Дознаватель Хемлин Маргарита
Люба собрала в дорогу кое-что из еды. Молчала.
Потом предложила:
— Миша, я те деньги, что ты нам в Рябину присылал, почти не тратила. Возьми.
Достала из кошелька мятые бумажки. Протянула далеко от себя в воздух.
Я не взял. Кое-что у меня оставалось. Все наши дети тут, а не где-то. Значит, тут и гроши нужней.
Я отбыл в Остер. И этот раз объявил для себя последним и решительным.
В моем вещмешке находилась еда, смена белья и проклятый кисет. Я оказался к нему привязанный.
Шофер попутного грузовика получился остерский. Взял меня до самого места назначения. Мужик в годах. Я спросил, или знакомые ему в Остре такие фамилии, как Мельник и Цегельник.
Он сразу ответил, что их знают и уважают все. Только Янкель Цегельник — бывший знаменитый командир еврейского партизанского отряда пару лет назад неожиданно пропал без вести. Говорили, утонул в болоте. А Гиля Мельник, его заместитель по партизанской славе, живой и здоровый.
Я попросил подкинуть меня до хаты Мельника.
Хозяин находился дома один.
Я без предисловий сказал, что ему как бывшему партизану доверяю всецело и прошу ответить на несколько вопросов.
Меня интересуют две личности: Лилия Воробейчик и Полина Лаевская. Про гражданку Воробейчик я сходу заявил во избежание недоразумений и излишней сдержанности, что она на том свете. А Полина живая. Но лучше и про нее говорить одну правду и не приукрашивать. Никакого оформленного дела против нее органами не ведется, но интерес есть.
— Что рассказывать?
— Все интересно. Выводы я сам извлеку. Сначала про Воробейчик. Что их две сестры-двойняшки — известно. Про отца с матерью — погибли в период оккупации — тоже понятно. Про Еву известно. Про Лилю — ничего. С Лили начинайте. С войны.
— Лильку убили?
— Ну, убили. Какая разница?
— Разница такая, что ее и должны были убить. Я всегда знал: своей смертью она не уйдет. — Мельник улыбнулся, можно сказать, ласково. Что улыбка пришлась на такие его странные слова, меня удивило.
Он заметил:
— Я потому улыбнулся, что она мне говорила как-то, в отряде: «Меня пуля не берет. А жить не хочу и не могу. Что мне делать?» Я ей ответил, что закончим расчет с фашистами, и потом она себе место найдет. И жить захочет. Сказал по должности. Так не думал. У меня вообще мнение, что человек сам должен определяться — или ему жить. Она раз и навсегда в какую-то минуту определила — не хочу. И мне понятно было, что после победы жить она перестанет. Победит — и перестанет. Я удивился только, что она после войны протянула так долго. Особенно сказать нечего. Воевала как все. Отчаяние у нее появилось после одного случая. Вы про Лаевскую вместе с ней спросили. Так с Лаевской это и связано. Полина перед войной уехала из Остра: ее мужа перебросили куда-то в Среднюю Азию. Он был хороший прораб. Или инженер. По всей Украине работал на больших стройках. Она за ним, по очередному назначению. И с детьми. Правда, у нас ее не любили. А с другой стороны — кого любят? Она одеться стремилась, деньги имела через мужа. Дети заметные. Красивые. На пятерки учились. Девочки. В сорок первом старшей было лет четырнадцать. Младшей и средней точно не помню. Но тоже школьницы. Ну и Полина их на лето с нового места сюда прислала. Погостить. Муж их привез и намеревался сам с ними отдыхать. Вроде у него в Средней Азии малярия или оспа началась. Или подобное. Остановились у Файды в Козельце. Его Сима — жена, двоюродная Полине. Файда сразу ушел на фронт. Сима с сыном — в эвакуацию. Для ответработников выделили транспорт. Для Полининых детей и мужа места не нашлось. Они туда-сюда. Остались. Мужа на улице немцы застрелили. Девочек кто-то спрятал. Короче, они оказались в Янове у местных старухи со стариком. Те их прятали, прятали, до зимы сорок первого прятали у себя. Потом кто-то донес. Обычная история. Пришли немцы с полицаями. Немцы стояли, а полицаи хату палили. Дети в окна старались вылезти, их обратно запихали. Старика со старухой раньше расстреляли перед всеми, чтоб сделать пример.
— Откуда известно? Кто видел своими глазами доподлинно?
— Доподлинно видела Лилия Воробейчик. Она в тот момент находилась на задании. В Янове. За хлебом ее послали. Или за чем дадут. Мы голодом сидели. Последнее сено с вареными ремнями доедали. Она мешок взяла и пошла в Янов. И Лилия видела своими глазами, как палили Полининых детей. После того она мне и сказала, что не может жить.
— Война. Что она, раньше фашистских зверств не видела?
— Видела еще и не такое. Но чтоб она рядом — а детей знакомых спасти не могла… Ну, что могла? Вылезти вперед, гранатой помахать — и то не успела б. Когда чужие гибнут, тем более в муках — сильно их жалко. А если близкие — невыносимо. Сам с ними и горишь, и шкуру с тебя сдирают, и в землю живым закапывают. По себе знаю. А она — молодая женщина. Ей самой еще детей рожать. А у нее внутри выжгли то место, где дети должны находиться. Так она мне говорила. Потом Лиля пропала. Мы ее заочно похоронили с почестями. А после войны кто-то ее в Чернигове встретил. Потом Евка к ней наведывалась. Я краем уха слышал. Живая — и ладно. А Лилю не Лаевская убила?
