк у нее в ухе. Как он смотрит на нее – как будто они вдвоем знают какую-то тайну, и тайну нехорошую. Как будто Санча покрыта позором. Как будто Ричард отвез ее домой без императорской короны из-за того, что это она что-то совершила, а не потому что человек, который пробовал пищу Ричарда, упал замертво.

Когда он умер, Ричарду прислали донесение, подписанное Манфредом. «Ты следующий, если сегодня же не покинешь мое королевство». Она видела его страх. Его красные глаза, измученное лицо. Господин Арнольд бесцеремонно вошел в ее покои и начал давать указания служанкам: паковать то, сворачивать это.

Приближается Манфред, и немецкие рыцари отказываются сражаться против него. Незаконный сын Фридриха II для них вроде бога. Ричард не может тягаться с ним, сколько бы ни потратил. А истратил он немало – тысячи и тысячи марок на убогие деревушки и разрушающиеся замки. Немцы не оценили его усилий, хотя их почитаемый Фридрих жил в роскоши в Италии на налоги своих германских подданных и не потратил на них ни гроша. Фридрих был Гогенштауфен, а Ричард – англичанин, и их убогие умы не могли забыть этого. И все же они смотрели свысока на Манфреда, рожденного от наложницы, одной из Фридрихова гарема, мусульманки, даже не христианки. Вероятно, она исполняла танец живота.

– Спасибо, Авраам. Ты очень любезен.

Санчин рот наполняется слюной в предвкушении вина. Оно снимет боль, хотя теперь ей и так уже лучше. Молитвы святого отца действуют, как магические чары. Наверное, ей нужно признаться ему в своем чрезмерном пристрастии к вину, но может услышать Ричард, и тогда он не позволит налить ей еще.

– Я думаю, Санча теперь успокоилась, но позже ей понадобится немного освежиться.

«Не уходи!» – крикнула бы она, если бы не потеряла голос. Если бы Авраам не держал ее язык в кубке на своем подносе.

Ей снится единорог, который спит, положив голову ей на колени. Легкие волны исходят от его рога и пробегают по ее бедрам, животу, промежности. Она снова невинна и счастлива, как была лишь один раз в жизни, когда девочкой играла с сестрами. Кого волновало, что Марго и Нора отводили ей в своих играх худшие роли, заставляли подносить стрелы для их упражнений в стрельбе из лука, придумывали дурацкие стишки, чтобы она пела фальцетом, играя на арфе? Кого волновало, что Беатриса липла к ней, как младенец к материнской груди, мешая ей, когда она старалась не отстать от Норы? У нее были сестры, чтобы любить их, и она чувствовала, что и они ее любят. Потом Марго и Нора уехали, а все папины мысли захватила Беатриса, и Санча осталась одна в том большом chteau со слугами, которые не обращали на нее никакого внимания, и поэтами, которые обращали слишком много внимания. Она пряталась в детской от их навязчивых взглядов, их свиста, их песен, восхваляющих ее красоту, в то время как взгляд, которого она жаждала, почти никогда не обращался в ее сторону. «Я всегда был раводушен к блондинкам».

Единорог просыпается и поднимает голову, заворачивает свой рог в ее золотистые кудри. Иисус любит ее волосы. Он пришел к ней в свадебных одеждах и протягивает к ней руки. Она обручена с ним, но маме все равно. «Граф Ричард – самый богатый человек в Англии, брат короля, и он хочет тебя. Подумай, как ты можешь помочь своим сестрам, дядям, матери».

А она никому не помогла, даже Ричарду. Санча лежит в темноте, думая о свете, благословенном свете от рога единорога. Она прожила всю жизнь во мраке, прячась, желая быть безобразной, чтобы только Господь захотел ее. Тот, который видит наши души, а не тела. Тот, чья любовь есть плод плодов, на диво изобильна.

«Это все равно что бросить ключи от сокровищницы в глубокий колодец, – говорила мама. – Послужив своей семье, ты лучше послужишь Господу». Но у нее ничего не получилось. Не удалось стать хорошей женой Ричарду, разочаровала как королева. Она пыталась – целых семнадцать лет – стать такой, как он хотел, тем, на что надеялась ее мать. Пыталась отречься от себя.

