Чистая книга: незаконченный роман Абрамов Федор

– Ну, Ванька, – сказал Савва, – есть у тебя счастье. А то ведь я, ежели бы Карюха сломала ноги, убил бы тебя. Ей-бо.

17

Снежная, мокрая падь, первая за эту зиму, повалила, когда Савва собрался наваливать третий воз.

Он выругался, с бессильной яростью отбросил в сторону слегу. Не везет! Сам Господь Бог не хочет, чтобы он хоть маленько выровнялся с напарником. Правда, Ефтя уговаривал его вместе ехать к избе, но одно дело Ефтины уговоры сегодня, а совсем другое, что он запоет завтра.

– Ладно, – невесело сказал Савва, – поедем и мы к избе. Да, может, оно и к лучшему, что погода раскисла, а то, чего доброго, замучим Карюху.

Карюха поплелась вялым, спотыкающимся шагом, ее даже близость долгожданного отдыха не взбодрила. Густой белый пар шел от ее мокрой распаренной спины, она то и дело останавливалась, тяжело поводила боками, и Савва, такой во всем нетерпеливый, терпеливо ждал, когда она сама тронется с места.

Ваню колотила дрожь, одежонка на нем отсырела снизу и сверху, и он стискивал зубы, чтобы унять дрожь, не вызвать гнева у брата.

К избе они подъехали уже в сумерках. На варнице ярко пылало, потрескивая, смолье, которое никакой дождь не в силах залить, и Пашка и Улька, дочь Гриши Калача, работавшего в одиночку, возились с котелками и чайниками.

Ваня понимал, что ему тоже надо бы кашеварить, это его дело, но он так назяб, так засырел, что ноги сами потащили его к огню.

– Ну как? – съязвил Пашка. – У монахов жить лучше але у нас?

– Поди, варнак! – рассердилась Улька и замахнулась на него деревянной поварешкой.

– Че поди-то? Видали мы этих благородьев с болота. Под мокрый снег попал – караул!

– А сам-то в прошлом году в Вонгу провалился – сколько было реву?

– Дак то когда было-то? В Крещенье.

– Ну и что. А он первый раз в лесу. – Улька дотронулась до мокрого плеча Вани. – Поди в избу, там скорее согреешься, а здесь еще простудишься. Вишь ведь, в лицо жар, а в спину сырость.

– Ничего, – сказал Ваня и через силу улыбнулся. Ему стыдно было перед Улькой и Пашкой. Оба были его ровесники, оба сейчас были без верхней одежды – один в домотканой рубахе, а другая в сарафанишке, а он как-никак в полушубке и весь трясется, как осиновый лист.

– Ступай в избу, – распорядился Савва. Он распрягал Карюху. – Девка-то дело говорит.

– Девка-то втюрилась в Ваньку, – захохотал Пашка.

– Ну, я те покажу, сатана! – Улька опять замахнулась на него поварешкой, но Пашка увернулся.

– А че, рази неправду говорю? Присушил. К ему девочешки всю жизнь липнут.

У Вани не было обольщений насчет избы. В прошлом году Савва, Ефтя и Гриша поставили ее за неделю, уже после зимнего Николы, – так чего же хорошего было ожидать? Сенцев нет – лаз прямо с улицы, окошечек нет, нар нет – спали на еловом лапнике, застланном сеном. И способ передвижения тут один – ползком на коленках, иначе сразу раскроишь голову о потолок.

Но, боже, как он был рад сейчас этой лачуге! В ней было сухо и тепло. Тепло, как в хорошо натопленной бане. Правда, от дыма, валившего из каменки, он закашлялся, ему пришлось лечь, но зато какая блаженная теплынь обняла его продрогшее тело, когда он стащил с себя полушубок.

Савва сам сварил кашу, да еще какую! Пшенную, которую у Порохиных варили по большим праздникам.

– Это в честь Карюхи, – сказал он. – А то ужас! Пашка приехал: у вас кобыла ноги сломала, дак у меня волосы дыбом встали.

– Он известная ябеда, – сказала Улька. Она тоже с отцом ужинала. – Ему и жизнь не в жизнь, ежели люди кругом не плачут.