— Почему вы так подумали?
— Не знаю. Вы их вместе свели. Я подумал — Полина убила. Файда про нее рассказывал, что она на своих детях помешалась. Вы ее видели? Нормальная она сейчас?
— Нормальная. Здоровенная бабища. Губы красит, перманент делает. Не волнуйтесь. Нормальная. Пушкой не прошибешь. Откуда она про детей узнала?
— Кто-то в общих чертах рассказал. Из наших. Такое из уст в уста передается. Разнесли.
— И что, все знали, что Лилия своими глазами наблюдала смерть детей?
— Вообще сомневаюсь. В том и дело, что никто с отряда не знал, куда я ее послал. Тем более что в Янов и не отправлял. Лилька должна была направиться в другое село. А она пошла в Янов. Вернулась, задание фактически не выполнила.
Вместо выполнения рассказала про девочек. В военное время, хоть в армии, хоть в партизанах, такое сильно не приветствуется. С меня, правда, слово взяла, что я никому — про то, что она видела. Я обещал. Обещание выдержал. Сама высказалась в том роде, что готова понести заслуженное наказание. Но я для нашего командира — Янкеля Цегельника — придумал. Выгородил девку. Чтоб она еще с кем-то обсуждала? Навряд. Через месяц примерно она исчезла. Пошла на очередное задание и пропала без вести. А кто ее убил? Нашли?
— Нашли.
— А за что?
— Товарищ Мельник, вам интересно, а у меня времени нету рассказывать. К тому же это к данному разговору не относится. Вы не обижайтесь.
— Понимаю.
Мельник спросил между прочим:
— Вы с Файдой же знакомые? В Остре секретов нету. Все на виду. Спросите у него. Он может еще рассказать. Он много знает. Только напуганный теперь. К нему Лаевская налетает. Бегает, места себе не находит. Не часто, но бывает тут. Я лично ни разу не видел ее после войны. Люди говорят. И, имейте в виду, единогласного мнения нету: она в себе или не в себе. Конечно, с Файдой и Симой у нее хорошо. Они — напуганные, она пришибленная. Да.
— А вы не напуганный?
Гиля неопределенно покачал головой. И спросил:
— А вы, товарищ капитан?
К Файде шел кругами. Чтоб дольше.
Присел перекусить в роще. Хорошая полянка с высоченной травой. Ниоткуда меня не видно.
Еще не темнело. А мне надо, чтоб наступила ночь и точно вся семейка Мирона была в сборе. В постелях. Теплые.
Я ел Любочкину еду и думал ни про что. И такая пустота сквозила во мне, что я ощущал ветер и на костях, и на крови.
Задремал. Вещмешок под головой. Через брезент сначала сильно чувствовался кисет. Потом, когда окончательно провалился в сон, особых неудобств не испытывал. Дрых как убитый.
В доме Файды не светилось ни одно окно.
Постучал без стеснения.
Открыл Мирон. Если б не в трусах и майке, я б решил: дежурит возле двери.
— Здравствуйте, Мирон Шаевич. Объявляйте подъем. Общий. Немедленно. Все дома?
Мирон быстро и четко ответил:
— Все.
Расселись вокруг стола.
Сима в хорошем платье. Видно, не первое попавшееся схватила спросонок. Сунька в штанах и безрукавке. Ремень на штанах затянут на последнюю дырочку. Не там, где виднелась привычная для него отметка от пряжки. Значит, со значением штаны подпоясывал. С твердостью и решительностью. Мирон в брюках, пиджаке. Рубаха застегнута на все пуговицы. Даже под горлом.
Сидели как не у себя дома. Руки на коленях.
Я начал:
— Ну, что, ждали? Меня ждали?
Мирон сказал за всех:
— Вас, Михаил Иванович.
— Вот и хорошо. Тогда сами знаете, для чего ждали. Рассказывайте, Мирон Шаевич. Про Лаевскую и так далее. Про ее дела с Лилькой Воробейчик, Довидом, Евсеем. Семья ваша в курсе, наверно. Иначе б не вырядились так.
Я обвел всех пристальным взглядом и каждому взглянул в глаза.
Сима опустила голову. Сунька откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Второпях сандалии обуть не успел. Тапок упал. Хлопец смутился и опять сел смирно.
Я ему лично сказал:
— Вот так, Сунька, и бывает. На мелочи горишь. Готовился, готовился встретить меня со всей отвагой. А тапок — шмяк, и от тебя мокрое место осталось. Не бойся. И вы, Сима, не бойтесь. Я в гости пришел. Мне надо знать подробную правду. Чистосердечную. Знать, чтоб навек похоронить в себе. Для выяснения с Лаевской. Она сама нарывается. Я ее первый не трогал.
Все переглянулись. Сима тихо заплакала. Сунька погладил ее по плечу.
