Отцы Мамин-Сибиряк Дмитрий

60

Сразу после твоего дня рождения в конце июля мы всей семьей собирались поехать на море, и, честно говоря, нам удобнее было бы справить твой день рождения в Москве, а не на санкт-петербургской даче, куда, во-первых, приходилось ехать с полными руками подарков, где, во-вторых, совершенно нету места, чтобы переночевать и откуда, в-третьих, надо же все равно потом возвращаться в Москву и болтаться еще по городу два дня в ожидании самолета. Мы пытались уговорить тебя по телефону.

– Может быть, ты хочешь отпраздновать день рождения в Москве? Здесь твои друзья Вова и Елка. Мама бы за тобой приехала.

Ты молчала. Ты выслушала все аргументы о дне рождения в Москве и выдвинула убийственный контраргумент. Ты сказала:

– А платье?

Имелось в виду то самое бальное платье, которое вы купили с дедушкой еще зимой. В сущности, было всего два повода в году надеть бальное платье. Это Новый год и день рождения. Ты это понимала. Еще ты понимала, что растешь и через год платье будет тебе безнадежно мало, поэтому контраргумент у тебя был неоспоримый:

– А платье?

Теоретически можно было бы возражать, что на московского друга Вову платье должно произвести не меньшее впечатление, чем на петербургского друга Гошу. И можно было предполагать, что московская подруга Елка ничуть не меньше завидовала бы твоему платью, чем петербургская подруга Яна. Однако же Вова и Елка про платье ничего не знали, тогда как петербургские друзья Гоша и Яна давно были о сногсшибательной силе платья предупреждены. Вы с Гошей ссорились и мирились каждый день. Иногда не могли поделить лягушку, иногда выяснялось, что один из вас во время купания прыгнул в воду семь раз, а другой – всего пять, что несправедливо. И всякий раз, когда вы ссорились, Гоша кричал:

– Я тебя не люблю.

– Полюбишь, – отвечаешь ты спокойно.

– Я никогда тебя не полюблю!

– Полюбишь, – ты снисходительно улыбалась. – Вот бальное платье надену на день рождения, полюбишь как миленький.

Как же можно после таких слов взять вдруг и уехать с дачи до дня рождения, так и не показавшись Гоше в платье, так и не опробовав нечеловеческую силу красоты. Пришлось нам с мамой, нагрузившись подарками, самим ехать в Петербург, ютиться в проходной комнате и две ночи спать на пыточном диване ради детского праздника.

Наступил твой день рождения. Ты получила в подарок кинжал королевы Люси, фиал королевы Люси, наполненный чудодейственным снадобьем, заживляющим любую рану, и плащ королевы Люси, красивый хотя бы потому, что красный и на завязочках.

Еще (ты предпочитаешь раскрывать подарки по очереди, растягивая процесс их получения практически на весь день) тебе достался пластмассовый лев Аслан. Лев умел раскрывать и закрывать рот, и это было очень полезное его свойство, поскольку, с одной стороны, можно играть, будто лев рычит, а с другой стороны, можно подвешивать льва на ветки, так, чтобы он висел, сжимая ветку зубами. Еще ты получила надувной диван, на котором весело прыгать и кувыркаться, особенно когда диван переворачивается и вся прыгающая на диване компания валится на траву. Еще ты получила – да много чего ты получила в тот день.

Ровно в семь часов вечера, когда с соседних участков потянулись к нашему дому гости, вы с мамой удалились в комнаты одеваться и причесываться. Друзья Гоша и Яна, а также их родители терпеливо топтались перед домом на лужайке и ждали выхода именинницы.

Наконец ты вышла. Мне кажется, ты невероятно трогательно потупляла голову. Волосы у тебя на голове, обыкновенно представлявшие собою гнездо или две косички, на этот раз стали самой настоящей прической. Ты чуть приподнимала юбку, когда спускалась по ступеням, и совершенно очевидно было, что спуск по ступеням ты неоднократно репетировала с бабушкой.

Твоя подруга Яна немедленно вспомнила, будто забыла что-то дома, выбежала за ворота, отдышалась там от твоей красоты, всплакнула от зависти и только потом вернулась, поцеловала тебя и подарила подарки.

А друг Гоша, наоборот, держался молодцом и сломался позже. Он сказал:

– Я поздравляю тебя с днем рождения, Варя, вот тебе подарок, – с этими словами Гоша обнял тебя и поцеловал, слишком, на мой отцовский вкус, бесцеремонно.

