Катынь. Post mortem Мулярчик Анджей

58

Ярослав не появился на условленном месте на Вавеле. Анна ждала полчаса, потом, выйдя через ворота, она спустилась вниз и снова вернулась. Во дворе его не было. Она стояла, прислонившись к каштану. Как тогда, когда Анджей сделал ей предложение.

И на Брацкую он тоже не пришел. Ни во вторник, ни в среду.

Ника, вернувшись из школы, вопрошающе взглянула на Анну, а та отрицательно покачала головой. Буся чувствовала, что у невестки с внучкой есть от нее какие-то тайны. Может, они знают что-то об Анджее, только не хотят ей сказать?

В четверг Анна попросила Нику пойти с ней на почту. Ника ждала на улице.

– Могу ли я поговорить с полковником Ярославом Селимом? – спросила Анна в трубку, когда на той стороне прозвучал женский голос. Ответа не последовало, повисла длинная пауза, а потом вдруг настойчивый мужской голос начал допытываться, кто говорит и по какому делу…

– Назовите свою фамилию и скажите, по какому делу, а я передам гражданину полковнику. Алло? Вы слышите меня?!

Анна поспешно бросила трубку, как будто та ее вдруг обожгла.

Ника по выражению лица матери догадалась, что у Анны плохие вести. Анна произнесла лишь одно слово: исчез.

– Исчез? – Ника недоверчиво покачала головой. – Он бы не мог тебя бросить.

– Он наверняка попался. – Анна остановилась и посмотрела прямо в глаза Ники, сама пораженная своим открытием. – Для него это означает высшую меру!

– Сначала должен быть суд.

– Никуся. – Анна посмотрела на дочь, как смотрят на наивного ребенка. – Ведь он офицер.

Когда на башне Мариацкого костела зазвучала труба, Анна машинально направилась к входу в костел. Ника догнала ее.

– Куда ты идешь?

– Помолиться…

– Ты? Но ведь ты со времени post mortem только и делаешь, что предъявляешь счет Господу Богу!

– Это я вовлекла его в это дело. Он, избежавший смерти там, из-за меня станет очередной жертвой.

Ника вслед за матерью вошла в костел. Проникавшее сквозь витражи солнце играло разноцветными пятнами на лицах немногочисленных прихожан. Ника видела, как Анна зажигает свечку и ставит ее перед боковым алтарем…

59

Буся удивилась, что Анна хочет пойти вместе с ней на майское богослужение в честь Пресвятой Богородицы. Обычно она ходила в костел одна. Каждый раз она молилась перед вмурованными в стену костела памятными досками, на которых были выписаны имена семьи Филипинских. На этот раз с ней пошла Анна. Кто-то ей сказал, что ксендз Тваруг знает адвоката, который имеет возможность узнать о судьбе тех, кто исчез без следа, как это было с Ярославом. Он исчез, как весной исчезает лед на реке.

При виде Анны ксендз Тваруг просветлел лицом.

– Я знал, что ваше сердце откроется, – сказал он, когда они оказались в помещении прихода.

Анна отрицательно покачала головой: она пришла сюда не как прихожанка, она пришла за помощью, ибо слышала, что священник знает какого-то адвоката, который может узнать о судьбе тех, кто внезапно исчезает.

– Вы по-прежнему надеетесь узнать о судьбе своего мужа?

– Нет… Мне нужно узнать об одном человеке, который хотел помочь мне в этом деле и пропал.

– Сейчас происходит много несправедливого. – Ксендз, как обычно, произносил общие слова, подкрепляя их вздохами.

– Я должна спасти этого человека.

– Это мужчина? – спросил ксендз, как будто это могло иметь какое-то значение.

Анна кивнула:

– Офицер. Как и мой муж. Он был вместе с ним в лагере. Он уцелел, а теперь из-за меня опять оказался среди жертв. Я спрашиваю Бога, как такое могло случиться?

– Бог никого не оставляет без ответа.

– Но я вместо ответа слышу молчание. А вокруг столько творится зла! Столько страданий вокруг!

Ксендз в замешательстве, не зная, что сказать, беспрерывно крутил пальцами «мельницу».

– Пустое это занятие обижаться на Бога за то, что человек не дорос еще до понимания общечеловеческих истин.

Ксендз откинулся на высокую спинку стула, обитого красным сукном, и начал говорить, как экскурсовод в музее, повторяющий заезженный до отвращения текст. Он говорил, что надо принимать во внимание, что страдания людей, вовлеченных во взаимную борьбу, могут быть выражением покаяния за проступки, содеянные предыдущими поколениями, что любое земное страдание можно трактовать как аванс в счет заслуг перед вечностью, ибо любое мучение или принесенная жертва облегчают хотя бы на грамм чашу несчастья и грамм этот переходит на чашу спасения…

– Это значит, отче, что мы должны отвечать за чьи-то грехи? – Анна впилась взглядом в мясистые губы священника, который ежеминутно облизывал их. – Почему я должна чувствовать себя виноватой за грехи человечества?

