Чистая книга: незаконченный роман Абрамов Федор

– Нет, говорю, холодно.

Добрая, незлобивая, незлопамятная, но нравная. Может рассердиться. И не только на людей, а и на вещи.

На крынку осерчает, печь выбранит (плохо греет), табуретку выпорет (развалилась, не хочет служить)… А старый лапоть – больно капризен – и выбросит на улицу.

В хорошую минуту, наоборот, поощряет вещи.

А раз встретили Махоньку на дороге, недалеко от деревни, – дерево хлещет.

– За что, Махонька?

– А пусть не чепляется. Вон как я упала, ногу-то рассадила.

– Да что ты, глупая. Оно неживое…

Глупа ли, не глупа, а такие были взаимоотношения у Махоньки с миром…

Дома никогда не бывает скучно. Никогда не бывает одна. Другого человека надо? А разве с печью, со столом, ухватом нельзя разговаривать?

Для Махоньки не было мертвых вещей. Все живые. Только одни говорят, другие молчат.

А нет, пожалуй, и последние разговаривают. Только не вслух, а видом. Улыбкой, догадкой… Дома разговаривает с кошкой, с мышами. Соседка заходит как-то. Слышит: Марья Екимовна шумит.

– С кем ты это разоряешься?

– С мышью… Бесстыдница, уже в крынку с молоком залезла. Могла бы у кошки…

– Да ведь она не понимает.

– Как не понимает. Все понимает.

За скитания по чужим людям по дому соскучится, приедет, всем в ноги кланяется: печи, ушату, столу… А кошку как увидела – расплакалась. В покаянном настроении – откуда только сила взялась – все перемыла, перечистила.

Рукомойник заблестел, печь тоже, стол… Любота.

Махонька, прежде чем сесть за стол, спрашивает разрешения, у печи тоже, из ушата без разрешения не пьет.

Но скоро приелась Махоньке изба. Скучно стало. И на вещи запокрикивала. А потом и ссориться начала. А потом и вовсе покинула.

Идет по чисту полю. Как вольно, как легко. Не медведица, чтобы свет белый на бережину менять, не мышь, чтобы в норке, в подпечке жить. Не таракан – в щель не залезет. И так всегда. Всегда после затворничества тамошнего мир кажется больше, шире, деревья краше. Все расцвечивается чудно… По контрасту.

И так всегда бывает у Махоньки. Кается-кается перед вещами, хочет-хочет угнездиться в доме, а подойдет время – ничему не рада. Всплакнет… А вскоре очарованье возьмет верх. И такая радость…

Махонькины огорчения. Ведь есть же у нее горести, заботы, печали. Какие? Из-за чего плачет? По пустякам. Нехорошее слово сказали. Взглянули косо. Не так приняли. Детские обиды.

По-своему относилась Махонька к религии, монастырям, иконам, священникам.

Махонька набожностью не отличалась, что верно, то верно. Но по церквам, по монастырям любила ходить. Люди. Красота. Все церкви, все монастыри на Ельче знала, не один раз бывала…

В Копани Махонька пришла исповедоваться. Много грехов о Масленую накопила – тяжело стало. Скинуть надо.

– А чего за двести-то верст идешь? Разве попов у вас нету?

– Есть. Где теперь нет попа. Да попы-то разные. Я к Оникеюшку хочу. У Оникеюшка побываешь, скажи, как в лето съездила. Хорошо, вольготно станет.

К Аникию сходила. Очистилась. Аникия любила и верила…

В монастыре новый настоятель. Отец Варсонофий. Интеллигентный, бледнолицый, с белыми руками, с аккуратно подстриженной черной бородкой. И от него пахло духами… Чем-то греховным, нецерковным. Махонька:

– Вынарядился и надушился духами…

Не всех святых любит. Миколе поклонилась, а Михаилу Архангелу – нет. С мечом стоит. Стращает. Больно строг. И так людям не сладко. Кинула крест на грудь. Кинула руку на одно плечо, на другое. Помахала ручкой, размашисто, от души перед Богородицей. Кое-как перед Михаилом Архангелом. А кого-то и вовсе обошла.