Сели ужинать. Вы ели шашлык и торт, поскольку именно эти два блюда считали праздничными. Время от времени Гоша вставал из-за стола, подходил к тебе сзади, обнимал так, что ладони его как раз оказывались на твоей груди, и говорил:

– Неужели ты завтра уедешь?

– Я завтра уеду, – отвечала ты беспечно. – Я поеду на море, буду собирать там красивые камушки. И даже найду для тебя, Гоша, камушек с дыркой, который называется «куриный бог».

– Не хочу куриного бока, – отчаивался Гоша.

– Не «бока», а «бога». Ну и зря не хочешь. «Куриный бог» тому, у кого он есть, приносит счастье.

Тут Гоша не выдержал светской беседы:

– Я не хочу счастья. Я хочу, чтобы ты не уезжала. Я тебя люблю! И никуда тебя не отпускаю.

– Не имеешь права, – парировала ты. – Мне уже шесть лет, и я куда хочу, туда и еду, особенно с мамой и папой.

– А я тебя не отпускаю. – Гоша покрылся красными пятнами и стал размахивать руками. – Если ты уезжаешь, тогда я отниму у тебя все подарки, которые подарил.

– Папа, – ты обратилась ко мне. – Вытяни ноги от стола к шкафу, чтобы Гоша не сумел забрать мои подарки. Я тебя серьезно прошу.

Я замешкался и не успел загородить Гоше дорогу. И увещевать мальчика не успел, и никто не успел бы. Гоша бросился к груде подарков, лежавших в углу, схватил подарки, принесенные им, и, обливаясь слезами, бросился вон, приговаривая:

– Я тебе их выбирал! Я тебе их берег! Я даже не играл в них ни одного раза! А ты уезжаешь!

У тебя тоже глаза были на мокром месте. Я спросил:

– Тебе жалко подарки, себя или Гошу?

– Подарки, конечно, – ответила ты честно. – Гошу тоже немножко жалко, но подарки жальче.

– Может быть, ты догонишь его, и вы помиритесь?

– Как же я его догоню? Я же в платье, а он в штанах.

Успокоить тебя нам удалось только тогда, когда мы обратили твое внимание на витражные краски, которыми можно рисовать на стеклах. Ты принялась рисовать, как всегда самозабвенно. Измазала витражными красками платье, побежала вместе с мамой платье отстирывать и совсем уже забыла о сердечных своих невзгодах.

Гошу успокоить не удалось до следующего утра. Наутро Гоша прислал к нам свою бабушку. Бабушка вернула тебе отобранные накануне Гошей подарки и передала от Гоши, что он тебя прощает.

61

– Я вижу землю, море и игрушечные домики!

Ты впервые в жизни летела на самолете и, в отличие от меня, сочетающего кочевую профессию репортера с отчаянной аэрофобией, совершенно не боялась. Тебе даже нравилось: конфеты на взлете, еда в пластмассовых лоточках… И особенно тебе нравилась посадка. Пока мы снижались к облакам, ты играла, будто облака – это сахарная вата. А мы, пассажиры самолета – будто бы зубы. И вот мы медленно приближаемся к сахарной вате, чтобы ее откусывать. Самолет подрагивал, касаясь облаков, я до побеления пальцев вцеплялся в подлокотники, а ты на соседнем кресле комментировала:

– Откусили, еще откусили, прогрызли. Я вижу землю, море и игрушечные домики.

Море под нами было Адриатикой. Среди игрушечных домиков ты, возможно, видела и тот, в который друзья пригласили нас погостить пару недель. Мы поехали отдыхать вчетвером. Я – с целью отключить на две недели мобильный телефон. Мама – с целью загореть до цвета избирателей Виктора Януковича. Вася, новоиспеченный студент химического факультета МГУ, поехал, «чтобы никто наконец не доставал». И только ты поехала на море без заранее определенной цели, с открытым, что называется, сознанием.

По дороге из аэропорта ты глядела в окошко такси и приговаривала:

– Мы едем в ботаническом саду. Смотрите, мама, папа, инжир, смотрите, киви, смотрите, смотрите, кактус! Вася, смотри, агава! Васечка, ты смотришь на агаву?

