Катынь. Post mortem Мулярчик Анджей

40

Господин Филлер явился неожиданно. На шее его был искусно повязан фуляр, фотограф как-то торопливо прикоснулся губами к руке Анны, словно он хотел забыть о том особом отношении, которым он прежде всегда ее отличал.

– Я прошу прощения, но нам необходимо расстаться. – Он был явно смущен и бросил быстрый взгляд на Бусю, как будто даже ее присутствие было для него лишним. – У меня сегодня были.

– Кто?

– Вы не знаете? Спрашивали о каких-то снимках из Катыни, спрашивали о господине Юре. – Он заколебался, говорить ли дальше, но счел, что госпожа майорша Филипинская заслуживает того, чтобы знать то, что знает он. – Они просили информировать, кто крутится возле вас. Учитывая такую ситуацию, будет лучше, если мы расстанемся.

– Спасибо, что вы меня предупредили.

Филлер снова торопливо поцеловал руку Анны и только тогда вытащил из кармана пиджака конверт. Он незаметно положил его на комод. Когда Филлер ушел, Буся заглянула в конверт и сокрушенно покачала головой: этого не хватит даже на оплату квартиры и за электричество. А на что же покупать уголь на зиму?

– Может, этот полковник мог бы помочь нам с углем?

– Нет, мама. – Анна покачала головой. – Неудобно его просить.

– Так что же делать?

И именно тогда Анна увидела свое отражение в зеркале. Ее распущенные волосы струились темной волной по плечам и плавно ниспадали на спину. Она взглянула на себя так, как будто ей предстоит проститься с кем-то, кого очень хорошо знаешь. Она взяла шляпку с вуалью…

41

В лучах августовского солнца лицо Анны, скрытое под вуалью, казалось неузнаваемым. Может быть, поэтому Актриса ее не узнала. Они почти столкнулись у самого входа в Театр им. Словацкого. Актриса как раз выходила из театра после утренней репетиции, когда Анна оказалась у нее на пути.

– Вы как-то сказали, что можно тут продать волосы.

– Вот к чему вынуждают обстоятельства нашу интеллигенцию! – с ненатуральным пафосом выкрикнула Актриса. Она взяла Анну под руку, и они вошли в театр. Прошли за сценой, на которой в это время устанавливали декорации. Над головой Анны висели какие-то металлические конструкции, канаты и кабели. В воздухе ощущался запах машинного масла, пыли и клея. Они шли по узкому проходу, образовавшемуся между старыми декорациями.

В узком, кишкообразном помещении мастерской запах клея стал еще ощутимее, а к нему прибавился еще удушливый запах подпаленных волос. Толстая мастерица-постижер с помощью горячих щипцов завивала длинные пряди седых волос в локоны для парика в стиле Людовика XIV. На полках стояли деревянные головы с надетыми на них париками королей, пажей, вельмож и придворных дам. У окна сидела горбунья, пришивавшая разложенные на газете пучки волос к натянутому полотну. Именно к ней обратилась Актриса, представляя Анну.

– Помни, Михалинка, эти волосы предназначены для меня!

Минуту спустя Анна уже сидела на неудобном стуле и слушала щелканье ножниц, которыми срезали ее каштановые волосы. Мастерица решила, что пострижет Анну так, чтобы она выглядела как паж в «Гамлете». После каждого щелкающего движения ножниц пучки волос, скользя по полотенцу, падали на разложенную внизу газету.

– Как жаль срезать такие волосы, – сказала горбунья, сидевшая у окна. – А муж согласен?

– Как ушел на войну, так до сих пор и не вернулся, – сказала Анна.

– Может, еще вернется. – Толстуха-мастерица, собрав срезанные волосы, отдала их горбунье. – Вот тебе работа для нашей звезды.

– А вы знаете, что тому, кто надевает парик из чьих-то волос, достается и его судьба? – Горбунья намотала прядь волос Анны на толстый валик для раскатки теста.

– Я ей этого не желаю, – произнесла в ответ Анна.

