Катынь. Post mortem Мулярчик Анджей
– Как его фамилия?
– Как и у меня. Космаля.
– Совершенно точно. – Филлер кивнул головой, лицо его сделалось очень серьезным. – Я познакомился с ним, когда он устраивал выставку фотографий старых мельниц. Ведь мы оба увлечены красотой краковской земли.
Филлер сразу увлек Юра в фотолабораторию. И может быть, именно потому, что господина Филлера довольно долго не было, Анна узнала, что кто-то, оказывается, нашел способ, как добиться от властей информации о судьбе ее содержавшегося в Козельске мужа. Ведь если бы господин Филлер тогда сразу же занялся Актрисой, то, возможно, она бы и не подошла к столику, за которым Анна в тот момент ретушировала приготовленную им фотографию.
Актриса договорилась с господином Филлером о фотосессии. Она принесла с собой костюмы, в которых репетировала теперь спектакль. Уверенная в своей красоте и популярности, она проплыла по фотоателье словно фрегат под парусами. Актриса поздоровалась с Анной и прикоснулась к ее каштановым волосам, каскадом ниспадающим на плечи.
– Если бы у меня были такие волосы, то мне бы не пришлось играть роль Марии Стюарт в парике. – Она наклонилась над сидящей у столика Анной и вдохнула аромат ее волос, подняв голову, словно охотничий пес, поймавший ноздрями ветер. – Пахнут сиренью и молодыми яблоками… – Когда Анна остановила на ней недоуменный взгляд, Актриса добавила тоном особы, которая не привыкла ошибаться в своих суждениях: – Вам известно, что мужчины подобны легавым собакам? Выбирая женщину, они включают свой нюх. – Она снова с завистью прикоснулась к локонам Анны. – Если вам когда-нибудь понадобятся деньги, то наш постижерный цех заплатит вам за них как за золото.
Анна не знала, что ответить. Впрочем, Актриса всегда говорила так, словно она и не нуждалась в ответе. Важно было лишь то, что произносила она сама. Когда ее взгляд упал на лежавшую перед Анной фотографию, она вдруг оживилась, как при виде кого-то очень знакомого.
– О! Господин ротмистр Венде.
Она сказала «ротмистр», хотя мужчина на фотографии был в гражданском костюме. И спросила, знала ли Анна супругов Венде. Нет? Это странно. Она должна была их знать, ведь Анну с женой ротмистра, госпожой Ренатой Венде, объединяет общая драма. Ведь и майор Филипинский, и ротмистр Венде вместе находились в Козельске. Она знает от господина Хуберта Филлера, что Анна все еще надеется узнать о его судьбе, а госпожа Венде как будто бы нашла способ получить официальное подтверждение того, жив ее муж или нет.
– Каким образом она собирается получить его? – Анна встала из-за столика и смотрела теперь прямо в глаза Актрисы. – От кого?
– От нынешних властей. – Актриса взглянула сверху на снимок ротмистра. – Она говорила, что ей необходимо для этого подать какие-то документы и что надо приложить к ним фотографии мужа.
– Вы знаете адрес госпожи Венде?
Анна знала от Филлера, что госпожа Рената Венде должна прийти за своими отпечатками завтра. Но после того, что она услышала от Актрисы, для Анны было бы мучением ждать до завтра. Она сделает все, чтобы увидеть эту женщину уже сегодня. Она уже сегодня хочет знать, какой та нашла способ, чтобы узнать окончательную правду. Да, безусловно, она боялась этой правды, но продолжать жить в постоянной неопределенности у нее уже больше не было сил. Анна сама не раз говорила Нике, что не знать – это мучение, а знать – это несчастье. Но у нее нет выбора. Она готова принять любую правду.
Анна закончила ретушировать фотографию ротмистра, попросила Юра сделать отпечатки и отправилась по адресу, который узнала от Актрисы. От остановки трамвая, который привез ее в район Подгуже, ей пришлось еще около четверти часа идти пешком, прежде чем она оказалась у калитки, за которой виднелся небольшой дом, тщетно пытавшийся произвести впечатление загородной виллы: ступеньки, ведущие во внутренний двор, осыпались, тут и там был виден потрескавшийся цемент, под одной из водосточных труб стояла бочка, а балюстрада террасы совсем почернела, краска облупилась. Перед домом лет пяти мальчик пытался лопаткой закопать огромного жука, который отчаянно старался выбраться из ловушки. Мальчик с удивлением смотрел на женщину с опущенной на лицо вуалью. Наверное, она напоминала ему своим видом злых волшебниц из сказок, потому что он, как-то недоверчиво взглянув на нее, быстро направился в сторону дома.
– Скажи маме, что я принесла снимки от фотографа! – крикнула ему вслед Анна.
В дверях дома появилась загорелая блондинка в цветастом шелковом платье. С яркой губной помадой на губах она была похожа на даму, которая собирается отправиться на коктейль.
Сидя на диванчике в небольшой гостиной, Анна по-прежнему держала конверт с фотографиями ротмистра Венде в своей сумке. Ротмистр ша пошла на кухню заваривать чай, поэтому у Анны было время, чтобы осмотреться в современно обставленной комнате. Ее внимание привлек бюст маршала Пилсудского на полке с альбомами и мужской пиджак, висевший на спинке стула. Хозяйка дома внесла чай, пододвинула к Анне блюдечко с лимоном, нарезанным кружочками. Анна давно уже не пила столь ароматного чая, а лимоны видела лишь у торговцев на рынке.