С этими словами ты трясла старшего брата, как трясут грушу (или, сообразуясь с Васиными размерами, скорее, как трясут баобаб). Вася меланхолично извлекал из ушей наушники плеера и дружелюбно говорил тебе:

– Варик, не доставай!

Дом, в котором нам предстояло прожить полмесяца, был просторным. Каждому из нас досталась отдельная спальня. Пергола над огромной террасой сплошь увита была виноградом. Ты немедленно вскарабкалась по лозе толщиной в руку, сорвала гроздь неспелого винограда, разгрызла пару ягод и строго предупредила всех:

– Только не заставляйте меня это есть!

Мама немедленно пошла купаться. Вася немедленно ударился головой о притолоку, потом ударился головой о люстру на кухне, потом ударился головой о люстру в гостиной, каждое свое ранение сопровождая возгласом: «Черт! Проклятые карлики!» Возглас относился к хозяевам дома, людям среднего роста.

Я пошел исследовать сад, где весь отпуск намеревался сажать гибискус, бугенвиллею и лаванду, прикидываясь то ли опальным римским сенатором, то ли опальным советским поэтом. Ты крикнула мне вслед:

– Если встретишь в саду змею, позови меня смотреть!

Сама же тем временем отправилась по соседям, составляющим большую русскую колонию, знакомиться и производить впечатление. Познакомилась и произвела.

Через полчаса следом за тобой уже неотступно ходил семилетний мальчик Никита, похожий на молодого Романа Поланского. Вы бегали наперегонки по лестницам, заменяющим в горной местности тропинки, и кричали:

– Я первая!

– Нет, я первый!

– А мы считаем с конца!

– Так нечестно!

– Честно, чтобы я была первая.

Еще через час пришла взволнованная Никитина мама, сказала «берегите дочь» и доложила, что дети в саду под оливой прижимаются друг к другу носами.

Еще через два часа молодых людей в твоей свите стало двое. Кроме семилетнего Никиты появился еще восьмилетний Петя – с некинематографической белобрысой внешностью, зато с кинематографической фамилией. Петя настойчиво предлагал тебе взять фонарик и пойти гулять ночью на дальний пляж. И Петин папа предупреждал, что мальчик имеет обыкновение водить подруг гулять на дальний пляж, но всякий раз, отправившись в этакое романтическое путешествие, не может найти дорогу домой, так что детей ищут в ночи всем поселком. От этого традиционного развлечения в первый вечер нас спас Никита. Он пришел, чуть не плача, и сказал:

– Петя уводит Варю.

– Куда? – всполошились взрослые.

– Он уводит ее от меня.

– Куда?

– На дальний пляж.

– Петя, стоять!

Опустилась ночь. Стол на террасе украсился сахарными помидорами, печеными баклажанами, обожженным на огне перцем и жареной бараниной. Оглядев стол, ты сказала, что есть ничего этого не будешь, а будешь только мороженое. Еще ты сказала, что к ужину надо непременно переодеться и непременно надо распустить волосы, чтобы быть красивой. А еще, сказала ты, надо, чтобы Гена (хозяин дома) включил веселую музыку, потому что будут танцы. Очевидно, новым друзьям своим Никите и Пете ты намеревалась нанести решительнейший удар в самое сердце.

Через четверть часа ты спустилась в гостиную. На тебе была красивая длинная юбка и красивая майка, оставлявшая открытыми тонкие твои плечи. Волосы у тебя были распущены и лежали по плечам локонами, ради которых целый день ты ходила с косичками. Обуви на тебе не было, потому что ты знала, что у тебя красивые щиколотки, и потому что твои танцы в духе Айседоры Дункан не предполагали каблука.

– Я ходила в танцевальную школу, – сказала ты. – Но там меня не научили ничему красивому. Самые красивые танцы я придумываю сама.

Гена (хозяин дома) завел то ли Горана Бреговича, то ли других каких-то балканских цыган, и ты принялась танцевать. Ты действительно довольно красиво прыгала и довольно красиво помахивала над головой длинными своими руками. Взрослые, хватившие уже к тому времени приблизительно по стакану вина каждый, присоединялись к твоему танцу. Мальчики Петя и Никита стояли, разинув рты, словно их парализовало.

Первым опомнился Петя. Он бросился в сад, из сада послышался решительный хруст, и через пару минут Петя вернулся с охапкой цветов бугенвиллеи. Мальчик, похоже, заломал там в темноте целый куст. Ты приняла букет, кокетливо потупившись, и сделала небрежный книксен, сверкнув голой пяткой.