Анна не ожидала, что благодаря этой реплике ей откроется неизвестный эпизод из жизни Актрисы. После слов Анны мастерица, по-прежнему перебирая пальцами ее волосы, как арфистка струны инструмента, сказала, что каждому выпадает своя судьба и только от него самого зависит, как он ею распорядится, согласуясь с божьими и человеческими законами или вопреки им. А по ее мнению, Актрисе надо бы три раза кряду исповедаться, учитывая, чем она занималась во время войны…

– Ведь она же не играла в театре для немцев. – Горбунья на минуту отвлеклась от своей работы с волосами и неприязненно смотрела на товарку, явно предчувствуя, к чему та ведет в их непрекращающемся споре.

– Михалинка будет ее защищать хоть в аду. – Постижер, держа в руках бритву, которой она подравнивала волосы Анны, встала теперь перед ней, чтобы видеть ее реакцию на свои рассуждения.

– Разве это правильно, когда замужняя женщина в отсутствие мужа спит в постели не одна? – продолжала она с явным раздражением. – Муж в лагере, а у жены романы!

– Но ведь она все время посылала ему передачи в лагерь! – Михалинка защищает Актрису, но это лишь еще больше раздражает постижера, лицо которой становится красным.

– Таковы актрисы. Если кто-то привык к поклонению на сцене, то и в жизни от этого не откажется. А ведь это стыдно – изменять мужу, который в лагере сидит.

Стоявшая перед Анной с бритвой в руке постижер явно рассчитывала на поддержку с ее стороны. И тогда высказалась горбунья:

– Ты злишься на нее, потому что тебя насильно выдали замуж за мясника, а он только деньги любил. Ты же не знаешь, что она мне в гримерке сказала.

– Ну, что? – Толстуха враждебно посмотрела на Михалинку.

То, о чем начала рассказывать горбунья, она больше адресовала Анне, чем товарке. И звучало это совсем не как известная всем сплетня, а скорее как откровение, которое должно было послужить оправданием для Актрисы. Да, у нее были романы, об этом знала даже ее свекровь, та самая, известная еще до войны, краковская гадалка. Именно она и сказала своей невестке, что если той необходимо мужское поклонение, то пусть она даже в это тяжелое время не отказывает себе в том, чтобы подтвердить самой себе, что она по-прежнему остается желанной для мужчин, иначе иссякнут в ней живые соки жизни, ибо ожидание – это есть медленное умирание, и после войны она станет как высохшая щепка, как дерево с подрубленными корнями, в котором весной перестают бродить соки, и тогда ее вернувшемуся мужу не с кем будет утешаться.

Михалинка говорила все это с большим чувством, не отводя глаз от Анны, словно ища у нее понимания для Актрисы. Постижерка фыркнула, как рассерженная кошка, и демонстративно пожала плечами.

– Михалинка за нее душу продаст.

– И что было дальше? – спросила Анна. – Муж вернулся?

– Вернулся, – подтвердила с удовлетворением горбунья, и теперь последние ее слова были адресованы постижерке. – А как вернулся, то аж удивился, что его жена еще прекраснее стала, чем была до войны.

Толстуха нетерпеливым жестом прервала Михалинку и обратилась к Анне, рассчитывая, что та встанет на ее сторону:

– А что вы скажете?

– Прошу вас, больше не срезайте, – сказала Анна.

В зеркале, которое подала ей мастерица, Анна увидела женщину, совершенно не похожую на ту, которую она знала всего лишь час назад. Ее глаза, казалось, стали еще больше, коротко остриженные волосы открыли щеки, подчеркнув выразительность губ. Она показалась себе гораздо моложе. Да, возможно, она теперь выглядела юнее, но на самом деле Анна чувствовала себя человеком, который, сменив кожу, неожиданно осознает, что не может перестать быть самим собой…

42

– Что ты наделала? – Буся ходила вокруг Анны, как вокруг афишной тумбы. – Анджей бы тебя не узнал!

Буся не скрывала своего возмущения: как Анна могла такое сотворить? Неужели это дань моде? Это же не в ее стиле! Тогда Анна вынула из сумочки заработанные деньги и вложила их в руку Буси. И только тут Буся обняла ее, она гладила ее короткие волосы, как будто хотела этим жестом поблагодарить ее за принесенную жертву.

Ярослав явился неожиданно, держа под мышкой большую картонную коробку. Он смотрел в недоумении на Анну, как будто перед ним был совсем другой человек, а не тот, которого он знал по фотографиям в лагере.