Женщина придвинула к ней пачку сигарет «Кэмел». Анна отказалась: она не курит. За дверью, ведущей в соседнюю комнату, раздался страшный шум. Это мальчик тянул на шнурке деревянный грузовик, изображая его тарахтение. Ротмистрша вынула из карминного цвета уст стеклянный мундштук, грациозно выпустила дым и прокричала в сторону дверей, хотя знала, что ее приказ не будет выполнен:
– Войтусь, не шуми ты так!
– Буду шуметь! – Мальчик с размаху пнул ногой игрушку. – Потому что мне скучно!
Он закатил свой грузовичок прямо под ноги Анны, которой пришлось быстро убрать ноги под диван. Мальчик с явной неприязнью смотрел на эту странную женщину, лицо которой заслоняла вуаль. Мать вывела сопротивлявшегося ребенка за дверь и сказала вполголоса, как будто хотела оправдаться:
– Отца он даже не видел. Родился в апреле сорокового года. О таких говорили: родившийся post mortem.
– Мы все живем post mortem.
Ротмистрша плавным жестом положила стеклянный мундштук на край оловянной пепельницы и подошла к полкам. Оттуда она вынула конверт, а из него пожелтевший номер газеты «Краковский курьер» от 1943 года. Анна заметила, что внутри этого конверта были еще какие-то документы. Женщина осторожно развернула газету.
– Ваш муж был в этом списке? – спросила она.
Анна утвердительно кивнула головой: да, но в фамилии была ошибка. Вместо Филипинский там было Филипский, а имя Анджей было заменено на Адам…
Ротмистрша рассматривала Анну сквозь струйку дыма. Без вуали лицо Анны было словно обнаженным. На нем было нетрудно прочесть любую эмоцию.
– Вы по-прежнему надеетесь? – Было заметно, что хозяйка пытается узнать немного больше о своей гостье. Анна, ни секунды не колеблясь, ответила, что будет надеяться до тех пор, пока не узнает окончательной правды.
– У меня-то не может быть никаких сомнений, что его там убили.
Лакированным ноготком она указывает в газете то место, где значится фамилия Венде: Ротм. Венде Хенрик.
– А я все еще пытаюсь найти доказательства. – Анна надеется встретить понимание со стороны вдовы ротмистра, с которой она только что познакомилась. – Есть же где-то люди из этой комиссии польского Красного Креста. Я должна их найти.
– Боюсь, что кое-кто вас опередил. – Сквозь коричневатое стекло мундштука видна тоненькая струйка дыма, которую втягивает карминный рот. – Еще в конце прошлого года они схватили доктора Робеля и других, – продолжила она.
– Они здесь хозяева, – говорит Анна, и вдова ротмистра утвердительно кивает головой. Она рада тому, что обе они понимают, что стали очередными жертвами того преступления. Сначала убили их мужей, потом убили правду. Теперь Анна решилась задать вопрос, который ее сюда привел.
– Кажется, вам удалось найти способ получить подтверждение того, что случилось с нашими мужьями.
– Мне дал совет один человек, хорошо знающий законы.
– А что же в этом деле общего с законом?
– Учреждения должны делать вид, что они его соблюдают. Есть простой способ заставить их подтвердить непреложные факты. – Привычным движением женщина стряхивает пепел. – Мы ведь вдовы, не так ли?
Она произносит этот вопрос как человек, которому не нужен ответ, а нужна лишь констатация общего согласия. Но Анна вдруг отрицательно качает головой. На лице ротмистрши появилось выражение удивления. Она словно застыла на мгновение, поднося папиросу к накрашенным губам.
– Пока у меня не будет окончательных доказательств, я себя вдовой считать не могу. – Анна вынула из сумки принесенные отпечатки снимков ротмистра Венде. – Я по-прежнему жена.
Эти слова словно стерли с лица Ренаты Венде прежнее приветливое выражение. Она глубоко затянулась и, промахнувшись, стряхнула столбик пепла на столик рядом с пепельницей, потому что все время пристально наблюдала за гостьей из-под длинных ресниц. Наконец, слегка пожав плечами, она взяла конверт, в котором кроме старой газеты были еще какие-то документы.
– Я понимаю. Но доказательства они сами могут нам предоставить, – сказала она деловито. – Один адвокат подсказал мне, что как вдова пропавшего на войне я имею право обратиться в городской суд по поводу пенсии. И тогда им самим придется сообщить необходимые данные: когда он погиб и где. – Она взяла фотографии мужа и, не поглядев на отпечатки, сунула их как приложение в конверт. – К этому надо приложить документы и фотографии. Таким образом, они сами подтвердят то, что произошло.
Ротмистрша встала, чтобы положить конверт с газетой и документами обратно на полку. Ее движения были очень точными, но при этом несколько заученными, как у танцовщицы, разогревающейся перед выступлением. Прежде чем положить конверт на место, она подняла его вверх, словно меч, обнаженный перед сражением.
– Я отправляюсь с этим завтра. Пусть наконец власть подтвердит, что я вдова!