– Это отравленные цветы, – только и нашелся сказать Никита, понимая, насколько безнадежно проигрывает в соперничестве за твое сердце.

– Я не боюсь ничего отравленного, – парировала ты. – Я даже не боюсь ядовитых змей.

Никита тихо заплакал и убежал в сад. В тот день у него выработался условный рефлекс. Дети продолжали играть вместе, купаться вместе, рисовать вместе, есть вместе мороженое и трогать друг друга носами. Но всякий раз впредь, когда ты принималась танцевать, Никита сдержанно плакал.

62

Детей вообще очень трудно накормить. Особенно в ресторане. Особенно в незнакомом ресторане. Особенно за границей. Особенно незнакомой едой. И особенно, Варенька, тебя. Давным-давно, когда твоему брату Васе было еще девять лет, мы впервые повезли его отдыхать на море. Это были греческие острова, было тепло, и отовсюду довольно навязчиво звучал сиртаки.

В первый же вечер на острове Корфу мы отправились ужинать в таверну. Я спросил Васю, что он будет есть, но на то ведь они и дети, чтобы не отвечать прямо. Вася попросил меня огласить весь список. Он и до сих пор, приходя в ресторан, внимательно читает меню, даже если дело происходит на Балканах, где заранее известно, что никакого блюда, указанного в меню, повар приготовить не может, а может приготовить только рыбу на гриле, мясо на гриле или салат с брынзой. Вот и тогда на острове Корфу мне пришлось подробно перевести сыну все пустые обещания, начиная со специальных предложений от шефа (мечты грека стать французом) и заканчивая десертами (мечты грека стать немцем).

Вася слушал внимательно, по каждому поводу требуя комментариев. Он довольно дотошно выяснял, можно ли все же считать греческое блюдо «сувлаки» шашлыком и если нельзя, то почему. Не менее подробно Вася выяснял, почему салат, приготовляемый с использованием болгарских перцев, называется греческим, а перцы в греческом салате называются болгарскими. Кажется, именно тогда появилась в нашей семье дежурная шутка «Надо было предохраняться». Эту шутку мы шутим всякий раз, когда в других семьях принято кричать на детей и раздавать детям подзатыльники, и поэтому я считаю, что мы хорошие родители.

– Ладно, – резюмировал девятилетний Вася наши гастрономические штудии. – Я буду лимонное мороженое.

Мама тем временем заказала уже и съела недурную рыбу на гриле, тогда как я продолжал переводить на голодный желудок:

– Почему лимонное мороженое? Я тебе, сын-собака, перевел все меню от корки до корки, а ты выбрал только лимонное мороженое?

– Да. – В Васином голосе звучало, разумеется, некоторое чувство вины, но и твердая решимость тоже. – Я буду лимонное мороженое. Это единственное, что я здесь знаю.

Все последующие дни, все две недели отпуска, Вася неизменно на завтрак, обед и ужин ел лимонное мороженое и только иногда с опаской пробовал что-нибудь то у меня из тарелки, то из тарелки у матери. К концу отпуска Вася прибавил таким образом к своему рациону шпинатный пай и куриный суп. Попробованные несколько раз из родительских тарелок, эти блюда постепенно стали едой, которую Вася знает и, стало быть, может есть.

Тебя накормить было еще труднее, да и сейчас с ума сойдешь от твоих правил не есть после семи и не есть на ночь ничего, кроме фруктов (и, честно говоря, шоколада). Кроме самого раннего младенчества, ты всегда была в смысле еды не то что привередлива, а просто это кошмар был какой-то. Дома из супов ты ела только куриную лапшу и зеленые щи. Из вторых блюд – только шашлык и макароны (без соуса, но зато с сыром пармезан и дезодорированным маслом). Из овощей ты ела огурцы и морковку (перед сном, за чтением «Хроник Нарнии»). Из фруктов – только персики. Из сладкого – все, кроме, кажется, халвы.

Как-то раз, когда мы остались с тобой дома одни, я попытался накормить тебя гороховым супом и получил строгую отповедь:

– У меня, папа, строгая конфетно-шоколадная диета.