– Мир – это мы. Господь Бог отдал миру собственного Сына в жертву и не помешал Его смерти на кресте.

– И это должно служить утешением?

– Указанием пути. – Он наклонился и мягко сжал в своей пухлой руке руку Анны. – Мы должны жить в покорности и страдании, и за это нам будет награда на небесах.

– Я ищу помощи здесь, на земле. Вы не бойтесь. Я никому не выдам фамилию этого адвоката, которого вы знаете.

И тогда прозвучала фамилия Пёнтэк. Ведь Анне была знакома эта фамилия: именно так представился ей тот мужчина, которого в прошлом году она встретила у вдовы ротмистра Венде…

Майское богослужение закончилось, а Буся по-прежнему стояла у фамильной доски семьи Филипинских. Там оставалось еще немного места для новых надписей…

60

Сначала она часами простаивала в унылой очереди в магазин, в витрине которого красовалось полукругом выведенное слово «Мясо», а с облупленных кафельных плиток мясной лавки совсем рядом с бутафорскими розовыми сосисками из фаянса добродушно улыбался людям Великий Знаменосец Мира, Иосиф Сталин.

Потом она упаковывала в коробку с надписью ЮНРРА колбасу-мортаделу, хлеб, джем, лук; лук обязательно, в тюрьме лук очень важен, на лук можно было многое обменять – так говорили ей те женщины, с которыми она вместе стояла у ворот тюрьмы на улице Монтелупих.

Это адвокат Пёнтэк ей так посоветовал. Она пришла к нему в его бюро на площади Свободы. При виде ее он встал из-за стола и надел висевший на спинке стула пиджак. Анна сказала, что обратиться к нему ей посоветовал ксендз Тваруг. Он считает, что господин адвокат может сделать больше, чем другие. Адвокат довольно долго всматривался в лицо Анны, и она подумала, что он, вероятно, не может вспомнить, где они уже однажды виделись.

– Я Анна Филипинская.

– Вам не надо представляться, – сказал он, целуя ее руку, как тогда, когда они встретились впервые у вдовы ротмистра Венде.

Анна опасалась, что именно из-за тогдашнего ее отношения к госпоже Ренате адвокат будет не слишком к ней благосклонен. Начнет ставить условия, выдумывать трудности. Она готова понести любые расходы, лишь бы узнать, где находится Ярослав Селим, в чем его обвиняют и осужден ли он уже. Адвокат Пёнтэк, услышав, что речь идет о человеке военном, сказал:

– Туда, где вопрос касается компетенции военной прокуратуры, мне не дотянуться.

По его мнению, чтобы узнать, находится ли человек в тюрьме и в какой именно, лучше всего снарядить передачу и прийти с нею к воротам тюрьмы. Если передачу там примут, то это будет означать, что адресат находится там.

Анна стояла со своей передачей, которая то и дело норовила выскользнуть у нее из рук и становилась с каждым часом все тяжелее. Она стояла в очереди, единственная женщина в летнем костюме, в соломенной шляпке с лентой. Она отличалась в этой серой толпе от остальных женщин. Они смотрели на нее с недоверием, она им не соответствовала. Она не знала, как себя вести, не знала даже, что дежурному у ворот следовало сказать: «Уважаемый господин начальник, я с провиантом!»

И тогда он милостиво может принять передачу, и это будет означать, что адресат находится в данном заведении…

Вместе с другими Анна продвигалась по жаре вдоль мрачной стены, которая сплошь была заклеена плакатами, сообщавшими о предстоящем референдуме. Наконец она подошла к железным воротам, по цвету напоминавшим военный корабль, встала на цыпочки и протянула в окошко передачу:

– Для Ярослава Селима!

В напряжении Анна следила, как палец дежурного листает страницы толстой книги с загнутыми углами. Он нашел страницу с буквой «С», пробежался пальцем вдоль столбца с означенными в нем фамилиями и отрицательно мотнул головой. Анна ни о чем не спрашивала. Женщины, что стояли в очереди перед ней и за ней, научили ее, что тут не задают никаких вопросов. Если передачу примут, это означает, что она попала куда надо. А если не примут, то надо теперь от здания тюрьмы на улице Монтелупих отправляться к окружной тюрьме и там попытаться…

Анна поехала на трамвае, выкрашенном в желтый и голубой цвета. Она отстояла еще один час, прежде чем, поставив передачу на полку у окошка, услышала вопрос:

– От кого передача?