Мирон сказал за всех:
— Не нужно комедию ломать. Мы готовы. Сима вещи собрала, вы лучше скажите, что можно взять, а что нет. Чтоб лишнее не тащить. Спасибо, что пришли ночью. Меньше интереса соседям. Дом опечатаете? Если понятых надо, лучше обратитесь через два дома, номер восемнадцать. Там люди хорошие.
Только тогда я обратил внимание, что возле окна, за этажеркой, стоит чемодан, узел и портфель. Они вещи собрали. Ждали ареста. Бебехи на три персоны.
Я подошел, этажерку отодвинул. А она из лозы, не крепкая, упала от потери равновесия. Я поднял. Книжки собирать не стал.
Рукой показал:
— Сколько ждете?
Мирон ответил:
— Как вы с детьми уехали. Недолго. Вы не мучитель. Через день, считай, явились.
Я расхохотался.
— Мирон Шаевич, Сима, Сунька! Какого беса выкаблучиваетесь! Какой арест? За что? Я и в мыслях не имел. Но теперь подозреваю, конечно. Надо ж себя выдать с головой! Чемоданы они пособирали. Понятых им надо. Я русским языком сказал: вы мне выкладываете все вплоть до я не знаю чего, а я слушаю внимательно и ухожу. Ну, завтраком покормите, если долго говорить будете. И все! Вы мне все трое даром не нужны. Я вам наперед обещаю. Хотите, расписку напишу? Мне нужно знать про Лаевскую и ее дела с Довидом, Евсеем и Воробейчик Лилией. Если она еще с кем-то дело имела — и про тех скажете. Ваша роль — в стороне. Она никак не учтется в будущем. Ясно?
Я кинулся к чемодану, раскрыл его и стал вышвыривать мотлох на пол. Женское белье, платье, теплая кофта, боты. Закончил с этим, выпотрошил узел и портфель — там Сунькино и Мирона.
Тряпки летели и падали где попало. Никто с них их не ловил. Никто не кричал.
Я кричал:
— Отвечайте мне все трое: есть у вас мозги или нету?! Живые мозги есть, я вас спрашиваю, как людей?!
Кричал я, кричал — и устал.
Сел на подоконник, ноги упер в пол, локти отвел назад, руки засунул в карманы галифе. Сколько молчал — не почувствовал.
Первой заговорила Сима.
— Самуила отпустите отсюда. Ему слушать наши разговоры не надо. Он и не знает ничего. А нервы потратит. И так уже сильно много пережил. Мы думали, его как члена семьи. А раз по-другому, значит, по-другому. Пускай идет. Как вы решите, Михаил Иванович?
— Иди, Сунька. Погуляй. Когда тебя еще мамаша ночью гулять выпроводит. Иди. — Сунька сидел на месте. Я строго приказал: — Иди, Самуил. Ты мне не нужен. У меня к тебе вопросов нету. Не рассиживайся. Ну?
Сунька осторожно поднялся. Потом опять присел на край стула.
— Родителей не брошу.
— Не брошу! Я сейчас тебя через закрытое стекло брошу, если сам не уберешься! Поведение твое я оценил. Молодец. Иди. За родителей не беспокойся. Ну?
Мирон сказал голосом, которого я у него не слышал раньше:
— Самуил, иди. Переночуй у своих кого-нибудь, кто пустит. Скажи, загулял, домой боишься показываться. Не мне тебя учить.
Когда Сунька ушел, Мирон расстегнул пуговичку на воротнике, покрутил шеей. Встал, собрал вещи, которые я раскидал. До одной. Подряд. Свалил в кучу на диване.
Обратился к Симе:
— Симочка, прибери тут. Мы с Михаилом Ивановичем побеседуем. Ты чай нам организуй. — И обратился ко мне своим привычным голосом, с сахаром: — Мы к Суньке пойдем, в его комнату. Я за всех скажу. И отвечу за всех, если надо.
Мирон ждал, что я ему скажу ободряющее. Не дождался.
Показал он следующее.
Полина пробилась в Козелец в сорок четвертом. Сразу после освобождения. Еще эвакуированным не разрешали возвращаться без особого вызова, а она уже тут землю рыла, искала детей и мужа. То есть сначала надеялась, что они выжили, затерялись в тылу, уехали в эвакуацию и прочее. Но ей рассказали, как Сима с Сунькой грузились на подводу, а девочек и мужа Полины — Зиновия — не взяли. Некуда.
В период войны он, Файда то есть, Лаевской не писал, так как получил от Симы письмо с ясным намеком на то, что она с сыном добралась до города Уфы, а что с остальными — не знает, а только плачет и плачет. Потому Мирон Лаевской и не писал. Однако Симе посоветовал оповестить Полину про неизвестность судьбы ее семьи. Но или именно это письмо затерялось, или Сима не учла совет — от стыда и раскаяния, но Полина всю войну ничего не знала, а впустую надеялась.
