Чистая книга: незаконченный роман Абрамов Федор

– Так рассуждают нытики и маловеры.

– Нет, нет. Это сложнее. У людей-то одна жизнь. И кто дал нам право подвергать голоду целый народ? А детей как же?

– Издержки окупятся. Зато будущие поколения будут хорошо жить.

– Но, во-первых, как же от хилых людей вырастут прекрасные будущие поколения? Я биологию немного знаю. А во-вторых, имеем ли мы право приносить в жертву целое поколение? Надо спросить это поколение, хочет ли оно быть навозом для будущего? По-моему, революцию надо торопить. Но заботы о революции надо сочетать с повседневной заботой о людях.

– Я повторяю исходный тезис: чтобы наступила революция, надо, чтобы народу жилось как можно хуже. Революция все окупит.

– Не знаю. Это ведь что же – цель оправдывает средства?

– Если хочешь – да.

– Но ведь тогда можно оправдать любое преступление?

– Преступление, совершенное во имя революции, не преступление.

– Да все это оттого, что ты не любишь живых людей. Они для тебя не существуют. Для тебя существуют только классы. Твоя революция исключает гуманизм. Твоя революция исключает литературу XIX века.

И споры между Буровым и Юрой – все в таком же роде.

Равнодушный к живой жизни Буров, с холодными зимними глазами, и влюбленный в жизнь Юра…

Вехов – силач. Помогает крестьянам косить, по хозяйству. И делает это с увлечением, с радостью.

– Из тебя бы вышел хороший кулак. Революция не твое призвание, – замечает Буров.

Спорят они и по поводу карпогорского врача Полонского, тоже ссыльного, из либералов или эсеров, который своими настояниями построил больницу и навсегда осел в деревне, в захолустье. Буров относится к нему с презрением:

– Вот типичный образчик перерожденца. Вот интеллигент на службе капиталистов.

– А по-моему, это подвиг на службе народа, – говорит Вехов. – Да, подвиг. Добровольно отказаться от города, поехать в деревню. Это не всякий может. Вспыхнуть под знаменами – это каждый сумеет. А вот работать на ниве народной каждый день…

– Это агент буржуазии по отвлечению народа от революции.

– Не согласен. Он не революционер. Но разве это мало, что он работает для народа. Спасает ему жизнь, мотается по деревням, вступает в борьбу со знахарями, с легионом нечистой силы. Сколько ребят он выходил, сколько живут благодаря ему людей! Здоровье – это капитал страны, основа ее будущего.

– Сложите гимн во славу либеральной интеллигенции.

– А как вы смотрите на учителя Калинцева? Люди кланяются ему. Просвещение – это не входит в революцию? Сначала все разрушить, а потом заново создавать?

Вехов записывает песни, фольклор. На всех обрядах бывает. Приводит как-то старуху-сказительницу. Рад безмерно, нашел находку.

– Нет, вы поглядите, послушайте. Сморщенная, беззубая старушонка. И она поет небывальщину.

– Голос феодального прошлого, – так говорит Буров. – В следующий раз уволь меня. Деревенский люмпен-пролетариат меня не интересует.

Вехов собирает лапти, культурой народной интересуется. И возможно, в будущем он станет профессором-фольклористом. Войдет в группу правых. Приверженец Рыкова.

Юра Сорокин во многом сходится с Веховым. Но он более трезво смотрит на народ.

Юра одинаково не приемлет и Вехова и Бурова. Буров – догматик, антигуманист. Вехов – славянофил, русопят, тоже по-своему реакционен, ибо все, что касается народа, в том числе отсталое, приемлет бездумно, обожествляет. А перед народом надо не на колени становиться, а просвещать его.

Юра стоит на точке зрения просветителей. В марксизме выпал человек.

Юра – городской житель. Сын учительницы. Интеллигент. Из Петрограда. Очень привязан к матери. Трогательные письма матери. Читает друзьям.

Он некрепкий, слабый даже, но смелый. Когда начинается избиение ссыльных, он не дрожит в отличие от Бурова.

В последующие годы Абрамов не раз еще возвращался к спорам ссыльных, особенно по тем трудным проблемам, которые всю жизнь волновали и интересовали самого писателя. Особенно тревожил его вопрос об отношении к русской истории и к народу.