Она садится на постели. Еще не поздно. В Англии граждане поддержали мятеж баронов. Генрих и Элеонора заперлись в лондонском Тауэре, опасаясь за свою жизнь, и умоляют Ричарда о помощи. Но он отказался вмешиваться. Говорит, что не хочет навлекать на себя гнев баронов. «Он единственный, кто способен нам помочь, – написала Элеонора. – Ты должна призвать все свои чары, чтобы убедить его». И тогда она выполнила свой долг. И теперь может с чистой совестью уйти в Гейлсское аббатство, а Ричард найдет себе новую жену, более подходящую на роль королевы.

– Благодарю тебя, Боже, – шепчет она. Ее сердце бьется ровно и сильно, увереннее, чем в последние месяцы. Год назад, по возвращении в Беркхамстед, после их бегства из Германии, она заболела. Сначала были головные боли, сперва слабые, потом резкие, наполнявшие голову криками, ставившие в тупик всех лекарей. За ужином с Ричардом она была не в состоянии сложить предложение, позже не могла вспомнить, какой сегодня день, какой год, однажды вечером стала говорить о том, как станет императрицей Священной Римской империи, забыв, что они уже ездили в Германию и там им угрожали, отчего пришлось бежать из королевства самым не королевским образом.

– Я сшила новое платье для нашей коронации, хочешь посмотреть?

Его сердитый взгляд. Муж сказал, что не может оценить ее юмор. Подошел Авраам наполнить ей кубок – он стал таким навязчивым. В тот вечер Ричард отослал его прочь, сказав, что она и так выпила больше чем достаточно.

– Нет, лишь один бокал. Пожалуйста, Ричард. Мне станет лучше.

Ее лицо запылало от воспоминания, как она упрашивала его. Это была гримаса, когда он ей отказал? Или удовлетворенная улыбка? Ричард не одобрял пьянства, говоря, что оно превращает мужчин в дураков, а дураков в баб.

Раньше она ценила его заботу о ней. Он баловал ее, затем стал бранить, а потом, после смерти Флории, перестал замечать. Авраам обвинил ее, держа в руке как доказательство шахматную фигуру, хотя это он сам убил свою жену. Услышал их перебранку? Узнал о ребенке, которого вынашивает жена? Он отнял две жизни, и хотя эта смерть принесла Санче облегчение, смешанное со скорбью, сама она бы этого не сделала. «Не убий». Она свято блюдет заповеди за исключением «не прелюбодействуй», потому что, хотя и была уже замужем за Иису-сом, жила как жена с Ричардом.

Она выполнила свой долг перед ним. Родила ему двух сыновей – Эдмунда, такого толкового, он унаследовал ум от отца, и Ричарда, задумчивого мальчика, который в свои десять лет разделяет отцовский интерес к деньгам. Как они любят свою мать! Но проводят дни и ночи в Виндзорском замке с Элеонориными детьми и не будут скучать по ней после ее ухода в монастырь. Ее дух парит, она зовет Элизу, свою служанку, сменившую бедняжку Жюстину, когда та умерла. Элиза подходит к кровати с широко раскрытыми глазами. Зачем она закрывает грудь руками? На ней новое платье? Но оно выглядит знакомо. Ричард проснулся, так она и знала. Он любит засиживаться допоздна со своими деньгами, книгами и людьми – господином Арнольдом, его сыном Генрихом, если тот не уехал на турнир состязаться с Эдуардом, и Авраамом. Она думала, он улыбнется, увидев ее сидящей на кровати, но он нахмурился, словно она опять его разочаровала.

– Почему бы тебе не лечь? Не делай усилий, – говорит он.

– Мне гораздо лучше, – говорит она, когда он садится рядом, – и я хотела бы кое-что с тобой обсудить. – Он должен вмешаться в мятеж баронов, защитить сестру и ее мужа. – Элеонора и Генрих в опасности. Только ты в силах помочь.

Он треплет ее по руке:

– Я позабочусь о своих делах как подобает. Как всегда.

– Не говори со мной, как с ребенком. – Он удивленно поднимает брови. – Твоим главным «делом» должны быть твой брат и моя сестра. Семья прежде всего. Если бы не они, у тебя бы ничего не было.

– Генрих может сказать обо мне то же самое. Если бы не мои деньги, он бы потерял Гасконь.

– Так и должно быть. Все зависят друг от друга. Я получила письмо от Элеоноры. Ричард, ты должен успокоить баронов. Убеди их усмирить народ. Симон де Монфор нам не друг. А Генрих и Элеонора – да.