И вот ей описали, как мужа убили, а девочки — Рая, Соня и Мила убежали. Раз убежали — Полина начала искать дальше. В Остре кто-то что-то видел, а больше — слышал, посылали туда-сюда. Тогда слухи размножились — то в одном месте украинцы прятали аж десять еврейских детей, то в другом сами дети несколько лет прожили в лесу. Одним словом — легенды. Прятали — правда. Полина нашла такого хлопчика и девочку. Еще кого-то из спрятанных обнаружила. Но не своих. Наконец, по чьей-то подсказке, поехала в Янов. Там ей рассказали: действительно, трое еврейских девочек скрывались в украинской семье. Но погибли. И дети, и их спасители. Полина опросила весь Янов — и все в один голос говорили, что дети точно сгорели. На просьбы описать внешность девочек свидетели отвечали сомнительно. Их видели уже когда горела хата, в копоти и дыму. Какая может остаться внешность? Волосы сильно горели. Много волос, значит. Потому и уверены, что девочки. При жизни их если кто и видел, так теперь Полине не признался, чтоб не получился вывод: кто видел, тот и выдал.
И костей потом не было. Чистый пепел. Чистисенький. Огонь стоял до неба.
Полина от горя усвоила одно: внешности никто достоверно не наблюдал, костей не нашли. Значит, во-первых, это могут быть и другие дети. А если и ее — то есть возможность спасения. Костей не нашли.
Полина прожила в Остре несколько месяцев, без передышки ездила-ходила по селам. Никаких следов, которые ей бы хоть чуть-чуть понравились, — не нашла.
Встречалась с Цегельником — тот ей никаких утешений не добавил.
Стали возвращаться эвакуированные. Людей, которые в войну жили в Козельце в доме Файды, Полина попросила дать знать в Остер, если появятся хозяева.
И вот в Козелец вернулась Сима с сыном. В общем, состоялась встреча. Сима как могла оправдывалась, но оправдаться не могла. Нажимала она на то, что считала: в крайнем случае девочки и муж Полины останутся под немцами и как-нибудь муж найдет при них работу, а не будет мыкаться по чужим углам в неизвестном далеком краю. Тем более что на глазах пустел Козелец: много домов стояли брошенные на честном слове. У Симы муж — коммунист и начальство. Ей обязательно надо было уехать. Полина сказала только, что ее Зиновий тоже коммунист. И нечего тут говорить. Он погиб ни за что. А девочек ее хоронить на тот свет еще рано. Полина их разыщет. Только Симу не простит. С тем и уехала.
Когда демобилизовался Мирон — в конце сорок пятого, Сима ему рассказала про Полину, про ее детей и так далее. Мирон хотел ехать по старому Полининому адресу — в Среднюю Азию, и на коленях вымаливать прощение. Но жизнь закрутила. Вокруг столько обнаружилось горя — вздохнуть нельзя.
Ко всему его взяла в оборот Евка. Искала свое имущество. Он с ней ходил не только потому, что она — Евка. Он со многими ходил. Дома разграбили — тех, что в эвакуации. Кто-то и тут остался, их поубивали, мужья и сыновья с фронта возвращались — а хата занята. Или нету ее. Или голая до основания. Надо ставить людей на места. Успокаивать. Искать подход. А какой подход — полицаи и партизаны на одной улице живут домами стенка в стенку. Всех не посадишь. И мертвых не поднимешь.
А примерно через год в Козелец приехала Полина. Зашла к Мирону на работу. Спокойно сказала, что домой к нему, где Сима, ни ногой, а его ни в чем не винит. Попросила прогуляться в парк. Там изложила просьбу. По манере Мирон понял: надо исполнять во что бы то ни стало, иначе в семье настанет плохое время. Сунька узнает про свое происхождение, а с хлопцем как раз тогда наступили трудности в связи с плохой компанией.
Полина наплела такое. Партия и правительство поручили ей распределять по семьям еврейских сирот с детдомов. По еврейским семьям именно. В связи с большой потерей еврейского населения в результате изуверства фашистов. Конечно, в детских домах детям хорошо. Они ни в чем не нуждаются. Но партия и правительство решили, что еврейской нации после войны осталось мало как таковой, а в детских домах еврейские дети могут уже не записываться еврейскими. Без злого умысла, а потому что разницы нету. Все нации равны. Но тем не менее надо для отчетности, чтоб количество показывалось достаточное. Вопрос политический перед всем миром.
Мирон, конечно, смутился. Но внешне не показал. Уточнил, что требуется от него.
Полина поручила выяснить и снабдить ее адресами детских домов по Черниговской области. Всех — до самого маленького сельского. Временного или постоянного — всех подчистую. И на бланке каком-нибудь, например райисполкомовском, где Файда работал, написать ходатайственное письмо с просьбой о содействии гражданке Лаевской Полине Львовне в ее делах.
Мирон прикинул в уме, что бланк он сможет украсть, но писать письмо и ставить свою подпись — сильно слишком. В изложенную Полиной историю про задание партии и правительства Файда, конечно, не поверил. Было б задание — не нужно просить письмо из Козельца. К тому же что получается? Евреи усыновляют евреев, татары — татар, в то время как мы идем к интернационалу. Но встречно, для усыпления напора Полины, предложил: он дает чистый бланк, и Полина сама туда вписывает что хочет. И любую подпись ставит под свою ответственность.
Полина согласилась. Бланк Файда передал ей через час, в укромном месте. Полина уехала. Оставила свой новый адрес: Чернигов, Пяти Углы, дом 7.
С той минуты Мирон потерял покой. Но все оставалось тихо. И год, и другой. Файда решил, что Полина вспыхнула и погасла. Затмение прошло, жизнь дала ей что-то другое.