Ни секунды не колеблясь, Анна ответила:

– Приняли! – Этим восклицанием Анна встретила вошедшую Нику, которая была одета в белую блузку и синюю плиссированную юбку. Волосы Ники были собраны на затылке.

– Ты что-нибудь узнала?

– Что он жив! – Анна давно не была в таком волнении. – Когда получит передачу, будет, по крайней мере, знать, что он не один.

– У каждого сегодня свой большой день, – сказала Ника, и только сейчас до Анны дошло, что ведь у дочери сегодня был устный экзамен по польскому языку.

– О боже! – Анна вскочила и прижала Нику к себе. – Я думала, что успею прийти к школе.

Она хотела извиниться, все объяснить, расспросить обо всем, но именно в этот момент явился Юр с букетом тюльпанов. И именно ему Ника предпочла рассказать все подробности сегодняшнего экзамена. Анна недоумевала, неужели это очередная демонстрация против нее? Может быть, Ника хотела таким образом дать матери понять, что, вовлекая Ярослава в свои лабиринты, в которых она искала правду о прошлом, она в каком-то смысле вынесла ему приговор?

61

Ника ждала, что он придет к школе в тот день, когда ей вручали аттестат. Но его там не было. Может быть, его задержали на занятиях?

Она думала, что он явится потом к ним домой. Он не мог не прийти, ведь они обещали друг другу, что в день получения ею аттестата они отправятся вместе в кафе Новорольского и будут есть мороженое, а потом он поведет ее в дом к тетке Михалине и покажет свою картину маслом, на которой Ника представлена в образе полевого ангела. Да, полевого, ибо на картине она ступает по майскому лугу, а вернее, плывет по воздуху, а облака за ее спиной выглядят так, словно это ангельские крылья. Эта картина должна была стать наградой для нее за сданный экзамен на аттестат зрелости. Он так прекрасно описывал ее, как она должна выглядеть в виде полевого ангела, что не раз, засыпая, Ника представляла себе этот луг и себя в виде парящего над лугом ангела, легкого, словно пух одуванчика…

Что могло случиться, если Юр не появился у школы, не стал искать ее дома? А может, его арестовали? Может, он снова что-то там натворил, как три дня тому назад? Они шли, держась за руки, по улице Шевской. Перед ними расклейщик наклеивал на стену плакаты, призывавшие народ, во имя единства, сказать на референдуме «ТРИ РАЗА ДА». Двое милиционеров стояли в воротах, занятые разговором с дворником.

Юр едва слышно бросил ей:

– Готовься бежать, – и, проходя мимо расклейщика плакатов, как будто бы случайно зацепил ногой ведро с клеем, одновременно срывая только что приклеенный плакат. Милиционеры бросились в их сторону. Юр схватил Нику за руку и потянул за собой. Они бежали как тогда, когда впервые шли вместе по Кракову и возле мясного магазина Юр спровоцировал милиционеров замечанием о свином рыле…

Он мог сотворить еще какую-нибудь глупость. А что, если он арестован? Иначе они наверняка пошли бы вместе смотреть его полевого ангела…

Ника решила сама его поискать. В академии она проскользнула в зал, где проходили занятия по скульптуре. Ее заметил приятель Юра.

– Его нет? – спросила шепотом Ника.

– Он там. – Приятель показал пальцем в потолок. – Заперся на чердаке с рухлядью. С ним что-то происходит со вчерашнего вечера.

Ника застала Юра сидящим на полу в расстегнутой рубашке. Он сидел прислонившись спиной к стене в студии, превращенной в склад и заваленной вынесенными сюда неудачными скульптурами рабочих, головами цезарей и фигурками Богоматери из глины и гипса. Пол был усыпан щебнем, осколками гипса, повсюду стояли посудины с засохшим гипсом. В руке у Юра был зажат молоток скульптора, которым он тупо, но изо всех сил лупил по гипсовой голове солдата в шлеме, зажатую между коленями. Осколки гипса летели ему прямо в лицо. Рядом валялась пустая бутылка из-под водки. При каждом ударе молотка Юр повторял рефреном три слова:

– Что я наделал?! Что я наделал?!

Ника стояла в дверях, застигнутая врасплох его видом: единственная живая душа на кладбище гипсовых фигур:

– Я ждала тебя.

Юр посмотрел на нее остекленелым взглядом, затем отбросил в сторону гипсовую голову солдата и, скорчившись на полу, смотрел на Нику, как побитый щенок.

– Забудь, что ты когда-либо была со мной знакома! – Он был так пьян, что окончания слов расползались, не успев слететь с губ. – Забудь, что я вообще когда-либо существовал.

Ника присела на корточки рядом с ним, она хотела погладить его по голове, но он отбросил ее руку и пополз в угол, где была самая большая гора мусора из щебня, осколков и фрагментов разбитых форм для отливки. Заслоняя руками лицо, он повторял:

– Что я наделал?! Что я наделал?!