Подходит Авраам, у него на подносе кубок и графин.

– Я слышал, что госпоже гораздо лучше. Может быть, она окрепла достаточно для капельки вина?

Ричард хмурится еще сильнее:

– Окрепла достаточно, чтобы сказать «нет».

Авраам пятится и поворачивается к двери.

– Нет! – Она смотрит на Ричарда и смеется. – То есть нет, я бы с удовольствием выпила стаканчик. Мне гораздо лучше, самое время это отпраздновать, не так ли?

Авраам ставит поднос на постель и наполняет кубок.

– Ричард, присоединяйся! Всего один раз.

Может быть, вино в крови согреет его чувства к ней.

– Я принесу вам кубок, мой господин, – говорит Авраам, забирая поднос. Он опять его уносит?

– Чепуха! Господин может пить из моего. Поставь поднос, Авраам.

Еврей стоит разинув рот в ожидании, что скажет Ричард. Лицо Авраама странно побледнело.

– Я с радостью принесу вам ваш собственный кубок, мастер Ричард. Вы сможете поднять тост как в настоящий праздник. А болезнь моей госпожи может быть заразной.

Будь она заразной – он бы уже заразился. Санча хочет это сказать, но Ричард качает головой и говорит, что не любит вина, как бы оно ни было разбавлено, а сейчас ему не нужно ничего.

– Раз ты выздоравливаешь, завтра я поеду в Англию, – говорит он. – Ты права, дорогая, я должен вступиться за брата, который, как обычно, не может сам справиться со своими делами.

Санча подносит кубок к губам и жадно пьет, смакуя результат – тепло в жилах. Авраам снова наполняет кубок, хотя он пуст лишь наполовину.

– Не приглушай мои чувства, пока я полностью их не восстановила, – снова смеется она.

– Не надо, Санча, – говорит Ричард. – Тебе хватит и без того.

Она делает еще глоток и думает о том, как скоро покинет Ричарда, поедет в Гейлсское аббатство и будет жить там, и не выпьет больше ни капли вина. Это будет ее жертва.

– Ты можешь идти, – говорит она Аврааму, – и забери с собой графин. Это будет моя последняя выпивка. – Она предлагает Ричарду тост: – В честь моего мужа.

Он сжимает ее руку. Конечно, он думает, что она говорит о нем.

* * *

Ох, жжение, жжение, огонь в животе, она громко кричит, а потом ее тошнит красной жидкостью. «Это кричит моя кровь, она льется для тебя». И Элиза вскрикивает: платье забрызгано – одно из самых Санчиных любимых, Норин подарок. Нора всегда любила моду.

– Ричард! – кричит Санча, ей нужно что-то сказать ему, про Авраама, но Ричард уехал в Англию, и ее кишки проливаются на постель, и она вся холодеет. Когда ее моют, ее бьет озноб.

– Ричард!

Здесь Мелоди, одна из ее служанок, в Санчином зеленом платье с красными розами, а потом, когда все уходят, Авраам скалится и льет вино ей в горло.

– Вы назвали мое имя. Я знал, чего вы хотите.

– Ты даешь мне яд, – говорит она, и он кивает:

– Ты погубила мою жену, убила ее.

Санчино тело бьется и извивается. Шорох в кустах, когда она бежала из дома Флории, мелькнула белокурая голова, это волосы Ричарда. Не Авраам, не Авраам. Холодность Ричарда к ней, а не любовь к Флории, не любовь, а противоположность любви.

Боль стреляет в ее руке, сердце начинает лязгать, как треснутый колокол.

– Боже, мой Боже, зачем ты покинул меня? Где ты? Боже милостивый! Господи!

– Я здесь. Ты и есть Она.

Элеонора

Женское сердце

Лондон, 1263 год

Возраст – 40 лет

Ненависть – вот что оглушает ее, перекошенные злобные лица толпы, напирающие на стены вокруг лондонского Тауэра. Это не обычные вилланы и нищие (бедняки всегда недовольны); из своего окна она видит и торговцев в ярких льняных и шелковых одеждах, и евреев в конических шляпах, и старух, и молодых женщин с детьми на руках, все ревут и потрясают кулаками, выкрикивают оскорбления и требования, и их крики порой выстраиваются в пение.

«Отправить иностранцев домой!»

«Англия для англичан!»

«Больше ничего Элеоноре!»