Анна уже поднималась с диванчика, уже опустила на лицо вуаль, когда на пороге комнаты появился высокий мужчина. На нем был светлый летний костюм, в руках он держал портфель. Мужчина слегка склонил лысеющую голову при виде Анны, но поздороваться не успел, так как в гостиную с радостным криком ворвался Войтусь:
– Папочка! Папочка пришел!
Он вырвал у мужчины из рук портфель и попытался его открыть.
– Что ты мне принес? Ты купил мне солдатиков?
Ротмистрша, увидев каменеющее лицо Анны, поняла, что с этого момента та видит в ней не вдову ротмистра Венде, а женщину, которая изменяет его памяти. Представляя Анне мужчину – адвокат Пёнтэк, – она понимала, что Анна видит в нем того, кто занял место ротмистра, и, вероятно, думает, что Ренате потому важно получить официальное подтверждение смерти мужа, что она уже хочет перестать быть вдовой. Анна уже знает, что юристом, который подсказал, каким образом выяснить ложь, является как раз этот человек, которого сын ротмистрши Венде считает своим отцом…
Анна сделала вид, что сквозь вуаль не заметила протянутой руки адвоката Пёнтэка, лишь кивнула головой и направилась к выходу. Ротмистрша опередила ее и всем телом преградила ей путь к двери. Она смотрела прямо в глаза Анны. В словах, которые она произнесла, ощущалась просьба понять ее.
– На нас лежит печать смерти, – она схватила Анну за локоть, – но разве наши дети должны жить на кладбище? Войтусь – ребенок трудный. У него должен быть отец. Он должен ощущать сильную руку.
Анна осторожно высвободила локоть из цепких пальцев Ренаты и, попрощавшись кивком головы, направилась к калитке. Вдогонку ей прозвучал возглас вдовы ротмистра:
– Но я не заплатила за отпечатки!
Анна не ответила, она даже не обернулась, лишь махнула рукой, дав понять, что такие вопросы не имеют значения.
25
Когда Анна вернулась домой, Ника бросилась ей на шею, чтобы поблагодарить от имени Юра: он получил работу у Филлера! Анна приняла этот жест довольно сдержанно, и Ника сразу поняла, что опять на нее навалилось нечто, касающееся времени post mortem. В таких случаях лицо Анны всегда выражало невероятное напряжение, еще заметнее выделялись скулы, а ее большие, темные глаза смотрели на все вокруг словно из другого времени…
Анна поначалу ничего не рассказывала о своем визите к вдове ротмистра Венде. Она сразу же начала собирать документы, которые намеревалась уже завтра отнести в городской суд. Лишь вечером, когда Буся, сидя у открытого окна, тасовала карты для пасьянса, Анна, – не скрывая своего возмущения, – рассказала, кто и при каких обстоятельствах подал ей мысль о том, что можно заставить официальное учреждение занять определенную позицию в вопросе о якобы «пропавшем майоре Анджее Филипинском».
– Ты должна быть ей благодарна за то, что она помогла тебе, – произнесла Буся. Она раскладывала на столе карты.
Анна нетерпеливо пожала плечами.
– Ей эти бумаги нужны только для того, – Анна постукивала ногтем по столу в такт произносимой ею фразы, – чтобы подтвердить, что она вдова, и иметь возможность соединиться с другим человеком.
Ника услышала в голосе Анны прокурорский тон. Она, как обычно, внутренне бунтовала против подобных безапелляционных приговоров.
– Ты осуждаешь ее за это? В конце концов, каждый нуждается в ком-то, кому он сам нужен.
Ника буквально физически ощутила тяжесть взгляда, которым мать смотрела на нее, она подумала тогда, что, верно, мать мысленно задает себе вопрос, не относится ли последняя фраза к ее дочери и тому знакомому парню. Анна, вероятно, хотела понять, что имела в виду Ника, поэтому на всякий случай Ника продолжила, говоря о ситуации вдовы ротмистра:
– Как долго человек обязан хранить верность отсутствующим? И вообще, обязан ли?
– Тем более хранить верность именно им.
Когда прозвучали эти слова Анны, Буся застыла с картой в руке. Она смотрела из-под очков, как внучка прореагирует на слова матери. Ника пожала плечами и встала из-за стола.
– Мне всегда казалось, что Антигона упивается своим несчастьем. И наша учительница, госпожа Фридрих, признала мою правоту, когда я написала так в своем сочинении. Ведь есть люди, которые обожают быть в отчаянии.
Ника думала, что Анна возвысит голос, что отругает ее за глупые замечания, но мать лишь сказала вполголоса, обращаясь скорее к себе, чем к кому бы то ни было:
– Если не это отчаяние, то может ли быть какое-то иное доказательство того, что я человек?
И тогда они услышали, как шлепнула карта о поверхность стола, и Буся взволнованно воскликнула:
– Вот! Смотрите! Рядом с королем червей лег туз! Это знак. Приближается тот, кто вернет все назад!
Он пришел уже на следующий день…
26
На следующий день Анна, получив у Филлера выходной, с папкой документов, касавшихся Анджея, отправилась в городской суд. Шел дождь, и Буся нервничала, что у Анны дырявый зонтик.
Около десяти утра позвонили в дверь. Ника была еще в старом растянутом банном халате, выйдя из ванной, она как раз вытирала полотенцем мокрые волосы.
На пороге стоял высокий мужчина с напряженным, каким-то волчьим выражением лица. На нем была плащ-накидка, с которой стекала вода. Он отдал честь, приложив два пальца к козырьку полевой фуражки.