– Какое изменение! – сказал он, ставя коробку на стол.

Ника это изменение оценила по-своему:

– Ты выглядишь как во времена санации! – сказала она, подсовывая Ярославу альбом с семейными фотографиями. На одном из снимков Анна сидит верхом на лошади, а коротко стриженные волосы словно пейсы падают ей на щеки. Рядом с ней Анджей: он сидит на лошади и держит в руке жокейскую шапочку Анны. Он с нежностью смотрит на жену, которая триумфальным жестом поднимает над собой лисий хвост.

– Мама победила тогда на скачках в честь святого Хуберта. – Ника перевела взгляд с фотографии на Анну. – Она была тогда лучше всех!

– И такая красивая, – вздохнула Буся, склонившись над альбомом.

– В этом она не изменилась, – сказал Ярослав, внимательно глядя на Анну и словно ожидая ее реакции на это замечание. Он был всегда настороже, как спящий на солнце пес, готовый в любую минуту сорваться с места и броситься в погоню за котом. И в тот момент, когда он сравнивал теперешнюю Анну с той, которая была на старой фотографии, Анна вдруг ощутила, что за ней как будто подглядывают.

– Все изменилось, – сказала она как отрезала. – Все изменилось. Кроме воспоминаний.

– Воспоминания – это багаж. – Открывая принесенную посылку от ЮНРРА, [6] Ярослав исподлобья бросил быстрый взгляд на Анну. – А с тяжелым багажом далеко не уйти. У жизни свои права.

– Но есть и свои обязанности. – Анна сидела в кресле и крутила в задумчивости обручальное кольцо на пальце. – Во всяком случае, есть такая обязанность – быть верным чьей-то памяти.

– Но не все надо помнить, – сказал Ярослав, и Ника с готовностью поддакнула его словам. Она вынимала из коробки и раскладывала на блюде инжир, финики, шоколад…

– Скажите лучше, что не все позволено теперь помнить. – В голосе Анны почувствовалось раздражение.

Ярослав опустился в кресло, закурил папиросу, словно хотел выиграть время.

– Оставим это для истории. Пусть она все отфильтрует, отсеет важное от неважного.

Ярослав заслонился облаком дыма. Анна смотрела на него прищурившись, и Ника поняла, что она готовится к фронтальной атаке.

– Историю пишут победители. – Анна произнесла это так, словно бросала обвинение непосредственно этому человеку в военной форме.

– Хорошо, если победители приносят свободу, – заметил Ярослав.

Анна не спускала с него глаз, как тигр, готовящийся к нападению.

– Как могут принести свободу те, кто сам порабощен?

– История оценит, насколько цель оправдывает средства.

– Историю можно сфальсифицировать. Но истина одна.

Ярослав затянулся, как будто стараясь выиграть время перед тем, как дать ответ. Ника смотрела на мать и боялась, что та не перестанет давить на человека, который пришел к ним вообще-то не как противник. Все поведение Ярослава выдавало в нем желание избежать конфронтации в этой дискуссии. Но Анна уже перестала сдерживать себя, и из ее уст вырвались те слова, которые она столько лет держала внутри себя: что станется с истиной, если победят те, кто хочет ее скрыть? Примеры? Пожалуйста! Она была второй раз в городском суде, чтобы забрать единственное письмо Анджея из Козельска. Она хотела получить справку о том, где и когда погиб ее муж, но чиновница не вернула ей письмо, заявив, что документы якобы были переданы в Воеводскую прокуратуру, занимающуюся расследованием немецких военных преступлений. Когда она добралась наконец до прокурора, то задала ему вопрос, почему именно сюда попали ее документы. «Но ведь это же логично, – ответил он. – Мы здесь занимаемся расследованием немецких преступлений». – «Мой муж погиб в Катыни». На эти ее слова ответом прозвучал вопрос: «Откуда у вас такая уверенность?» – «Потому что последнее письмо я получила из Козельска в декабре тридцать девятого». – «А ваш муж был в том немецком списке?» – спросил прокурор, записывая что-то в документах. «Да, но там было много ошибок. Наверное, у вас есть какие-то документы? Ведь в Катыни вместе с Комиссией Польского Красного Креста были свидетели из Кракова. Были доктор Робель, Водзиньский, ксендз Ясиньский. Были даже польские офицеры из немецких лагерей для военнопленных офицеров!»

