Дознаватель Хемлин Маргарита
Она вырвалась и закричала:
— Больно! Ну и ласка у тебя, Миша! Полегче не умеешь?
— Не умею. Ну?
— Если скажу, пойдем ко мне? — Светка перестала скрывать свои коварные намерения. Смотрела на меня призывно и безотступно.
— Пойдем. Говори.
— Сначала пойдем, дома скажу.
Я перешел на другой прием:
— Светочка, сейчас не время к тебе идти. Я и сам хочу. Только мне еще сегодня надо дел много переделать. По службе. Пойми. Да и пошутил я. Зачем мне в твои бабские дела мешаться? Подумал, может, ты с другим мужчиной куда бегала. Заревновал. Прости.
Светка радостно засмеялась.
— С каким таким мужчиной? Ладно. Скажу. Лаевская Полина Львовна ко мне прибегала. Портниха. Но точно — мы с ней за материей пошли. Она побольше хотела купить, а в одни руки нельзя. Так она ко мне. Взяли на двоих семь метров. Она заплатила. Мне блузочку с рукавом «японка» пошьет — задаром. За мое одолжение.
Светка схватила меня под локоть и потянула.
Но вдруг опомнилась.
— Ой, Миша! Ты меня на провокацию взял? Взял. Гад ты, Миша!
Я переменил местоположение своей руки и теперь крепко держал Светку сам.
— Да, Светлана. Работаешь ты в органах, а живого опыта работы с людьми нету. Пошли к тебе. Поговорим. А там как получится.
Светкин сосед увидел нас издали и демонстративно пошел в другую сторону от барака. Объявил таким образом, какой он деликатный.
Светка уселась на кровать, опустила голову и сказала:
— Что рассказывать? Я ничего плохого не сделала. Тем более не совершила. Познакомилась с Полиной недавно. С месяц назад. Она меня подстерегла после работы вроде случайно. Разговорились. Она меня похвалила за мою фигуру. Прогулялись с ней по Валу. Она сказала, что портниха, что шить приходится на одних только начальниковых жен. А они все как колоды. Ни талии, ничего. А она б мечтала пошить для души. Попрощались с ней. А через несколько дней она опять меня встретила и пригласила к себе домой. В гости. Я пошла. Она мне сказала, что кроме шитья у нее есть одно увлечение. Она сваха. У нее в Киеве и в Харькове, не говоря про райцентры, много женихов. И после войны вдовых и молодых. И она ищет им порядочных невест. Красивых, конечно. И что по всем статьям я подхожу для одного из Киева. Он сейчас в длительной командировке, но скоро вернется, и она нас познакомит. Я, конечно, по ее внешности сразу отметила, что она по нации еврейка. Потому и поинтересовалась, какой нации жених. Она заверила меня, что русский или в крайнем случае украинец.
Светка бубнила, глаза не поднимала. В этом месте остановилась и замолчала.
— Так ты меня матросила?
— Ты женатый. Не считается.
Я согласился, не считается.
Светка осмелела.
— Ты мне давно нравился. А тут одно к одному. Что, я должна сиднем сидеть и жениха ждать? У меня нутро есть. И нутро требует. А кто осуждает, тот пускай за собой следит.
Я поддержал:
— Правильно, Светлана. Правильно.
— Ну вот.
Светка принялась взбивать подушку. Огромную, в вышитой наволочке. Белым по белому. С обшитыми дырочками. Взвалила себе на колени и взбивает. Как тесто.
— Сама вышивала?
— Нет. Мама. Приданое ее. Я тоже умею. — Светка отвалила подушку от себя, подсунула за спину и уселась, вроде в кресле. — Я много чего умею. Только никому не надо. — Светка сделала вид, что будет плакать.
Я выждал.
Она не заплакала. Не смогла.
— Поплачь, Светлана. Поплачь.