– Полковник Ярослав Селим. Могу ли я видеть жену майора Филипинского?
– Она только что ушла.
– Надолго?
– Она пошла в городской суд. Может быть, вы подождете маму?
Нет, нет, он не может ждать. Ему надо кое-что передать госпоже майорше, а есть такие дела, которых не следует откладывать, так что будет лучше, если он поищет ее в суде.
– Вы ее знаете? – Ника была явно удивлена, когда полковник утвердительно кивнул в ответ.
– Я ее узна2ю, панна Ника. Простите, – поправился он, – панна Вероника.
Когда он говорил это, его измученное лицо смягчалось теплым взглядом светлых глаз. Он окинул взглядом всю фигурку девушки. Ника смутилась из-за своего вида. Машинально она коснулась родинки на щеке.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Вы выросли и стали красивой барышней.
Он козырнул, натянул капюшон брезентового плаща и стал спускаться по лестнице. Ника провожала его взглядом: кем был этот человек, который не только знал ее имя, но знал и ее уменьшительное имя, который к тому же утверждал, что узна2ет Анну? Что за дело, которое не терпит отлагательства, привело его сюда?
– Кто это был? – из коридора донесся голос Буси.
– Какой-то полковник.
– Это от Анджея! – В голосе Буси прозвучала непоколебимая уверенность. – В какой он был форме?
– С «вороной» на фуражке.
– Это он! – Буся схватила внучку за руки и стала их трясти. – Что он сказал?
– Он говорил со мной, называя меня «панна Ника». Откуда он меня знает?
В это время Ярослав Селим уже стоял в воротах дома на противоположной стороне улицы и, глядя на окна квартиры Филипинских, вынимал из кармана пачку папирос «Свобода». Закурив папиросу, он затянулся с жадностью тонущего человека, который пытается судорожно схватить глоток воздуха. Взглянув на часы, решительно зашагал, разбрызгивая лужи офицерскими сапогами.
27
Анна шла по узкому коридору, вдоль стен, вдоль грязных окон. Под мышкой она держала сумочку, в руке мокрый зонтик. Она старалась не вдыхать в легкие этот спертый воздух, в котором странно смешались запахи лежалой бумаги, мокрых тряпок и затхлой одежды. В узком коридоре ей приходилось протискиваться мимо группок людей, стоявших, обратившись лицом друг к другу, так близко, чтобы даже обрывки их разговоров не могли быть услышаны вне этого круга заинтересованных. Постоянно приходилось уступать дорогу чиновникам с кипами бумаг и со стеклянными взглядами, как будто им было велено не замечать просителей.
У Анны перехватило дыхание. Это здание произвело на нее ужасное впечатление еще прежде, чем она вошла сюда. И чем дальше она пробиралась по лестницам и коридорам, тем больше ощущала себя маленькой мышкой, попавшей в лабиринт. Из открытых дверей комнат, мимо которых она проходила, иногда доносилось стаккато пишущей машинки или звонок телефона. Анна читала одну за другой таблички на дверях, но содержание ни одной из них не соответствовало тому адресу, куда направил ее нелюбезный вахтер на входе в здание суда. Коридоры поворачивали под прямым углом. Анна надеялась, что дальше станет понятнее, что воздух не будет таким душным, но это была лишь иллюзия: за каждым очередным углом начинался следующий коридор, выкрашенный серой масляной краской, с зелеными панелями вдоль стен. Краска на стенах облупливалась.
Когда мимо нее прошел милицейский конвой, сопровождавший какого-то человека в зимнем пальто, Анна нечаянно прижалась к стене, и на рукаве ее серого костюма остался кусок краски, как некий штамп, свидетельствующий о том, что она явилась сюда в роли просителя. Анна почувствовала, что задыхается. Сколько еще коридоров ей придется преодолеть, чтобы добраться наконец до нужного ей юридического отдела? Сколько дверей еще предстоит миновать?
Прежде чем нажать на ручку двери, Анна откинула вуаль и набрала в легкие воздуха, как перед прыжком в глубокую воду. Она остановилась у высокого барьера для посетителей, но ни двое служащих в глубине помещения, ни чиновница с лошадиным лицом не обратили на нее никакого внимания. Вода, стекавшая с зонтика Анны, образовала лужицу. Чиновница осуждающе взглянула на Анну и сухо бросила:
– Подождите в коридоре.
– Нет! – В голосе Анны прозвучала такая решимость, что все присутствующие невольно обратили на нее свои взгляды. – Я и так жду слишком долго! Пятый год. С начала войны.
Они, вероятно, поняли, что Анна не позволит отмахнуться от себя, что она не удовлетворится очередной ложью, сопровождаемой беспомощным жестом рук, ибо чиновница велела ей поставить зонтик в угол и изложить суть своего дела.
Именно в это время полковник Селим остановился в воротах дома напротив здания, где размещались суды. Он закурил папиросу и внимательно осмотрел здание, проверяя количество выходов, словно готовился к какой-то военной операции.
На поверхности барьера для посетителей перед Анной появился бланк официальной анкеты.
– При подаче заявления относительно вдовьей пенсии прошу сообщить, когда и где пропал ваш муж.
– Он не пропал. – Анна произнесла это с нажимом. – Я же сказала, что он погиб. А точнее, был убит.