И тогда прокурор взял ручку и, держа ее над листом бумаги, спросил: «А конкретно? Вы можете назвать еще какие-нибудь фамилии? Адреса свидетелей? Что вы о них знаете?» «Только то, – ответила Анна сухо, – что их почему-то никак невозможно найти».

– Ведь я уже с апреля ищу возможность встретиться с ксендзом Ясиньским, – взволнованно говорит теперь Анна. – А он будто бы был арестован, его, кажется, допрашивали. Вот такая правда.

– Мама, разве правда спасет тебя? – Ника жадно вгрызалась в инжир. – Что она может изменить?

– Иногда лучше не знать. – Ярослав произносит эти слова словно намеренно, стремясь избежать очередной атаки со стороны Анны. – Ведь не знать – это лишь страдание. А знать – это несчастье.

Анна заметила утвердительный кивок Ники. Значит, она заняла его сторону, значит, она, как и он, считает, что амнезия – это лучшее лекарство для жизни.

– Жить, не зная правды? – Анна обвела взглядом их обоих, дочь и Ярослава. Ярослав посмотрел на Нику, давая тем самым понять, что первенство в ответе принадлежит ей, но Ника была занята тем, что пыталась распробовать шоколад из посылки ЮНРРА.

– Правды бывают разные. – Ярослав закурил очередную папиросу «Свобода», хотя в принесенной им посылке были сигареты «Кэмел». – Есть очевидные истины, а есть излишние.

– Это какие же?

– Те, которые выходят наружу в неподходящее время.

Анна старалась сквозь облачко дыма увидеть глаза Ярослава. Что он хотел этим сказать? Почему он так странно юлит и почему вместо ответов пытается отговориться общими словами, словно он на семинаре по философии? В конце концов, кем является этот человек, которому Анджей так доверял? С одной стороны, было очевидно, что он много знает, но вместе с тем все выглядело так, будто он предпочел бы забыть об этом знании. Фальшивил ли он или только старался быть осторожным?

– Для правды не бывает неподходящего времени.

Ярослав заметил раздражение Анны. Он встал, одернул мундир и церемонно поцеловал сначала руку Буси, затем Анны. После его ухода Ника вытащила из коробки ЮНРРА пачки сигарет «Кэмел» и спрятала в портфель.

– Ты куришь?

– Нет. Я беру их для Юра.

– Ведь он пропал и с той ночи больше не появлялся.

– Наверное, поехал домой. – Ника пожала плечами. – Одиссей тоже вернулся после долгого путешествия.

Анна непроизвольно прикоснулась к своим теперь коротким волосам и задумчиво произнесла:

43

Голова женщины была неестественно вывернута, словно она пыталась смотреть в окно, сидя к нему спиной. Обвислые груди плавно переходили в складки кожи на животе. Женщина оперлась локтем о колено, подпирая ладонью подбородок. Она сидела на табурете, поставленном на возвышении…

Ника стояла в проеме приоткрытых дверей, всматриваясь в позирующую женщину. Никто не обратил на нее внимания. Слышались лишь скрип грифелей по бумаге да тихий голос ассистента, который вполголоса делал свои замечания, прохаживаясь между мольбертами и на ходу поправляя рисунки.

Ника заглянула сюда на обратном пути из школы. Ей с трудом далось это решение – прийти в Академию художеств, чтобы поискать его здесь, среди студентов. С исчезновением Юра Ника почувствовала себя обманутой в том, во что она так искренне поверила – что встретила наконец человека, который мог ее понять и так хорошо слышать даже еще не высказанные ею слова. Как он хорошо говорил, что для жизни важно, где у человека находится центр тяжести, который помогает сохранить внутреннюю вертикаль. Так где же был его собственный центр тяжести? Ведь он исчез вместе с ним, а она осталась, как корабль, севший на мель…

Может быть, Ника и не решилась бы взять из дома две пачки сигарет «Кэмел» и прийти сюда, если бы не рассказ Анны о странной встрече: она шла по Флорианской улице и неожиданно увидела, как Юр соскочил с подножки трамвая, он был в своей военной куртке, одна рука его была на перевязи. Увидев ее, он даже не поклонился, а резко развернулся на пятке и скрылся за трамваем…

Ника долго боролась с собой прежде, чем решилась сюда заглянуть. Она дождалась перерыва и тогда увидела его: Юр вышел из-за мольбертов, находившихся в углу помещения. Увидев ее, от неожиданности он остановился как вкопанный. Ника отвернулась и вышла в коридор. Там он догнал ее, взял под руку и вывел в сад за зданием. Ника молчала. Она смотрела себе под ноги, шурша ботинками по первой осенней листве.

– Что ты тут делаешь? – Голос Юра звучал как-то тускло.

– Пришла наниматься в натурщицы, – сказала она с иронической гримаской. – Ведь эта старуха может и могильщика во сне напугать.

– Ты совсем не изменилась. – Юр смотрел на нее как на неожиданно отыскавшуюся потерю. – Я думал о тебе.

– Почему ты не появлялся? – Ника напирала со злостью, ибо его слова она восприняла как обычное вранье. – Что с тобой произошло?

– Кисмет, то есть судьба. – Юр поднял вверх забинтованную кисть. – Я играл в кости. А когда играешь в кости, надо быть очень внимательным, чтобы эти кости не оказались твоими.

Ника слушала эти полные бравады слова, видела эту бесшабашную мину на его лице, и при этом понимала, что это всего лишь притворство. Во всем его облике появилась какая-то надломленность, на него как будто воздействовал какой-то отравляющий чад, ибо все, что он говорил и делал в доказательство того, что якобы все в порядке, было похоже на попытку скрыть настоящую правду. Он рассказал о том, как ему не повезло: на следующее утро после их последней встречи в фотоателье Филлера его сшибла русская автомашина, он оказался в больнице, а когда его там «собрали», он поехал домой, чтобы прийти в себя. А теперь вот приехал к началу учебного года…

Ника, казалось, знала теперь все в подробностях, но оба они понимали, что кое-что осталось недосказанным.

– А что с негативами? – Ника смотрела, как Юр носком ботинка сгребает в кучу сухие листья клена. Рассказывая, он все время смотрел вниз, на газон.

– Я был без сознания. – Юр поднял вверх забинтованную руку. – А когда очнулся в больнице, то моей сумки уже не было. – Он пожал плечами. – Я не знаю, черт возьми, что с ней произошло.

– А этого офицера арестовали.

– Какого офицера? Этого полковника ?

– Нет. Того капитана, что был в немецком лагере для военнопленных офицеров.

– Они всех их переловят, как блох. – В его голосе слышалось рычание пса. – Сволочи!

Вдруг он взял ее под руку и вывел за ворота. Они шли по городу, но ни он, ни она не проронили ни слова, словно между ними существовала некая договоренность, что сначала они должны добраться до места. Ника не спрашивала, куда он ее ведет.

Высокая стена, покрытая лишаем потеков. На фоне погожего осеннего неба здание, находившееся за стеной, напоминало огромный трансатлантический лайнер с окнами, забранными решетками. Юр жестом головы указал на верхние окна тюрьмы на улице Монтелупих.

– За одним из этих окон сидит мой брат. Томек был очень веселым. Он даже над ними смеялся. – Юр говорил сквозь стиснутые зубы, головой указывая на тюрьму. – Только теперь вот ему не до смеха.

– Уже вынесли приговор?

– Пока еще нет.

Оба заметили, что с вышки за колючей проволокой за ними наблюдает охранник. Юр потянул Нику за руку.

– Могу ли я тут на что-то рассчитывать? – говорил он сдавленным голосом. – Ну, сама посуди!

– Ты всегда говорил, что жизнь – это лотерея. – Ника пыталась вернуть ему его прежние интонации, но Юр, прислонившись к стене, почти прокричал ей в ответ, что жизнь – это торговля, ибо в жизни всегда приходится что-то на что-то менять…

Он вытащил папиросы «Свобода», и тогда Ника вынула из портфеля пачки «Кэмела». Лицо его посветлело, на минуту его голос приобрел прежний тон:

– В этом заключается несправедливость, что у нас тут папиросы «Свобода», а у них там свобода и сигареты «Кэмел».

44

При виде военной шинели, висевшей на вешалке в передней, Юр в нерешительности сделал движение, словно хотел уйти, но Ника втащила его в переднюю. Она была явно оживлена.

– Сейчас увидишь, какое у нас есть чудо. – Ника привела его в гостиную, где на комоде стоял большой радиоприемник «Телефункен». Возле него возился Ярослав, показывая Бусе и Анне, как надо искать на шкале волну Варшавы.

– Трофейный, – бросил он в сторону Юра, окинув цепким взглядом его куртку с нашивкой Poland на рукаве.

– Выгодно быть победителем, – буркнул Юр. – Победители диктуют условия.

Ярослав смерил парня своим обычным снайперским взглядом, словно прикидывая, чем тот может быть опасен для него. А Юр явно искал повода для столкновения, потому что сказал, что там, где когда-то было гестапо, теперь находится госбезопасность, и те, кому повезло не погибнуть от рук немцев, теперь оказались в руках победителей. Анна поддержала Юра: вне всяких сомнений, и те и другие планировали уничтожение польской элиты.

– Эта элита уже лежит в земле, – мрачно сказал Юр. – Или скоро там будет.

Он явно ждал, что скажет на это Ярослав. Но тут вмешалась Ника: нельзя сравнивать немцев с Россией. У коммунистов, по крайней мере, нет лозунгов об уничтожении целых народов, и коммунизм, во всяком случае, провозглашает гуманные идеи…

– Ты, видимо, перепутала коммунию [7] с коммунизмом. – Юр смотрел на Нику как на маленькую девочку, которая любит сказки. – А история учит, что все идеи в конце концов превращаются в свою противоположность.

– Интеллигенции теперь нужно включиться в восстановление Польши. – Ника поглядывала в сторону Ярослава, ища у него поддержки. – Сейчас нужен каждый! Свободу не получают в подарок. Надо включаться!

– Это всего лишь лозунги. Некоторые коммунисты заключают брачный союз с Польшей только для того, чтобы эта свобода не оказалась в результате внебрачным ребенком. – Юр смотрел в сторону Ярослава, как будто адресуя эти слова именно ему. – Единственное преимущество коммунизма заключается в том, что при коммунизме никто не будет одинок, ибо каждый будет иметь своего ангела-хранителя. Запуганные всегда молчат. А им только этого и надо.

– Вот именно, – откликнулась Анна. – Ложью они называют правду. Как это происходит с Катынью. Вы согласны, господин полковник?

Этот вопрос повис в воздухе. Ника наблюдала за Ярославом, вынимающим из кармана пачку папирос. Может, мать права, что в этом человеке есть какая-то двойственность? Ведь он знает больше других. Он был там, откуда другие не вернулись. А теперь почему-то молчит, поглядывая исподлобья на Юра, словно в данном разговоре именно он – главный противник.

– Я очень хорошо помню тот апрель сорок третьего, – включилась в разговор Буся. – Немцы через громкоговорители и в своих газетенках сообщали о преступлении в Катыни.

Анна смотрела на Ярослава. Она ждала, что он скажет теперь, ибо в прошлый раз она услышала от него, что есть вопросы, которые следует оставить для истории.

– Для них это был удобный пропагандистский ход. – Ярослав хотел развить свою мысль, но Юр бесцеремонно его прервал:

– Пожалуй, ни у кого нет сомнений, что это сделали Советы! А что думаете о Катыни вы? Кто там стрелял?

Наступила тишина. Все теперь смотрели на Ярослава. А он поднес к губам чашку с чаем, поставил ее обратно, вынул пачку папирос, предложил Юру, но тот отказался. Он по-прежнему ждал ответа.

– Давайте лучше оставим это для истории…

– Это я уже от вас слышала. – Анна отреагировала весьма резко. – И что же, нам должно быть этого достаточно? Ведь в сорок третьем году протоколы подписала международная комиссия.

– Кому мы должны верить? – Чувствовалось, как внутри Юра растет напряжение. – Сталину или врачам из Женевы?

Ярослав стиснул зубы, скулы его напряглись. Он раздумывал, как человек, который дает показания для протокола.

– Профессор Марков из Болгарии и Гаек из Праги отказались от своих показаний. – Это прозвучало как официальное сообщение.

– А то вы не знаете, как у нас меняют взгляды? – Юр ладонью схватил себя за горло.

