Катынь. Post mortem Мулярчик Анджей

46

В окно кафе Новорольского было видно, как на Рыночной площади, погружавшейся в осенние сумерки, сворачивают передвижной кинотеатр. Солдаты демонтировали экран.

Во второй раз они оказались в этом месте. В первый раз именно здесь Ярослав передал ей портсигар. Тогда она была в шляпке с вуалью. Сегодня она оставила свою мокрую шляпку в гардеробе. Анна оперлась подбородком на руки и неподвижным взглядом смотрела перед собой так, словно хотела им объять всех отсутствующих. Она смотрела сквозь дым папиросы, которую курил Ярослав, сквозь лица других посетителей кафе, сквозь плотные шторы и видела то, что могла увидеть только она: прощание с Анджеем, который уходил на войну…

– Вам от этого станет лучше. – Ярослав пододвинул рюмку коньяку ближе к Анне. Она не отреагировала.

Только когда Ярослав коснулся рюмкой обручального кольца на ее пальце, она очнулась от этого легкого звука, оглянулась вокруг и залпом выпила коньяк. Ярослав жестом дал понять официанту, что повторяет заказ.

– Простите меня, – сказала Анна сквозь стиснутое горло.

– За что?

– Я думала, что после того, что мне пришлось пережить за эти годы, я смогу выдержать все. – Она машинально крутила обручальное кольцо на пальце. – Но нет! Видно, я недостаточно сильная. Мне будет это сниться до конца моих дней. Одно дело – представлять себе ад, и совсем другое – побывать в нем.

По ее лицу пробежала какая-то судорога, но она взяла себя в руки, взглянула на Ярослава уже вполне осознанно.

– Как вы там оказались? – Этот вопрос застал его врасплох, словно игрока в покер, пойманного за руку на игре краплеными картами. Что должно было означать это слово «там»? Неужели она догадалась?

Ярослав выпустил облако дыма, загасил папиросу, проглотил остатки коньяка. Казалось, он тянет время. Впечатление было такое, что ему прежде необходимо обдумать свой ответ, который будет для него совсем не легким, но Анна уже следующей своей фразой дала ему понять, что она спрашивала лишь о том, каким образом он оказался на Рыночной площади. Прежде чем он успел сказать что-то в ответ, Анна понимающе закивала головой и не без язвительности заметила, что ему, вероятно, там необходимо было быть, ведь он исполнял приказ, а офицер не может ослушаться.

– У господина полковника было задание обеспечить митинг. – Она смотрела на него холодно, и все же он предпочел бы именно этот ее взгляд, а не тот, который говорил, что она где-то совсем далеко, в другом времени и в другом месте.

– А если я там оказался потому, что предполагал, что и вы там будете?

– Я ничего не знала об этом митинге. – Анна пожала плечами. – Это была случайность.

– Иногда случайности могут оказаться решающими в вопросах жизни и смерти.

Несколько секунд она внимательно смотрела на него, слегка прищурившись, словно раздумывала, надо ли ей сейчас произносить то, что она собиралась сказать.

– У вас есть право так говорить, ибо вы живы.

Это прозвучало как обвинение. Анна сама почувствовала, как больно эти слова могли его ранить. Она начала говорить о том, что жизнь ее по-прежнему проходит во времени post mortem и что она по-прежнему не теряет надежду на то, что непоправимое не свершилось, ведь в том списке в фамилии Анджея была ошибка, хотя то, что она увидела сегодня, могло означать одно – это вход в те ворота, через которые уже нет хода обратно…

– Тот, кто там оказался, выйти оттуда живым уже не мог. – Ярослав наклонился и говорил вполголоса: – Это было путешествие в одну сторону.

Он хотел положить свою ладонь на руку Анны, но та в последний момент убрала ее, потянувшись за новой рюмкой коньяка.

– Но ведь вам удалось туда не доехать. – Уже произнося эту фразу, Анна почувствовала свою вину в том, что отнимает у этого человека право на жизнь. Она начала извиняться за то, что не в силах справиться с ощущением, что жизнь утратила для нее всякий смысл, но Ярослав неожиданно жестом руки остановил ее. На его лице появилась решимость, видимо, слова Анны задели в нем какую-то пружину, заставившую его сделать признание. Когда Анна, окончательно обессилев, опустила голову на руки, Ярослав снова наклонился над столиком и одной лишь фразой признался в том, чего до сих пор не говорил никому:

– Я это видел совсем близко.

Анна подняла голову и посмотрела на Ярослава как сквозь сон: не ослышалась ли она?

– Я там был. – Голос Ярослава звучал приглушенно, но для нее он звучал как крик. – Я был в Катыни.

Он откинулся на спинку стула так, что тот слегка покачнулся. И глубоко затянулся папиросой.