Оба служащих, которые до сих пор делали вид, что погружены в свои дела, одновременно посмотрели на Анну.
– Когда? – спросила чиновница, постукивая карандашом о поверхность стола.
– В тысяча девятьсот сороковом году.
– Где?
– В Катыни.
Хотя Анна все время говорила вполголоса, это прозвучало как гулкий выстрел в храме. Служащие как-то смущенно переглянулись между собой, словно просительница употребила неприличное слово.
Коренастый мужчина в зеленой рубашке медленно поднялся с места, надел висевший на спинке стула пиджак и подошел к барьеру, как будто желая поближе разглядеть Анну.
– На чем основаны ваши подозрения?
– Мой муж был в катынском списке. В том, сорок третьего года.
Мужчина обменялся коротким взглядом с товарищем, который немедленно склонился над какими-то бумагами, словно не желая быть даже свидетелем этого разговора.
– Это была немецкая пропаганда, – бросил мужчина, а чиновница усердно закивала головой, как бы подтверждая его слова.
Анна не намеревалась менять тактику, не собиралась уступать: ей полагается пенсия по смерти мужа. Когда суд будет проводить расследование в соответствии со своими процедурами, тогда он сможет проверить данные…
Чиновница велела ей написать заявление о пенсии, и тогда Анна почувствовала, что она выиграла, что сделала первый шаг к установлению какой-то официальной правды. Она была готова к тому, что они могут потребовать фотографии Анджея. У нее было с собой несколько отпечатков. Один из них она приложила к заявлению. Но чиновница требовала еще какой-нибудь документ, который мог бы засвидетельствовать, что муж Анны, майор Анджей Филипинский, был в плену. Анна, явно мешкая, вынула из сумочки то, что до сих пор хранила сначала в ящике секретера, а потом в шкатулке с гуцульскими узорами.
– У меня есть его последнее письмо от декабря тридцать девятого года.
– Откуда? – спросил служащий, сидевший у окна.
– Из Козельска.
Анна осторожно развернула письмо, написанное на шершавой бурой бумаге, и показала его издалека в надежде, что достаточно будет продемонстрировать это доказательство. Чиновница бесцеремонно взяла и разложила письмо на столе, склонилась над ним, чтобы разглядеть следы от печатей, и утвердительно покивала головой: письмо будет приложено к заявлению. Анна попыталась спасти эту семейную реликвию: это же последнее письмо от мужа! Чиновница, словно почувствовав, какое значение имеет для Анны эта реликвия, стала, явно смягчив тон, убеждать ее, что это приложение очень поможет, как в получении пенсии, так и для доказательства того, что мужа нет в живых.
– Речь идет не о пенсии, – бросила Анна, и в этот самый момент понимает, что зря она сказала эти слова.
– А о чем? – В глазах женщины вновь проступило чиновничье равнодушие.
– О правде.
Анна, видя, как единственное письмо от Анджея исчезает вместе с его фотографией внутри конторской папки-скоросшивателя, еще раз попыталась сломить равнодушие чиновницы: может быть, будет достаточно копии? Чиновница пожала плечами:
– Зачем копия? Оригинал всегда будет достовернее. – Она бросила папку-скоросшиватель в пропасть ящика. – Впрочем, вы получите его вместе с решением.
Теперь уже стекавшая с зонтика Анны вода образовала в углу помещения солидную лужу.
Анна снова шла по этим узким, вызывающим клаустрофобию коридорам, теперь она уже не была уверена в том, что правильно сделала, оставив это письмо. Ведь если чиновница не выполнит своего обещания и не вернет его вместе с решением, то Анна будет чувствовать себя так, словно сама себя обокрала, лишив себя самого ценного сокровища. Задумавшись, Анна не заметила торопливо идущую прямо ей навстречу женщину в элегантном костюме. Анна буквально столкнулась с блондинкой с ярко накрашенными губами, которая держала в руках сумочку из крокодиловой кожи. Лишь минуту спустя Анна поняла, что это Рената Венде. Вдова ротмистра сделала такой жест, как будто хотела остановить Анну, что-то у нее спросить или, может быть, что-то ей сказать. Но она сумела лишь невнятно выдавить из себя: «Госпожа майорша, я хочу вам кое-что объяснить», когда увидела, как Анна, бросив из-под вуали ледяной взгляд, быстро удаляется, ускоряя шаг…
Вдова ротмистра посмотрела ей вслед с явной досадой. Под мышкой у нее был тот самый конверт, который она вчера показывала Анне. Женщина пожала плечами и медленно направилась по коридору, которым только что прошла Анна.
Анна почти выбежала из тяжелых дверей здания суда, словно хотела скрыться от погони. Если бы не порыв ветра, чуть приподнявший ее вуаль, то Ярослав вряд ли бы догадался, что женщина в сером костюме – это и есть жена майора Филипинского.
Она пересекла мостовую, свернула в боковую спокойную улочку. Остановилась у витрины антикварного магазина. Окинув витрину внимательным взглядом и заметив расставленные среди книг гравюры Каналетто, она озабоченно покачала головой.
Бородатый антиквар в засаленной тужурке приветствовал ее с чисто краковской любезностью:
– Мое почтение, госпожа майорша, честь имею кланяться…
– Я вижу, что гравюры еще не продались.