После того как в связи с линией партии на еврейскую нацию Файду выгнали из райисполкома и из самой партии, волнение его поднялось с новой силой. Он считал, что опасность усугубилась и неизвестно, где гуляет украденный им бланк. И неизвестно, где машет этой бумажкой Полина в состоянии, тоже неизвестно каком.
Мирон с семьей перебрался в Остер. Тут Евка Воробейчик сообщила ему, что Лилька живая-здоровая проживает в Чернигове. Сильно дружит с Лаевской. Полина живет богато, шьет на дому, Лилька работает на обувной фабрике, и все у нее есть.
Затишье было до известия о смерти Лильки.
Полина стала наезжать часто, но в остерском доме Файды не останавливалась. Забегала. Про свое партзадание молчала. Мирон не напоминал.
Однажды приехала с милиционером и кисетом. Потом — на минутку буквально заскочила, когда товарищ Цупкой ночевал в доме Мирона. Недавно. И с тех пор — ничего.
Чая нам Сима не принесла.
Я напомнил.
Мирон крикнул, чтоб жена покормила чем-нибудь.
Сима отозвалась из-за закрытой двери.
Я быстрым рывком дернул дверь на себя — Сима подслушивала.
Обратился к ней:
— Что можете добавить к сказанному, Сима Захаровна?
— Ничего, — не мне ответила. Мужу.
Я поел, лег на Сунькину кровать — поверх покрывала, сказал, что посплю.
Сима предложила мне раздеться, а если я сомневаюсь, так могу быть уверенный — постель Сунькина чистая, только вечером Сима сменила белье, а сын и не ложился.
Сказала:
— Вот как вы сейчас — поверх лежал. Я думала — будут обыскивать, так надо, чтоб чистое. Неудобно ж.
Я расстелил постель и лег, вроде у себя дома.
Утром меня разбудил Мирон.
Первое, что я спросил, еще с кровати не поднялся:
— Евка не продала дом Довиду? Он там сторожем жил?
Мирон насупился и промямлил:
— Не продала. У них договор был устный. Он живет и сторожит. Он ей гроши давал. Ей мало. Не взяла. Сказала, что когда найдет покупателя лучше, известит. А до того пускай живут.
— А где гроши Довида за его черниговскую хату и за хату Евсея?
— Как где? В кисет он их засунул. Те, трубочкой. Вы когда вываливали на стол — трубочка была. Я думал, вы знаете. Две тысячи. Он при мне эту трубочку Евке в руки совал. Резинку порвал. Потом связал. При мне. Потому я их и узнал. Когда кисет у меня находился — там советских грошей не было. А когда вы принесли — были. Довидовы. Точно. Имейте в виду. Довида нету. Значит — гроши хлопцам принадлежат. Ну или как решите.
— А вы, Мирон Шаевич, вроде надсмотрщика над Довидом. Тоже Евка поручила?
Мирон обиделся.
— Лаевская. Она у Довида ошивалась в приезды. Она и просила меня присматривать за ним и Зуселем.
— На какой предмет?
— На человеческий предмет! На человеческий!
Мирон сорвался на крик. Терпел-терпел, а сорвался-таки. Молодец.
Теперь настало время из него вытянуть последнее.
— И чем же Лаевская занималась все годы? Кроме шитья за большие гроши? Говорите, Мирон Шаевич. Последнее говорите. Не можете вы не знать. У вас закалка есть. Вы б свои нервы в пустоту не тратили. Вы выяснили, на что они идут, нервы ваши. Семья ваша за что может пострадать. Вы выяснили — и в себе сдерживаете. А от меня мелочью откупиться надеетесь. Вы не сидели сиднем, не ждали каждую минуту, что вас за шкирку возьмут. Вы сами к Лаевской ездили. И вытрясли из нее, за что вам надо готовиться пострадать. Смотрите: Малки нету, Довида нету, Евсея Гутина нету. Зусель неизвестно где, подружки Полининой Лильки Воробейчик нету. Кому вы навредите, если расскажете? Вы у себя в уме накрутили. Давайте вместе раскрутим. Вам легче — и мне легче. По-товарищески.
Мирон думал. Стоял и думал.
Я его не понукал. Сейчас он или сам расскажет, или уйдет в глухую несознанку. И захочет потом выложить все с-под ногтей — а что-то в мозгах у него замкнется, и не сможет. Вроде заморозится.
Вдруг он крикнул в окно — я перед тем, как лечь, раскрыл настежь для воздуха.
— Сунька, беги отсюда! Беги!
Я захватил Мирона поперек живота, повалил на себя — на кровать, потом подмял. Он бессильно вытянулся подо мной. Как Зусель. Я отвалился вбок.
Через несколько секунд Мирон разлепил глаза. В мою сторону голову не повернул. Хоть, конечно, чувствовал, что я рядом. Впритык. Между ним и стенкой.
Я перелез через него, как через колоду, сел с краю.
На улице слышались голоса Симы и Суньки. Сунька хотел зайти в дом, Сима не пускала.
Мирон лежал и говорил. Медленно, как картину пересказывал своими словами.
Он вытерпел неделю после того, как отдал бланк Полине.