Пашка, зажигавший в эту минуту лучину, окрысился:

– Заткнись! А то завтра задницу снегом намылю.

– Я те покажу, щенок, как сопли распускать! – пригрозил Улькин отец.

– А чего он такого сказал? – подал голос из своего угла Ефтя. Он с Пашкой уже поужинал, и ему теперь одного хотелось – позубанить. – Для чего и девки, ежели их не мылить.

Гриша Калач в обиду свою дочь не дал – просто ястребом накинулся на Ефтю, и началась потеха. Но Ваня ее не слышал. К этому времени они с Саввой уже отужинали – скидали в себя котелок горячей, с огня, каши, запили кипятком с сухарями и солью, и он тут же заснул, где сидел.

Проснулся Ваня ночью. От духоты, тяжелого мужицкого храпа. А кроме того, его давила Саввина рука. Осторожно и мягко, чтобы не разбудить брата, он снял с себя его руку и попытался снова заснуть. Но сон ушел от него. И, глядя в темноту открытыми глазами, он начал мысленно перебирать все события сегодняшнего дня, с того утреннего часа, когда они с Саввой выехали из дому, и вплоть до ихнего приезда к избе.

Слезы вскипели у него на глазах. Неужели, неужели эта каторга отныне на всю жизнь?

Пять лет назад у них остановилась на ночлег одна цыганская семья – никто в деревне не пускал, а была зима, ребятишки малые замерзали, и вот старая цыганка, едва взглянув на него, всплеснула руками:

«Королевич! Быть тебе, дитятко, богатым да знатным».

Наврала, выходит, старая цыганка? А ведь он до нынешнего дня верил ей, да и мать верила.

18

Весна шла тяжелая, голодная. Нищие с верховья Ельчи повалили еще вскоре после Рождества – в одиночку, семьями, косяками.

Какая-то часть их оседала в нижних деревнях, которые всегда жили посытнее, а большая часть уходила на хлебную Двину. Среди нищей братии попадались даже лошадники. Это так называемые погорельцы, которые беду народную обращали в своеобразный промысел. Делалось это просто: дочерна палили оглобли у саней, тощую клячонку обряжали в сбрую, связанную из веревок, а ребятишек – в самую распоследнюю рвань, – и кого не разжалобит такая бедность?

В Копанях возле монастыря тоже кормилось немало народушку. А в конце Великого поста потащились в монастырь и свои, копаневские, благо к этому времени из скита со Святого озера начали возить красноперого окуня, которого в заморные зимы так много скапливалось у лунок, в висках, что его оттуда черпали прямо черпаками.

Огнейка Порохина тоже попытала счастья. Первый раз притащила три ломтя ржанины с вареными окунями (два раза сама вставала в очередь, да один ломоть дал отец Мисаил, который в прошлом году брал у матери изгонных травок от брюха), а второй раз вернулась с пустыми руками, вся в слезах, келейник Федька не дал. Прямо из очереди вытащил.

– Я говорю, что мы тебе такого исделали – взъелся на нас? И брат из-за тебя места лишился, и мне исть не даешь? Дак он, знаешь, что сказал, мама? А пото, говорит, что вы икотники, сатане служите, а здесь божья обитель, святое место… Ну дак я, маминька, едва скрозь землю не провалилась. Кругом народ, люди все смотрят, а он: икотники да икотники… Ладно, Ваня большой вырастет, он ему покажет.

– Прощать надо худые дела, а не в себе таить. Господь-то Бог как велел?

– Ну уж нет! – топнула ногой Огнейка. – На коленях просить будет, не прощу.

Однако с ее ли, с Огнейкиным ли, сердцем долго вынашивать в себе злость?

Вечером, ложась спать, она еще молила, заклинала Бога всеми мыслимыми и немыслимыми карами наказать своего обидчика, а на другой день утром увидела возле печи на соломке черно-пестрого теленочка, чистенького, голубоглазого, как ребенок, с лоснящейся курчавой шерсткой, и, как весенним дождиком, смыло с души всю плесень.