Обязательно крупные споры об основных вопросах русской истории.

Один взгляд: Россия – дерьмо и народ – дерьмо. Даже управлять собственной страной не смог (варяги). Где это слыхано? А история России? Сплошная грызня, предательство или уродство. Как ползали перед татарами. Кто сжигал себя? Надо взорвать все, и жалеть нечего. Нет ни одного народа, который бы так не ценил себя, собственную жизнь. Никакой цены человеческой личности.

Другой взгляд: Россия – заслон. Россия спасла Европу. Европа в поклоне должна стоять у России. В вечном. А народ? Нет другого народа, так жаждущего высшего идеала и братства всех народов.

Народ – дерьмо… А государство-то он создал? И какое государство… А Наполеона разбил кто? А литература наша… А философия…

Споры ссыльных

Вы оперируете абстрактными классами, абстрактным народом. А как вы к России относитесь? Грязь, мерзость… А может, что-то было и хорошее? Хорошее у вас – декабристы, разночинцы, революционеры… Ну а кроме них, было что-нибудь?

Ну а народ. Вот вся эта крестьянская Русь… дворяне, которые живут сотни лет? Они что-нибудь представляют? Они у нас лишь буржуазия, что-то неполноценное… Да как можно так о народе своем говорить?

В истории России вы ничего не видите хорошего. Все предыстория… Вы хотите изменить крестьян, перевоспитать, иначе говоря, всю народную культуру на свалку. Но что хорошего из этого выйдет?

Вы отказываетесь от своей матери – России. Худа, хороша она – но мать…

Спор среди политических ссыльных о готовности России к революции.

– Россия не готова к революции. Вы представляете, вчерашний раб у власти. Мы знаем, что из этого выходило в прошлом. Разинщина. Пугачевщина. Спалят всю Россию. В огне погибнет все, что сделано предшествующими поколениями. У мужика одно чувство – ненависть и зависть. Правы были древние римляне, они давали гражданство вольноотпущенникам в пятом поколении.

– Так вы хотите, чтобы еще два-три поколения России коснели в рабстве?

– Нет, я не хочу этого. Но я не хочу и того – мне страшно об этом подумать, – что в России снова станет тирания.

Где у нас личность? Нужны партии, свобода. А большевики за насилие, за диктатуру одной партии.

Федора Абрамова всегда возмущало отношение большевиков к крестьянству как второсортному человеку по сравнению с рабочими. И в романе он всячески защищал крестьян как полноценных людей и даже более одаренных, ибо они связаны с землей, природой.

Почему рабочий более полноценная и передовая личность, чем крестьянин? Организован? Да. Но во всем другом – беднее. Утратил поэзию, чувство природы и т. д. Крестьянин – собственник. А почему собственник синоним какой-то пакости и мерзости? Не наоборот? Не собственник ли питает поэзию?…

Для революционеров современный человек лишь навоз для будущего, из которого должен вырасти прекрасный человек. Особенно ненавистно им коренное население – крестьянство. Сплошь пороки! Переделать! Перевоспитать!

Ну, хорошо, перевоспитаем. А будет ли тогда это Россия? Отказ от России? Что же вы хотите сделать из России? Ликвидировать ее? Дескать, не имеет права на существование, одна грязь. А я вот поездил по миру – лучше русского человека нигде не видал.

Все-таки у этой страны тысяча лет истории и те же крестьяне кое-что сделали. Вон какой фольклор, вон какая литература вымахала на этом крестьянском черноземе. А если мы заменим его другим – будет ли литература? Что получится?

– Еще вопрос. А кто будет переделывать и воспитывать этого крестьянина?

– Мы, революционеры.

– А вы уверены, что мы, революционеры, – лучше крестьян?

– Еще чего…

– А вот Толстой был не уверен. И вся русская литература видела идеалом… Неужели все они дураки? Да ведь мы с вами сморчки. Поганки, гнилушки, которые на минуту вспыхнули, а они гении…

А вот вы, еврей, из местечка. Пролетарий в чистом, так сказать, виде. А мне кажется, евреи – торгаши. Это как?

Писатель много внимания хотел уделить поведению ссыльных в быту. Бытовые сцены помогали выяснить роль каждого и к тому же служили доказательством невозможности осуществления идеального общества в будущем.