– Что случилось? – Ника склонилась над ним.

– Вот что! – Резким движением он выдернул из кармана брюк листок бумаги с печатью официального учреждения. – Прочти! «Томаш Космаля скончался в результате сердечного приступа»!

– Твой брат умер? – Ника держала в руках листок с печатью.

– Они дали мне это! – Он вырвал из рук Ники листок и продолжал беспорядочно выкрикивать одному ему понятные фразы, одновременно пиная ногами расставленные вдоль стен скульптуры. – А ведь он должен был остаться в живых! Они обещали: жизнь за жизнь! Обманули! Обвели вокруг пальца! А я дурак… – Он внезапно оборвал свой крик, как будто у него не хватало сил закончить мысль. Схватив с пола бутылку, он перевернул ее вверх дном, но из горлышка вытекло лишь несколько капель. – Ведь они сразу вынесли ему смертный приговор! А я, идиот, поверил им!

Слушая эти сумбурные выкрики, Ника пыталась понять, кого он обвиняет и в чем. Ему надо успокоиться, пусть он наконец скажет, что случилось.

– Его арестовали за организацию. – Ника прижала его плечи к стене. – Но ведь еще не было процесса.

– Процесс?! – Его лицо исказила саркастическая гримаса. – Против мертвых процесс не нужен. Для них есть смерть от сердечного приступа! А я хорошо знаю, как там умирают от сердечного приступа!

Пошатываясь, он схватил кусок доски, положил ее на спину гипсовой фигуры, представлявшей торс металлурга, и в каком-то исступлении ударил по ней несколько раз молотком. Доска подскакивала, а он в такт ударов выбрасывал из себя рваные фразы:

– Это сделал «метатель молота»! Я узнал!

– Какой метатель молота?!

– Они держат в тюрьме эсэсовца. Чемпион Европы в тяжелом весе. Это он устраивает «сердечные приступы». Доска на плечи, и бац девятикилограммовым молотом! – Его последний удар по доске развалил скульптуру пополам. – А потом родственники получают свидетельство о смерти. Как я мог поверить, что спасу брата?!

В этот момент до него словно дошло, что он сказал слишком много, а может, он подумал, что настал тот момент, когда ему следует свести счеты с самим собой. Он отколол горлышко бутылки о ребро батареи и острые, словно зубы акулы, концы стекла поднес к запястью. Ника бросилась к нему, между ними завязалась борьба: Ника понимала, что если она не найдет в себе достаточно сил, достаточно решимости, чтобы остановить его, то она потеряет его навсегда. Ника обхватила его руками, попыталась отклонить его тело назад, и тогда они вдруг оба оказались на усыпанном осколками полу, и, чтобы не дать ему вырваться, Ника прижала его своим телом, начала целовать его лицо, лоб, глаза и вдруг почувствовала, что тело его поддается, а руки обнимают ее бедра…

А потом, когда они лежали рядом друг с другом, Ника думала, что2 же именно из всего этого она запомнит. Может, этот потек на покатом перекрытии чердака? Или, может быть, она будет помнить этого паука, что спускался сейчас со стеклянного колпака белой лампы и висел на паутине прямо над их головами? А может, эту стремянку, заляпанную известкой? Но наверняка ей не захочется вспоминать ни эту пустую бутылку из-под водки с отбитым горлышком, ни эти повторяемые Юром в отчаянии слова: «Что я наделал?!»

Они лежали на запыленном, усыпанном кусками гипса полу, и Ника почему-то вовсе не думала о том, что все, что с ними произошло, должно было случиться на усеянном цветами лугу под усыпанным звездами небом. Она чувствовала, что это должно было случиться именно теперь, он должен был знать, что, когда ему тяжело справляться со своей драмой, он не один. Она гладила его по светлым коротким волосам, а он, уткнувшись лицом ей в грудь, просил у нее прощения, что все это должно было произойти совсем не так, что он хотел, чтобы это случилось в трезвом состоянии, красиво, это он все испортил, испортил, потому что он свинья и она должна в конце концов знать, что имеет дело со свиньей…

– Я сейчас тоже была немного пьяна, – пыталась оправдать его Ника, освободить от чувства вины, что это из-за него их первый раз был не таким, каким должен был быть.

Но он повторял без конца:

– Мне нельзя было с тобой этого делать… Я – свинья! Ведь ты ничего обо мне не знаешь…

Ника думала, что, может быть, его муки совести относятся не столько к ней, сколько к его брату. Томек погиб, а он здесь, с девушкой, как будто его смерть стоила лишь выпитой бутылки водки. Но во взгляде Юра было что-то другое, он как будто хотел именно у нее вымолить прощение за что-то.