С этого дня радости на семью Порохиных посыпались горохом. Перво-наперво, еще за целых две недели до Пасхи – выставили зимние рамы. [4]

Часть вторая

По сохранившимся конспективным наброскам можно восстановить отдельные сюжетные линии, связанные с судьбой Порохиных (Саввы, Ивана и Огнейки), крестьянской семьи Копаневых, купцов Щепоткиных, с судьбой ссыльных (Юры Сорокина), местной интеллигенции (Полонский, Литвинов, Калинцев), участников Гражданской войны (Кудрин, Кулаков, Щенников), и наиболее подробно разработанный образ гениальной сказительницы Махоньки.

Центральное место в книге отводилось Махоньке, семье Порохиных и Олены Копаневой, ссыльным и Юре Сорокину. Им и будут посвящены отдельные главы.

Савва Порохин и Олена Копанева

Савва и Олена должны были предстать в книге как сложные и яркие характеры, проходящие через всю первую часть романа. Они – выходцы из полярных по достатку семей, что и объясняло их противостояние поначалу.

В Копанях место человека в жизни, его положение в селе определялось тем, в каком ряду стояло его подворье.

В первом поряде – окнами на реку, на монастырь, на свет божий – жили люди корневые, родовитые, уважаемые, хотя и не все одного достатка.

Во втором ряду тоже еще ничего, хотя по утрам первое, что видели, не солнце светлое – соседа, шлепающего в нужник или из нужника (некоторые в подштанниках, а то и налегке).

А в третьем поряде селилась уж всякая мелкота (охвостье, огарки). А как? Хороший хозяин в болото не поедет, а ведь третий поряд был у болота – так и называли жителей – болотниками.

А Порохиным и в этом поряде места не досталось. Их подворье – на задворках. Рядом с банями, рядом с чертями.

Олена – старшая дочь, красавица, в богатой семье Копаневых – всегда гордилась своим родом, своим домом и небывалым песенным даром. На горе у них самые богатые навины: чернозем, перегнойный торф, без навоза родят. У них еще и самые толстые бревна на дому. Дед и отец хвастались при случае:

– По всей Пинеге таких бревен ни в одном дому, а ты с нами тягаться.

Олена была любимицей всех, особенно отца. Она высоко несла честь дома: допускала знакомство только с ровней. Холодна, степенна. Не как человек жила, а как представительница рода, клана… Никогда не забывает, кто она, из какого житья, как должна себя вести… Все делает на серьезе, истово, чинно. Улыбка – редкость. Безулыбчивое строгое лицо – чтобы честь фамилии не уронить, честь рода. Голову высоко, горделиво держит… Поет сильным, густым голосом. Как река бежит… Как колокол монастырский.

Самой богатой невестой в Копанях была дочь Ставровых, но не она вела хороводы на игрище, не она была всегда первой. Олена сама встала в голову хоровода. И ее никто не оспорил, даже Ставровка. Так она была уверенна, да так истово, чинно повела хоровод – что и лучше не может быть.

Олену многие бегали смотреть на игрище. Ждали ее выхода. Мужики, парни прекращали играть в рюхи. Праздник только и начинался с ее выхода. И кончался ее уходом. Одна уносила праздник. Солнце после нее не казалось солнцем, тускнело.

Вот что такое Олена! А как гордились братья Оленой. Отец. Мать…

Как поет! Волна катит на тебя. На крыльях поднимает… Пинега в половодье… И впечатление такое, что устами ее поет не просто ее душа, – весь народ, вся Пинега, вечность поет. Поют деды, те люди, которых уже давно нет, но которые вдруг ожили в ее голосе (умирая, люди оставляют песню).

Даже гениальная и самолюбивая Махонька отдавала должное голосу Олены: «Один такой колокол – на всю Пинегу». И Махонька идет в дом Копаневых послушать Олену. А та, гордая, удивляется: для такой-то пигалицы петь. Но поет. Что-то заставляет ее петь. А потом распелась – никогда такой радости от песни не испытывала.