– И вы живы?

Этот вопрос повис между ними. Анна напряженно ждала ответа. Интуиция подсказывала ей, что этот человек ведет сейчас какую-то борьбу с самим собой. Она ждала, что еще он может сказать, но молчание затянулось. Собственно говоря, Анна могла встать и уйти, но она осталась, она ждала чего-то, что только он мог ей открыть.

Ярослав начал с трудом, как человек, который раскрывает самую важную тайну. Фразы были короткими. После каждой фразы он затягивался папиросой. Начал он со слов:

– Это был сорок третий год. После битвы под Ленином нас посадили в поезд…

– Нас? Кого?

– Десятка два офицеров Первой армии.

– Но как вы, собственно, туда попали?

– Мне не дано было попасть в армию Андерса. Там, где я находился, нельзя было получить никакой информации. – Он пожал плечами. – Если бы не это, я, возможно, был бы теперь в Англии.

– Но вы здесь. – Анна произнесла это твердо, прямо глядя ему в глаза. – Вы пришли с той стороны.

– У меня не было выбора. Ни раньше, ни потом. В эшелон – и поехали! Прямо в Катынь.

– На четыре года позже, чем они.

– Речь шла о пропагандистском эффекте. – Он снова, как будто защищаясь, затянулся папиросой. – Чтобы еще больше разжечь желание отомстить немцам. Вы слышали слова Ванды Василевской.

– И никогда их не забуду, – сказала Анна сквозь стиснутые зубы.

– Это был апрель сорок третьего, когда московское радио сообщило, что близ Гнездова произошло археологическое открытие…

– Археологическое? – Анне показалось, что она ослышалась.

Ярослав подтвердил:

– Да, эти ямы смерти, открытые немцами, они назвали археологическими раскопками.

Когда их привезли, уже работала комиссия Бурденко. Ярослав стоял над ямами, из которых доставали останки пленных из Козельска. Он смотрел на них и не мог понять, как могло так получиться, что он жив. Ведь он должен был быть там, внизу, вместе с ними…

Анна через столик протянула руку за рюмкой Ярослава и снова одним залпом выпила коньяк.

Только тогда она взяла сумочку и вынула из нее предмет, легко помещавшийся в ее маленькой руке. Она разжала ладонь. В глубине ее лежала гильза от пистолетного патрона калибра 7.62.

Анна подняла глаза на Ярослава:

– Это оттуда?

Он кивнул головой. Ярослав потянулся за гильзой, но Анна быстро сжала ладонь.

– Я нашел ее в песке. И спрятал. Носил все время с собой. Возможно, эта пуля предназначалась для меня? В конце концов я отдал эту гильзу вам…

– И что вам удалось там узнать? – Анна наклонилась к нему. – Что это было немецкое преступление, не так ли?

– К нам привели старосту из соседней деревни. – Ярослав прикрыл глаза, словно пытаясь еще раз вызвать в памяти образ этого человека. – Вы как свидетель, сказали ему, можете рассказать, как на самом деле все происходило. А он весь трясется от страха. Да, он слышал выстрелы…

– Когда? Когда он их слышал?

– Конечно, в сорок первом, когда пришли немцы.

– И вы в это поверили?

– Почти ни у кого из нас не было сомнений. Мы знали, что все основано на лжи. После возвращения мы должны были передать «правду» солдатам…

Напряженный взгляд Анны говорил о том, что разговор близится к концу. Ярослав ослабил застежки на воротнике мундира.

– И что вы им сказали? – Анна говорила громко, не обращая внимания на то, что сидевшие рядом посетители кафе поглядывают в их сторону. – Что это сделали немцы?

– А разве мы могли тогда сказать им что-то другое?

Анна, резко поднявшись из-за столика, шла по залу кафе, пошатываясь, как шла она недавно по Рыночной площади к этим ямам смерти. Она задела стул, наткнулась на официанта, который, ловко лавируя, направлялся с полным подносом к столику в глубине кафе. Официант с явным неодобрением взглянул на человека в военной форме, который смог довести даму до такого состояния. А Ярослав тем временем, продолжая сидеть за столиком с незажженной папиросой, поднял вверх пустую рюмку, давая понять официанту, что заказывает очередную порцию коньяка…

47

Как она могла забыть, что этот день принадлежит другому человеку?

В гостиной был включен радиоприемник «Телефункен». Анна штопала чулки, но ей достаточно было одного взгляда, чтобы заметить новую прическу Ники и ее нарумяненные щеки.

– Ты слышала? – Анна использовала любую возможность, чтобы убедить Нику в том, как сильно она ошибается, предоставляя новым властям какой бы то ни было кредит доверия. – По радио сообщили об аресте командования «СиН». [8] Они хотят всех, кто не красный, упрятать за решетку. А ты считаешь, что у них есть какие-то идеалы!