– Я слышал, что ксендз Ясиньский, который был в Катыни в качестве посланника кардинала Сапеги, в июне также изменил свое мнение. – Ярослав обращал эти слова к Анне.

Ее лицо покрылось нервным румянцем.

– Его заставили! – Она буквально выкрикнула эти слова. – Те, что пришли в такой же форме, как ваша!

– Это ошибка, видеть врага в каждом, кто носит эту форму. – В голосе Ярослава прозвучала нота сожаления, словно он хотел сказать, что не ожидал в этом доме встретиться с подобным афронтом. Но на этом нападки на него не прекратились.

– Вы что-то скрываете, – отозвался Юр. – Вы же были в Козельске!

Ярослав вопросительно посмотрел на Анну, потом на Нику, как будто ожидая ответа, откуда этот молодой человек так много знает о его жизни.

Ника призналась, что Юр узнал от нее, но при нем можно говорить обо всем, он человек проверенный.

– Скажите же все, что знаете. – Анна наклонилась вперед и сложила руки в умоляющем жесте. – Я хочу знать правду, от чьих рук они погибли.

Прежде чем Ярослав успел открыть рот, Юр вскочил с дивана и ткнул себя двумя пальцами в затылок.

– Это их способ. Выстрел из нагана в затылок.

– Нет, это не были наганы. – Ярослав смотрел теперь на Анну. – Это были пистолеты системы «вальтер».

– Значит, вы что-то знаете, – заметил Юр, усаживаясь снова на диван. Все смотрели на Ярослава, который порылся во внутреннем кармане мундира и вытащил какую-то вещицу, зажатую в кулаке. Он разжал ладонь. Все увидели что-то темное, издалека напоминающее те финики, которые лежали сейчас на блюде. Это была гильза от пистолетного патрона калибра 7.62. Ярослав говорил, что это немецкие патроны фирмы «Геко». И тогда все услышали дрожавший от напряжения, обвиняющий голос Анны:

– И вы, человек военный, не знаете, что эти патроны они захватили у финнов? Неужели же нам дано знать только то, что их убили немецкие пули? – Анна с минуту молчала, ожидая от Ярослава хоть какого-нибудь слова или жеста, но он лишь затянулся папиросой и не проронил ни слова. – В таком случае нам больше не о чем говорить…

Ярослав вложил гильзу в ладонь Анны, натянуто поклонился и вышел…

Вечером Ника застала мать перед зеркалом. На столике у зеркала стояла гильза от патрона калибра 7.62 фирмы «Геко». Рядом с ней она увидела деревянную шкатулку с гуцульскими узорами, в которой хранились все реликвии, связанные с отцом. И именно туда Анна положила гильзу, а потом, обращаясь к Нике, произнесла слова, которые та запомнила навсегда:

– Это странный человек…

– Что значит странный?

– В нем есть что-то такое… – Анна колебалась, она искала подходящее слово: – Двойственное. Как будто в нем живут два человека. Я больше не хочу его видеть здесь. Никогда!

45

Дул ветер, и шел дождь.

Бездонные ямы словно вздымались в воздух вместе с колышущимся и лопочущим полотном. Разрытые могилы, казалось, разверзлись еще шире, открывая взору сложенные слоями тела. Обнаженные черепа кричали отверстиями глазниц, ноздрей, ртов и дыр в затылках. Руки в грубых резиновых перчатках поворачивают череп, демонстрируя входное отверстие пули, в которое кто-то втыкает карандаш…

Черно-белая земля открывала очередные свои тайны, сокрытые в ее недрах.

Уложенные друг на друге тела с открытыми в немом крике ртами. Немой крик. Ибо и фильм был немой.