Самый отзывчивый святой – Микола Чудотворец. Остальным надо Богу сказать, что думают делать, а этот сам хозяин. Ну а Божья Матерь. Та много натерпелась, настрадалась, понимает наше горе. Егорий Победоносец. Тоже хороший святой. Бедного в обиду не дает.

Махонька дома идет иконы мыть. На незамерзающий ручей.

– Махонька, – кричат ей ребятишки, – иконы-то когда чистят? О Пасху. А сейчас у людей-то Великий пост.

– Ничего. Хоть светлее в избе будет. Я в прошлом году не мыла…

Гордостью Махонька не отличалась, но цену себе знала, талант свой высоко ставила. Когда ей предложили подвезти ее на подводах за плату – вся взбрыкнула. За кого принимают?

– Я золотом плачу. Только мое-то золото не в кошеле лежит, а в голове да в сердце. Единственное золото.

Но в то же время она отдает должное другим талантливым людям.

…Махонька – куда уж, кажется, выше. А нет, и она склоняется перед Оленой, ее талантом. Раз послушала летом и с той поры не могла забыть. Когда ее хвалят – нету, дескать, такого человека, – она отвечает:

– Есть.

– Чего есть? Тебя выше?

– У вас в деревне.

– Кто такой?

– Олена Ивановна. Никто так по всей Пинеге не поет. Нарочно пришла слушать.

За Махонькой увязалась Огнейка. Входят в дом Копаневых.

– Я не за кусочками, девка, к вам. Не возьму сегодня. В другой раз. Я ведь, знаешь, за чем пришла-то? За песнями. Песни слушать пришла. Песни ты мастерица петь.

– Моя дочь не дошла еще до того, чтобы для нищенки песни петь. – Это Федотовна отрезала.

– Ну а ты что скажешь?

– А я против родительницы не привыкла поперек идти. Что матушка скажет, то и я скажу.

– Ну, ну. Вон какая ты… Да, видно, и вправду люди говорят о тебе. А я ведь за тебя заступаюсь. Все: гордена да гордена, а я говорю, нет, так девка поет. Не знаете вы, добрая. – Махонька вдруг села. – Ну, ладно, не ломайся. А то ославлю по всей Ельче. Со мной шутки плохи. – Федотовна запыхтела. – Не пыхти, не пыхти… Я у самих Щепоткиных запросто бываю. И ты потерпишь. Да ты не гордись. Не задирай больно голову. Я сама не последняя певунья. Тебя просят, а ты ломаешься. Радоваться должна: Бог дал такой голос, а ты нос задираешь.

Олена запела…

Федор Абрамов хотел восстановить родословную Махоньки, объяснить, откуда пророс ее необыкновенный дар слова и перевоплощения.

Родители умерли рано: отец утонул в море (это был последний поход за зверем с берегов Лачи), мать засохла с тоски, а внучку вскормил дед. Как вскормил – чего спрашивать? Скоморох. Воды и той не всегда бывало досыта, а о молоке и говорить нечего. Вот и росла Махонька – ни росту, ни тела. Но бойкости хватило бы на троих. И еще смалу Махонька была бойка на язык. От старика переняла все старины.

Дед особой породы человек – честнейший, вскормленный и воспитанный морем. Жил по чести, по правилам поморов, а у поморов, имевших дело с морем, самые высокие правила. Солнечный дед. Все раздавал. Кто нуждается, тот и брал. Все открыто. Никогда не запиралось. Все нищие у деда.

Дед жил натянуто с земляками. В глазах их – он бездельник, балабол (сказками кормился), а в глазах деда опять земляки не бог весть что: скареды, кроты земляные. Без понятия, без солнца в глазах.

На морской волне воспитан. Дед жил по морскому уставу, земляки, бывшие моряки, – по сухопутному.

Высокие навыки, простодушие, доверчивость у Махоньки от деда, от поморов. Это выделяло ее среди земляков.

Откуда мудрость у Махоньки, такой взгляд на жизнь, на мир? От деда… Веселый. Много знал… И на все у него был свой взгляд. Например, о богатстве:

– Чудаки. Думают, самый богатый тот, который всего напихал в сундуки. Да нет – они всю жизнь скупятся. И ничего не видят. Вот лес его, травы, луга, коровы… А разве они видят это? Самый-то богатый человек я… Я все в душе своей ношу.

Махонька о деде:

– Я что, я оскребышек, я веточка. А вот дедушко – так дерево. Тот былиной-то бури на море укрощал, лето зимой в избу приводил. Да, все студено, студено, да вдруг все зацветет в избе. И птички запоют, и зной. Медведя отгонял. Бывало, в лес-то пойдет, станет в избушке ночевать: на версту не подходите, звери. И те не подойдут. Дедушко знатливый был. А я – нет. Меня мыши не слушаются, а не то что звери…

Махонькино замужество было плохое. Муж – пьяница, бил. Да и по заслугам бил: Махонька все в гостях. Все на плясах. Все сказки сказывает (у них ребята избу на вечерянки откупали).

Но Махонька не любила стонать. Когда спрашивали о жизни о прошлой, все переводила в шутку:

– Я ведь гуллива была смолоду. Страсть! Со всеми ребятами, бывало, пересплю. И из своей деревни, и из других. Да когда и городских прихватывала.

– Ты?

– Я.

– Да не слыхали…

– Я тайно делала.

– Как?

– А я лягу на кровать со своим, а головой-то я… сегодня с одним, завтра с другим…

Смех.

– А как бы я выжила?

С дочерью Махонька тоже была не в ладах.

Махонька приходит домой из очередного странствия, и – не успела передохнуть – дочь.

Дочь вышла в неплохое житье и стыдится матери – попрошайка. Пробирает. Зовет к себе: приходи.

– Приду, приду, – всплакнула Махонька.

На другой день идет. Черники внучкам несет. Но живет недолго. Упорядоченная, оседлая жизнь не по Махоньке. И, вероятно, вскоре впадает в скоморошье бесовство (кого-то забавляет). И зять, и дочь с позором изгоняют из дому.

Во время болезни бывальщины не пела. И слово чародейное не говорила. Почему?

– Силы нету. То особое слово. На духу надо говорить.

Да и вообще в дни болезни она резко менялась. Старушонка старая. Вехоть. Ветошка.

А когда на взводе была – силу метала. Даром что кроха. И ничего не боялась. Чего бояться, когда с ней слово!

А в дни болезни дар чародейного слова теряла и теряла силу. Люди, у которых она останавливалась, не понимая существа дела, говорили:

– Ты хоть бы, Махонька, скорее поправлялась. Сил нет смотреть на тебя.

Всего, всего было напихано в Махоньке. От всех взято: от ребенка, от взрослого, от праведницы, от скомороха, от бродяги (странницы), от бабушки в избушке на курьих ножках, и от вещей старушки было.

И по виду: реальная, живая, во плоти, а в то же время и сказочная. Такого замеса еще не было в человеческом мире.

Над Махонькой посмеивались, но и побаивались. Отбреет, отчитает – что с ней сделаешь? Не от мира сего. Да и не дорожит она тем, чем дорожат другие. Небывалый человек. Реальный и нереальный. Чудо в образе человеческом. Чудо, в котором теряются границы между плотью и духом. Где плоть переходит в дух. Где жизнь переливается в сказку, сказка – в жизнь. Впервые!

Немалое место в романе должны были занять отношения Махоньки и политических ссыльных.

Когда привезли ссыльных в Ельчу, Махонька первая явилась узнать, что это за народ. Так и сказала:

– Пришла узнать, что вы за народ. Что вы за люди? Божьи аль государевы?

– Ни те, ни другие.

– Дак что же – сатане служите?

– Антихристу.

Смех. Разговоры. Ссыльные показывают книги.

– Че в них?

– А это все человеческие мозги. Понимаешь, человек умирает, и голова умирает. Вот и придумали: в книжке голову оставлять.

– Ну-ко, почитайте…

Сближается с ссыльными. Из любознательности природной. Что за люди? Как против царя?… Всех видела. А врагов царя не видала. Самих царей видала, князя Владимира Солнышко нетрудно представить. Захотела – и пошла на почетный пир к князю Владимиру. Или на пир к царю Ивану. И слуг, и бояр – всех там много. И рабочих рукодельных. А вот людей, которые против царя, – нет, в былинах, сказках таких нет. Поганое чудище? Но это не живой человек. А тут живые, видеть можно. Посмотреть, пощупать. Махонька так и делает. Цепким взглядом присматривается, думает, щупает рукой… И пытает, конечно.

Пытает по истории, по фольклору. Ссыльные не знают.

– Дак чего вы знаете? Как народу-то хотите помочь? Народ-то песни, старины любит…

– Сын родителей не любит – что за сын? На Руси таких всегда осуждали!

Допрашивает: против кого?

– А против князя Владимира Солнышка тоже против?

– Против всех князей.

– А народ-то этого князя любит. В старинах славит. Как же?

Махоньке кто-то сказал: есть ссыльный, который знает много языков. Любознательная Махонька идет посмотреть на это чудо. Ссыльный говорит: да, знаю языки. Такие-то, такие-то…

– А я тоже знаю.

– Да ну? Какой?

– А сперва ты поговори на чужом языке.

Ссыльный произносит фразы по-французски, по-английски.

– Баско лопочешь. А теперь ты угадай, на каком я буду сказывать. – Тявкает.

– Не знаю такого.

– Я на заячьем языке говорила.

С Юрой сразу нашла общий язык, даже полюбила – за что мучается парень? Кого убил? Бедная мать. Где она?

Притерлась Махонька и к другим ссыльным. Многие смотрели на нее как на чудо. Только Буров и его сподвижники невзлюбили.

– Вредная старушонка. Классовый мир проповедует. Отравляет мозги трудящимся не хуже попов.

– Ну что вы…

– Послушай, что она поет про старину… Киевская Русь, в ее представлении, идеальное царство… Единение всех… Все за одним столом… Все обнимаются. Князь, первый угнетатель…

– Да это не она проповедует классовый мир, это народ так говорит о прошлом…

– Народ?

– Народ. Былины-то когда сложены? Сотни лет до этой старухи.

– Допустим – народ. А с чего вы решили, что все, что ни изрекает народ, надо обожествлять, приветствовать… Зачем же мы тогда вносим передовое, марксистское сознание в народ, если так все благополучно… Короче, старуха нам не попутчица – вот что надо раз навсегда запомнить. Мы должны вымести весь мусор, скопившийся в народном доме за столетия, и наполнить его новым содержанием…

– Былины, история народа – мусор?…

В один из приходов в Копани Махонька сама идет к главному ссыльному. Разговор. Не понравился Махоньке Буров.

– Холодно с тобой. Кащеевым духом несет. Мертвым царством пахнет. Скорее на Русь. Я для него как русский дух. Не принимает у него душа меня… Все мертвит вокруг себя. Хуже Марьюшки.

Очень высоко оценивал Махоньку Юра Сорокин. Она для него – образец человека. Она – человек в самом высшем смысле. В этой полуграмотной старухе наиболее полно реализовалась идея человека.

Она дает Юре Сорокину богатейший материал для размышлений о человеке, об истории, о путях развития человечества в опровержение классовых теорий. Но ему замечают:

– Ты не учитываешь маленького пустяка, того, что Махонька – гениальный человек и она сама строит свою жизнь, а не люди. Люди живут по другим законам, и они нуждаются в устроении своей жизни.

Особенно радовался Федор Абрамов, когда неожиданно для себя увидел внутренним взором поведение Махоньки в годы Гражданской войны, ее особое состояние, желание помочь людям, остановить бойню, ее подвижническую гибель.

7 февраля 1982 года он записал в дневнике: «Махонька, дорогая моя Махонька! Как открылась, какой небывальщиной обернулась! Гражданская война, мрак над Россией, кровавая резня, и вот она ищет помощи у соседей (хочет подвигнуть их), а соседи парализованы страхом. И тогда Махонька за подмогой идет в прошлое, в прожитые века. Но там везде – и у князя Владимира, и у Ивана Грозного – везде русская беспечность, пьянство. И тоже междоусобицы. И народ беспечен.

На путях-дорогах встречает лишь попика (молитвенника народного, похожего на Аникия), который молит Господа Бога о просветлении россиян, о том, чтобы Господь не допустил погибели России.

И что делает Махонька?

Она отправляется на поле брани, чтобы примирить враждующих.

Ахнуть можно, как это здорово!..»

В тот же день писатель делает развернутый набросок.

Люди впали в безумие, а земля – в разорение. Род на род восстал, нет, брат на брата, сосед на соседа…

И кому пожаловаться? С кем отвести душу? У кого спросить совета?

Всеобщая боязнь, страх и подозрительность.

Пошла к бывалошным славным людям России – уж они-то вразумят.

А слава России что делает? Пьет, пьянствует. Пир у князя Владимира, а под стольным градом татарва кровожадная, и надежда и опора государства, Илья Муромец, в темнице.

Пошла к Ивану Грозному. То же пьянство да еще казни…

Забрела к Сергию Радонежскому в келейку, а он плачет, убивается над Россией.

Молится… Хорошо молится и, как она же, оплакивает несогласие и распри на Руси. Хороша молитва, облегчает, радость дает душе, да только что она против оружия?

Так, несолоно хлебавши, и вернулась домой. Посмотрела: мышки охальничают по полу, а кот старый ухом не ведет, лежит на холодной печи… Везде неустройство, везде горе. Нет, надо самой что-то делать.

Выходит на поле боя. Хочет примирить стороны воюющие. Полна надежды. Уж ее-то послушают. Кто воюет? Да ребята, которым сказки сказывала. Она, она лишь способна остановить бойню. Самый слезный плач выбрала. Раньше вздыхали да плакали. А сейчас и головы не повернули к ней. Не чуют…

И тогда она своими обычными, сегодняшними словами хочет пронять враждующих. Вроде стихла стрельба… А потом, потом… Подстрелили те, кому голос ее был невнятен. Подстрелили.

Ну, это хорошо, если ее смертью будет попрана смерть… Она нажилась, с нее хватит…

27 марта 1980 года был другой вариант той же сцены.

Махонька ничего не понимает. Люди убивают друг друга. Вчера раскланивались, вчера играли друг с другом, сидели за столом, а сегодня – враги, сегодня живьем готовы сожрать друг друга. Что случилось? Те ли это люди? Не подменили ли их? А может, какая-то сила бесовская вселилась в них? Жизнь человеческая ничего не стоит.

Махонька подходит к знакомому парню: ты ли это, Петька? Может, поблазнило меня? Может, ты подмененный? Ну-ко скажи, как зовут того, этого… Может, всех нечистая сила подменила?

Махонька не может смириться с тем, что люди убивают друг друга. С ума посходили. Подняли руку на самое ценное. Что им надо? Неужели антихрист на землю пришел?

Неужели Марьюшка права? Марьюшка все стращала: вот придет антихрист! И неужели это она, Манечка, накликала беду на людей, на землю?

Махонька думает, как предотвратить беду, и однажды идет на передовую, чтобы призвать людей к миру… И покаяться. Я виновата, я виновата… Убьют ее – может, тогда одумаются люди.

Когда убивают себе подобных, не задумываются. А вот убьют ее, старушонку, – вздрогнут. Вздрогнут и одумаются.

В общем, Махонька хочет спасти людей. Победить болезнь, которой они заражены. Излечить их от болезни безумия. Да, безумия. А как иначе назвать это – убивать людей? Самое святое, самое дорогое на земле.

Вам убивать надо? Так убейте меня. Я отжила свое. Я ничего не стою. А зачем жизнь цветущую губить?

Вторую книгу Абрамов даже хотел назвать «Смертью смерть поправ» и объяснял смысл названия: это Махонька идет на смерть, чтобы прекратить братоубийственную бойню…

– Христос пожертвовал собою в расцвете лет. А мне-то сам Бог велел. Жизнь прожита, старуха старая… А вдруг да в озверевших людях проснется человек? Вдруг да люди задумаются…

Аникий

Самой светлой, чистой и праведной личностью предстает в книге сельский священник Иоанникий, или, как зовут его верующие, Оникий, Аникий, Оникеюшка. Он исполнен благочестия, доброты и любви. И в какой-то мере противопоставлен обитателям монастыря, прежде всего – настоятелю Варсонофию. Облик Аникия дан главным образом в восприятии Махоньки и Федосьи.

Махонька к Варсонофию под благословение не пошла – больно барин. Пошла к Аникию – божьему барашку. Ангел, спустившийся на землю. Ангел, позабытый на земле. У Аникия не грешно и руку поцеловать.

Махонька не любит монастырскую службу. Скучно. Все черное, темное. Как вороны монахи. И то ли дело у Аникия. Все сверкает, все сияет. Любовь от всего. Травы цветут тут зимой. Ангельская доброта, ангельский голосок у Аникия… Великое очищение.

Копаневская церковь. Деревянная. Как хорошо! Уютно. А главное – Аникий. Как блаженный. Как ангел, сошедший на землю. Душой служит.

И Махонька со смирением искренне подошла к нему под благословение, и так ей хорошо стало на душе. Как из бани вышла.

Единственный человек, в котором находит опору Федосья, – отец Аникий.

Аникию она верила. Аникий верил ей, даже прихожан пытался расположить в ее пользу (о вреде суеверий, о пережитках язычества).

К отцу Аникию Федосья всегда обращалась за советом.

Но прихожане косо смотрели на ее приход в церковь. Сторонились. Всегда пустота вокруг нее образовывалась.

От этого страдал Ваня, хотя и не говорил. Но еще теснее прижимался к матери. Толкал ее руку, и по этому толканью она понимала, что происходит в его душе.

Великодушие Аникия должно было раскрыться в эпизодах с молодой учительницей, которую унизил Иван, взяв ее силой.

Весной учительница идет к отцу Аникию. Рассказывает о своей беде. Трудно было чем-либо удивить Аникия, но тут и он удивился.

– Надо уезжать.

После исповеди учительницы Аникий всю ночь не спал. Затем идет к учительнице, утешает и предлагает деньги. Перед отъездом отдает учительнице все свои сбережения.

– Я не должен выделять никого. Но мой грех – вас любил больше всех. И Ивана – первый ученик, ходил чай пить.

Учительница уезжает…

Весной возрождение природы вызывает потребность возрождения, обновления, чистоты помыслов, поступков в каждом.

Возрождение в природе, видимо, всегда звало к возрождению всего человеческого в человеке.

Это захватывает всех в деревне. И к исповеди – очереди. Да особенно к Аникию. Монастырские злятся. Монастырские выработали план пострижения Аникия в монахи. Тогда можно завести в монастыре что-то вроде старчества. А Аникий не хочет. Аникий любит жизнь.

– Да ведь от тебя жизнь-то и в монастыре не уйдет. Только чище будешь видеть. Больше чистоты в жизни будет.

– Людей меньше будет.

– Ну я не про то. Я ведь в деревне-то каждого знаю, с каждым могу поговорить. И зайти в избу… А то и на покос… А службу-то служить. Какая краса. Как посланец Господа Бога каждый раз выходишь.

Придут по обязанности. Ненависть в глазах… А потом, как словом-то Божьим прожжешь его, – в глазах-то у него лето проглянуло. И весь он обмяк, добром напитался. И это добро домой принесет – сколько там-то радости.

В одном из ранних набросков (3 июня 1960 года) Абрамов пишет о поведении Аникия в Гражданскую войну, когда он стал настоятелем монастыря.

Обстреливать монастырь не рискнули и большевики… Собрались богачи в монастырь, хотят ответа, что делать. А что может сказать Аникий? Святая, голубиная душа. Летом плывут пароходы по реке, сидит на горе – благословляет крестом. И сейчас как дитя. Все упования на Артемия Праведного – не допустит…

А когда вскрыли мощи, Аникий страшно удивился – не карает. А потом, как увидел, что в раке вместо мощей кости, утешился, возликовал:

– Не допустил посрамления своих мощей. Ушел.

Монастырь

Федор Абрамов хотел ввести в книгу главы о монастырях Севера, о их роли в освоении северных земель.

В архиве сохранилась объемная папка «О монастырях» с подборкой разных материалов по истории монастырей (Веркольского, Красногорского, Сурского, Сийского), об Иоанне Кронштадтском, о протопопе Аввакуме, о чудесах Артемия Праведного, о Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, об иконах и иконописи.

Особенно интересовали писателя личности протопопа Аввакума и Иоанна Кронштадтского. «Эти две фигуры должны проходить через всю книгу, – записал он еще 19 ноября 1965 года. – Кто-то из Макаровых (первоначальная фамилия Дурыниных. – Л. К. – Л. Крутикова-Абрамова) специально ездит на место сожжения Аввакума. Уголь приносит. Ищут власти.

А в 30-е годы разговор о мощах Иоанна Кронштадтского.

Аввакум – против властей, а Иоанн Кронштадтский – за власти. Вот в чем дело. Две России».

По рассказам старожилов писатель воссоздает эпизод, происшедший в Веркольском монастыре.

Берегись, Артюшка, опалю!

Тимофеевичи были самыми богатыми в Верколе. Скота имели до 10–15 голов.

Николай Тимофеевич, когда, молодцуя, приходил в церковь или монастырь, покупал горсть свечей.

Однажды Иван Тимофеевич, продвигаясь с горстью свечей к иконе Артемия Праведного, закричал на весь собор:

– Берегись, Артюшка! Опалю! – И тут же упал замертво на пол. Упал от собственного страха.

Монахи прекратили службу, а когда богохульник пришел в себя, запели: чудо, чудо совершил Артемий Праведный.

В книжечке об Артемии Праведном сто с лишним чудес. Но это не попало.

Интересовала писателя и история староверов, их взаимоотношения с монастырем.

Почему преследовало староверов царское правительство? Ведь староверы – самая работоспособная, самая порядочная, самая предприимчивая часть русского народа. Не пьют, не курят. Не работать – грех…

Три центра в деревне: монастырь, старообрядчество, скоморошество. В праздник так: в монастырь – православные, к Алексичам (Дурыниным. – Л. К. ) – староверы, на Ежемень (Лаю. – Л. К. ) – скоморохи. У скоморохов своя служба, бесовская.

Старчество. В Веркольском монастыре вынашивалась идея старчества (на манер Оптиной пустыни). Уже был и подобран кандидат в старцы. Одни прочили Аникия, белого священника (но тот сам не хотел идти в монахи), а другие монаха Козлова, но тот вдруг впал в ересь и был сослан в скит.

Идея старчества стала вынашиваться при Варсонофии, который решил поднять престиж Веркольского монастыря.

Варсонофий. Окончил Санкт-Петербургскую духовную академию. Утонченный светский человек. Аристократ.

Абрамов хорошо понимал роль церкви, соборной молитвы в нравственном очищении людей.

Церковь. Многолюдье. Если верующие – духовный костер. И в этом костре выгорают все мерзости. Взаимодействие верующих людей.