Явился к ней в Чернигов с твердой уверенностью: надо бланк изъять обратно, и пускай она делает что хочет дальше. Одно — Сунька и его, Мирона, ошибки молодости, другое — официальный бланк на сомнительные цели. Что касается Симиной неискупаемой вины перед Полиной — так она, вина, и есть неискупаемая. И что ж, всю жизнь за нее быть виноватым? Неискупаемую вину надо или прощать, или забывать, не простивши. А жить с ней невозможно. И Полина обязана или простить, или дать забыть.
Лаевская открыла дверь, поздоровалась тихим голосом, даже радостно, попросила обождать немножко. Шила детское платье. С бантиками, ленточками, оборочками. И всего на платье было уже много. А она все тулила и тулила в разные места украшения. Наживит — встряхнет платье, отпорет бантик и опять пришивает. В другое место.
Мирон смотрел-смотрел и сказал: «Полина, у тебя срочная работа. Я, может, не вовремя. Мне в облисполком еще надо. Когда к тебе зайти?» Полина быстренько свернула шитье и сказала: «Ничего, ничего. Не срочно. Я как начинаю бантики тулить, так остановиться не могу. Даже хорошо, что ты меня остановил. Я меры не знаю. Хочется красиво сделать. А если лишнее — уже не красиво. Я сама лишнего не люблю. Но детское — сам понимаешь. Оно манюсенькое. Трудно определить, лишнее или кажется».
Полина скомкала материю, тесемки, кружево. С-под стола выволокла большой клунок, развязала и стала запихивать платьице туда. Скользкий шелк разворачивался и выскальзывал, Полина запихивала и запихивала. До такой степени, что разворошила весь тюк. Мирон увидел, что платье не одно, а по меньшей мере их десять. И все небольшие. Детские. Готовые, на его взгляд. Только сильно помятые. Что и понятно — находились в скомканном состоянии.
Он сказал: «Что ты мнешь? Говорю, не спеши. А то всю работу насмарку. Мамаша забирать придет — платить откажется». Пошутил. А Лаевская ответила: «Не волнуйся, Мирон. Я и есть мамаша. Я себе плохо не сделаю». Окончательно запихала в тюк платья, убрала под стол. Победно взглянула на Мирона.
Речь свою Файда репетировал-репетировал, но тут понял — ни слова ей сказать поперек не сможет. Спросил, как идет выполнение задания по детским домам.
Полина ответила, что еще вплотную не приступила. Надо хорошо подготовиться. Черниговскую область она себе обеспечила с помощью бумажки Мирона, но еще остальная страна не охвачена. Хоть она надеется, что закроет выполнение плана в пределах Черниговской области.
Мирон слушал Полину, и до него дошло окончательно, что никакого особого задания нет. Есть вывих Полины в сторону своих безвременно погибших девочек. И историю с детскими домами она придумала лично для Мирона для выманивания у него бланка. По правде она намерена обыскать все детские дома Советского Союза для обнаружения своих детей. И мало что детские дома. Она всю страну намерена обыскать. И связи налаживает с такой целью.
Мирон решил устроить провокацию. Спросил, может ли чем-то помочь. Кроме бланка. Потому что он считает, что задание Полине дали, а способствовать не хотят. Даже письмеца завалящего на солидном бланке не выдали. Пришлось Полине обращаться к нему. Удивительно, какая безответственность. Раздают задания — и делай как хочешь. Получается, Полина на свои заработанные средства будет ездить, а это на самом деле — командировки. Положены и командировочные, и суточные. Не говоря про то, что надо детей из детских учреждений везти к новым родителям или родителей к ним. Расходы огромные. В общем, трещал-трещал Мирон, вроде на собрании, и руками махал, и ногой топал, что пускай Полина как хочет, а необходимо ей поставить перед уполномочившими ее органами вопрос, чтоб подкрепили ее материально и специальными удостоверениями, и странно, что Полина при ее деловых качествах сразу не потребовала, а теперь вынуждена крутиться. Речь идет о детях! Мало того что к ним национальность и политику прикрутили, так еще и поручили беззащитной женщине. И под конец вырвалось у Мирона про «и ладно б только, что беззащитной, но и самой пострадавшей, потерявшей семью».
Опомнился, прикусил язык. Но поздно.
Полина сказала: «Молчи, Мирон. Ты думаешь, я помешалась? Немножко есть. Немножко. Вот настолько. — Полина показала ноготь мизинца. — Там, где мои девочки у меня внутри живут, — да, я помешалась. Остальное место здоровое. И много места. Видишь, какая я. Ты против меня сморчок. А в голове у тебя никого мертвого нету. У тебя все живые. И Сима, и Сунька. — Полина поднялась на цыпочки, потянулась, развела руки в стороны, потом свела, выгнула спину и задрала подбородок. Засиделась над шитьем. Устроила себе по привычке производственную гимнастику. — Еще недельку назад у меня надежда была. Я и правда думала — найду своих девочек. А вчера надежда кончилась. Ты Лильку помнишь? Евкину сестру? Конечно. Она придумала тебе Суньку подкинуть. Так слушай. Лилька живая. Страшнючая, худая, затравленная, но живая. Волосы торчат рыжие, не волосы — патлы. Встретила ее вчера на базаре. Неизвестно чем живет, по углам, работы нету. Нищая. Я б ее не узнала. Она первая подошла. Привела ее к себе, отмыла, накормила. И послушала. Всю ночь слушала. За язык не тянула…»
Полина перевела дух, и Мирон увидел, какая она большая, высокая. Раньше не замечал. Он украдкой кинул взгляд на ноги — не на каблуках ли Полина. Нет.