Ника знала, что ее открытость навстречу всему, что несет каждый день, ее стремление воспринимать повседневность как праздник для матери было чем-то вроде предательства. На сей раз она не поддержала дискуссию. Она собиралась одолжить у матери коралловые бусы и поэтому не хотела раздражать ее своими замечаниями относительно того, что любая власть поначалу заслуживает хотя бы некоторого доверия.

– Одолжи мне бусы.

– Ты куда-то собираешься?

– В оперетту.

Именно в этот момент в дверях гостиной появилась Буся. На ней было выходное платье, на шее висела та самая камея на серебряной цепочке, которую она когда-то одолжила Нике, когда та в первый раз в жизни отправлялась в театр. Анна кивнула на дочь:

– Представь себе, она в день именин своего отца собирается в оперетту.

Прежде день именин Анджея всегда был для них тем днем, когда, собравшись втроем, они вспоминали его, восполняя с помощью памяти его отсутствие. Как она могла забыть, что сегодня как раз тот день, когда отмечаются так называемые «анджейки»? Может, и не забыла вовсе, а просто не придала этому значения, ведь Юр ясно сказал, что у него есть билеты в оперетту как раз на вечер, посвященный этому именинному дню. И вот теперь она ловит устремленный на нее взгляд вечно слезящихся глаз Буси, которая не может поверить, что Ника собирается в этот вечер уйти из дома. Ведь этот вечер всегда принадлежал ему!

– Я испекла бисквитный торт. – Буся погладила внучку по плечу. – Твой отец обожал его. Мы посмотрим старые фотографии…

– Это ее все меньше и меньше интересует. – Анна критически смотрела на Нику, примерявшую перед зеркалом материнские бусы. – Почему ты именно сегодня куда-то уходишь?

– Юру достались льготные студенческие билеты.

– Значит, ты выбираешь его! – Анна опустилась на диван и жестом, полным отчаяния, указала на портрет Анджея на стене. – Твой отец не в счет!

Ника сорвала с шеи бусы и бросила их на колени матери. Она стояла перед ней, и слова, которые долго копились внутри нее, лавиной вырвались наружу: она не хочет жить прошлым, не хочет напоминать собой те выцветшие фотографии, которые хранятся в их семейном альбоме!

– Ты ревнуешь, что меня кто-то ждет. Ты просто ревнуешь к чьей-то любви! Почему ты не хочешь примириться с тем, что мне восемнадцать лет?! Мне что, всю жизнь искать могилу отца?! Я не археолог, чтобы копаться в прошлом!

Анна нервически прикрыла уши руками. Буся засеменила к Нике и сложила руки в умоляющем жесте, стараясь прервать поток этих ранящих Анну слов. Однако Ника уже не могла остановиться. Она должна была до конца высказать все, что накопилось у нее на душе, до последнего слова, иначе она бы просто задохнулась.

– Отец наверняка хотел бы, чтобы я радовалась жизни!

– Он хотел бы радоваться вместе с тобой, – тихо произнесла Анна и добавила: – Ну, иди же в свою оперетту, если в этом и есть твоя жизнь!

И это были последние слова, которыми они обменялись в тот день.

48

Последний день ноября выдался туманным, пропитанным влажностью, как губка. Фонари, казалось, плыли в воздухе как в море тумана. Ника медленно шла по бульварам, Плантам, шаркая ногами по опавшим листьям.

Мысленно она продолжала разговор с матерью. Сколько уже таких молчаливых разговоров состоялось у нее с матерью, и только сейчас она наконец поняла, что Анне просто необходимо это ощущение исключительного права на страдание, которое она так лелеет в себе, чтобы боль утраты могла стать единственным смыслом ее жизни. Лишенная надежды на возвращение своей единственной любви, желая быть верной ей до конца, она выбрала ненависть и обиду тех, кому удалось не стать жертвой.

Ника теперь говорила, обращаясь к Анне, словно та стояла рядом с ней возле мокрой скамейки:

– Я не забыла, что ты мне однажды сказала: мол, когда-нибудь и я пойму, что человек дается нам судьбой на всю оставшуюся жизнь только один раз. А если я именно это и поняла? Ты много раз говорила, что о нас можно судить по тому, как мы умеем любить. Ты ведь так говорила, правда? Так знай, что я, возможно, тоже встретила человека, который дан мне один раз и на всю жизнь…

Ника сама не понимала, как она попала сюда, оказавшись у входа в театр оперетты. Из витрины с фотографиями на нее смотрели лица танцовщиц с неживыми улыбками, с павлиньими перьями в волосах. Ника оглянулась вокруг. Было поздно, и никто ее не ждал. На улице слышны были шаги патруля. Милиционеры с винтовками через плечо остановились у театральной витрины и мечтательно разглядывали застывших в неподвижности танцовщиц.