В другой раз, поддавшись увещеваниям друзей, мы повели тебя по поводу небольшой аллергии к знаменитому доктору Волкову. Доктор запретил тебе есть куриную лапшу и зеленые щи. Он велел вообще не кормить тебя, пока ты не проголодаешься как следует и не станешь есть, что положено. Ты не ела пять дней. Смотрела на нас укоризненно-голодными глазами, но проявляла стойкость. На шестой день мы (папа, бабушка и мама), таясь друг от друга, сварили Варе, соответственно, макароны, куриный суп и зеленые щи.

Так что, уезжая тем летом в отпуск, мы даже и не надеялись, что ты станешь есть в ресторанах. В первый же свой черногорский день мы отправились на рынок и купили тебе курицу, чтобы варить куриную лапшу, и шпинат, чтобы варить зеленые щи. Еще мы купили персики, которые, слава богу, на Балканах прекрасны. А для твоих завтраков мы купили в супермаркете отвратительные, на мой взгляд, сливочные и шоколадные пудинги и не менее отвратительные круассаны со сливочной и шоколадной начинкой.

Однако же хоть один-то раз за весь отпуск в ресторан сходить следовало, и мы начали заблаговременно готовить тебя к этому походу. Мы начинали разговор как бы издалека. Мама, словно бы невзначай, принималась расписывать тебе прелести приготовленной на гриле рыбы дорадо, в которой так мало косточек, что «в сущности, Варенька, можно считать эту рыбу котлетой».

– Рыбной котлетой, – уточняла ты.

– Зато она очень полезная.

Я, поскольку мы занимались ловлей крабов и раков-отшельников на дне морском, рассказывал тебе, как вкусны бывают в ресторанах свежие морепродукты. Но ты возражала в том смысле, что ракушки прекрасны, конечно, если их собирать и складывать в специально приготовленную коробочку, однако же есть ракушки совершенно невозможно, и поедание их ничем не отличается от поедания червяков, которому обречен был изгнанный львенок Симбо в мультике «Король-лев».

Но однажды ты сказала:

– Я только хочу попробовать крабов.

– Крабов? – воскликнули мы. – В ресторане могут быть крабы! Ну или креветки, которые очень похожи на крабов.

– Я хочу именно крабов, – сказала ты. – Мне бабушка рассказывала, что крабы очень вкусные.

В тот же вечер мы одели тебя в красивое платье и торжественно пошли в ресторан.

– Я буду пробовать крабов, я буду пробовать крабов, – приговаривала ты, держа меня за руку и приплясывая.

Мы обошли несколько ресторанов в городе. Крабов нигде не было. Кое-как нам удалось уговорить тебя, что креветки – это почти что крабы. Ты согласилась попробовать креветок, хотя мы понимали, конечно, что нас ждет совершеннейший провал. Пока ты ждала креветок, мне принесли осьминога, приготовленного на гриле, ты попробовала кусочек и сказала, что осьминог очень вкусный, но есть осьминога ты не будешь. Потом маме принесли рыбу дорадо. Ты попробовала, сказала, что рыба довольно вкусная, но есть рыбу ты не будешь тоже. А Васе принесли говяжий стейк. Ты попробовала, заявила, что стейк почти такой же вкусный, как шашлык, но есть ты не будешь и стейка. Наконец тебе принесли креветки. Едва положив в рот кусочек креветочьего мяса, ты изобразила на лице гримасу совершеннейшего отвращения и сказала сквозь креветку:

– Мама, я не могу это проглотить, я это выплюну.

– Не смей плеваться, – засуетилась мать.

– Выплюни, конечно, только аккуратно, – разрешил я, вопреки всем педагогическим правилам.

После неудачи с креветками мама вытащила из сумки заранее припасенные шоколадный круассан и персик.

63

После отпуска сразу навалилось много работы. И даже так получилось, что все выходные целый месяц я проводил в командировках и оттого четыре недели не видел тебя. Ты жила с бабушкой и дедушкой на даче, пользуясь тем, что все-таки еще было более или менее лето и можно было гулять каждый день по восемь часов в саду, мучить собаку, терзать кошку и собирать осыпающиеся в траву яблоки.

Из очередной своей командировки я вернулся в понедельник. Едва только самолет приземлился, я стал звонить тебе и говорить, что немедленно хочу тебя увидеть, и провести с тобой целый день, и целый день играть в дракона Стича.

– И привези мне пластилин, пожалуйста, – снизила ты пафос. – Две пачки плавучего пластилина и одну пачку застывающего, а то я налепила тут ящериц, пегасов, микробика и целую кошачью семью, и пластилин закончился.