— Не получается. Ты столбом торчишь, прямо в глазах темно от тебя. Садись. Хоть рядом присядь.
Я сел.
Обнял Светку за плечи и сказал так:
— Если не хочешь, не рассказывай больше. Я и сам тебе понарассказываю. Потом Лаевская попросила тебя распространить среди меня слух, что она приходила в отделение со Штадлером. А еще просила достать ей почитать материалы дела Воробейчик Лилии Соломоновны. Из архива взять. Вроде для интереса. Вроде она ей родственница. И ты сделала, как она просила.
Я даже и не гладил Светку по плечу, а так — поддерживал. Повода никакого ей не давал, чтоб она передо мной расстелилась в полном смысле слова.
Но она, конечно, не так меня поняла.
А я не железный.
На вопрос Светланы, люблю ли я ее после этого, я честно ответил, что не люблю. Но уважаю как женщину и человека, который просто запутался.
Светка спросила мое мнение, обманет ли ее Полина с женихом.
Я заверил, что обязательно обманет. А до этого Светке еще придется на Полину поработать. Не первая Светка такая у Полины и не последняя.
На вопрос Светки, что я Полине сделал, что она под меня копает, я промолчал.
Задание Светке дал следующее: контакты с Полиной прекратить по-хорошему, сказать, что сама себе нашла жениха и не нуждается больше в ее услугах, и что никаких блузок ей не надо. А что Светка раньше сделала — в том она призналась лично мне, и я ее простил без дальнейшего хода по начальству.
Я также заверил Светку, что Полина заткнется. Ей скандалы ни к чему. Она насквозь в брехне. Сама запуталась и боится, что брехня в любом тонком месте обвалится и ее первую придавит.
Дома первым делом написал письмо Любочке. Вложил в него всю теплоту, которая во мне была. В конце сделал специальную приписку, чтоб она не пускала Ёську купаться голого, потому что дети будут обсмеивать его. В селе так: что видят, с того и гогочут. Правилами не интересуются. И предрассудками чужими тоже. А нашему хлопчику не надо, чтоб был лишний смех в его адрес. Еще натерпится.
Потом подумал.
Подумалось вот что. Светка теперь будет тихая. Опасности от нее никакой. В этом я был уверен.
Но Лаевская! Прямо завзятая шпионка с сетью. И цепляет за самое чувствительное — за любовь. Евку зацепила. Светку.
В голове у меня стукало кувалдой: «И Любочку мою, и Любочку зацепила!» Но такая мысль меня б убила целиком, и я ее отогнал.
Я — человек. И должен был жить. Ради своей семьи.
Таким образом я назначил себе передышку от Лаевской и всех, кто с ней.
Прошло несколько дней. Я окончательно пришел в свое нормальное состояние уверенности.
Действия Лаевской я уже расценивал как злостное хулиганство и ничего больше. Бабские штучки. Пшик. Если я не буду поддаваться на ее выходки, ей надоест меня травить.
На службе дела шли хорошо, даже успешно.
Я спокойно сидел и разбирал рабочие бумажки.
И только меня позвали к телефону, почувствовал, передышка закончилась.
Звонила Евка. Сказала, чтоб я имел в виду про ее свадьбу. Мне приглашение от Хробака. Будет Свириденко, еще много начальства со стороны жениха. Что самостоятельно она б меня не позвала, но Хробак распорядился, чтоб она обеспечила мою явку. Праздновать будут в доме Евки. То есть Лилии Воробейчик.
Сначала решил не ходить. Но потом оперативный опыт перевесил: надо.
А пока на повестке дня у меня стоял Штадлер. Зачем-то Лаевская наказала Светке разыграть спектакль. Даже делала упор в своей брехне на то, что именно явился Штадлер, а она при нем как сопровождающая инвалида.
Шел к Штадлеру с улыбкой. Вот шкандыбаю к немому. Чтоб спросить про Зуселя, который теперь тоже бессловесный.