49

Праздник приближался словно украдкой. Только очереди в рыбный магазин становились все длиннее. Ника не собиралась стоять здесь за карпом два часа под густо сыпавшим снегом. Купит она карпа у торговок возле Сукенниц. А пока она медленно брела сквозь рощицу зеленых елочек, выставленных на продажу у Сукенниц, вдыхая аромат леса. Она бродила среди елочек в поисках той, которую сможет донести до улицы Брацкой…

И именно здесь ее заметил Ярослав. Он велел остановить машину, пересек наискосок Рыночную площадь и углубился в елочную рощицу с другой стороны. Он вытягивал шею, высматривая Нику поверх верхушек елочек, словно проводивший облаву командир. Но Ники он там уже не нашел…

Ника шла через торговый пассаж Сукенниц и, проходя мимо лотков с гуральскими сувенирами, присматривала какой-нибудь подарок для Юра. Собственно говоря, Нике не надо было об этом думать, ведь Юр предупредил ее, что на праздник он поедет к родным: у матери трое сыновей, и коль скоро один из них сидит в кутузке, то пусть рядом с ней будут двое остальных…

Неожиданно высокий мужчина заступил ей дорогу. Ярослав улыбался как человек, совершенно не ожидавший этой встречи. Какое-то время они оба не знали, с чего начать разговор.

– Подарки под елку выбираете? – спросила первой Ника.

– У меня никого нет, – лаконично ответил он, словно это был самый краткий отчет о всей его жизни.

Ника не знала, как вести себя с человеком, который проявил столько заботы о ее семье. Она чувствовала даже некую обиду на мать, которая после одной из их встреч в кафе Новорольского не хотела даже слышать его фамилии. А ведь именно благодаря ему их семье была целиком возвращена квартира, они вновь обрели портсигар отца, они получали посылки от ЮНРРА, и у них появился радиоприемник. Ника должна была признаться самой себе, что присутствие Ярослава в их жизни давало ощущение определенной безопасности: теперь это был единственный мужчина, который заботился о них. Чем он так не угодил ее матери, что лишился права бывать в их доме?

– А как дела у вашей мамы?

– Ничего нового.

– Может, я могу в чем-то помочь? Трем одиноким женщинам сейчас нелегко. – Ярослав видел, как смущена их встречей Ника, как она машинально касается замерзшими пальцами родинки на своей щеке. – Я знаю, что ваша мама относится недоброжелательно ко мне, но я все время думаю о вас. Вспоминаю, что ваш отец рассказывал мне о вас. О вашей маме и о вас. – Она заметила, как невольно смягчилось суровое выражение лица Ярослава, как будто его слуха коснулась прекрасная музыка. – Он говорил, что до пяти лет вы слово «перепелка» выговаривали как «перепешка».

Тут Ника громко рассмеялась. Кивая головой, она повторяла:

– Да, да, перепешка, перепешка, я так говорила! – Ярослав тоже начал смеяться.

Впервые Ника увидела его широкую улыбку. До сих пор он не позволял себе этого, как будто боялся, что улыбка выдаст его слабость.

– Боже мой, – вздохнул он. – Как бы мне хотелось иметь такую дочку.

Ника знала, что это было сказано неспроста. Ярослав оставил ей листок с номером своего телефона:

– Если возникнут какие-то проблемы, прошу вас, дайте мне знать.

Ника решила сделать это на следующий день утром. Анна, сидя на корточках возле кафельной печки, выгребала совком золу. Видя, что Ника готовится уходить, она остановила ее вопросом, не условилась ли она вновь о встрече с ним.

– С кем?

– С этим твоим Юром.

– Он уехал в Мысленице.

– Так куда же ты уходишь? Надо помочь Бусе в подготовке к сочельнику! Ты слышишь?!

Она слышала, но была уже за дверью.

На почте было полно народу. Из переговорных кабин доносились громко выкрикиваемые в телефон пожелания, которыми обменивались чужие ей люди. Когда пришла ее очередь, Ника набрала номер. Ответила какая-то женщина. Ника попросила соединить ее с полковником Селимом.

– А кто говорит? – спросила женщина.

– Я звоню от майора Филипинского, – бросила Ника.

В трубке что-то заскрежетало, и ответил Ярослав:

– Полковник Селим. Я слушаю!

– Это я, – сказала Ника.

– Что-то случилось? – спросил он обеспокоенно.

– Я хочу пригласить вас к нам на сочельник.

– Меня? – В голосе Ярослава ощущалось безмерное удивление.

– Вы придете? – Ника закрыла второе ухо рукой, чтобы шумный разговор, доносящийся из соседней кабинки, не заглушил ответ Ярослава. На минуту в трубке наступила тишина. Нике даже показалось, что их разъединили, но он там был, по ту сторону, все время.

– А ваша мама знает об этом приглашении?

Ника думала недолго. Врать ей не хотелось, но и правду сказать она, конечно, не могла, поэтому она произнесла с нажимом:

– Приходите. Обязательно!

– Но кто меня приглашает? – допытывался он, явно тронутый этим звонком.

– Все! – Ника почти прокричала это и, не дожидаясь реакции Ярослава, быстро повесила трубку.

Потом она шла по засыпанному мокрым снегом городу, все время воображая, каково будет выражение лица Анны, когда она увидит стоящего в дверях Ярослава. Но придет ли он? Поверит ли, что он на самом деле нужен в их доме?

– Смотри, кто к нам приехал! – открывая ей дверь, воскликнула Анна, сияющая как человек, который неожиданно обнаружил давно утерянную, дорогую, хранимую в памяти вещь. Из кухни выкатилась кругленькая женщина с румяными щечками, с короной седых волос, сколотых на затылке черепаховым гребнем. Толстушка раскрыла свои объятия перед Никой, и та с разбегу бросилась в них, чуть не опрокинув ее.

– Франтишка! Франечка! Франуся!! – выкрикивала Ника, а женщина крепко прижимала ее к себе.

Буся и Анна растроганно наблюдали за этой сценой. Вот они снова вместе: они трое и Франтишка, которая столько лет управляла их домом в Пикулицах и которая потом, когда Пшемысль заняли большевики, забрала Анну и Нику к себе. Это Франтишка научила Анну лепить пельмени, а Нику – мять капусту в бочке и доить их единственную козу…

Они не виделись с сорок первого года, так как после того, как началась война между Германией и СССР, Анна с Никой переехали в Краков. Теперь Франтишка внесла в этот дом некую атмосферу их довоенной жизни: она тут же взялась разделывать карпа, варить очищенную пшеницу для кутьи…

В гостиной стоял пузатый, перевязанный веревкой чемодан Франтишки. На диване лежал свернутый в рулон и обвязанный шнурком их коврик из детской комнаты Вероники. Ника хотела его развернуть, но почувствовала, что внутри рулона находится что-то тяжелое.

– А что это Франтишка привезла?

Франтишка, не говоря ни слова, развязала шнурок, развернула коврик. Из ножен выступала рукоять сабли Анджея с декоративной кисточкой эфеса.

– Я подумала, что она обязательно должна быть у вас, госпожа майорша. – Франтишка, с раскрасневшимся лицом, рассказывала о своей поездке. – Я так боялась, что у меня ее отнимут по дороге, вот и завернула в коврик, который висел когда-то над кроватью нашей Веронички…

Для нее Ника всегда была Вероничкой. Франтишка забыла, что ее Вероничка в этом году получит аттестат. Она даже привезла ее мишку с оторванным ухом, которого Вероничка так любила прижимать к себе перед сном. Ника держала мишку, а Анна саблю. Она с явным волнением пытается вытащить клинок из ножен. Буся прикасается к сабле как к реликвии. Тем временем Франтишка, присев возле своего картонного чемодана, вытаскивает из него завернутые в газету и натянутые на сапожные колодки почти совсем новые сапоги. Анна присела рядом с Франтишкой. Погладила голенища как что-то живое.

– Эти сапоги шил сапожник по фамилии Испанский, – сказала она задумчиво. Наверное, ей вспомнилось то посещение Варшавы и их визит на улицу Хме2льную, где знаменитый сапожник Испанский снимал мерку с ноги Анджея. Ника взяла второй сапог, внимательно его осмотрела и даже приложила к своей ноге.

– Как раз подошли бы Юру. – Она посмотрела на мать. – Можно ему сделать подарок?

50

С каждым часом в ней росло внутреннее напряжение, как будто то, чего она ждала, в каком-то смысле должно было изменить ее жизнь. Ника наряжала елку, развешивая склеенные вручную цепи, которые Буся хранила в коробках – ведь еще маленький Ендрусь когда-то клеил их вместе с ней. Под присмотром возившейся на кухне Франтишки она трижды пропускала мак через мясорубку, в то время как сама Франтишка была занята украшением карпа. Она готовила облатки, искала колядки, крутя ручку радиоприемника, но, несмотря на все эти хлопоты, ее ничуть не покидало внутреннее напряжение. Она смотрела на Анну, расставлявшую тарелки на белоснежной, украшенной вышивкой скатерти. Возле пятой тарелки, предназначенной для нежданного гостя-странника, она положила портсигар Анджея. Что она скажет, если этим гостем окажется Ярослав?

Анна зажгла свечи в подсвечнике. Погасила свет. И именно в этот момент раздался звонок в дверь.

– Это он! – Буся застыла на месте. Она смотрела то на Анну, то на Франтишку, словно призывала их в свидетели, что в этот особенный день Бог о них не забыл.

Ника открыла дверь. Ярослав приподнял шляпу. Он неуверенно улыбался. Под мышкой он держал какой-то прямоугольный предмет, завернутый в оберточную бумагу и перевязанный шпагатом.

Анна холодно кивнула Ярославу, а потом перевела взгляд на Нику, давая тем самым понять, что у нее нет сомнений, кто был инициатором этого визита. В дверях гостиной появилась Франтишка, она поддерживала под руку Бусю.

– Ах, это вы! – Буся, побледневшая как белый лист бумаги, смотрела на Ярослава, взгляд ее выдавал разочарование, что явился не тот, кого все они ждали.

Франтишка проводила ее к креслу в гостиной и шепотом спросила вдову профессора, кто такой этот нежданный гость.

Ярослав вручил Анне завернутый в бумагу предмет. Бумага была слегка влажной.

– Спасибо за приглашение. – Он поцеловал ее руку.

– Сегодня двери открыты для каждого. – За этой общепринятой формулой она скрывала свое смущение.

Анна поставила на стол еще одну тарелку. Та, возле которой лежал портсигар Анджея, по-прежнему ждала его…

Ника принялась разворачивать принесенный Ярославом подарок, освобождая его от бумаги, и тут взору всех собравшихся предстало изображение приходского костела в Пшемысле. Франтишка, едва бросив взгляд на гравюру, сразу захлопала своими пухлыми ладошками и закричала:

– Это же наш приход в Пшемысле!

Анна кивком головы холодно поблагодарила гостя за подарок, но в ее взгляде был немой вопрос: почему именно такой выбор?

– Я знаю, что барышню Веронику там крестили.

– Ну как же! – воскликнула Франтишка, прижимая Нику к своей обширной груди. – А я ведь заранее знала, что ребенок не выдержит и описается, и припасла второй конверт, чтобы сменить!

И снова время потекло вспять, все смотрели на Нику как на пятимесячного младенца. Ярослав слегка улыбался, слушая эти рассказы, но Ника догадывалась, как он внутренне напряжен. Когда Анна раскрыла упаковку с облатками, он рассказал, как в Козельске готовили облатки для гостии в тот первый для пленников сочельник: гостию делали из муки, которую удавалось потихоньку выносить из кухни. Все было подготовлено, даже ясли с младенцем Иисусом, но они не предполагали, что перед праздником увезут всех священников.

– Господин майор записал в своем календаре: «С нами произошло нечто ужасное. Перед праздником увезли всех наших капелланов». Запись эта была последней в декабре тридцать девятого года.

Когда он рассказывал об этом сочельнике, Анна смотрела на него так, как будто перед ней был посланец от Анджея, но, когда пришло время делиться облаткой, она отвела взгляд в сторону. Ярослав хотел взять ее руку и склонился, чтобы ее поцеловать, но Анна отступила на шаг назад. Он прямо смотрел ей в глаза, когда решился сказать эти слова:

– Я не Иуда.

Анна отвернулась. Ей явно не хотелось возвращаться к той последней их встрече. Во время ужина Ярослав несколько раз бросал взгляд на лежавший возле пустой тарелки портсигар. Когда Ника нашла наконец исполнявшиеся по радио колядки, он решил, что пришло время перестать притворяться, что им нечего сказать друг другу.

– Я пришел, так как хотел бы поговорить с вами.

– Кажется, нам не о чем говорить. – Анна пожала плечами и посмотрела на него как на случайного встречного. – В этот вечер дела людские становятся менее важными.

– Я хотел бы вас поблагодарить. – Ярослав быстро схватил обе руки Анны и не отпускал их, всматриваясь в ее лицо как человек, умоляющий о помощи.

Ника ощущала, как между матерью и гостем растет напряжение. Анна пыталась вести себя как хорошо воспитанный человек: она говорила голосом, полным напускной вежливости, говорила, что это она должна благодарить Ярослава, ведь это именно благодаря ему они вновь получили в свое полное распоряжение квартиру, и это он передал им реликвию…

Чтобы высвободить свои руки из рук Ярослава, Анна потянулась к портсигару. Она гладила крышку, украшенную разными эмблемами и знаками. Ярослав тоже смотрел на портсигар и вдруг неожиданно обронил фразу, которая прозвучала как начало неожиданной исповеди:

– Для того чтобы я смог передать его вам, кое-кто лишился жизни.

– Кто?

– Так мы можем поговорить?

В его голосе, собственно, не было вопроса. В нем звучала уверенность, что у него есть право добиваться, чтобы его выслушали, прежде чем он уйдет из этого дома. Жестом он дал понять, что этот разговор должен состояться наедине. Анна, не выпуская из рук портсигара, направилась в сторону кабинета.

Ника проводила их взглядом. Теперь она была уверена, что сделала то, что должна была сделать.

Портсигар лежал на столике. Мягкий свет стоявшей на столике лампы сделал отчетливо видимыми все украшения на его вогнутой крышке. Портсигар лежал как доказательство, которое должно будет удостоверить правдивость слов свидетеля.

Ярослав стоял, опершись о библиотечный шкаф. Анна сидела в кресле, укутавшись в шаль. В кабинете было холодно. Ради экономии в нем не топили печь. Но Ярослав не ощущал холода. Он жадно закурил папиросу, перевел взгляд на золоченые корешки книг, стоявших рядами за стеклянными дверцами библиотеки. Анна еще не знала, что ей предстоит услышать, какая драма была связана с этим портсигаром Анджея, который лежал теперь между ними на столике, как пограничный камень.

– Я рассказывал вам о своем дяде, враче из Львова, который спрятал друга в больнице для душевнобольных.

Анна кивнула. Он говорил об этом во время их первого разговора здесь, в кабинете, когда Ярослав, обладая имевшейся у него властью, сорвал полоску бумаги с красными печатями.

– Да. Вы сказали тогда, что ни один поступок сам по себе не может быть ни хорош, ни плох…

– Ибо все зависит от мотивов. – Ярослав закончил ту свою прежнюю мысль.

Он продолжал наблюдать за Анной, словно раздумывая, настал ли уже тот самый момент, когда он может открыться перед ней. Он изучал ее этим взглядом, проверял, в состоянии ли она принять все то, что он носил в себе со времени их последней встречи.

– Всегда рано или поздно наступает момент, когда никакого алиби не достаточно. – Анна смотрела на него, подперев голову рукой.

Ярослав сел в кресло напротив. Их глаза встретились. Может быть, именно смысл этих ее слов о том, что в жизни каждого человека наступает момент, когда он должен предъявить счет самому себе, заставил Ярослава перестать медлить и не искать никаких философских формул. Он наклонился из кресла вперед, взял лежавший на письменном столе бронзовый нож для разрезания бумаги. На рукояти ножа виднелись искусно отлитые листья винограда. На лезвии была канавка. Лезвие Ярослав приложил к ладони. Оно выступало всего на два сантиметра. Он поднес нож к глазам Анны.

– Именно столько мне пришлось всадить ему в кишки, чтобы спасти это!

Он говорил о портсигаре. Анна не спускала глаз с его лица. Оно изменилось. Сейчас он был похож на голодного волка. Таков был его взгляд. Каждое его слово напоминало рычание.

– Когда? Где? – Анна качнула головой, словно не могла поверить, что этот портсигар Анджея имеет какую-то связь с преступлением.

– В лагере. – Он хотел взять портсигар, но Анна его опередила. Она держала портсигар в обеих руках, как возвращенное сокровище, которое у нее вновь собирались отнять. И так она держала его все то время, пока Ярослав короткими фразами возвращался к тем событиям, о которых так отчаянно пытался забыть. Он смотрел в сторону, словно изучая взглядом золоченые корешки ученых книг из собрания профессора Филипинского, но перед глазами его возникал барак со стоявшей посередине и топившейся железной печкой, он видел эти обмотанные соломой и тряпками ступни ног зэков, торчавшие с нар, слышал восклицания и проклятия игравших в карты урок.

Из-за дверей кабинета доносились голоса Буси, Ники и Франтишки, звучали колядки, передаваемые по радио, но ни он, ни Анна этого не слышали. Ярослав слышал иные голоса, видел свой ад, Анна – слушая его – переносилась вслед за ним во времена той страшной неволи. Он отрывисто произносил слова, с трудом связывая их во фразы, и она чувствовала, что так может говорить лишь тот, кто был там на самом деле, кто на самом деле участвовал в игре, где ставкой была жизнь…

– Я грелся у печки. Они в углу резались в карты. Играли на тряпье попа Федюшки. Поп ни о чем не подозревал, он молился на нарах, а они играли на его тряпье. Правила они соблюдали. Честно подождали, когда он закончит молитву, и тогда раздели его донага. Утром он был уже мертв. В бараке было минус восемнадцать. Позвали играть меня. Моей ставкой должно было стать вот это. – Ярослав пальцем указал на портсигар, который держала Анна. – Я выиграл. Но они тем не менее хотели, чтобы я им его отдал. Стоило им хоть один раз что-нибудь отдать, и в следующий раз они могли отнять у тебя твои четыреста граммов хлеба. «Кровавый Семка» протянул руку за портсигаром. – Ярослав с минуту молчал, потушил папиросу в пепельнице в форме кленового листа и снова поднял вверх нож для разрезания бумаги. – Нож вошел под ребра вот настолько.

Анна судорожно сглотнула слюну. Сжимая в руках портсигар, она смотрела на нож, который теперь вертел в руках Ярослав.

– И чем это закончилось?

– Начальство решило, что просто бандиты свели между собой счеты.

– Но как же попали туда вы?

– Что им было делать с таким человеком, как я? Лагерь в Козельске был уже к тому времени ликвидирован. С финского фронта, где я работал на строительстве укреплений, меня перевели в какой-то совхоз. Жрать было нечего. Все воровали. За мешок картошки бригадира и всю бригаду отправили в лагерь. А лагерь – это смертный приговор, только с отсроченным приведением в исполнение…

Ярослав снова смотрит куда-то в сторону, на золоченые корешки книг. Анна знает, что перед его глазами сейчас то, чего он уже, верно, никогда не забудет. Она чувствует: то, что слышит она сейчас, всего лишь вступление к какому-то очень важному признанию, которое привело его сюда. Так может говорить только человек, которого гнетет, придавила огромная тяжесть и которому необходимо наконец выпрямиться.

Монолог Ярослава подхватил Анну словно река с быстрым течением, мчавшим ее до самого конца, которого она не могла предвидеть. А он говорил, словно рвал на себе живое мясо. Он говорил с болью, но это не была боль тех унижений. Теперь он словно пытался отделить внутри самого себя то, что было ложью, от того, что уцелело, давая ему шанс остаться человеком.

– Знаете ли вы, что такое ад? Это значит, что выбор невелик: либо ты сожрешь кого-то, либо сожрут тебя самого. Там ты должен забыть, кем ты был. От тебя остается только шкура. Голая шкура. Даже вшам нет поживы. А вокруг ложь и страх. Там, за колючей проволокой, оставалось только небо. Если они могут все, то где же Бог? Смотришь в небо, а Он молчит. Тогда сам в конце концов находишь ответ…

– Какой?

– Бог – это они. Они всемогущи. Их правда является откровением.

И об этом он начал говорить, прерываясь лишь на очередную папиросу. Он говорил иначе, чем до сих пор. Это уже не были короткие фразы, звучащие как рапорт или приказ. Теперь он отрывочными, несвязными фразами рассказывал, как его постепенно засасывала та действительность, в которой на воле оставалось только небо.

– Я понял, что такое Восток. Мир руководствуется категорией времени, а Восток – это пространство. В их пейзажах отдельный человек исчезает, тает как воск свечи. И подобно тому как исчезают единицы, могут исчезать тысячи. Поэтому они считают, что любая цена за свободу, которую они нам принесли, слишком мала, ибо у нас людей много . Им даже в голову не приходит мысль, что они не принесли нам никакой свободы, так как сами они – рабы. Рабы страха.

Там правит страх, ибо, когда ты поймешь, что никакое сопротивление тебя не спасет от всевластия идеи и лжи, ты становишься его слугой. Сам начинаешь провозглашать лозунг счастья для всех, а ведь всем определенно достаются только три метра в земле в конце жизни. Но если хочешь выжить, ты должен бояться. Выбирай: притворяйся, что веришь, или тебе конец, прощай! А если ты соглашался жить вопреки своим убеждениям, то спустя какое-то время ты и думать начинал так же, как ты жил. Хуже всего то, что от этой болезни ты не мог убежать, ибо она сидела в тебе, внутри тебя, в самой твоей середке. Это росло как опухоль, разрасталось в мозгу, в сердце, под кожей. И ты ощущаешь, что проигрываешь, и не только потому, что ты окружен снаружи. Ты проигрываешь, ибо впустил врага внутрь. Он уже в тебе, в твоих кишках, в твоей душе! Ты становишься кем-то чужим для себя самого. И кем-то отвратительным. Зараженным страхом.

А они боялись только тех, кто их не боялся. Для таких у них было двадцать граммов свинца в затылок и яма. Чтобы туда не угодить, стараешься быть таким, как другие. Не веришь уже никому. Хочешь только выжить, ведь жизнь – она одна. А мужчина умирает, когда произносит то, во что не верит. И я так умирал много раз. Я сам себе объяснял, что если мне так назначено судьбой, то у меня есть право принять ее без особых условий. Я отучился философствовать. Зато научился молчать. Я понял, что молчание тоже может иногда быть достаточным доказательством сопротивления…

Он выкурил несколько папирос. В нем по-прежнему все кипело. Из этих хаотически набросанных сюжетов Анна поняла одно: этот человек хотел вернуться к себе такому, какого он давно в себе растоптал, и что он рассчитывает на понимание, на какую-то помощь.

– И когда же, в какой момент вы избрали в свою поддержку эту философию?