И все дома удивляются: Олена, гордена, для старушонки поет…

Огнейка не верит, чтобы для старушонки стала петь. Олена. Гордена. Земля должна считать за счастье, что по ней ходит. А уж люди что для нее… Огнейка влюблена в Олену. Смотрит на нее как на какое-то божество. И вот это божество поет для Махоньки.

О силе характера Олены свидетельствует такой эпизод.

Вышла летом на мечище – хоровод водить. Поставили первой. И, на беду, гвоздь из каблука вылез.

Выдержала. Не уронила честь рода-племени, невестино звание. Час ходила с гвоздем в пятке.

Потом уж люди приметили: да у тебя, Олена, кровь из башмака течет.

Вот тут-то Олена упала в обморок. Как пожалели, так и упала. Осунулась, побледнела еще раньше.

Думала, навек осрамилась. И себя осрамила, и семью. Не осрамила. Десять женихов сватались в одну осень. Вот как гвоздь-то ее поднял…

Не менее горделив, упрям и стоек и Савва Порохин. Их взаимоотношения с Оленой полны накала страстей, а порой они складывались и драматично. Привожу наиболее колоритные сцены и эпизоды.

Савва «притирается» к Олене еще в Пасху. На качелях.

Зашел на поветь к Копаневым – много молодежи. Качаются. Качель остановилась. Одни слезали, другие встали. На концы вскочили Савва и Ефтя Дурынин.

– Ну, давай…

Все глядели на Олену. Она хозяйка, она первая девка по деревне, ей и почет, ей и первой вставать на качель. Не встала.

– Чего-то дух тяжелый, на улицу выйду.

Вслед за ней высыпали, как козы, и девки. А за девками ребята.

– Тряханем? – сказал Савва. – Или тоже дух тяжелый? Тоже выйдешь?

– Это разве дух? – захохотал Ефтя. – У нас дядя гороху наестся – лучина гаснет, и то я с полатей не слезаю.

И они «тряханули». Так раскачали, что задами стали в крышу бить. И спасибо, что крыша окатом. А то Савва осатанел – перекинул бы доску через бревно…

Изменились их отношения весной, в половодье.

На Хорсу выгнали скот на первое зеленое пастбище. То был праздник не только для скотины, но и для молодежи, которая расходилась сперва по своим лесным избушкам, а вечером собирались на гулянье у избы Копаневых. Собрался цвет Копаней. Жених – ставровский парень… Да еще из Ельчи – Щетинин… Савва у своей избы. Видит и слышит, как бьются все у избы Копаневых… Хотел идти и остановился. Нет. Вспомнил. Зимой приехала Олена в лес проведать отца – он обрадовался. Замахал руками. Замахал не оттого, что хотел подчеркнуть какие-то притязания. Об этом и речи быть не может. Первая невеста, первая красавица по деревне. Да, может, и не только по деревне. А он кто?

Знал, знал Савва свое место, а если замахал руками, заулыбался, то только так, как если бы солнышко увидел.

Прошла рядом впритык – узкая тропа, – не заметила. Пустое место он для нее. Вот какая гордыня. Не зря называют Гордей.

Он вспомнил это унижение (кто еще так унижал его в жизни) и взнуздал себя, заставил себя вернуться. Лег в избе. А у Копаневых все нарастало и нарастало веселье…

Утром Савва проснулся. Мычат коровы. В сто глоток. И холодно. Он вышел из избы и ахнул. Снег. По всей Хорсе. Зажмурился от яркой белизны. Коровы по колее бродят, по ножням. А где люди?

И тут от моста докатился гул ревущих голосов, блеющих овец. Ага, овец спасают. Овцы в таком снегу замерзнут.

Он быстро натянул пальтуху, побежал к Хорсе. У моста творилось черт знает что: овцы, люди. Крик, ор…

Люди стеной отгородили от моста, а через мост парни на руках переносили овец. И две девки. Должно быть, самые отважные, норовистые.

Одна из них Олена. Он сразу узнал ее. По красивому платку, красному клетчатому платку.

Переносить овец было трудно. Водой смыло мостовины. И как потом он узнал, люди разобрали старую избу и бревна набросали вместо мостовин. Но не сплошняком (сплошняком не хватило), а с промежутками, так что надо чуть ли не скакать…

Что же это я стою, надо помочь людям. И только он сделал шаг с угорышка, как от моста раздался ужасающий крик. Он глянул на мост. Красного платка не было.