Полина заметила: «Слушай, Мирон. Нечего меня оглядывать. Мои дети — Рая, Соня и Мила — погибли в огне. Это видела лично, своими глазами, Лилька. Вот так. И партзадание мое теперь можно засунуть в задницу. Я его себе придумала. Я его отменяю. А ты, Мирон, свободный. Бланк у себя оставлю. Ты не сильно за него пекись. Мало ли как он у меня мог оказаться. Ну уже если дойдет до отпечатков пальцев — тогда не знаю. Отбрешешься как-нибудь. С Симой посоветуешься — и отгавкаешься». Полина во время разговора пришла в себя, закончила речь своим обычным голосом. До такой степени обычным, что Мирон усомнился, или она ему сейчас выложила правду.
Мирон вышел замороченный. Шел нетвердо. Зацепил локтем бабу, которая двигалась навстречу. Фуфайка расстегнута, мужские ботинки без шнурков, платок сбит на затылок. Рыжие патлы торчат во все стороны. Прошла, а Мирон только сообразил — Лилька Воробейчик.
«К Лаевской, — подумал Мирон, — как на казнь шкандыбает». Хотел позвать, а не позвал.
Про то, что видел Лильку, Мирон никому не рассказал. Но когда Евка доложила ему, что виделась с сестрой в Чернигове, что Лилька в полном довольстве, не удержался. Обувная фабрика в Чернигове — единственная, найти не составило трудностей.
С первого взгляда Файда узнал когдатошнюю Лилю Воробейчик. И притом еще более красивую и видную. Одетая по моде, губы накрашены. Туфли на каблучках. Мирон подошел, разыграл случайное столкновение. Лиля не смутилась. Без радости ответила на приветствие и заспешила дальше.
Мирон ее остановил: «Надо поговорить. Насчет Лаевской. Считай, я в курсе. Меня она помимо моей воли втянула. Я так понимаю, она и тебя к себе привязала. Поговори со мной. Ты тоже заинтересованная». Лиля переменилась во всем облике. Сквозь пудру даже проглянуло бабское лицо — то, что Мирон видел и не забыл. Буркнула: «Пошли».
Повела Мирона в Марьину рощу недалеко от фабрики. Сели на поваленное дерево. Летал тополиный пух. Мирон чихал. Не знал, с чего начать таким образом, чтоб вывернуть на нужное русло.
Спросил: «Лиля, ты видела, как погибли дочки Полины?» А она сказала: «Не ваше дело». — «Полина мне сказала — ты сама призналась. Неправда?» — «Правда». — «И что?» — «И то. Не могла я не признаться. Я виноватая. Вот и призналась. Вам хорошо. А я жить не могу. Полина меня кое-как оживила. Буду жить. Так всем можете и передать». Мирон сказал, что никому ничего передавать и разносить не намерен. Не для того он хочет откровенности. «Лиля, пойми, Лаевская — хорошая женщина. Но она тебя может втянуть. Ты пожалеешь ее сейчас, потому что виноватая перед ней. А она тебя втянет. Я тоже поддался». — Вот что сказал. «Вы что, тоже виноватый?» — Лиля спросила равнодушно, с неожиданной насмешкой. Мирон помедлил, но ответил: «Тоже». Лиля неприятно засмеялась. Некрасиво. Пух набивался ей в рот, а она хохотала. Сквозь хохот и сказала: «Мы все, получается, кругом виноватые. А если все — так и не стесняться можно? Вы так думаете?» Мирон сказал, что так не думает, но все ж таки.
Лилька отдышалась. Собралась что-то проговорить, но не начала. Вроде сильно заикнулась и проглотила первую, так и не сказанную буковку. Наконец сказала: «Ладно. Не волнуйтесь. Ничего страшного Полина не делает. Она вроде переезжей свахи. Это по закону не преследуется?
Нет. Для фининспектора — шьет на дому. Налог платит. Чего вы переполошились? Не понимаю».
Лилька старалась улыбаться. А не получалось. Мирон нажал на больное: «Ну, рассказала ты ей, что видела, как ее дети умирали. А она что?» Лиля тряхнула головой так, что волосы из заколок по бокам выскользнули и прикрыли лицо. Сквозь волосы она и ответила: «У меня граната с собой была. Я б ничего не смогла. А Полина упрекнула: „Как не смогла? Могла в окно кинуть, чтоб дети не мучились“. Повела к себе. Я не пойти не могла. Я перед ней, как собака виноватая. Навек. Сто раз ей рассказывала за ночь, как ее дети горели и как я гранату в кармане щупала. Она мне платья показала, что девочкам своим шьет. Говорит — обязательно нашла б, если б они остались тогда живые. И еще раз заставила меня рассказывать. Не верила и не верила. Полина — помешанная. С виду здоровая. Сильно здоровая. И разговор у нее, и ходит, и с людьми заигрывает. А на самом деле — нет. Это я сейчас понимаю. Тогда не разобрала. Сама находилась близко к такому же». — «А теперь?» — «Теперь — нет. Теперь рассказываю Полине — а сердце спокойное». — «До сих пор рассказываешь»? — «Она просит. Как я могу отказать?»