Тупость. Они сами не понимают, чего требуют, а лишь повторяют, как попугаи, что им сказали прихвостни Симона, а именно Роджер де Лейбурн, Роджер де Клиффорд и Амо Лестранж. Невоспитанные юнцы, насильники и убийцы теперь обратили свою злобу на нее и Генриха. И все за то, что они отняли у них подаренные Эдуардом замки, а самих послали обратно в Валлийскую Марку, подальше от своего сына.

Когда эти люди приходили к ней в прошлом году, на их лицах было такое же выражение, какое она видит сейчас внизу, – рты, как раны, глаза выкатились от бешенства. Маленький подбородочек Лейбурна дрожал под весом его негодования, но ему следовало лучше ее знать и не пытаться обратить Эдуарда против нее. Лестранж смотрел по-бычьи. Она вцепилась в подлокотники трона, в любое мгновение ожидая нападения. Тем временем Роджер де Клиффорд стоял позади, стуча зубами и скалясь, как гиена, – точно так же, как во время слушаний по обвинению в домогательствах к его служанкам: в прошлом году три молодые женщины у него дома родили по ребенку. Неудивительно, что Элеонора настояла на лишении его земель.

– Я наградил их, потому что они мои друзья, – сказал Эдуард. – Ты не можешь просто так отобрать эти земли.

– Они – просто необузданная и безрассудная шайка и причинят тебе только вред, – ответила она.

– «То, что ты презираешь, может оказаться ценнее, чем ты думаешь».

– Если ты читал Труа, то должен понимать, что поведение твоих друзей вряд ли соответствует рыцарскому кодексу.

– Мои друзья – верные и отважные рыцари. И в бою они отдадут за меня жизнь.

– А не на поле боя они разрушат твою жизнь. О человеке судят по его друзьям – а ты не рядовой человек.

– Я буду горд, если обо мне будут судить по моим друзьям.

– Роджер Лейбурн воспользовался на турнире заостренным копьем, чтобы отомстить одному из наших рыцарей. И разбросал кишки беззащитного противника по полю. Кретьен де Труа определенно не одобрил бы такого.

– И Роджер заплатил за это. Папа послал его в Утремер искупить грех.

На самом деле они с Генрихом надеялись, что он не вернется.

– Амо Лестранж связал линкольнского судебного пристава и высек его.

– Мы поймали этого пристава, когда он хлестал свою лошадь плетью в девять хвостов. – В его глазах лучатся искорки. – Пусть скажет спасибо, что Амо не воспользовался ею.

– Твой смех и есть та причина, почему я отослала прочь этих мальчишек, – говорит Элеонора. – Чем дальше они пробудут в отдалении, тем большего ты добьешься.

Его отвисшее веко дергается, как у Генриха, когда тот сердится.

– Мы не мальчишки, матушка, мы взрослые мужчины и вряд ли нуждаемся в твоих поучениях.

– Чтобы быть мужчиной, нужно что-то большее, чем кровавая месть и самосуд. – Она ощутила раздражение, вспомнив, что когда-то то же самое Генрих говорил ей. – Сила характера не делает меня мужчиной.

– Где же тогда твое женское сердце?

– Мое материнское сердце защитило бы тебя от странствующих рыцарей, которых к тебе приставил Симон де Монфор.

– Генрих Германский и Роджер Лейбурн – мои самые близкие товарищи, а Амо и Роджеру Клиффорду я бы доверил свою жизнь. – Его глаза наполняются слезами – да уж, взрослый мужчина! – Ты можешь отнять у них мои подарки, но ты не можешь лишить их моей любви и никогда не лишишь.

Но лишенной, похоже, оказалась сама Элеонора. После ухода от нее в тот день Эдуард с друзьями присоединился к мятежному войску Симона, выступившему против нее и Генриха. Что он надеялся получить от мятежа? Неужели не понимал, что Симон домогается трона для себя? Когда у Эдуарда закончились деньги, он увидел, кто его истинные друзья, – и вернулся к Генриху. Но не к ней. С ней он так и не разговаривал.

Потеря Эдуарда стала для дела Симона тяжелым ударом – последним в серии неудач. Папа аннулировал направленные против нее и Генриха Оксфордские провизии, а французский и кастильский дворы прислали рыцарей и в их числе прославленного графа Сен-Поля защищать данные Богом права короля и королевы. Приток иностранных наемников, однако, отчасти и стал причиной сегодняшних протестов. Лондонцы клянут «чужаков», словно забыли, что Симон тоже иностранец.