– Неужели? Неужели?

Прыгая через овец, он выбежал на угор к Хорсе. Вода хлестала.

– Мужики, мужики, да что вы стоите?…

– Веревку, веревку надо.

– Жерди…

Савва кинулся – Олену вертело в реке: вот-вот вынесет в Пинегу, а там – прощай.

Он побежал по берегу, быстро кинулся к устью, сбросил бриджи, пиджак из саржи и – в ледяную воду – авось удастся схватить девку. И схватил. Схватил за косу, за платок, за сарафан. Как-то ему удалось вытащить ее на берег…

Олена была бездыханна, глаза закрыты, лицо белое, как у мертвой, руки…

Он начал растирать голую ногу (замерзла), потом вспомнил, как в школе учитель объяснял, как откачивать утопленников. Он начал расстегивать на груди полукафтанье, одеревеневшие пальцы никак не могли зацепить пуговки. Тогда он, напрягаясь из последних сил, разорвал полукафтанье, разорвал сарафан и начал разводить руками… Олена не подавала признаков жизни. Тогда он положил ее животом на свое колено и нажал. Изо рта хлынула вода, а потом тихий стон…

Тут его вдруг отбросило в сторону, в лицо посыпались удары…

На какое-то время он потерял сознание и очнулся, когда уже подбежали люди.

Олену валом завалили всякой одеждой, его – никто. Потом телега отъехала. Он приподнял голову: неужели его не возьмут? Не взяли.

– Икотник… А икотники не дохнут… – слышал он или так подумал.

Олена долго болела. Свалилась одним человеком, а встала другой. Она и раньше не глупой была, а тут и подавно поумнела.

Вопрос вопросов для нее – как бы расплатиться, как бы отблагодарить Савву.

В конце концов она советуется с отцом (единственный человек, с которым можно посоветоваться).

Переоценивает свое отношение к отцу. Раньше не очень считалась, мать – хозяйка в доме, а во время болезни оценила отца, всем сердцем потянулась к нему. Мягкий. Красивый. Ласковый. А раз очнулась – отец плачет над ней. И вот тогда задумалась, что за отец.

– Татенька, я бы с тобой поговорить хотела.

Отец даже растерялся – так это было для него неожиданно. Олена виду не подала, что заметила эту растерянность.

– Савва Онисимов мне жизнь спас, надо бы как-то отблагодарить. Мешок жита дать.

– Хорошо это ты, доченька, надумала, хорошо. Но неладно. Обидится.

– Обидится?

– Обидится. Гордый парень. В лесу жил – знаю… Словом благодарят.

– Ну дак скажи…

– Я-то скажу, как не скажу – дочь родную спас. Да тебе надо.

Олена все же послала рубль денег с сестрой – вернул. И от жита отказался: я не жито спасал.

Олена стала сама искать встречи с Саввой, сама заговаривала:

– Как здоровье, Савва Мартынович?

– Ничего…

– Я не знаю, как с тобой расплатиться… Ты ведь жизнь мою спас…

– Выходи за меня замуж, раз не знаешь. А что? Кабы не я, где бы ты теперь была… Шучу, шучу… Ничем ты не обязана… Разве человека от смерти спасают за плату? Выходи замуж.

Слова Саввы смутили Олену.

В другой раз, встретив Савву, Олена опять говорит: она должна.

– Да не должна ты мне. Я не тебя спасал – человека.

– Как это?

– Как. Мне все равно – кто бы был – кинулся. Так что ничего не должна.

Олена тогда решается отблагодарить принародно. На мечище. В Петров день на гулянье Олена приглашает имками [5] Савву.

– Савва Мартынович, пойдем имками?

Всеобщее замешательство. А Савва начал оглядываться. Не ослышался ли?