– Для истинных ценителей время сейчас не самое подходящее. – Антиквар беспомощно развел руками. – Теперь люди заняты либо поиском своих близких, либо поиском места для ночевки, а вовсе не поиском произведений искусства.
Он заметил маячившую за стеклом витрины фигуру мужчины в военной форме, который жадно курил и всматривался в витрину его магазина.
– Такой наверняка тут ничего не купит.
Выйдя из магазина, Анна попыталась раскрыть зонтик, но тут кто-то внезапно преградил ей дорогу. Она подняла глаза. Перед ней стоял худощавый мужчина и взглядом своих светлых глаз пытался проникнуть сквозь дымку ее вуали.
– Госпожа Анна Филипинская, не правда ли? – Видя ее сдержанный кивок, он козырнул и сказал с явным облегчением: – Именно такой я вас и запомнил.
– Мы знакомы?
– Вы меня не знаете. Но я вас знаю. Я видел вас на фотографии.
– Где же вы могли меня видеть?
– В Козельске.
Теперь Анна всматривалась в лицо незнакомца, как будто пыталась поверить, что вот так наяву перед ней может возникнуть некий персонаж из сновидений.
– Вы… вы были там?
Какой-то момент он выдерживал ее полный недоверия взгляд и наконец кивнул головой.
– И вы живы?!
В этих ее словах смешались и недоверие, и некий оттенок претензии, что уцелел кто-то другой, но была и надежда, что раз он жив, то, может быть, живы и другие. Она выронила зонтик, и теперь капли дождя текли по ее щекам как слезы. Ярослав взял ее под руку, как старую знакомую, и повел вниз по улице.28
На протяжении долгих тех лет, что прошли с момента получения от Анджея этого единственного письма из Козельска, Анна старалась с помощью своего воображения дополнить то, что было ей неведомо о его жизни в плену. Но теперь, после этого часового разговора, она поняла, что очень многого можно не знать о человеке, о котором хочется знать все.
Она не знала, что в лагере у Анджея выросла борода, что все там были бородачами, как сказочные разбойники…
– У нас отобрали бритвы и лезвия…
Она не знала, что жили они в пустом монастыре, что спали на составленных ярусами нарах; что в одном из шести ярусов нар было свое лежбище и у поручика Селима…
– Господин майор спал на первом ярусе, а я на самом верху…
Она не знала, что Анджей вел ежедневные записи в своем блокноте.
– Каждому человеку хочется оставить по себе какой-то след. Некоторые писали свои фамилии на стенах церкви, а господин майор каждый день вел свои записи.
Анна с трудом могла бы теперь сказать, где она больше ощущает свое присутствие: здесь ли, в этом кафе, где сновали с гордой осанкой официанты, а свет дождливого дня гасили тяжелые портьеры, или же внутри того монастыря, из которого изгнали Бога, где вдоль опустевших стен высились деревянные многоярусные нары. Из окна кафе Новорольского Анне хорошо был виден фрагмент костела Святого Войчеха, но на самом деле перед ее глазами стояла теперь совершенно иная картина: она видит лишенные икон и крестов стены монастыря, с нацарапанными на них то ли карандашом, то ли куском угля фамилиями и именами; она видит толпу бородатых, закутавшихся в одеяла фигур, которые серым зимним днем кружат среди голых стен, как туча воронов в зимних сумерках кружит над лесом, прежде чем устроиться среди ветвей на ночлег; она видит ряды офицеров с поднятыми воротниками шинелей, мокнущих под дождем во время многочасовых поверок, и охранников в ушанках, прохаживающихся перед этими рядами; видит вышки, а на вышках стрелков с нацеленными винтовками…
Анна не сразу перенеслась в тот мир, о котором она до сих пор, собственно, ничего не знала. Не зная никаких конкретных деталей, она не могла нарисовать в своем воображении картину повседневной жизни в лагере.
На протяжении стольких лет ей хотелось с помощью воображения представить себе то место, откуда пришло единственное письмо от Анджея, и вот теперь перед нею сидит тот, кто там был. Кто видел его. Кто хорошо его знал. Это он помог ей представить то место, из которого был только один выход. Как могло получиться, что тот, кто был там, теперь сидит напротив нее в кафе в Сукенницах? Ей хотелось немедленно услышать ответы на все свои вопросы, узнать, является ли этот человек в мундире полковника вестником надежды или посланцем смерти.
В кафе Новорольского, он выбрал небольшой зал в самом его конце. Рядом с ними не было ни одного столика. Ярослав поправил ремень с кобурой пистолета и уже было сел, но тут же вскочил, увидев, что Анна ждет, когда он отодвинет перед ней стул. В этот момент седовласый официант, наверное помнивший еще времена Франца-Иосифа, неодобрительно посмотрел на полковника армии имени Костюшко, как на парвеню, которого теперь, к сожалению, приходится терпеть даже в самом лучшем обществе.
Ярослав заказал кофе, предложил коньяк, но Анна, поблагодарив, отказалась. Она смотрела, как он закуривает папиросу и жадно затягивается, словно ученик, которому хочется быстро подымить в туалете, пока его не поймали. Стряхивая пепел, он смотрел на нее так, словно хотел взглядом проникнуть сквозь паутинку вуали, до половины закрывавшей лицо Анны. Он смотрел на нежный изгиб ее шеи, на каштановые волосы, выбивавшиеся из-под бордовой шляпки-тока, на ее длинные пальцы, нервно крутившие обручальное кольцо. Про себя он отметил, что обручальное кольцо она носила на безымянном пальце правой руки. Это означало, что она не считала себя вдовой.