Штадлер встретил меня грустно. Сразу принялся за писанину.
Я читал за ним каждую букву. А он их от быстрого волнения сильно пропускал и путал местами.
Изложил, что его долго выспрашивала Лаевская про меня. Но он ничего не сказал. А каким манером ей стало известно, что он со мной слишком хорошо знаком? А таким, что ей рассказывал покойный Гутин, как она заверила Штадлера.
На мой вопрос, куда Штадлер пошел после того, как я его отправил от себя в вечер прихода Зуселя, Штадлер написал, что домой и что других мыслей у него тогда и быть не могло.
Штадлер, когда писал, часто слюнил химический карандаш, и на лице у него образовались следы. В частности, на губах и на лбу, потому что он то рот мусолил кулаком, то лоб тер.
Я сказал, что только недавно видел Зуселя и что Зусель просил передать привет. И напомнил про деньги.
При упоминании денег Штадлер заволновался, членораздельно замычал и замахал руками, показывая отрицание.
Я прямо, но мягко спросил, зачем Зусель тащил с собой гроши? Может, хотел мне хабар дать?
Штадлер ничего не написал. Но плечами не пожал и руками не развел. Даже головой не помотал.
С чего я сделал вывод: обманывает и скрывает.
Тогда я перешел на другие ноты.
Сгреб его писанину, скинул на пол и растер сапогом.
Показал пальцем вниз для наглядности:
— Это твоя писанина. Пока. А можешь и ты сам так лежать. И тебя сапогом будут растирать в муку. Где деньги?
Штадлер не пошевелился. Карандаш оттолкнул — он как раз подкатился ему под локоть. Я карандаш поймал и нацелил прямо в глаз Штадлеру. Карандаш не сильно острый. Но Штадлер — опытный с органами. Знал, чем может дело кончиться.
— Ну, Вениамин Яковлевич?
Штадлер смотрел на обслюнявленный грифель, как на страшного врага. Вроде в руках у меня пистолет.
Смотрел-смотрел и вдруг опустил голову, руки свободно свесил вдоль спинки стула. Откинулся назад. А ноги вытянул. Даже нахально вытянул. Чуть-чуть шаркнул меня по сапогам.
И так замер.
Я крикнул, чтоб он вел себя как человек, а не как рецидивист-отказник на допросе.
Штадлер встал, вытянул руки по швам. Задрал подбородок и засмеялся. И смеялся долго. И пялился мне в глаза. И плевался синими слюнями.
А я и не такое видел.
Собрал бумажки с пола, сунул в планшетку. Не торопился, застегнул на все пряжечки.
И сказал на прощание:
— Спасибо, гражданин Штадлер. Что надо — вы сообщили органам в моем лице. И поплевались хорошо, от души. За всю свою жизнь отплевались. А только чем вы плевали? Какими слюнями? А теми слюнями, которыми карандашик свой доносный мочили, чтоб яснее мне видно было. Противно на вас смотреть.
Штадлер на мои слова что-то замычал, но негромко. Я не слушал.
Все, что мне от него надо было, все было у меня.
А было у меня вот что.
Первое. Штадлер за мной не следил, как я тащил мнимо покойного Зуселя.
Второе. Лаевская как-то связана с Гутиным.
Третье. Гроши у Зуселя все-таки были. И они куда-то задевались. И Штадлер знает, куда и для чего Зусель эти несчастные деньги тащил за собой в Чернигов. И главное, знает, что у меня их нету. Если б он думал, что гроши у меня, он бы не так себя проявил. Он бы всячески показал, что это не его дело — знать про деньги. А он, наоборот, не сильно глубоко скрывал, что знает. А не выдает своих познаний в этом вопросе из принципа. И плевался он для показа принципа.
И вот итог.
Гроши у Зуселя были такие, что касаются не только его, но и еще кого-то. То есть если понятно выразиться — общак. Не воровской, но на какое-то общее дело. А Зусель вроде казначея или сборщика.