Ярослав стоял с окаменевшим лицом в сумерках осеннего дня в воротах. Вокруг люди стояли небольшими группками. Ежась под порывами ветра, они то и дело отворачивали головы от экрана, на котором двигались фигуры в белых халатах, носили останки на деревянных носилках…

Ветер рвал и трепал экран передвижного кинотеатра. Лопотание полотна иногда заглушало слова комментария, звучавшего из высоко установленных громкоговорителей. Возле костела Святого Войчеха стоял военный грузовик. Это на нем установили экран полевого кинотеатра. Из-за сильных порывов ветра натянутое на деревянную раму полотно словно стремилось оторваться и улететь вверх вместе с этими ямами, трупами, вместе с этой комиссией, члены которой склонились над прозекторскими столами и диктуют что-то для протокола…

Ярослав держал во рту незажженную папиросу. Он смотрел на эти изображения как на картины из собственного сна. Он смотрел как человек, который видит это уже не впервые, но он не окончательно уверен, насколько реальна эта картина, если ее видит тот, кто сам должен был быть в этих могилах. Он смотрел на разрытые ямы, на распарываемые мундиры, на руки, проверяющие карманы. На столах, как на витрине ювелирного магазина, лежат часы, портсигары, обручальные кольца, блокноты, снимки, идентификационные жетоны…

Люди, стоявшие вокруг него, собирались в группы, словно в одиночку они не в состоянии были противостоять этим сценам. На полотне экрана, которое трепал ветер, видна фигура Бурденко, рядом с ним элегантная дама. Это тоже было необходимо для пропагандистских целей: вот шеф советской комиссии водит по кладбищу барышню Гарриман, дочь американского посла. С платочком, прижатым к лицу, она стоит над пропастью разрытых могил. Но тут же на экране появляется другая женщина: Ванда Василевская что-то говорит, обращаясь к солдатам в польских мундирах…

Ярослав помнил тот день. Помнил и звучавший дискантом голос, несшийся сейчас из громкоговорителей: «В третий раз открыты катынские могилы. На сей раз для того, чтобы объявить миру чудовищную правду, свидетельствующую еще об одном немецком преступлении, совершенном против польского народа…»

Ярослав выплюнул незажженную папиросу. Он не заметил, как изжевал ее всю зубами. Он смотрел и не чувствовал, как руки его сжались в кулаки.

На экране продолжался парад мертвых. Разложенные на песке и снегу останки ожидают последней поверки. А голос Василевской, прерываемый порывами ветра, разносился от Сукенниц до Мариацкого костела: «Пленных, беззащитных людей убивали хладнокровно, спокойно и систематически. Выстрелом в затылок…»

Именно эти слова услышала Анна, выходя из антикварного магазина, где целый час составляла список книг, которые антиквар готов был взять у нее на продажу. На пороге Анну почти сбили с ног сильные порывы ветра и эти слова, которые гулко звучали из громкоговорителей: «Их бросили в общие могилы. Профессиональных офицеров, инженеров, врачей, более десяти тысяч польских интеллигентов, которых война облачила в военную форму…»

На какое-то мгновение Анна перестала понимать, где она находится. Каким образом она вдруг оказалась внутри того кладбища? Сначала она застыла в неподвижности, подняв вверх вуаль, чтобы лучше видеть то движение, которое происходило на экране. И потом уже, когда она ясно поняла, что это то самое место, Анна словно сомнамбула пошла в сторону грузовика, на котором был укреплен экран. Тогда ее и увидел Ярослав. Он медленно начал пробираться сквозь толпу согнанных сюда людей. Анна шла по мостовой, вглядываясь в эти черно-белые изображения. Она смотрела на тела жертв, которые на колышущемся от ветра экране производили такое впечатление, будто они пытаются подняться, сорваться с места, куда-то бежать…

Сквозь этот сильный ветер и моросящий дождик доносился женский голос: «Взывает к нам кровь катынского леса голосом сильным. Зовет нас к мести беспощадной и неумолимой…»

Анна шла одна, миновав пустые в эту пору ларьки цветочниц, она была все ближе к грузовику с установленным на нем кинопроектором. Ярослав не спускал с нее глаз.

На экране возникли столы с найденными предметами. Голос, доносившийся из громкоговорителя, звучал патетически: «Ни на минуту мы не должны забывать о страшной смерти наших братьев, которых сбросили в общую яму и которых потом извлекли из могилы, как выволакивают мертвых шакалы и гиены…»

Анна шла вперед, не отрывая взгляда от прямоугольника освещенного экрана, на котором именно в этот момент видны были согнутые пополам останки трупа в военной форме. Чья-то рука в перчатке вынимает из кармана мундира какие-то мелочи, потом поднимает безжизненный череп и втыкает карандаш в отверстие с рваными краями в затылке. Отверстие зияет чернотой.