– Савва Мартынович, тебя зову… Не откажи…

И тогда Савва пошел. Ох, как в другое время он обрадовался бы. А сейчас желваки перекатываются от злости. Ведь это почему она его пригласила? Из-за того, что сердцем к нему повернулась? Как бы не так! Все из-за той же благодарности за спасение. Сперва через отца хотела мешком жита откупиться, а теперь, раз не вышло, через гордость.

Шли молча. Шли рядом, как положено, платок из рук в руки. Прошлись до попова дома и обратно повернули. Но спроси Олену, как она шла, что видела, – не сказать. И только когда стали подходить да услышали осуждающий гул старушонок – пришла в себя. Тут нашлись силы. Твердой поступью подошла. Учтиво поклонилась.

– Спасибо, Савва Мартынович…

По этому поводу разговоры. Одни: с ума сошла, икотника пригласила. А другие не осудили Олену. Наоборот, похвалили. Хорошо сделала. Парень от смерти спас – как не отблагодарить?…

Дома ругают ее… А она уверена: хорошо сделала. И вдруг убеждается: она его любит.

С отцом разговаривает.

– Батюшко, тебя мама по любви выбирала?

– По любви, наверно.

– А если я тоже по любви…

Иван Гаврилович тревожно взглянул.

– Батюшко, а отдал бы ты меня за Савву?

– Что ты, что ты? – замахал руками. – Не ровня. Обижен.

– А мать-то?

– То мать… Другое дело…

– Батюшко, да ведь я ему принадлежу. Вы с матерью родили – спасибо. Он вторично жизнь мне дал. А значит – и я его… Ведь кабы не он – меня бы и не было.

Иван Гаврилович не знал, что и сказать дочери… Разумом понимал… Но снова отговаривал. Да он и сам не хотел бы: его дочь – за икотником…

Олена смело вела себя уже летом, назначая чуть ли не на виду у всех свидание Савве. А осенью, когда землю укутала темнота, она и вовсе отбросила всякие опасения. И уже Савва вынужден был выговаривать ей:

– Ты с ума сошла! Сплетен захотела?

– Пущай. Я с кем встречаюсь? С мужем.

– С мужем, с мужем… Муж-то, когда обвенчана…

– Мы с тобой еще в Хорсе повенчались. А придет время, и в церкви обвенчаемся.

– А когда? Кто это нас обвенчает? – взрывался Савва.

– Придет время, – отвечала Олена и при этом загадочно улыбалась.

Она все обдумала… Забрюхатеть поскорее, а там уступит мать (об отце и говорить нечего), а ежели не уступит, то и так.

Олена, чтобы больше понравиться Савве, перед свиданием ест конфеты.

– Ты чего ешь? А, – догадался Савва, – думаешь, слаще губы будут?

Савва вытер Олене губы. Поцеловал.

– Нет, так слаще. Кабы можно конфетами девку заманить, тогда бы только конфеты и ели…

Олена полюбила Савву. Надежд на то, что ее отдадут за него замуж, никаких. И тогда она решает отдаться ему.

Савва сперва крепится, даже пытается образумить ее, но Олена настаивала, и мог ли устоять против ее заклинаний и мольбы Савва? Ведь не железный же он. Есть отчего закружиться голове – такая рыбина сама в руки идет.

Олена отдается Савве. А потом гордость дыбом: что наделала? Кому себя топтать позволила? Что скажут люди, когда узнают?

При встрече гневным взглядом опаляет Савву. Савва растерян: что еще? Какая муха укусила?

Олена залпом объявляет: забудь, что было. Бес меня попутал. Больше этого не будет. Замуж выходить лажу.

– За кого?

– Не за шантрапу же! Для дочери Копаневых неужели жених не найдется?

– А не боишься, как жених закапризит?

– Из-за чего закапризит?

– А хотя бы из-за посуды, у которой дно выбито?

– Это не твоя забота. Я первая, что ли, сдурела?

Савва страдает. И со всей страстью своей натуры отдается революции, дружбе со ссыльными.