И тут я зацепился за слово — «сборщик». И вспомнил, как мне Евсей рассказывал про Зуселя. Ходит по людям, надоедает с разговорами и пропагандой.
А может, он как раз гроши и собирал? И не милостыню, а именно что собирал. То есть ему давали не на пропитание, а на какое-то дело. На какое-то сионистское дело. Он же исключительно до евреев наведывался. Кто по идее давал. А кто — отцепиться.
И к Евке с Малкой как свой забегал. А Малка — та и слова не по-своему не прокаркает. Гыр-гыр. И хлопцев у Евсея Зусель обрезал. По наказу Довида. Они с Довидом и Малкой и воссоединились, и вместе свои молитвы плели.
Кубло. Настоящее кубло.
И что? Евсея нету. Малки нету. Зусель на ладан дышит. Довид совсем плохой. Бэлка в больнице доходит. Евка запуганная, собакой уцепилась за Хробака.
Только Лаевской хорошо. Она всех за ниточки дергает.
Думает, и меня привязала. Нехай думает. Пока может думать. А может же и так получиться, что думать она и не сможет.
Если за горло как следует схватить и спросить ребром:
— По какому праву ты, сучка, меня мучаешь? Что ты знаешь? Что ты видела?
Тут я понял. Не ответит мне Лаевская ничего. Ничего. Умрет, а не ответит. На халате своем шелковом с драконом вышитым удавится, а не ответит.
Мысли мои перескочили на Моисеенко и его безвременную смерть. Если б он над собой этого не совершил, ничего теперь не было б.
Он бы ответил, как полагается, за смерть гражданки Воробейчик Лилии. И дело б не списали. И никто б в нем не копался. Не раздувал загадки на пустом месте. Не поливал меня грязюкой.
Я поставил себе задачу: закрыть все буквы «и». Без исключения.
А означало это одно: навести порядок у Лаевской в голове. Чтоб она или заткнулась навек, или рассказала б мне окончательную правду про свои намерения и мотивы.
В тот же день товарищ, про которого говорили, что он всегда подпевает начальству — Крук его фамилия, Федька, в одном закутке сидим, рядом, — завел со мной разговор.
Начал с моего здоровья, перешел на личность.
— Ты, — говорит, — Михаил, меняешься прямо на первый взгляд. Седой почти весь. А ты молодой еще. И походочка у тебя стала как в море лодочка. Ты выпивать не начал? Работа у нас нервная, конечно. Я в том смысле, что если выпиваешь, так я тебе всегда могу компанию составить. Ты сейчас один козакуешь? Пригласил бы б меня, выпили б трошки. — И посмотрел на меня долго и сильно пристально.
Я ему ответил, между прочим, твердо и непреклонно:
— Ты мне наливал? С чего взял, что выпиваю? Дух от меня идет?
— Духа нету. Я и так принюхивался, и так. А по виду — выпиваешь и вроде постоянно с похмелья. И учти, не я один сомневаюсь. Ходят всякие рассуждения. Для тебя вредные. Тебе и квартиру, и поблажки. А коллектив видит. Ты дела ведешь сквозь пальцы. Бегаешь в рабочее время не по назначению.
Федька развалился на стуле и говорил мне такую и подобную дурницу с удовольствием, вроде малолетке, который на базаре срезал у дамочки с пальто пуговицы.
Я ему:
— И какие мне поблажки, например?
— За свой счет отпускают. А работа стоит. Работа не двигается в нужном направлении. Явился с отпуска — а работа опять стоит. А тебя по городу видят люди, а ты к одной бабе заскакиваешь, к другой. Дошел до того, что не отказываешь себе на рабочем месте девку прижать.
— Ну, например?
— Ну, например, некая Лаевская Полина Львовна. Ты к ней бегаешь. Потом к Воробейчик Еве бегаешь. Сам Хробак на тебя жаловался. Светка наша тоже в твоем поле зрения, так сказать.
Я даже не удивился:
— Понятно. Светлана развивает деятельность. Точно?
— Не скажу. Отрицаешь? — Пошел ты до бисовой матери! Я хлопнул дверью, аж стенки картонные затрещали и штукатурка посыпалась.
Светку схватил за шею и пригнул к машинке. Чуть лбом не стукнулась об каретку.
— На Федьку перекинулась? Стучишь, гадость! Ты на машинке своей поганой стукай, а не языком своим гадским! Предупреждаю по-хорошему!
Отпустил руку.
Светка задрала голову:
— Мишенька, я никому ничего!
Я кивнул на дверь кабинета Свириденко.
— Там?
Светка кивнула. Хоть бы покраснела или слезу пустила. Нет.
Максим Прокопович сам встал навстречу.
Я, не глядя, что старший по званию стоит на ногах и тем более направляется ко мне, уселся на стул возле стола.
Свириденко аж побелел.
— Ты что себе позволяешь?
— Я позволяю себе написать в вашем присутствии рапорт об увольнении. Хотите, сами меня увольняйте. Я работать больше не считаю возможным. Я все силы отдал. Больше нету. Раз вам мало — так увольняйте. А разговоры за своей спиной терпеть не буду. Вы мой характер знаете. И все знают. Наизусть.
Свириденко вернулся за стол.
Разложил локти широко и с ходу мне ответил:
— Не ори. С какого числа? С сегодня? Уходи с сегодня. Райком тебя трудоустроит. На хлебзавод директором даже может быть. И что, хорошо тебе там будет горячий хлеб каждый день жрать? Хорошо?
Я молчал.
Свириденко продолжил свои мысли:
— Да, люди говорят. А я им говорю: «Цупкой — наш лучший сотрудник. А временные трудности бывают у каждого». У каждого! Понимаешь, Миша?
— Я — не каждый.
Свириденко поднял указательный палец высоко вверх:
— Вот тут и есть твоя единственная на сегодняшний день ошибка. Ты считаешь, что все — каждые. А ты — не каждый. А если б ты считал, что и ты — как весь советский народ — каждый, так ты пришел бы ко мне и сказал: «Товарищ подполковник, Максим Прокопович, я обычный человек, у меня случилось много горя, у меня и жена, и приемный сын, и так далее. Я нагоню упущенное со всех своих сил». И товарищам своим так же сказал бы. Разве они тебя не поддержали б? Поддержали. А ты сам и сам. Сам и сам. А люди обсуждают и будут обсуждать. И что-то полезное тебе скажут, точно тебе говорю. Сколько тебе надо, чтоб закончить со своей беготней? Неделя? Две? Дам, сколько скажешь. Дела твои перераспределю. Никто не пикнет. Мы в органах работаем, а не где-нибудь.
Я сказал, что мне нужно две недели. Пускай как нужно, так и оформят — за свой счет, за счет будущего отпуска. Хоть как.
Составил план оперативных мероприятий с намерением действовать в строгом соответствии. И напролом. Потому что хватит. Терпения больше нету. Будем откровенны.
Бэлка. С этой стороны я не заходил давно. Она оказалась на отдалении от моих направлений.
Я поехал к ней в больницу.
Дашевский встретил приветливо, сходу заверил: у Бэлки небольшое просветление. Надолго ли — наука определить не в состоянии.
На мой вопрос о посетителях шепотом сказал:
— Никого. Я вас уверяю — никого. Недели три как никого.
— Она сама не интересуется?
— Нет. Говорит, рада, что ее оставили в покое. Я вам даже посоветую ее сейчас не трогать. Посмотрите со стороны. С санитарками поговорите, они, как самые к ней близкие, знают лучше врачей. Я распоряжусь, чтоб вас приняли вежливо и не избегали разъяснений. Вы ж понимаете, у нас с родственниками персонал разговаривать не настроен. Люди нервничают от непонимания, а объяснить иногда и нету возможности.
Бэлка гуляла вокруг яблонь. Срывала зеленые маленькие яблочки, и не яблоки даже, а только завязи, надкусывала и бросала. Надкусывала и бросала.
Я позвал:
— Бэлка! Что ж ты домой не идешь?
Бэлка спокойно ответила:
— Пока не хочу. Как захочу — пойду. Я пока яблок не наемся — не пойду.
— И я с тобой поем. Я тоже сильно хочу.
Мы с ней стали рвать будущие яблоки наперегонки.
Бэлка засмеялась:
— Ты выше, я не дотянусь. Давай ты рви, а я буду прятать. Под рубаху. У меня под этой еще одна. Я ее завяжу на подоле, туда буду запихивать. Запихаю до самой шеи. И будет у меня живот. Мне нравится, когда живот. И Евсею тоже нравится. А тебе?
— И мне нравится, Бэллочка.
Она завязала нижнюю рубаху и подняла ее выше колен. Вроде большого мешка.
Некрасиво и неаккуратно.
Я ей посоветовал:
— Мы сейчас не будем собирать. От этих зеленцов живот некрасивый. Нужно крупные, большие, понимаешь?
Бэлка кивнула и стала развязывать узел. Но, видно, затянула слишком и теперь не получалось.
Я хотел помочь. Присел перед ней на колени. Только руки протянул к узлу, Бэлка оттолкнула меня ногой.
Я упал от неожиданности на спину.
Она стала надо мной раскоряченными ногами, с поднятой рубахой. Я как в загородке между двумя столбами. Сумасшедшая, а неприятно, все-таки женщина, надо иметь стыд.
Тронул ее за ногу, хотел сдвинуть. Стоит как вкопанная.
Немножко приложил силу. Она чуть отступила.
Говорю строго:
— Бэлка, что Евсей подумает про тебя и про меня? Нельзя так стоять с мужчиной. Подумай своими мозгами, Бэлка.
Бэлка подняла голову вверх и выдохнула:
— О-о-о-ох.
Но с места не ушла. Только рубаху выпустила, и она над моим лицом повисла мешком.
С Бэлкой я справился. Уложил ее лицом в траву. Затихла. Закрыла глаза. Я ее покачал за плечи, как маленькую. Вроде приснула.
Сквозь ее сон спросил:
— Бэллочка, скажи мне, сонечко, ты на Лаевскую не обижаешься? Она ж с твоим Евсеем чтото имела. Я знаю. И ты ж знаешь?
Бэлка глаза не открыла. Выпустила пузырь из губ.
Потом вытолкнула по буквам:
— З-н-а-ю.
И так глубоко заснула, что ни тряски моей не чувствовала, ни громких слов в ее адрес.
Бэлка дала мне наводку. Опять Лаевская.
Но идти к Полине еще не время. Надо в Остер.
В Остре, в хате у Довида, я застал Симу Захаровну и Суньку.
Сима что-то варганила в печке, Сунька читал вслух книжку — Вовка и Гришка слушали.
Для завязки я спросил с порога:
— Что читаем, поколение?
Сунька оглянулся и четко ответил:
— Гайдара читаем. «Чук и Гек». «Судьбу барабанщика» прочитали, «Тимур и его команда». Еще ряд произведений. В перевес мракобесиям, что Зусель им в головы вдалбливал.
Я похвалил. Хороший писатель, к тому же военный человек, погиб на фронтах войны.
— Нравится, пацаны? — Вовка и Гришка кинулись ко мне, обняли за живот. Мычат — приветствуют, как телята.
Я взял обоих на каждую руку. Тяжелые. Растут.
Довид не удивился моему появлению.
Сам он сильно похудел. А в остальном внешний вид удовлетворительный.