Я понятия не имел, чем отличается плавучий пластилин от застывающего, однако же приказчица в детском магазине, как выяснилось, прекрасно знала, что ты имела в виду. Эта женщина выдала мне две пачки плавучего пластилина и пачку пластилина, застывающего в духовке, сказала, что этого девочке должно хватить на неделю, и взяла с меня денег столько, сколько положено у нас государством на среднюю пенсию для стариков.

Еще, приехав в московскую квартиру, я выяснил, что вы с дедушкой и бабушкой не просто уехали на дачу, а уехали на моей машине. Я позвонил тебе сказать, что задержусь немного и что вообще мой приезд будет зависеть от расписания электричек.

– Поезжай лучше на такси, – посоветовала ты. – Бабушка говорит, что ты все равно не умеешь ездить на электричке.

Но я решил, что нужно подать тебе пример скромности. Я приехал на станцию, тридцать минут искал билетную кассу, потом еще двадцать минут искал выход на платформу, наконец еще двадцать минут ждал поезда, чтобы в назначенное время увидеть, как моя электричка подъезжает не к той вовсе платформе, на которой я ее жду, а к параллельной, по ту сторону железнодорожных путей. Это была последняя электричка в нашем направлении перед четырехчасовым перерывом. И мне пришлось ехать на такси.

Я звонил тебе. Ты говорила:

– Бабушка у нас профессор, она все знает и никогда не ошибается. Она же говорила, что ты не умеешь ездить на электричках, а ты не поверил и потерял столько времени, что я уже успела два раза посмотреть мультик про Спанчбоба.

Таксист подвез меня к самой калитке. Бабушка и дедушка деликатно удалились в дом, и калитку открыла мне ты собственноручно. Одета ты была в резиновые сапоги, замызганные спортивные штаны и куртку, которая и в прошлом-то году была тебе маловата, а в том году рукава едва доходили до локтей.

– Папа! – восторженно прокричала ты, раскрыла мне объятия, вспрыгнула мне на шею, поцеловала в щеку и тихонько прошептала на ухо: – Пластилин привез?

Я привез пластилин. И плюшевого дракона Стича, в которого мы с тобой все время играли, я привез тоже. Так что у меня не было возможности узнать, радовалась ли ты мне, пластилину или плюшевому дракону Стичу. Пластилин ты немедленно спрятала. Причем от себя самой. Ты сказала, что пластилин должен быть спрятан подальше, иначе ты слишком быстро его израсходуешь. А с драконом Стичом (в моем исполнении) и драконом Тарапаларопом (в твоем исполнении) мы пошли в сад и стали играть в прятки.

Про все считалки ты знала, с кого надо считалку начать, чтобы мой Стич водил, а твой Тарапалароп прятался. Иногда ты использовала в качестве считалки алфавит и тоже прекрасно знала, что из двоих играющих водить выпадает тому, с кого начинаешь считать.

– «А», – ты тыкала пальчиком мне в грудь, – «бэ», – указывала пальцем себе в нос.

Буква «я» приходилась на меня, и водить выпадало мне.

– Ты начинаешь считалку всегда с меня, – возмутился я. – И поэтому я всегда вожу. Так не честно.

– Пожалуйста, – ты пожала плечами. – Давай начнем считалку с меня.

Неожиданным образом, хоть на этот раз ты и начала с себя, водить все равно выпало мне. Ты просто выпустила из алфавита букву «ё», заявив, будто эта буква необязательная.

Мы играли часа два. Ты смотрела, как я со Стичом в руках лазаю по кустам и ищу притаившегося где-то в ветвях Тарапаларопа. Ты смотрела и счастливо смеялась. И бабушка говорила мне, что будто бы однажды спросила тебя, отчего ты так счастливо смеешься. А ты будто бы ответила: «Я смеюсь, потому что люблю тебя». И, честно говоря, мне приятно было думать, что вот я лазаю по кустам, а девочка моя смеется счастливо оттого, что меня любит.

Наконец я взмолился, что не могу больше лазать среди кустов, и ты милостиво повела меня показывать, как научилась карандашом на листьях каприфоли записывать «всем давно известную японскую песню про Кенси». Ты отрывала листья, быстро-быстро чертила на них карандашом каракули, похожие на иероглифы, и напевала песенку, весьма похоже подражая японскому языку. Когда очередной листок заполнился иероглифами, ты сказала:

– Повтори.

– Я не могу повторить, – отвечал я голосом Стича. – Я не понимаю иероглифов.

– А вот я сейчас воткну тебе в нос карандаш, и ты станешь понимать все иностранные языки и даже язык птиц.

С этими словами ты воткнула в нос дракону карандаш, и я порадовался, что это все-таки Стич, а не я, должен был читать японскую песенку с листа каприфоля.

Потом мы обедали, и Стич хлебал борщ из твоей тарелки. Потом мы играли в футбол, и условие игры было такое, как будто Стич превратился в футбольный мяч и кричит каждый раз, когда бьешь по нему ногой или закидываешь его в крапиву. Потом мы полдничали, и Стич откусывал от твоей шоколадки. Потом ты слепила из плавающего пластилина маленького Стичонка, очень похожего на Стича. Воспоследовала трогательная сцена встречи отца и сына. Потом мы ужинали. Стич разжигал огонь на улице, потешно лазал в огонь и потешно жарил на углях мясо. После ужина Стич долго уговаривал тебя не ходить купаться, потому что в ванне можно промокнуть так катастрофически, что потом придется двое суток сохнуть на батарее.

– Глупый ты, Стич, – говорила ты нежно. – Это тебе нельзя купаться, потому что ты плюшевый. А мне можно купаться, потому что я кожаная. Меня можно намочить, а потом вытереть, и ничего мне не будет.

Надо сказать, что весь день, чем бы мы ни занимались, ты счастливо смеялась. Часов в десять вечера, после того как Стич почитал тебе на ночь сказку, тебе пора было спать, а мне пора было ехать в город, чтобы с утра отправиться на работу. Я наклонился над тобой, чтобы поцеловать. В руках у меня был дракон Стич. Отпустив мне некоторое время на поцелуй, ты обняла Стича у меня в руке, и поцеловала Стича и, нежно глядя ему в дурацкие выпученные глаза, сказала:

– Я люблю тебя, Стич. Возвращайся скорее.

64

Осенью ты пошла в школьную подготовишку, целый месяц ходила, а я совершенно не участвовал в этом. Пару раз, придя домой поздно вечером и застав тебя уже укладывавшейся спать, я пытался спрашивать, интересно ли тебе в школе.

– Да я не помню! – отвечала ты, демонстрируя эту фантастическую детскую способность забывать все непримечательные события и половину примечательных.

– То есть совсем ничего не помнишь? Какие хоть уроки были?

– Рисования не было. – Ты ходила в школу только ради грядущих занятий в художественной студии.

Почти целый месяц я никак в твоей школьной жизни не участвовал, думал, будто школа тебя совершенно не интересует, и эта мысль была для меня индульгенцией.

Но однажды вечером, то есть часов через шесть после того, как ты вернулась из школы, я пришел домой и застал тебя в печали. Ты объяснила мне, что в тот день на уроке вы рисовали в квадратиках елочки и треугольнички, и ты дважды ошиблась в треугольничках и дважды в елочках. Вероятно, это было какое-нибудь глупое тестирование, результаты которого школьный психолог на родительских собраниях докладывает с умным видом, но ты расстроилась, и я полчаса утешал тебя, что не в елочках, дескать, и не в треугольничках счастье.

В другой раз ты рассказала мне, что на уроке вы должны были нарисовать себя. Это, вероятно, тоже было какое-нибудь тестирование для грядущего родительского собрания.

– Я довольно хорошо себя нарисовала, – сказала ты. – Особенно если учесть, что художественная студия у нас еще не началась и никто не учил меня рисовать мой портрет. Только я нарисовала себя не с косичками (ты обычно ходила в школу с косичками), а с локонами.

На родительском собрании психолог собирался, вероятно, сказать нам, что у нашей девочки завышена самооценка, занижена самооценка или как это там у них называется. А я спросил:

– Ты хотела бы ходить в школу с распущенными волосами?

– С распущенными волосами в школу ходить неприлично.

– Кто это тебе сказал? Бабушка?

– Бабушка, конечно. Она профессор и никогда не ошибается.

– Думаю, я мог бы помочь тебе переубедить бабушку, если ты хочешь ходить в школу с локонами.

– Не надо, папа. Бабушку не переубедишь. Лучше помоги мне переубедить меня.

В третий раз ты вернулась из школы как раз тогда, когда я приехал из очередной командировки и принимал душ. Замок в ванной был устроен у нас так, что снаружи его можно было открыть отверткой. Я слышал, как, войдя в дом, ты (вероятно, увидев в прихожей мой чемодан) воскликнула:

– Папа приехал? Папа! Папа! Ты где? Ах, ты в ванной!

Сквозь шум воды я слышал, как ты вламывалась к деду в комнату, выворачивала дедовский ящик с инструментами, громыхала в поисках отвертки. Потом замок на двери в ванную открылся, и ты вошла:

– Папа! Папа! Как хорошо, что ты приехал! Представляешь, мне поставили первую в жизни пятерку!

– Варенька. – Я выглянул из-за полиэтиленовой шторки. – Я очень рад, что ты у меня такая умница. Только я тут голый и весь в мыле. Давай я домоюсь, выйду, и ты мне подробно расскажешь все про свою пятерку.

– Нет, папа, я не уйду, пока ты не узнаешь, что первую в жизни пятерку мне поставили за буквы. За то, что я их все знаю, хотя сегодня в школе надо было знать всего четыре буквы: «а», «о», «л» и «м».

– Чудесно, мой хороший, можно я теперь помоюсь?

– Теперь можно. Только не забудь побриться.

– Думаешь, это обязательно?

– Это обязательно, – сказала ты строго. – Я не люблю ежиков. А ты похож на ежика, и я не буду с тобой целоваться.

Через четверть часа за обедом я обсудил с тобой твою первую в жизни пятерку и клятвенно обещал, что назавтра сам отвезу тебя в школу.

Но следующее утро у нас было отравлено плесенью. Едва только я встал, дед принялся мне рассказывать, что, пока я был в командировке, в квартире над нами прорвало трубу отопления, что вся стена в твоей спальне теперь мокрая, что за пару дней на мокрой стене выросла плесень и что совершенно невозможно девочке жить в своей спальне, пока стена не будет высушена и обработана противогрибковым спреем. Целый завтрак мы с дедом посвятили разговорам про антигрибковый спрей, и, только уже выйдя из дома, я заметил, что ты не разговариваешь со мной.

– Я тебя чем-то обидел? – спросил я девочку.

– Ты все утро разговаривал с дедом, как будто меня нет.

– Прости, пожалуйста. Мы разговаривали про плесень в твоей в комнате.

– Вот именно. А можно было все это время играть в Стича.

Я открыл дверь машины. Я посадил тебя на заднее сиденье и пристегнул ремнем безопасности. Я поцеловал тебя в лоб. Я дал тебе нарочно для подкупа валяющуюся в машине жвачку. Ты молчала.

Я завел мотор и поехал. Ты сказала только:

– Поставь мне, пожалуйста, «Алису».

Я вставил в проигрыватель диск со сказкой «Алиса в стране чудес». Ты на заднем сиденье подпевала диску: «Догонит ли в воздухе или шалишь летучая кошка летучая мышь…» Я попытался подпевать вместе с тобой. Но ты сказала:

– Папа, не пой. Ты все утро разговаривал с дедом, хотя можно было все утро играть в Стича.

Дальше я молчал. Ты на заднем сиденье пела вместе с пластинкой: «Я рыбая мышь или мышная рыба…» А мне, честное слово, было очень грустно, что вот я впервые в жизни везу дочь в школу, и надо же было мне именно в этот день все утро разговаривать с дедом про плесень и противогрибковый спрей, вместо того чтобы играть в Стича.

Я припарковал машину около твоей школы. Ты вышла и сразу стала на поребрик (это такое петербургское слово, чтобы называть бордюр). Ты всегда ходила по поребрикам. Игра заключалась в том, чтобы ходить по поребрикам и никогда не ступать на мостовую. Ты говорила, что примерно за год хождения по поребрикам натренируешься и станешь акробаткой.

Я вытащил из багажника твой школьный рюкзачок в виде красного медвежонка. Ты шла по поребрику, а я поднес к тебе сзади мишкообразный рюкзачок и, прикоснувшись носом рюкзачка к твоему уху, прошептал хриплым голосом, подобающим дракону Стичу:

– Варька, ты уже стала акробаткой или еще не стала?

– Стич, это ты, что ли? – не выдержала ты. – Ты превратился в рюкзачок?