Он забывает Олену, а та еще больше любит его. Она навязывается сама, упрашивает его… А он тяготился. Он стал равнодушен и ловил себя на том, что мысленно он думал о ссыльных…

Раньше весь свет – Олена. Она его солнце. А с приездом ссыльных новый мир открылся, взошло другое солнце, и свет того солнца затмил Оленино солнце…

Да и как иначе! Всю жизнь он, его отец, мать тосковали по справедливости, всю жизнь… И вот нашлись люди, которые ради справедливости голову свою клали на плаху. Так что же удивительного, что они для него стали дороже всего на свете. Дороже матери, семьи.

Решающую роль в том, что Олена снова полюбила Савву, сыграли ссыльные. Благодаря им почувствовал в себе человека Савва. Благодаря им возвысился. И Олена невольно задумалась: есть люди, которые ценят выше всех Савву. Выше всех деревенских ребят. И как бы новыми глазами, глазами ссыльных, она посмотрела на деревенских парней. Мешки по сравнению с Саввой.

Олена не принимала ссыльных, а потом и ненавидела их. Они отняли Савву. Есть крестьянская сметка у Саввы, работящий, отец хвалил, но ссыльные стали мутить голову.

Ох, как ненавидела Олена ссыльных! Кажется, сама бы всех своей рукой удавила. Кто вас звал сюда? Зачем приехали? Савва говорит: жизнь помогут устроить. Да как они помогут? Работать будут за них? Что-то я не видела…

Жизнь – это сено ставить, сеять, жать, а они ничего этого не умеют. Дак какую жизнь они устроят?

Не надо. Не хочу, чтобы мне устраивали. Как это устраивали? Они будут за меня работать. На пожне? На сенокосе? И она спорит с Саввой.

– А я, что же, барыней жить, в перинах валяться! Не хочу! Не дам отнять у меня жизнь. Это, может, лодыри, бедняки мечтают, чтобы за них работали. А я сама хочу работать. Потеть. Ветерком обвеяться… Да мне без работы и жизнь не надо. Вот что я тебе скажу.

Савва помогает ссыльным. Его арестовывают. Олена беременна. Ее прогоняют из дома. Олену принимает к себе Федосья. Неважно, что невенчанная. Она жена Саввы. Олена родит ребенка и во время родов умирает.

Иван Порохин

Иван – полная противоположность Саввы. Его судьба особенно волновала писателя. Первые наброски были сделаны еще в 1959, 1963 и 1964 годы, более подробно история жизни Ивана изложена в конспективных заметках 1979–1983 годов.

Ваня для Порохиных – чудо, человек из другого мира, сказочный волшебник, который в одну минуту может изменить жизнь.

Культ Вани в семье поддерживала мать. Никогда не могла забыть, как Ваня бросился на отца, бившего ее. И хоть за это она получила больше, забыть этого не могла.

Дети были жестокие: Савва, даже Агния – в отца. А этот – Иванушко-дурачок из сказки. Ласковый.

Личное обаяние. Это отмечает сразу же Необходим. Какое красивое, чистое лицо. Отмечен самим Господом Богом…

Умный, любознательный отрок. Неотразимо обаятельный. Скрытный. Отрок больших возможностей. Но куда пойдет? Мать больше всего боится за него…

После спасения Олены Савва слег. Жесточайшее воспаление легких, жесточайшая простуда. А как жить? Рассчитывали на лесные заработки, но по договору Савва должен был сплавить лес до Усть-Ельчи. А раз не сплавил – то вся работа в лесу насмарку. Спасибо еще и то, что Губин не потребовал возвращения аванса.

Положение у Порохиных безвыходное. Федосья идет советоваться с батюшкой Оникием. Этот всегда был заступой ее. Единственный в деревне.

Оникий советует искать помощи в монастыре.

– Как в монастыре? Ведь оттуда Ваню выгнали.

– Я поговорю с настоятелем. Думаю, простит отрока.

Настоятель Варсонофий требует, чтобы Ваня покаялся. Слишком много гордыни.

Федосья попервости – против. Но Оникий говорит, что путь Вани в люди лежит через монастырь. Монастырь не благословит – никто не примет.

Ваня, когда заговорила мать о покаянии, – на дыбы. Мать его уговаривает – не помирать же с голоду? А клятву забыл? Все за одного? А кроме того, выйти в мир – только через ворота монастыря.

– Я в Архангельск уйду.