– Симон де Монфор едет в Лондон, – говорит канцлер Роберт Уэйлранд. – На улицах рассказывают, сколько он пролил крови. Народ в ужасе.

– И потому они скандируют его имя? – спрашивает Элеонора.

– Симон и лорды Марки напали на замки, удерживаемые вашими родственниками, моя госпожа.

Лузиньяны бежали, но Симон хочет отомстить и ей. Она уже потеряла членов своей семьи, в том числе дядю Бонифаса, который бежал во Францию вместе с множеством ее кузенов.

– Лондонцы боятся, что он их покарает за поддержку короны.

– У Симона нет права карать, – говорит Генрих. – Король пока еще я.

– Он прислал письмо. Требует от городского олдермена соблюдать клятву в поддержку Оксфордских провизий.

– Они дали эту клятву под нажимом, практически под угрозой оружия, – говорит Элеонора. – И Симон еще обвиняет нас в притеснениях! А теперь, Ричард, я слышала, твоего сына Генриха послали в Булонь захватить в заложники нашего Джона.

Хотя и не «чужак», Джон Монселл тоже бежал за пролив от обвинений в службе им и едва спасся от гибели.

Ричард краснеет:

– Мой мальчик еще молод. И верит россказням Симона о привилегии народа править.

– Я слышал, звучит очень убедительно, – замечает Генрих. – У Симона всегда был дар болтать языком.

– Да, и потому молодой Генрих с пользой проведет время во французской тюрьме, – говорит Элеонора. У Ричарда отвисает челюсть. – Ничего, Ричард, некоторое время вдали от влияния Симона ему не повредит.

– В тюрьме! – ревет Ричард. – Мой мальчик? О, это слишком!

Он садится, вдруг постарев, и видно, что ему действительно пятьдесят четыре года. Хорошо: пусть пострадает, как мучилась Санча, когда он оставил ее одну умирать.

– Мы должны покончить с этой войной. – Ричард пальцами расчесывает свои редеющие волосы. – Генрих, ты должен начать переговоры. Не так давно эти бароны пытались свергнуть нашего отца, и нас чуть не захватили французы. Англия не выдержит еще одной междоусобицы.

– Переговоры? – фыркает Элеонора. – Потому что Симон расхаживает с бандой негодяев и рушит замки? Эдмунд удержал Дувр, а Эдуард – Виндзор. – Она усмехается при мысли о налете Эдуарда со своими рыцарями на Новый Храм. Он сказал, что пришел за украшениями королевы, а оказавшись внутри, взломал и разграбил сундуки баронов – деньги Симона и его сторонников, тысячи марок в монетах и драгоценностях. Симон и его люди в бешенстве. И обвиняют королеву.

Элеонора смеется. Жаль, что не она предложила этот налет на Храм, его гениальный и дерзкий замысел принадлежал Эдуарду. Без этих сорвиголов, в том числе Генриха Германского, которые его только отвлекают, он становится замечательным принцем, дерзким, отважным и ловким. Когда-нибудь он станет прекрасным королем. Возможно, в свое время посмотрит в зеркало и увидит влияние матери.

– Речи Симона о «чужаках» возбуждают народ, – говорит Элеонора. – Теперь у простолюдинов есть кого презирать – кроме евреев.

– Не спеши смеяться, дорогая, – замечает Генрих. – Ты слышала об их новых требованиях? Они хотят, чтобы все английские замки вернули исконным англичанам. – Он вынимает пергамент и разворачивает его, щурясь на неразборчивый почерк Симона.

– А как же Лестер? Симон откажется от него?

– Все чужаки должны быть высланы из страны, кроме тех, которым позволят остаться.

Страницы: «« ... 1718192021222324 »»

Читать бесплатно другие книги:

Юрий Герман (1910–1967) – автор множества повестей, рассказов, романов, сценариев к популярным фильм...
Послевоенные месяцы 1945 года. Бывший полковой разведчик Владимир Шарапов поступает на работу в Моск...
В книгу замечательного писателя-натуралиста Виталия Валентиновича Бианки вошли: «Лесная газета» (в с...
В сборнике представлены самые глубокие по содержанию литературные произведения великого художника и ...
«В этом году мне исполнилось, ребята, сорок лет. Значит, выходит, что я сорок раз видел новогоднюю ё...