Ссыльные, чтобы легче жить, сбиваются в коммуну. Но была у организаторов и высшая цель – доказать, так сказать, жизнеспособность коммунальной формы жизни, той формы, которая должна стать основной формой жизни для народа в будущем.

И что же? Ничего не получилось. Переругались, перессорились. Во-первых, вклад в дело коммуны со стороны разных лиц оказался разным. Одни работали как дьяволы, другие руководили… Тунеядцы, трудяги и пр. Как в муравьином царстве. Но люди ведь не муравьи.

Во-вторых, выявилось еще нечто большее, чем неравенство в труде. Выявилась несовместимость характеров людей.

В-третьих, природа человека оказалась куда более сложной, чем они полагали.

Некоторые не очень задумывались над экспериментом: отмахивались. Мол, ерунда, какая коммуна может быть в недрах чуждого общества. Для того и революцию делаем, чтобы разрушить его, это общество, и дать простор, ветер для настоящей коммуны.

А некоторые задумывались. Раз они, революционеры, люди, мнящие себя передовыми, не ужились вместе, то как уживутся крестьяне, рабочие…

Словом, споры, споры, споры. Некоторые из этого неудавшегося опыта делают радикальные выводы.

Глядя на них, крестьяне говорят: хотят революцию делать, хотят новую Россию строить, а сами друг с другом ужиться не могут. Так какие же они поводыри нации? Да они всю Россию рассорят…

Споры о будущем

Возможна ли идеальная форма общества? Возможен ли хрустальный дворец Чернышевского?

– Нет, – говорит один из ссыльных. – Все известные утопии будущего всегда остаются утопиями, потому что они основаны на песке. Без учета человеческой природы.

Утопии исходят из того, что человек коллективное существо. А он – особь, индивидуалист по своей природе. Да, революцию осуществить можно. А дальше что? Что, когда пройдет всеобщий подъем? Революция – вспышка, зарница в человеческой жизни, а затем начинается обыденная проза. В права вступит человеческая природа. И вот тут-то и наступит осечка.

Какие производительные стимулы у утопистов? Сознательность, коллективизм. А у противников – частная собственность. Природный инстинкт («Мое», – говорит ребенок). Собственность – проклятие. Согласен. Она разделяет людей. Но ведь она и все созидает. Самый могучий стимул созидания. Итак, производительные силы исходят из самой природы человека. Инстинкт.

А у вас что? Благие упования на переделку человеческой природы. Стимулы, выводимые из ваших воспитательных принципов – коллективизм, сознательность и т. д. А если этого не будет?

Кто же оказывается более сильным в единоборстве? Те, которые учитывают человеческую природу, или те, которые исходят из идеалистических представлений о человеке?

Да, революцию можно сделать. Не в этом вопрос. Вопрос в том, как создать новые стимулы производительности. Как индивидуалистический, собственнический инстинкт заменить новым стимулом? А если не будет этого нового стимула, все вернется на круги своя.

Все оптимистические (утопические) прогнозы революционных демократов на будущее основаны на их одностороннем понимании человеческой природы (можно перевоспитать).

Им возражает Достоевский: ошибаетесь. Человека нельзя переделать. А потому будущее – не рай, а крушение мира, человека и человечества…

– Прежде чем строить социализм, нужно подготовить сознание людей. Нужно построить социализм в душах людей.

– Значит, по-церковному? Еще тысячу лет строить Бога в душе?

– Социализм исходит из того, что человек добр и прекрасен и по своей природе, которая искажается лишь внешними условиями… Но так ли это? Добр ли человек по своей природе?… Где принципы, на которых будет строиться будущая жизнь?

Какого этического кодекса придерживаться? Пригоден ли нравственный кодекс Рахметова для широких масс?

Буров за горение, за самосжигание. А тление, половинчатость – удел мещанства.

– Но все ли могут быть Рахметовыми? Да и надо ли?

– А, ты свой гнилой либерализм оправдываешь.

– Я-то могу быть Рахметовым. Не во мне дело. А другие не могут. Так что же – на них крест поставить? А почему? Почему они должны жить по кодексу Рахметова? Я думаю, жизнь перестала бы быть жизнью, если бы все стали придерживаться его.

Реальный кодекс будущего социалистического общества должен быть достаточно широким, чтобы в нем было место и для максималистов, и для обычных людей, которые, скажем, живут роевой жизнью…

– Понятно. Дай десять заповедей Христа.

– А почему бы и нет? Требовать, чтобы моралью Рахметова руководствовались все – значит не уважать, ненавидеть людей.

В этическом кодексе максималистов, в требовании всеобщего житейского аскетизма заложен антидемократизм, презрительное отношение к массам.

В книге звучал вопрос и об опасности тирании, неограниченной диктатуры личности.

– Хорошо. Революция победит. Вы станете у власти. Но где гарантия, что какой-нибудь подлец не попытается свернуть шею революции, захочет стать диктатором?

– А на что партия? И разве можно допустить, что к руководству пробьется такой человек? Да и где он среди революционеров? Страной будут править люди, которые прошли великую школу страданий.

– А если все-таки найдется такой человек? И скрутит своих товарищей в бараний рог. Где гарантии?

– Так может рассуждать только ренегат. Это в духе «Вех». Модно сейчас.

– Нет, ты постой. Возможно это теоретически? Единственным заслоном против этого мог бы быть народ. Но ведь для этого народ должен быть политически воспитанным. А он неграмотный. Страна рабов.

– Давай об этом говорить, когда победит революция.

– Но, отправляясь в великий поход, я думаю, надо хорошо знать дорогу… Теория нужна.

Ему не дали договорить. Это казалось предательством, отступничеством, а тут были люди, для которых революция – святыня. Ею они жили и дышали.

Юра Сорокин Бурову:

– А если то, что вы хотите осуществить, осуществит другая партия? Вы бы согласились помогать ей, а не править?

– Нет такой партии.

– А если есть? Я это как гипотезу высказываю.

– Мы мыслим не гипотезами, а реальными категориями.

– Мне кажется, вас интересует прежде всего власть. Захват власти. Любой ценой. Вы у власти. А на благо, на интересы народа наплевать. Все средства хороши. Цель оправдывает средства.

В спорах ссыльных Абрамов хотел использовать письмо читательницы, которая приводила слова из газеты военного времени:

«Перед современными людьми встает задача огромных размеров, задача эта – духовная.

Каждый из нас, жаждущих светлого будущего, должен признать себя творцом этого будущего и должен взять на себя перевоспитание своей собственной души.

Светлые страницы истории создаются душой народа, а она слагается из всех нас, из наших помыслов и вожделений, из наших верований, надежд и стремлений.

Первым шагом к такому перевоспитанию будет перенесение ответственности за все совершающееся с внешних причин на внутренние.

Вторым – яркое сознание своей ответственности, своего непрерывного участия в создании этих причин.

Мы должны помнить постоянно, что нашими помыслами и стремлениями, если они мелки, нечисты и себялюбивы, мы заражаем внутреннее настроение нашего народа, и никакие учреждения, если бы даже они были совершенными, не сделают нас счастливыми, если Душа Народа отравлена внутренней нечистотой.

Мы должны постоянно помнить, что наша невидимая связь со всеми другими до того тесна и неразрывна, что, очищая себя, мы тем самым очищаем и других, поднимаясь, мы поднимаем всех. Размер влияния зависит от размера наших сил, но все равно, велики они или малы – влияние наше несомненно».

Фанатикам революционерам в книге противостоит местная интеллигенция народнического толка.

В наброске «К сюжету» 24 декабря 1979 года Абрамов писал:

«У меня пока жизнь ссыльных и борьба в их стане носит абстрактный характер.

Надо во весь рост выписать их противников. А кто главные противники революционеров-разрушителей? Интеллигенция народнического толка. Просветители-культурники. Четыре фигуры:

1. Врач Полонский (из бывших ссыльных).

2. Учителя (Литвинов, Калинцев). [7]

3. Батюшка Аникий.

Каждый из них врачует особую область в народной жизни. Врач собирает средства и строит больницу в Ельче. На сборы денег, на строительство больницы он кладет всего себя. Претерпевает унижения от богачей, когда собирает средства, льстит… А как он живет, как работает? Ревматизм получил… И вот благодарность. Революционеры-профессионалы нападают на него как на первого врага своего, а значит, и народа. Потому что он отвлекает народ от революции, он – главное препятствие на пути революции…

Врача приглашают на собрание революционеров, где идет разговор о задачах революции. И тут врач, который в тот день был особенно счастлив (больница близка к завершению), получает зубодробительный удар.

Не вызывает сочувствия у ссыльных докладчиков и деятельность учителя, а тем более попа. Они все трое вместе – приспешники богатеев, выкормыши, лакеи…

Главная схватка между ссыльными и либеральной интеллигенцией – за молодежь. Ссыльным удается перетянуть молодежь на свою сторону. Разрушительные идеи, романтически-утопические идеалы революционеров оказываются ближе, заманчивее для молодежи, нежели идеи культурничества и просветительства. Равенство, свобода, братство – какие блистательные лозунги. А что предлагают народники? Работа, работа… Местная интеллигенция (учителя, врачи)… Вопрос старый. Роковой для России – страшная отсталость деревни от города. И в XIX – начале XX века этот вопрос стоял перед русской интеллигенцией. Интеллигенция считала своим долгом идти в села, деревни, сеять доброе, вечное. И эту интеллигенцию немногие тогда ценили. Во всяком случае, большевики не воздали ей должное, потому что, помышляя только о революции, они не придавали должного значения культурно-просветительской работе в народе. Малые дела. Отвлекают от революции… А на самом деле революция потом кровью расплачивается за бескультурье.

Спор интеллигентов с большевиками. Теоретически разбиты. Действительно – что же выше революции?

А потом – помощь народу (спас жизнь человеку) – и нет, постойте: жизнь шире революции. Жизнь не сводится к революции. Есть польза и от меня.

– Помогите каждому, устройте каждого – и на земле наступит царство красоты и справедливости.

Полонский

Врач, который «забросил» революцию ради помощи бедным и сирым.

Почему стал сторонником малых дел, народником?

Сослан на Пинегу как революционер. Приверженец революции, решительный противник малых дел… Но вот приехал в Ельчу. Нет больницы. Невежество. Люди умирают… Отвернуться от них? Но почему этих людей приносить в жертву будущему? Чем они хуже? Человек живет один раз. А потом – гуманизм. Без сердца нет революции… Это же так понятно… Революция – это любовь. Любовь не к человеку вообще, не к тому, который придет в будущем, не к будущему человеку, а к живому, который сейчас живет.

Полонский решил: не имеет права смотреть на горе народное со стороны. Должен помочь людям сейчас, сию минуту, не откладывая на завтра. Революционность победила христианская любовь к ближнему.

Он стал лечить людей, стал строить больницу, стал просить денег у богатых. Да, да, ради больницы пошел на все…

В деревне происходит бойня. И все кончается тем, что больницу сжигают. Врач на пепелище. И к какой мысли он приходит? Все надо начинать сызнова. Ничего другого нет. Бесчинство, разбой, учиненные в деревне, лишний раз убеждают врача в том, что единственный путь для России – путь культурного развития. И избави боже от революции в масштабах страны.

Может быть, он создает и потребительское общество…

А в Гражданскую войну, может быть, этого Полонского судят те же самые ссыльные. Судят за то, что задерживал революцию, отвлекал людей от революции. Чем? Своими больницами, своими потребиловками.

Да, этот тип должен пройти через всю эпопею. От начала до конца.

Трагическая фигура! Извечная трагедия русского интеллигента, желающего служить народу. Его ненавидят левые экстремисты, да и сам народ не больно ценит…

Не окажется ли он в конечном счете в стане белых? Может быть, те обманом заманили его? Обещали – мы осуществим твои идеи. Мы против террора, за народ. А потом выясняется – они кровопийцы еще больше. И их опаляет одна страсть – стремление к власти. Полонский отходит от них.

Трагедия… Ему говорят: третьего пути нет. А третий путь есть: не разрушать, а созидать, работать.

Рядом с Полонским – учитель Калинцев.

Оба из народа, оба за народ. Полонского сослали за какой-то антиправительственный поступок. Калинцев пошел в народ сам, по убеждению. Запоздалый народник…

После революции, в годы реакции… разброд в среде интеллигенции… Народная интеллигенция не стонала. Строила… И девиз был один: что бы ни произошло, какая бы революция ни была, а без больниц, без школ – никуда.

Итоги пребывания ссыльных на Пинеге

Взбудоражили, всколыхнули людей и ушли. А жизнь с ее неразрешенными задачами осталась. Остался народ и земская интеллигенция.

По этому поводу кто-то из интеллигентов-земцев (Полонский, учитель) говорит:

– Взыграли, как весенние ручьи: опьянили, взбудоражили, возбудили мечты, а потом схлынули в реку, в море, и осталась нива народной жизни. И ее надо пахать, возделывать, засевать, пропалывать, освобождать от сорняков. И так не год, не два, не десять лет, а всю жизнь.

И это наше с вами дело. Нас – жуков и червей навозных, как нас окрестили ссыльные.

Юра Сорокин

Юра Сорокин – самый молодой, самый непосредственный и искренний среди ссыльных.

Абрамова интересовала его биография, эволюция его взглядов и меняющееся мироотношение. Он один из светлых, праведных людей: он стремится жить по совести, по правде, ищет истину, хочет понять, как должно жить.

Путь Юры многозначителен как путь прозрения идеалиста, революционера-романтика в столкновении с реальной жизнью народа.

Поначалу, в юности, еще в Петербурге Юра был примерным гимназистом, к политическим кружкам не примыкал: некогда. Надо деньги зарабатывать. Одна мать, сельская учительница. В гимназии на казенный счет учился и всяких вольностей сторонился.

Родители – народники. Из тех семидесятников-восьмидесятников, которые пошли в народ. В терроре разочаровались, на революцию крестьянина не поднять. Что делать? Идти в народ, учить мужика.

Отец – фельдшер (ушел из университета). Юра отца почти не помнит, сгорел от чахотки, но у людей оставил по себе хорошую память. Заложил строительство сельской больницы.

Но затем Юру увлекла революционная романтика подпольных кружков. Первые революционные листовки… новые, неведомые слова, такие необычные, духоподъемные.

Абрамов хотел использовать в биографии Юры юношеские увлечения Соколова-Микитова, А. Грина, который тоже был в ссылке на Пинеге.

О своем преступлении, за которое он был сослан, Юра рассказывает Огнейке:

– Портрет царя сорвал со стены в классе.

– Царя? Да ты что, с ума сошел?

– Он сошел. Царь… Год назад 9 января питерские рабочие, доведенные до отчаяния нищетой, отправились к царскому дворцу, чтобы вручить ему петицию, бумагу, в которой были описаны все их беды… Царь приказал расстрелять народ. И вот тысяча человек было убито.

– И ты за это сорвал царя со стены?

– Да, во время утренней молитвы, когда нас выстроили в актовом зале гимназии и батюшка возгласил многие лета царю нашему, я выскочил из рядов, подбежал к портрету, выхватил нож и хотел в знак своего протеста пырнуть в портрет ножом. Но меня схватили учителя… А потом увели в жандармерию…

В ссылке Юра всему учился заново. Политический младенец. А потому все воспринималось обостренно и свежо.

Вначале была только беспредельная романтика – высокие слова о революции, о ненависти к тиранам, о любви к угнетенному брату (огромный подъем! Счастливейшие дни!), а потом уже живые революционеры, реальный мир революции.

На Пинеге, в Архангельске или раньше, Юра встретился с реальными революционерами.

И что же? Все за революцию, все за народ, все за свободу, за справедливость – но какая разница в революционерах, какая вражда между ними! Вражда не на жизнь, а на смерть. И это поначалу его просто оглушило. Этого он не понимал. А потом наступило самое трудное: надо было выбирать между революционерами. Надо было определиться. Все спрашивают, с кем ты, кто ты, что исповедуешь? А что он мог сказать?

Говорил эсер – он воспламенялся, говорил большевик – он тоже увлекался, говорил запоздалый народник, «апологет кулака», как расценивали его иные ссыльные, он и в его словах находил правду. Впечатление было такое: все за народ, все против угнетателей. Но народ в их устах был разный. Они по-разному говорили о конкретном мужике. И однажды Юра плюнул на все политические платформы и пришел, как ему казалось, к единственно правильному выводу: начать с изучения этого самого народа, этого самого мужика, из-за которого весь сыр-бор.

Юра, несмотря на проклятия товарищей, входит в обычную крестьянскую жизнь. Изучает весь крестьянский мир: нравы, обычаи, ремесла – до всего ему дело! И затем – этнографию, фольклор.

Между прочим, читает «Калевалу» и русские сказки. И приходит, как ему кажется, к потрясающему выводу: особенности национального характера уже там, в истоках эпоса. Финн – все своими руками, а русский: расчет на чудо… А от этого наблюдения он приходит к другому очень важному выводу: теория марксизма не может быть приемлема для всех народов… о национальном своеобразии социализма.

Жизнь и теория

Только что до хрипоты, до одури спорили ссыльные. Что такое Россия? Куда идет? Как перестроить? А вот Юра вышел на волю – и к чертям все теории. Красота жизни захватила его. Да и что все эти придумки, называемые теориями? Они же вторичны. Разве могут равняться с жизнью, с древом жизни, вечно зеленым и шумящим?

И человек. Что они говорили только что о человеке? Разве то реальный человек? А вот он, реальный человек. Идет крестьянин… девчонка… И может, не мудрствовать, а помогать им? Может, они не хуже нас, а лучше? От них жизнью пахнет, они сами жизнь… С чего мы решили, что мы выше, имеем право учить их? А если нам поучиться у них? И почему насилие? Силой учить? Два потока жизни… Не лучше ли слить?

Пролетариат… Выше, сильнее. Более организованная личность? А так ли это? Личность, мир которой каждый день железная гайка, – богаче, чем человек, мир которого вся Вселенная?

Все, все встало с головы на ноги у Юры. Было страшно, но и радостно. Великое освобождение испытывает Юра… Рождается новый человек… Путь избран. С народом. С жизнью…

Кто кого должен учить? А те и другие.

Интеллигенция – у крестьян, у народа, у рабочих, крестьяне, народ – у интеллигенции.

Юра отказался принадлежать к левым и правым. Он объявил себя вне партий, просто человеком.

Спор. Можно ли быть вне партий? Можно ли быть просто человеком?

Из всех ссыльных больше всего пришелся по душе Анисимовым Юра. Предельно искренний, открытый человек. Рыжий, глаза голубые, детские. Рыжие, почти белые брови, взгляд серьезный. Но глаза-то голубые, какая-то бесхитростная голубизна. И пухлый большой детский рот. Очки вечно сползают.

Огнейка впервые увидела человека в очках, да еще такого молоденького. И она выпытывает у него:

– А ты без очков видишь?

– Плохо.

– Ну как плохо? – Отходит от него. – Ну вот так меня видишь? А мне можно взглянуть?

– А почему же нет?

Огнейка надевает очки, всех смешит. Юру она часто встречает смехом. Он смущается, мигает из-под очков.

– Неужели я такой смешной? Ну, хочешь, я сниму их?

– Но ты же ничего не увидишь.

– Но я не буду тогда смешным.

Он снял очки. Огнейка засмеялась еще больше:

– Ой, ой! Он еще смешнее. Надень их скорее.

Действительно, вид Юры был смешон, вернее, детски трогателен.

У Юры, казалось бы, наивные глаза. Но взгляд глубинный, проницательный, сосредоточенный… Немножко сутуловат – от привычки думать на ходу.

Огнейка при первой встрече спрашивает:

– А почему у тебя морщины на лбу? А у нашего Саввы нет?

– Он много думает…

Огнейка приносит с передызья прялку. Садится, прядет. Прялка маленькая, игрушечная. Юра поражен: такая маленькая – и прядет…

– И не маленькая, а десять лет. У нас все такие-то прядут…

Юра первый раз увидел прясло.

– Что это за заборы?

– Прясло.

– Что такое прясло?

– Снопы вешать.

– Зачем?

– Чтобы сохли.

– А зачем сохли?

Это Огнейка передразнивает:

– Какие-то глупые люди приехали. Ничего не знают.

С разрешения начальства (молодой, внушающий симпатию с первого взгляда) или самовольно идет в Чаколу для знакомства с Махонькой, с которой впервые встретился в Копанях. Записи ее былин, сказок.

Одновременно Юра встречается с Иваном Порохиным, с ссыльными Ельчи.

Вырывается на просторы жизни. Очарован жизнью.

Раздвоенность. Надо было бы везде видеть признаки угнетения, невежества, эксплуатации, невыносимого гнета. А он в упоении от жизни. А потому постоянные самоупреки: плохой революционер. Где ему до Бурова? Где классовое чутье?