Тогда она еще не могла знать, что в тот момент он испытывал такое ощущение, словно из его вспоротых жил вытекала кровь, ибо из-за содеянного им он утратил право на любовь. Ему оставалась лишь ненависть к тем, кто втянул его в эту заведомо безнадежную игру.

Он стоял над ней на коленях и ловил ртом воздух, как будто готовый исторгнуть из своей груди такой крик, который пробьется сквозь стены и крыши и возвестит миру, что вот свершилась одновременная казнь двух братьев: Томека и Юра. Глаза его смотрели на обнаженную грудь Ники, но словно не видели ее. Его глаза были мертвы, как глаза расстрелянных. Это неожиданно поразило Нику: только что они были вместе, рядом, а теперь он уже был где-то совсем далеко. Вдруг устыдившись, она инстинктивно прикрыла грудь блузкой. Она почувствовала, что тот, с кем они только что были единым целым, превратился в кого-то чужого, незнакомого. Ника схватила его бессильно повисшие руки, притянула к себе.

– Иди сюда… Обними меня.

– Ты не знаешь, что я сделал! – Он вскочил и, схватив молоток, поднял его над собой, словно хотел нанести кому-то смертельный удар. И вновь он кричал, как тогда, когда говорил ей о смерти брата. Несмотря на то что он был пьян, Юр выкрикивал при этом весьма осознанные фразы, как будто он заранее продумал их, подготовил, как будто много раз перед этим он прокручивал их в своей голове: – Я предал! Себя! Тебя! Я предал всех. Всех и всё! – Он лупил молотком в пол, как гробовщик, забивающий в гроб последний гвоздь. – Это я сдал того полковника!

– Ты бредишь?! – Ника стояла на коленях, придерживая блузку на груди.

– Я предал его! Я сдал его им, слышишь?! Я им сказал, что он придет тогда-то в Архив за теми катынскими документами!

– Но почему?! Почему, Юр?!

Он согнулся пополам, как будто что-то острое вонзилось ему в живот. Он обхватил голову руками и покачивался, стоя на коленях, то вперед, то назад.

– Они сказали, что за это Томек будет жить! Что он получит небольшой срок. – Юр поднял голову и смотрел на Нику, но словно сквозь нее. – А они его убили. Бандиты!!

Он поднялся с молотком в руке, стоял прямо, как будто весь алкоголь, который бродил в нем на протяжении нескольких часов, вдруг испарился.

– Ведь ты мне этого никогда не простишь. Что я наделал?! Что я наделал?!

Он бросился к двери. Ника крикнула ему вслед:

– Но куда же ты, Юр?! – До нее донесся лишь скрежет ключа в замке, потом она услышала топот ног сбегавшего по лестнице Юра…

Ника поспешно оделась, хотела бежать, догнать его, удержать от того, что он мог натворить, но дверь была заперта. Она оказалась узником этого чердака. Ника начала с шумом дергать ручку двери, звать на помощь, но прошло довольно много времени, прежде чем ее освободили из этой ловушки. Она спрашивала о Юре, но никто не мог ей сказать ничего определенного.

Кто-то будто бы видел, как он выбежал из ворот и начал срывать плакаты с призывом: «ТРИ РАЗА «ДА» – В ЭТОМ ПОЛЯКА СУДЬБА».

К нему подбежали милиционеры. Одного из них он как будто повалил и ударил молотком.

Второй, кажется, хотел стрелять, но Юр смешался с толпой, собравшейся перед трибуной на митинг.

Говорили, что он вскочил на трибуну и начал выкрикивать: «Не верьте им! Это бандиты! Они убили моего брата! Они продали Польшу!»

Тогда на него набросились, схватили, запихнули в газик и увезли…

62

Ника была самой младшей из стоявших в очереди к этим выкрашенным в серый цвет воротам. Шел дождь, волосы ее намокли и повисли над бровями, но она защищала от дождя только передачу. Когда она наконец подошла к окошку у ворот тюрьмы, охранник в круглой фуражке проверил что-то в списке и отодвинул передачу. От Анны Ника знала, что спрашивать больше не о чем. И тогда какая-то женщина в платке утешила ее, как кого-то очень близкого:

– Не отчаивайся, деточка. Это еще ничего не значит. Он, может быть, жив, но не здесь. Иди к тюрьме на улице Монтелупих. А если не там, так есть еще другие тюрьмы. Ведь человек не иголка, не может без следа пропасть…

И тогда Ника вспомнила, как Юр показывал ей окна тюрьмы. Где-то там должен был находиться его брат. Теперь Томек уже, верно, на кладбище. А где же его брат?

63

На сей раз они обе отправились в костел в надежде, что ксендз Тваруг им поможет. Мать и дочь. Именно адвокат Пёнтэк говорил, что есть еще один путь, которым можно воспользоваться при поиске следов своих близких. Но для этого нужно обращаться в костел.

Анна задержала священника под предлогом разговора о памятной доске, которую она хотела бы поместить в костеле, чтобы почтить память мужа.

– А у вас, уважаемая госпожа майорша, есть какие-нибудь документы, свидетельствующие о его смерти?

– Самым верным доказательством является то, что его нет.

– Прошу вас сначала подготовить текст надписи и показать его мне.

И тогда в разговор вступила Ника: у нее есть к нему горячая просьба. Ведь теперь уже они могут рассчитывать только на костел. Говорят, что во время приведения в исполнение смертных приговоров присутствует также тюремный капеллан. И они обе пришли просить, чтобы ксендз нашел какой-то путь к такому капеллану. Они многое знают – кто там сидит, какой вынесен приговор, жив ли осужденный.

Ника не называла ни имени, ни фамилии. И никто ее ни о чем не спрашивал. Ксендз Тваруг сказал, что, собственно говоря, нет у него никакой такой возможности, он не знаком с тюремными исповедниками, да и опасается, что власти вот-вот от них избавятся. – Но все же надо, чтобы сердце было открыто любви. – Он погладил Нику по щеке, как девочку, которую надо оберегать от зла, подстерегающего ее в этом мире.

– В моем сердце только ненависть. – Ника смотрела на румяные щеки священника. – Достаточно ли этого, чтобы договориться с Господом Богом?

– Бог слышит каждого.

– Услышит ли Он в конце концов и мой вопрос, какая участь постигла моего мужа? – спросила Анна.

Ксендз посмотрел на нее так, словно она допустила какую-то бестактность, и, подняв палец, устремил его к потолку:

– Там все записано. Бог выбирает лишь место и время.

64

Ника даже не поняла, как это случилось, что лето прошло мимо, вовсе ее не коснувшись. Акации уже отцвели, город опустел, дети разъехались на каникулы, а она все продолжала носить передачи на улицу Монтелупих. Это означало, что он жив, что, возможно, он смотрит в одно из этих зарешеченных окошек и в этот самый момент видит в фаянсово-голубом небе ту же картинку, что и она: машут белыми крыльями голуби, постоянно меняя траекторию своего полета…

Однажды передачу не приняли.

Теперь она стояла на столе в гостиной, а Ника сидела, рассматривая наброски со своим изображением, которые остались в большой папке. Там она была запечатлена в разных позах, но, когда Юр рисовал ее анфас, он никогда не забывал обозначить эту маленькую родинку на ее щеке пониже глаза. Она просматривала сделанные Юром наброски, всматривалась в ту фотографию, где они оба в свадебных нарядах позируют, сидя в кресле, в фотоателье господина Филлера…

Нике предстоял экзамен в университете. Но она предпочитала рассматривать эти наброски, как человек, который на самом деле считает только то, что уже было, тем временем, которое имеет для него значение.

Ника начала понимать Анну. Она еще не успела ей этого сказать, сказать, что для нее прошлое время тоже стало важнее, чем нынешнее. Если она столь тяжело переносит временное отсутствие живого человека, – а Ника считала, что Юр жив, – то как же Анна на протяжении стольких лет могла переносить отсутствие того, кто оказался в списке жертв? Только теперь, глядя на Анну, на Бусю, которая каждый свой день начинала с молитвы о возвращении Анджея, Ника поняла, каким трудным оказывается временное отсутствие живых, а ведь отсутствие умерших – безвозвратно. Она разговаривала с Юром, глядя, возможно, на ту же самую стайку голубей в небе. Анна разговаривала с Анджеем, а вернее, с его фотографией в овальной рамке…

Увидев оставленную на столе передачу, Анна села на диван рядом с Никой и обняла ее. Глядя на них, можно было сказать теперь, что это не мать и дочь, а две сестры.

– Это вовсе ничего не значит, – прошептала Анна прямо в ухо Нике, как во время урока откровенничают с подружкой. – Его могли перевести в другую тюрьму.

Ника положила голову Анне на колени.

– Теперь я знаю, что значит ждать, – тихо произнесла она.

Они сидели вот так довольно долго, каждая глубоко погрузившись в созерцание образов своей памяти. И вдруг Ника почувствовала необходимость отыскать в своей памяти то, что было далее всего отодвинуто в прошлое, что вместе с ней может помнить только ее мать, Анна. Только она может подтвердить, что образ отца, который она сейчас вызвала в памяти, верен и что сцена, которую она считает одной из первых, запомнившихся ей, – до того была лишь некая магма – выглядела именно так.

– А Визирь был каштановой масти?

– Нет. – Анне не показался удивительным этот вопрос, она как будто и сама была где-то рядом в том времени, когда Нике исполнилось три года. – Каштановой масти был Султан. А до него был гнедой. И это был как раз Визирь.

Так это был все-таки Визирь, конечно, он был гнедой. Гнедой со светлой гривой. Она это помнит. Мать держит ее за руку. Обе они стоят возле коня. Ее голова не достает даже до стремени. В этом стремени она видит блестящий сапог. Чувствует, как чьи-то руки берут ее под мышки. Это мама поднимает ее вверх, подносит к протянутым рукам отца, склонившегося из седла. Она видит руки в перчатках, а сразу за ними улыбающееся лицо отца. Ника чувствует, как он берет ее, как она плывет в его руках по воздуху, плывет высоко и приземляется лицом в конскую гриву. Отец сажает ее в седло перед собой, а она гладит гриву коня. Ощущает запах его шерсти, а еще легкий шлейф запаха папирос и кожи. Слышит хруст мундштука в зубах коня, когда отец подтягивает вожжи, слегка сжимает ногами бока гнедого, тот трогается и ленивой рысью бежит вокруг манежа. А мать стоит в своем длинном плаще, на голове ее берет, она машет Нике рукой, словно отправляет ее в далекое путешествие. Ника качается в седле, ощущает сзади себя отца, чувствует легкий аромат папирос, которым пропитан его мундир…

– Какие папиросы курил папа?

– «Египетские».

– А Ярослав курил эти вонючие папиросы «Свобода».

– Потому что других сейчас нет.

– Теперь я знаю, что можно испытывать боль памяти.

Именно в тот день они получили в свои руки то, что расширило их память, привнеся в нее то, что ранее им было неизвестно. Было уже довольно поздно, когда раздался звонок в дверь. Буся открыла. За дверью стояла высокая женщина в летнем плаще с плоским портфелем в руках. Она спросила Анну. Когда Анна подошла, женщина вытащила из портфеля большой толстый конверт.

– Вы искали вот это?

Анна заглянула внутрь конверта и вдруг почувствовала спазм. Она увидела внутри какие-то бумаги и предметы, обернутые в промасленную бумагу, но еще там был снимок – на нем была она с одиннадцатилетней Никой. Анна судорожно сглотнула и перевела взгляд на женщину. Должно быть, та знала об Анне все, но Анна не знала об этой женщине ничего. Она не могла узнать в ней жену профессора Фридмана, ведь она никогда ее не видела.

– Но откуда это?

– Прошу вас ни о чем не спрашивать. – Женщина резко повернулась и быстро стала спускаться по лестнице. Между этажами ее догнал следующий вопрос Анны:

– А Ярослав? Вы что-нибудь знаете о нем?

Вечером в кругу лампы, разложенные словно для аукциона, лежали на столе предметы: офицерское удостоверение, покрытое пятнами, смятый носовой платок с монограммой АФ, письмо от Анны, заплесневелый ремешок портупеи, выгнувшийся словно кусок сухой коры, фотография Анны в шляпе с вишенками, фотография одиннадцатилетней Ники, открывающей в улыбке отсутствие зуба, полковой значок 10-го полка тяжелой артиллерии, сложенная страница русской газеты с расплывшимися на пожелтелой бумаге потеками и мурашками кириллицы, записная книжка – ежедневник…

Важнее всего была эта записная книжка. Она так же, как и все остальное, была покрыта лишаями потеков и плесени, записная книжка – ежедневник на 1939 год. Записная книжка Анджея, в которую он записывал все события…

У стола сидели две женщины. Они ждали того момента, когда Буся после молитвы погасит свет в своей комнате. Теперь они склонились над этим вещественными воспоминаниями. Они разговаривали шепотом, как на конспиративной встрече. Буся не должна была об этом знать. Ей нельзя знать. Они смотрели теперь друг на друга, словно не могли решить, кто именно, Анна или Ника, первой возьмет записную книжку, о которой рассказывал им Ярослав. Там они найдут описание времени, остановленного последней записью.

Анна протянула руку, но спустя секунду убрала ее. Посмотрела на Нику.

– Я все знаю, но чего-то боюсь… – Они обменялись взглядами. – До какого дня он был с нами… До какого часа…

Страницы ежедневника слиплись. На них сохранилась какая-то засохшая рыжая субстанция, словно растекшаяся кровь, а может, лишь следы от разлитого чая. Строки, написанные острым карандашом, выпукло проступали на обратной стороне листка. Анна, прочтя вполголоса первую запись, как будто услышала голос Анджея: Первый праздник без Анны и Никуси. С нами произошло нечто ужасное. Перед праздником увезли всех наших капелланов…

И тогда они обе вспомнили, как на последнем сочельнике об этом рассказывал Ярослав. Пожалуй, благодаря именно ему они обе начали видеть монастырь изнутри, заполненный людьми в военной форме, священника, принимающего исповедь украдкой между нарами. Увезли капелланов, чтобы нас сломить, отнять у нас духовную поддержку. Но им это не удастся! В следующий праздник мы будем на Родине, рядом со своими близкими.

Тогда в деревне, в доме Франтишки, когда они делились облаткой, он был мысленно рядом с ними. И снова рассказ Ярослава помог им увидеть Анджея среди толпы бородатых мужчин. Сняв головные уборы, они поют хором «Бог родился, меркнут силы зла». Обеспокоенные охранники заглядывают внутрь монастыря, а они, всматриваясь в эти высокие стрельчатые окна, пытаются увидеть первую звезду, чтобы обменяться друг с другом пожеланиями…

Этой записью заканчивается в ежедневнике год 1939-й. То, что происходило в первые месяцы 1940 года, Анджей записывал на страничках января предыдущего года. Допрос у комбрига Зарубина. Умный, притворяется дипломатом. Они знают обо мне больше, чем я сам о себе знал. Они знают, за что в 20-м году я получил Virtuti. Они нам этого не простят…

Он написал: допрос. Если бы не Ярослав, они бы не знали, как выглядел такой допрос . Ведь Ярослав им рассказал о своем допросе, о том, что протокол вела украинка; она его узнала, они жили во Львове в одном и том же доме на улице Пелчинской. Узнала, но ни единым жестом не выдала, что помнит, как он ей поклонился, и что она знает о нем больше, чем он думает. До того как он сел напротив светящей прямо в глаза лампы, до того как допрашивающий вынул наган и положил его на стол рядом с документами Ярослава, она, верно, заранее что-то сказала допрашивающему, иначе почему он сразу начал с вопроса, готов ли лейтенант Селим сражаться с немцами? И месяц спустя он услышал:

–  Лейтенант Селим! Собирайтесь с вещами!

Когда это случилось, Анджей был в лазарете. В очередной записи они прочли: Отказывают почки. Вечный холод и эти поверки. Мочусь с кровью. Лишь бы выдержать. Ведь живешь не только для себя…

Он думал о них. Даже когда, отправляясь в лазарет, передал Ярославу свой портсигар и адреса Анны и матери: Прошусь в лазарет. На всякий случай я передал адреса Анны и мамы поручику С.

Поручик С. уцелел. Уцелел портсигар Анджея. И этот ежедневник…

65

Она стояла в дверях, как обычно слишком вызывающе одетая, в ушах серьги, сумочка из крокодиловой кожи, синие туфли подобраны под цвет платья.

Анна смотрела на нее в недоумении. Она не ожидала визита вдовы ротмистра Венде. А та, неуверенно улыбаясь и как бы желая предупредить какой-нибудь недоброжелательный жест со стороны Анны, вынула из сумочки конверт.

– Я бы никогда не осмелилась докучать вам, если бы не это. – Она протянула через порог конверт со штемпелем официального учреждения. – Пришло сегодня из суда!

Женщина была очень взволнована. И пришла сюда, видимо, потому, что ей надо было немедленно поделиться этим известием с человеком, которого оно тоже касалось. Городской суд лаконично извещал, что установлена дата смерти ротмистра Хенрика Венде – 9 мая 1945 года.

– Вы тоже получили нечто подобное?

Анна вышла за порог и заглянула в почтовый ящик, прикрепленный к двери под табличкой с фамилией профессора Филипинского. Сквозь его отверстия был виден белый конверт…

Потом они сидели в гостиной, а перед ними на столе лежали два письма идентичного содержания. Женщины смотрели теперь друг на друга иначе, чем тогда, год назад, когда Анна демонстративно покинула виллу вдовы ротмистра Венде. Анне пришла в голову мысль, что, собственно говоря, Рената Венде должна быть довольна, получив этот лживый документ: ведь если ее признали вдовой, то она может выйти замуж за адвоката Пёнтэка. Но, увидев, как тряслись руки у Ренаты Венде, когда она вынимала из сумочки портсигар и зажигалку, Анна подумала, что им обеим предначертана одна и та же судьба, хотя каждая из них пыталась по-своему с ней справиться. За этот год столько всего произошло, что теперь Анна смотрела на эту женщину не как на человека, достойного осуждения, а скорее как на жертву их общей драмы. В конце концов, обе они были вдовами…

– Одна и та же дата? – В голосе Анны звучал не столько вопрос, сколько констатация очередной лжи.

– Выбрали себе девятое мая, словно они погибли в день окончания войны! – Рената трясущейся рукой поднесла пламя зажигалки к папиросе в стеклянном мундштуке. – Хотят превратить нашу трагедию в фарс? Кого они хотят этим обмануть?

– Я точно знаю, когда погиб мой муж.

Анна встала, вынула из ящика комода шкатулку с гуцульскими узорами и извлекла из нее записную книжку Анджея.