Он внимательно вглядывался в Анну, словно сравнивал ее теперешнюю с той, которая была ему знакома годы назад.
Откуда же мог знать ее этот человек с рядами орденских планок над левым карманом мундира? За что получил он свои награды? Наверное, за Ленино, Нысу-Лужицкую, за Берлин. Лицо его было похоже на смятую, прочитанную газету. Жесткий взгляд его светлых глаз с особым прищуром напоминал взгляд снайпера, который держит палец на спусковом крючке винтовки, ожидая появления цели. Он производил впечатление человека, который уже давно забыл, что такое улыбка, но зато постоянно помнил, что обязан выполнять свой долг до конца и что именно теперь пришла пора это сделать… Как же так получилось, что он был совсем чужим для нее человеком, а она была ему настолько знакома, что он смог узнать ее на улице?
– Господин майор мне много о вас рассказывал, – начал Ярослав, заметив взгляд Анны, устремленный на орденские планки на его груди. – Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Он жил мыслями о вас.
– Я получила лишь одно письмо от него. А мои три письма, которые я отправила по адресу: Смоленская область, ящик 12, вернулись с припиской: Адресата нет.
Анна рассчитывала, что теперь он ей объяснит, что случилось с ее мужем, но Ярослав в этот момент занялся прикуриванием очередной папиросы. Затем он наклонился над мраморным столиком, огляделся вокруг и начал говорить вполголоса, как во время исповеди. Фразы были короткими, так говорит человек, привыкший отдавать приказы.
– Я имел честь быть его учеником. Господин майор учил меня французскому. Он относился ко мне не как к младшему товарищу, а как к человеку, которому доверяешь. На всякий случай он сообщил мне ваш адрес в Пшемысле. И своей матери в Кракове. Я побывал на улице Брацкой. – Ярослав раздавил в пепельнице недокуренную папиросу, словно хотел этим жестом подавить некое волнение. – Она приняла меня за сына.
– Она по-прежнему верит.
– Тогда я вас дома не застал. Ждать я не мог. У меня был приказ ехать в Берлин.
– А мы тогда гадали, кто это был.
– Я к вам явился тут же по приезде. Я должен передать вам кое-что от мужа.
Анна не спросила, что именно. Она чувствовала, что пока не должна ни о чем спрашивать, что все, о чем она должна узнать, будет ей сказано. С большим трудом ему удалось начать свой рассказ, и это свидетельствовало о том, что на душе его лежит тяжелый груз. То, что он говорил, звучало не как сообщение, а скорее как исповедь. Ей надо было представить себе тот день, когда тысячи людей в зеленых офицерских шинелях входили в ворота лагеря, а потом увидеть заросшие лица тех шестисот пленных, которых поместили в монастыре, лишив всего, что было для них свято. Она хотела знать, о чем думали они тогда, на что рассчитывали, чего боялись. Ей не пришлось об этом спрашивать, ибо Ярослав, словно читая ее мысли, отвечал на еще не заданные ею вопросы.
– Там оказался цвет интеллигенции: профессора, врачи, инженеры, ученые. Все они были наивны как дети. Они верили, что мир станет бороться за нас. Что союзники выиграют. Что нас отдадут немцам. А потом и вовсе настроение упало. Ходили самые разные слухи. Говорили, что, когда станет не хватать провианта, нас отправят на работу в колхозы. Те, кто знал о большевиках хотя бы по войне двадцатого года, говорили, что всех нас ждет Сибирь и ГУЛАГ. Но в письмах об этом писать было нельзя. Нам полагался лишь один талон в месяц на письмо семье. Даже возможности помыться мы не имели. Санитарные условия, в которых нас содержали, были хуже, чем для скота. А лазарет – просто последняя остановка перед концом. Тогда мы попробовали сослаться на Женевскую конвенцию, на Красный Крест. И знаете, что мы услышали от начальника в ответ? Никакие конвенции, ни женевские, ни Красного Креста, нас не касаются…
Она представила себе этого начальника в фуражке с синим околышем, увидела эти ряды пленных на зимних поверках, эти вызовы на допросы к комбригу Зарубину. Смогла бы она узнать среди шестисот бородатых мужчин своего Анджея? Как переносил он эти дни и ночи? Слушая короткие фразы Ярослава, она видела перед своими глазами стены монастыря, испещренные сделанными карандашом или куском обуглившегося дерева именами и фамилиями офицеров, превращенных в огромную толпу, заполнившую какой-то гигантский зал ожидания.
– Это странно, но в каждом человеке живет потребность оставить по себе хоть какой-то след. Труднее всего человеку дается осознание того, что от него ничего больше не зависит. Мы были офицерами, а нас превратили в стадо, поголовье которого ежедневно пересчитывали наши надсмотрщики…
И тогда Анна услышала про записную книжку Анджея, в которой он вел ежедневные записи.