Мирон подступил к главному, сказал: «Она мне когда-то наплела, что имела план объездить все детские дома — девочек своих найти. Отменила план?» — «Почему? Ездит. И ездит, и ездит». — «Что она ищет, их же нету». — «Ну нету. А она ездит. Выспрашивает, может, были такие и такие по описанию. Может, их кто-то уже удочерил. Всех вместе или по отдельности. И кисет с собой возит. Там коронки золотые и кольца. Если вдруг окажется, что их уже пристроили, — обменять на золото».
У Мирона поползли мурашки по спине: «Какие коронки, какое золото?» — «Я дала. В одном селе мы полицая расстреляли, знаменитый полицай лично евреев в землю живыми закапывал, а перед тем снимал с них ценное, что было. И коронки драл. Он вроде разъездной был. И в Киеве отметился, и в Ромнах, и в Сумах. Он с немцами на запад и двигался. Мы его в селе под Хмельником взяли. Он нам этот кисет совал. Просил не стрелять его. Нас послали с одним моим товарищем. Я уже не у Цегельника была, а в отряде Медведева. Мы полицая ликвидировали. На обратном пути товарища убили. Меня ни одна пуля не задела, гадство. Живая осталась, — Лилька сказала это с злостью. Не на пули, а на себя, что не задели. — Кисет у меня остался. Я подумала — сейчас поймают, золото полицайское при мне, а он этим кисетом хвастался перед всеми. И не нужен мне этот кисет. А бросить — не могу. Это доказательство, что полицая мы ликвидировали. Задание выполнили. Золото на Большую землю отправят, там найдут применение — на вооружение нам же ж. Петляла, петляла. Мороз страшенный. Думала, хорошо б замерзнуть. И не больно. Легла и жду, когда придет мое избавление. Думала: „Дети горели, им жарко было, а мне пускай будет холодно до смерти“. И говорю про себя — молитвой: „Забери меня, пожалуйста, дорогая моя смерть. Я на все согласная. И на ад согласная. Только отсюда забери, с земли этой проклятущей“. И уже упала куда-то вниз или наверх, не поняла. Провалилась наверх. Да. Наверх. Точно. Очнулась в сельской хате. Баба меня растирает самогонкой, потом гусиным жиром. Долго болела. Меня, наверно, списали. Как без вести пропавшую. Старуха, конечно, кисет при мне обнаружила. И мне же его вручила, когда я очухалась. Говорю: „Оставьте себе. На хозяйство“. Отказалась. Это, говорит, не мое, чужого мне не надо. Я ей колечко оттуда хотела оставить. Оставила. На подоконник положила, чтоб она после моего ухода увидела. Кисет закопала в огороде. А надо искать партизан. Тут фронт приблизился вплотную к местности, где я бродила. Меня обнаружили наши армейские разведчики. Довоевала в регулярной. После победы куда идти? Где только не шаталась. В начале сорок шестого доехала до Чернигова. Как кто-то меня гнал сюда. Встретила Полину. Рассказала ей и про кисет. Поехали мы с ней. Старуха в той хате не живет. Запущено все. Села нету. Спалено. А кисет я откопала. Вот, Мирончик дорогой мой, и сгодится проклятый кисет».
На что Мирон сказал: «Лилька, хоть ты с ума не сходи. На что сгодится? Нету детей, нету! Комедию не ломай! Не перед Полиной. Приходи в себя немедленно, а то совсем плохо будет».
А Лилька улыбнулась: «Нету детей. Так Полина их и не ищет. Она похожих ищет. Чтоб как две капли воды на ее девочек похожи. Вот двойники — и у Гитлера был, и у Сталина, говорят. И артисты иногда бывают — так похожи, так похожи на кого-то, кого надо для исполнения, если немножко переодеть или прическу перечесать».
Лилька воодушевилась. Что окончательно повергло Мирона в страх. Он попрощался и пообещал сохранить в секрете все, что наговорила ему Лилька. Ну, потом ее загадочная смерть, появление Лаевской с милиционером и кисетом.
Мирон замолчал и перевел дух.
Заученно проговорил:
— То, что рассказывал вчера, подтверждаю с нынешним дополнением.
Я спросил, в чем же его преступление, по его мнению.
Файда с готовностью ответил:
— Кроме бланка — не знаю.
— Но в тюрьму приготовились? И семью приготовили?
— Бланк — это факт. Вы охотитесь за Полиной. Вы и накрутите остальное, что захотите.
— Ничего я не накручу, Мирон Шаевич. Вставайте. Будем прощаться.
Мирон медленно встал. Размял ноги.
Я подал ему руку.
Он пожал.
Напоследок я достал кисет, вынул оттуда деньги Довида.
Протянул Мирону:
— Если со мной что случится, передайте Любе, скажите, это Довидовы. Для детей. Мирон кивнул. Сима сделала вид, что не заметила моего ухода.
Про Зуселя я не заикнулся. Как не было его на свете. Если живой — пускай живет. Если нет, что я могу? Мирон первый не начал — и мне ни к чему.
На Десне помылся, переоделся в чистое. Начинался дождик. Потом полило страшенно. С громом и молнией.
Была суббота. День, на который я назначил себе встречу с Лаевской.