– Господин майор вел записи ежедневно. Обо всех важнейших событиях. Он записывал все: когда нам делали какие-то уколы от тифа, когда перед сочельником куда-то увезли наших капелланов, когда его вызывали на допрос. Он все доверял своей записной книжке. Я и сейчас вижу, как, скорчившись на своих нарах, он затачивает о стену остатки карандаша…
Теперь и она увидела его. В полумраке церкви, на нарах. Завернувшаяся в одеяло бородатая фигура. Этот еженедельник на 1939 год она купила ему в Кракове, когда они гостили у его родителей на Рождество. И вот теперь она слышит, что именно в нем он записывал те слова, которые хотел бы передать ей в письмах…
– Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Беспокоился, как там справляется без него его семья. Говорил, что Нике предстоит операция по удалению гланд. Что у жены слабое здоровье…
Так что в каком-то смысле она была там вместе с Анджеем. Она и Вероника. Он думал о них. Но как получилось, что он, столь не любивший всякого рода откровения, рассказывал так много чужому человеку?
Ярослав словно почувствовал, что настал тот момент, когда следует рассказать об обстоятельствах, которые так их сблизили. Это были нары и общая лестница.
– Вдоль стен стояли нары. Шесть ярусов нар. Господин майор был на нижнем ярусе, а я как младший офицер был на самом верху. Потому что там, на верхнем ярусе, были клопы. Они были как саранча! Клопы там у них крупнее наших пчел. Очень трудно было заснуть, да еще возле наших нар по ночам выстраивалась целая очередь просителей…
– Каких просителей?
– Дело в том, что у господина майора ведь был полушубок на меху. И тот, кому надо было выйти в сортир, надевал этот его полушубок. Морозы там стояли такие, что глаза застывали.
Полушубок! При этих словах Ярослава перед глазами Анны ясно возникла та сцена, когда Анджей снаряжался, отправляясь на войну, и Буся велела ординарцу упаковать этот полушубок в его багаж. Теперь перед ее мысленным взором предстали, смешавшись, две картины: та, где ординарец Макар берет полушубок, приговаривая, что на войне пригодится все, и та, где зимней ночью в монастыре спускается по лесенке скорчившаяся фигура и, как тень в ночной темноте, разгоняемой лишь светом прожектора с вышки охраны, пробирается к нарам, на которых спит укрытый полушубком Анджей, будит его, трогая за плечо, и шепотом просит одолжить полушубок…
– Мы все благословляли этот полушубок господина майора.
– Мужу во время войны с большевиками пришлось переплыть ночью Сан. – Анна непрерывно крутит на пальце обручальное кольцо. – И с тех пор у него часто болели почки.
Анна увидела утвердительный кивок Ярослава.
– Он и там от этого очень страдал. В тех условиях легко было потерять здоровье.
Он сказал «здоровье». А жизнь?
Они сидели в кафе, в окне Анне был хорошо виден фрагмент стены костела Святого Войчеха, но на самом деле она сейчас была внутри того монастыря и размышляла, как же так получилось, что одни вышли оттуда живыми и делятся своими воспоминаниями, а другие уже сами превратились лишь в воспоминание? Она хочет об этом узнать. Но он, возможно, вовсе не намерен ей это объяснять? Может быть, он уже совсем не тот человек, которого Анджей учил французскому языку? Тогда он был поручиком. Теперь он полковник. Пришел вместе с советской армией. Анна не смотрит ему в глаза, когда повторяет то, что не раз приходилось слышать от разных катынских вдов.
– Я слышала, что они там освобождали из лагерей людей, которых считали своими.
Ярослав на секунду замер, затем жадно затянулся двойной порцией дыма, так, что огонек догоравшей папиросы едва не коснулся его пальцев. Пепел упал прямо в опустевшую чашку. Ярослав наклонился над столиком и сделал жест, как будто хотел взять ладонь Анны, но она убрала руку. Ярослав смотрел ей прямо в лицо.
– Я никогда не был коммунистом. В Козельске я был помощником священника. Я состоял в историческом кружке. Я солдат, и господин майор мне доверял. На всякий случай он сообщил мне адрес своей семьи. Я запомнил его наизусть. И нашел вас, потому что я должен передать вам нечто очень важное от вашего мужа.
Он сунул руку в карман мундира. Вынул завернутый в платок какой-то плоский предмет. Положил его возле сахарницы, отвернул уголок платка, обнажая серебряный портсигар.
Анна смотрела как загипнотизированная на знакомые ей буквы и эмблемы на крышке портсигара. Она сглотнула и медленно, осторожно потянулась рукой к портсигару, словно это была пугливая птица, которая в любой момент может вспорхнуть и, взмахнув крыльями, исчезнуть…
29
Висевшая над столом лампа бросала мягкий свет на портсигар. Он лежал в центре стола, и они втроем смотрели на него, как на редкий музейный экспонат невероятной ценности. Буся и Анна сидели друг напротив друга. Ника стояла на коленях на стуле.
Портсигар был сильно потерт, слой серебра сошел, кое-где проступили темные полоски. Поверхность крышки оказалась слегка вогнутой. В одном месте виднелся след от какой-то исчезнувшей эмблемы. Только Анна знала, что находилось на этом месте: здесь был маленький крестик из золота. Они получили его от крестных Вероники. Теперь Анна, протянув к портсигару руку, дотрагивалась поочередно до каждой эмблемы, словно прикасалась к кому-то живому, кого она давно не видела и уже не ожидала увидеть. В двух углах на крышке портсигара были заметны полустертые серебряные цифры «десять».
– Что означают эти две десятки? – спросила Ника, наклоняясь над столом.
Читать бесплатно другие книги:
