Лицей послушных жен (сборник) Роздобудько Ирэн
Я боялась уснуть. Я была совсем одна, будто какая-нибудь из этих звезд.
Подошла к ржавой решетке и зачем-то дернула за щеколду. Она отвалилась. Я толкнула раму – окно немного приоткрылось, и в палату ворвался запах ночных фиалок.
Даже голова закружилась.
Я выглянула в ночь. В левую сторону живой изгороди. Подумала, что Тур уже никогда не почувствует, как хорошо пахнут фиалки…
Я надела халат.
И залезла на подоконник.
Поранила ногу.
И палец на правой руке.
Подумала скороговоркой: «Чтояделаючтояделаючтоя…» – и спрыгнула вниз.
Замок был окутан тьмой, сад дышал, как большой лохматый зверь, трава была влажной от росы. Я побрела в ней, не разбирая дороги, положилась на ту часть мозга, в которой поселилось безумие.
Если бы оно довело меня до дортуара, я бы не возражала. Но ноги понесли меня к левой части живой изгороди – туда, где была дыра, о которой сказал Саксофон.
Дыра была узкой. Я оборвала с нее виноградные усики и выглянула наружу. Наверное, так из своего рая выглядывали когда-то Адам и Ева, еще не зная, что возврата не будет.
А я это знала наверняка.
Как знала и то, что потом, когда достаточно обожгу свой любопытный нос незнакомым воздухом, поднимусь на самую высокую башню и…
– Давай руку! – услышала я голос по ту сторону живой изгороди.
Мне нужно было бежать назад. Но я не побежала. И руку не дала.
Вылезла сама, приходя в ужас от того вида, который имела: в халате, в больничных тапках.
Людоед сидел на траве. Рядом стоял его железный конь – огромный мотоцикл, которого я испугалась больше, чем его самого.
– Долго же пришлось ждать… – сказал людоед.
Я присела рядом и уставилась в землю, охваченная дрожью. Зубы мои стучали, челюсти свело, слова пропали.
Он сделал какое-то движение, и на мои плечи легла тяжелая кожаная куртка.
– Ты дрожишь, – сказал он. – Не бойся, я тебя не съем и не изнасилую. Как тебя зовут?
– П… а… т – еле выговорила я.
– Что?
– Пат…
– Ты шутишь? Пат? Ты сказала – Пат?
Я кивнула, кутаясь в кожу.
– Ну, пусть будет Пат, – усмехнулся он. – У меня тоже имечко еще то… Но друзья зовут меня Ланц. Так короче. Значит, ты – Пат, я – Ланц.
Он произнес это трижды, показывая пальцем на меня, потом на себя: «Ты – Пат, я – Ланц!» – и рассмеялся:
– Так Робинзон Крузо знакомился с Пятницей!
Робинзона Крузо я знала, эта книга была в нашей библиотеке в полном объеме, без единого изъятия, ведь в ней шла речь о борьбе за жизнь.
– Ну, что будем делать, Пат? – спросил он.
Я сидела как истукан. Откуда мне знать, что он собирается делать?
– Покатаемся? – снова задал он вопрос, показывая глазами на свою двухколесную машину.
Это был не «мерседес», не кабриолет, не золотая коляска в форме лебедя.
На мне не было свадебного платья и венка из флердоранжа. То есть всего того, в чем выезжают девушки за пределы этих ворот.
– Молчание – знак согласия! – сказал он и поднялся.
Молчание? Услышав одно из магических слов Устава, я немного успокоилась.
– Придется пройтись до дороги, – сказал он. – Мотор хоть и с глушителем, но все равно ревет как зверь.
Я не знала, что он имел в виду, но тоже поднялась, придерживая на плечах его тяжелую куртку. Он взял своего зверя за рога и тихо покатил по высокой траве, кивнув: иди за мной. И я пошла по следам, которые оставляли колеса, приминая траву. Шла как по воде, глядя только себе под ноги.
Вскоре мы вышли на дорогу, и он остановился.
– Теперь – садись, – сказал он.
Я застыла.
Нас учили садиться только в машину: сначала тебе открывают дверцу, потом ты садишься, пристойно подняв обе ножки, затем одновременно перебрасываешь их за порожек автомобиля…
А что делать сейчас?
Заметив мою растерянность, он засмеялся, подошел, снял с меня куртку, а потом снова надел ее на меня, всовывая мои онемевшие руки в рукава. Застегнул куртку на молнию. Откуда-то вынул большой шлем, надел его мне на голову, застегнул и опустил на лицо сдвижное стекло. Я стояла мертвая. Как Тур…
Он еще раз засмеялся и… подняв меня под мышки, как маленького ребенка, опустил на сиденье. Мои ноги раздвинулись, как у тряпичной куклы.
Чтояделаючтояделаючтояделаючтоя…
…Никогда не думала, что мир такой большой.
По нему можно ехать и полчаса, и целый час, а он все не закончится! Может быть, не закончится и через сутки, и через двое, и даже через трое!
А вдали будут сиять неизвестные огни. Или блеснет золотыми апельсиновыми корками море, такое, о котором пишут в книгах, – бескрайнее, необъятное, как и небо, пришитое к горизонту такой же золотой молнией. Потяни за Луну – и молния разойдется, открывая новую стихию. Возможно, такой же необъятный лес. Или гряду высоких гор. Или огни большого города.
Не знаю, сколько в моих ушах ревел этот металлический зверь, но, когда он замолк, ноги мои уже не были ватными – они оцепенели. И он снова так же поднял меня под мышки и опустил на землю. И я… села прямо на асфальт! Он засмеялся и снова поднял меня, удерживая и прижимая к себе, пока я не смогла управлять своими конечностями.
Я огляделась.
И сразу в мои уши влилась дикая какофония звуков, а глаза ослепило множество разноцветных огней. Такое бывало со мной разве что в грезах перед сном, когда нам под язык дежурная Воспитательница клала снотворное.
Он ногой выдвинул из-под брюха своего зверя металлическую ножку, поставил его на край дороги и повернулся ко мне:
– Сейчас пойдем поедим. Познакомимся поближе, насколько это будет возможно при твоем упорном молчании. А утром доставлю тебя в твою тюрьму в лучшем виде, не волнуйся!
Я шла за ним как собака на поводке. Он же МУЖЧИНА! Хоть и стрит…
– У тебя хороший прикид, – сказал он, придирчиво осматривая меня в неоновом свете улицы, – но в таком в ресторан не пустят. Поэтому пойдем в паб – там проще. Не возражаешь?
Как я могла возражать? Я уже была опозорена по самые уши!
Слышала, как мимо нас проходят люди – по одному, по двое, стайками. От них пахнет незнакомыми запахами, они смеются, о чем-то говорят на своем стритовском жаргоне, бросают окурки прямо под ноги. Слышала обрывки разной музыки, доносящейся отовсюду. Все это шипело у меня в голове, как масло на сковородке. В какой-то момент я просто перестала воспринимать эту действительность, захотелось вернуться в тишину нашего сада, в запах фиалок, в понятность слов и законов, по которым так легко и уютно жить. Здесь всего было слишком.
По щеке потекла слеза…
Он заметил ее, достал платок, вытер мои пылающие щеки.
– Ну, не бойся… Я тебя не съем, – растерянно сказал он. – Я верну тебя назад, Колибри. Обещаю.
Он обнял меня за плечи и осторожно повел вниз по лестнице – куда-то, где меня снова охватили звуки и запахи ада. Но на сей раз они были однородными. И музыка играла одна – саксофон. Только хуже. Намного хуже, чем тогда играл он…
…Чипсы – это такая штука… из засушенной картошки.
Каждый кусочек напоминает тоненький лепесток, похожий на лепесток желтой розы.
Сначала я думала, что эти лепестки на вкус сладкие. А оказалось, они соленые, хрустящие и вроде как плохо влияют на работу поджелудочной железы. От них не хочется ни спать, ни летать…
Обычно их запивают напитком, который называется пепси-… или кока-кола. Тогда жажда не так мучит после употребления этих соленых лепестков.
Чипсами трудно наесться. В цветном пакетике их всего грамм двести. А кажется, что полкило. Ведь они тоненькие, легкие и создают иллюзию большого количества.
Еще их можно запивать другой жидкостью, – говорят, что это даже лучше. Она насыщенного медового цвета. Когда ее наливают в стаканы, она красиво пенится, как море в бурную погоду. Если лить, далеко отстранив от стакана бутылку, пены получается больше, почти на весь стакан. Это так восхитительно! Я еще никогда не видела моря – только на картинках и в кино, так что эта пена меня безумно притягивает. Она немного терпкая, больше напоминает вкус лекарства. И это удивляет, ведь мне всегда казалось, что море имеет приторный привкус, похожий на привкус крюшона из малины или рябины.
А вот сама жидкость – редкая гадость. Она горькая, горькая, горькая! К тому же ядовитая.
Один глоток – и она тычет в голову множеством раскаленных иголок. И ты уже не можешь думать. Только хлопаешь глазами. А потом хочется уснуть. Но не тем сладким сном-грезой, к которому привыкла.
Сколько же здесь непонятного!
К примеру, тот карманный телефончик, о котором нам рассказывали на общих занятиях и который на свадьбу должен подарить жених, здесь есть чуть ли не у каждого ребенка. И это тоже удивляет. Он нужен, чтобы муж каждую минуту знал, где находится его жена. Зачем он детям?..
А зачем в витринах и в заведениях питания везде висят телевизоры, по которым крутят неприличные танцы?!
А как можно девушке сесть на мотоцикл, не раздвигая при этом ноги?!
Боже мой милый…
…Он о чем-то расспрашивал, пытаясь перекричать музыку и другие разговоры, которые велись вокруг нашего столика, усыпанного противным пеплом. Я не знала, как себя вести.
Здесь не было той сервировки с множеством приборов, которую мы изучали в лицее, чтобы не перепутать рыбную вилку с мясной, а фужер для белого вина с коньячным бокалом. Не было накрахмаленных салфеток в серебряной оправе и хрустальной вазы для мытья рук. Не было даже обусловленного расстояния между собеседниками, все – и компании, и совсем незнакомые между собой люди – сидели одинаково близко друг от друга и дико кричали, не слушая других.
У женщин был плохой макияж и плохие духи. И обувь. И одежда. Полная безвкусица. Все на них блестело. С висков мужчин стекали струйки пота, капали в бокалы…
Сквозь весь этот гвалт он спрашивал меня о какой-то Тамиле, которая якобы училась в нашем заведении. Я сказала, что знаю только Там из шестого класса и Мил – из восьмого. Он сказал, что таких глупых имен еще не слышал.
От волнения мне пришлось сделать несколько глотков мерзкого напитка и мгновенно убежать в туалет. В туалете не было ни полотенец, ни автомата для орошения лица парфюмом!
Зато стояли такой шум и дым, что я закрыла уши и нос руками.
Но все равно слышала обрывки фраз, произносимых полуголыми фуриями:
– …я говорю этому козлу: мол, не сейчас, так он как засандалил! Я его – ногой. Теперь, вишь, какой синяк! У тебя есть тоналка?
– Забей на него! Я давно тебе говорила!
– А с чем останусь? Тебе хорошо говорить. У тебя и хаер, и прикид, как у цирлы. А мне выбирать не приходится. Женится – отыграюсь!
– Бабы, кому колесо? Последнее осталось!
– Тихо! Мусора под дверью!
– Сколько просишь?
– Двадцать.
– Фуфло. За двадцать – фуфло, это точно…
– Но после него не так кумарит…
– Дай огня…
– Вчера один поц ехал за мной от самого клуба. На «чероки».
– Я бы за «чероки» душу отдала!
– Ага. Я тоже так думала. А оказалось, он нанимает телок для ссученных. Херня…
– Как я выгляжу?
– Клево – капец!
– Дай помаду…
– Давай я сама тебя подрисую, а то рожа поплыла совсем…
…Когда я вышла оттуда, держась за стены, он уже ждал меня у двери с грустным и взволнованным выражением лица.
– Извини, Колибри, – сказал он. – Я сильно ошибся. Не надо было вести тебя сюда. Только не умирай…
На улице он снова усадил меня, уже совсем бесчувственную, на мотоцикл, и мы помчались в обратном направлении, по уже знакомому шоссе, потом – по полю, потом – по лугу, лесу, равнине, тропинке.
И наконец он заглушил рев своего зверя, бросил его на произвол судьбы.
Мы снова пошли напрямик к живой изгороди по высоченной траве, совсем мокрой от ночной или, лучше сказать, уже утренней росы.
Небо еще было темным.
Но звезды бледнели на глазах, а чернота под ними расползалась, как марля, пропуская сквозь себя едва заметные розовые лучи. Он шел первым, приминая передо мной траву, и молчал. Мы остановились возле левой изгороди.
– Ну, вот ты и дома, Колибри… – сказал он. – Иди спасай свою душу…
Я покачала головой и впервые смогла выговорить что-то вроде связного предложения.
– Это уже невозможно, – сказала я.
Он удивился, как будто с ним заговорили стены.
– Вот это да! – сказал он. – Пару часов в городе и один глоток пива – такой большой грех для тебя?! Чудеса… И что теперь ты собираешься делать?
Я пожала плечами.
– Наверное, умру, как Тур…
– Кто такой тур? – спросил он.
– Тур, – поправила я. – Девушка, которая умерла. Она училась с нами классом старше.
– И она умерла, глотнув пива в пабе? – усмехнулся он.
– Нет. Она сама себя убила. Из-за греха. Но какого – я не знаю. Может, и из-за этого… пива…
Он развернул меня к себе, держа за плечи.
– Послушай, – сказал он, заглядывая в мои глаза прямо до самого мозга. – Не говори глупостей. Я совершил ошибку – признаю. В следующий раз все будет иначе. Обещаю. А ты пообещай, что придешь снова. Завтра. Иначе мне придется встретить здесь старость и умереть под этим виноградом. Вот это и будет твой самый большой грех.
Я не знала, шутит он или говорит серьезно. Боялась одного: вдруг он сделает со мной то же, что и в прошлый раз. Но он не сделал ко мне ни шагу.
Я быстро нырнула в живую изгородь.
И сразу оказалась в аромате лип и ночных петуний. Они уже клонили головки вниз.
Я осторожно шагала между ними, боясь оставить следы.
У стены лазарета остановилась, прислушалась.
Где-то далеко зарычал его зверь. Довольно тихо. А потом еще тише. Потом наступила тишина. И я услышала первый голос первой птицы. Влезла в окно и опустилась на пол.
Понюхала волосы – они пахли горьким дымом, руки были грязные, колени – сбиты.
Я сорвала с себя халат и подставила голову под рукомойник…
Когда утром послышалось шевеление ключа в замочной скважине, я лежала, пряча под одеялом свои царапины, и была совсем слабой, как будто и правда заболела всеми известными в мире болезнями.
Воспитательница вошла с подносом, на котором стояла большая кружка с чаем и лежали несколько сухарей – прекрасный завтрак для больного желудка.
Она измерила мне температуру, покачала головой и сказала, что придется прислать ко мне кого-нибудь из девочек, так как лежать мне здесь одной опасно – вид у меня не из лучших.
– Кого тебе прислать для ухода, Пат? – спросила она ласково.
Я пожала плечами и сказала, что пускай это будет Лил.
– А что тебе принести? – снова милостиво спросила она. Наверное, у меня действительно был ужасный вид, настраивающий на сочувствие.
Я попросила книжку, тетрадь и ручку.
Воспитательница кивнула и вышла.
«Бедная Лил, – подумала я, – хорошую же услугу я ей оказала – будет сидеть в палате возле меня вместо того, чтобы загорать у бассейна».
Но молчунья Лил, по крайней мере, не будет мешать своими разговорами. И я смогу как следует помолиться.
Видимо, теперь это станет моим главным занятием.
Глава четвертая
Ланц
С какого-то момента я вдруг перестал любить людей.
Выделял в толпе только одухотворенные лица и плевал в зеркала, на которых было отражение только того, что они видят в определенный момент.
У меня даже появилась такая игра, развлечение от скуки: где бы я ни был, всматривался в лица людей, окружавших меня, и старался угадать, кто из них мыслит самостоятельно, а кто всего лишь отражает действительность, как плоское круглое зеркало.
Игра оказалась поразительно интересной! И довольно грустной относительно человечества, процентов семьдесят из которого жили только одним мгновением. Летом – жара, и поэтому нужно жаловаться на духоту и говорить о кондиционерах, зимой холодно – и на лицах месяца на три застывает подмороженное выражение.
По этим лицам, как по воде, проплывали надписи на вывесках магазинов, неоновые рекламы вечерних улиц, панорамы города с высоты музейного холма, асфальтированные дороги, кроны деревьев и собаки, поднимающие лапки под их стволами, другие лица, которые на какое-то мгновение становились их собственными, как на картонной декорации для забавного фото с вырезанным пустым кругом, в которое ты должен всунуть свою физиономию.
Расшевелить этот парад однообразной бездумности могла только трагедия, большое личное потрясение – и то всего лишь на какой-нибудь день-два.
Или, как это бывало с девушками и женщинами, влюбленность.
Довольно часто эту влюбленность, особенно в начале отношений, я принимал за вдохновение. То есть за непобедимую, неоспоримую индивидуальность. Наверное, в такое время изнутри наружу выходила какая-то генетическая способность трансформировать мир и время, а не поддаваться его влиянию и смене картинок в иллюминаторе.
Но такое состояние длилось недолго! А потом все эти отношения становились для меня плоскими, как будто я говорил сам с собой.
Так же я воспринимал и книги: были среди них зеркала, отражавшие какие-то лица и ситуации – иногда довольно интересно, со знанием всех механизмов влияния на среднестатистического гражданина. Но попадались среди книг и… «гипогейские пещеры», с множеством этажей сверху и еще больше – под ними. Такую книгу я мог перечитывать бесконечно и каждый раз находил в ней что-то новенькое и свежее.
А после вчерашнего вечера у меня осталось ощущение, что я стою на пороге такой пещеры.
Поскольку я впервые не знал, как вести себя с обломком того НЛО, которое вынырнуло ко мне из дыры в живой изгороди. Это НЛО носило не менее странное и такое же короткое имя – Пат.
Как показал этот вечер, мой накатанный сценарий не сработал.
Я вернулся домой под утро и решил, что есть на свете вещи, для меня недоступные и даже неприемлемые. Каждый должен знать свое место.
А мое никогда не может быть рядом с этой так называемой Пат…
Через пару часов бессознательного сна, полного броуновского движения, меня разбудил телефонный звонок.
Это был Барс.
– Слушай, старик, Петрович сказал, что готов простить тебе драку и принять назад в оркестр на официальных основаниях, – без всяких приветствий сообщил он.
Если бы это прозвучало двумя днями раньше, я бы, наверное, обрадовался.
Но не сейчас, когда я уже был поглощен другим. В том числе и так называемым расследованием.
Я промямлил что-то невнятное. Но Барс настойчиво сказал, что будет ждать меня через час на нашем месте, то есть в том проклятом пабе, в котором я потерял всякую надежду вдохнуть в колибри хоть глоток своей затуманенной музыкой и толкотней жизни.
Снова идти в это место показалось мне нестерпимым. Я сказал, что ни за что не пойду, что у меня куча дел и… начал собираться туда, как преступник, которого тянет на место преступления.
Утром паб казался серым и убогим. В нем еще пахло пивными парами и потными футболками заядлых танцоров.
Барс уже сидел за стойкой и о чем-то говорил с барменом Пашей. Увидев меня, оба прервали тихий разговор и с любопытством взглянули на меня. Я машинально посмотрел, не грязная ли у меня рубашка, не какнул ли на нее голубь или что-нибудь в этом роде.
– Паша говорит, что ты здесь был вчера с новой телкой – в халате и белых носках…
Паша предусмотрительно отошел и сделал вид, что полирует стаканы.
Я ничего не ответил.
После той вечеринки в девчачьем лицее мы виделись впервые, и я кожей чувствовал, что Барсу не терпится поболтать именно на эту тему. Было интересно, с чего он начнет. С каких далеких далей. Но, глотнув пива, он не стал копаться в извилинах своего мозга, а сказал прямо и просто:
– Слушай, Ланц, а как ты думаешь, что нужно, чтобы попасть на такую вечеринку?
– Ты ведь там уже был! И у тебя же все для этого есть, – улыбнулся я. – Например, твой тромбон…
– Я не про тромбон! – не на шутку рассердился Барс. – Я имею в виду – попасть, чтобы… чтобы приобрести себе такую красотку. Честно! Я ведь могу и жениться!
Я откровенно заржал.
– Ты с ума сошел, старик? Лучше купи себе резиновую куклу – эффект будет тот же. Если не лучше.
Но Барс не был настроен на грубые шутки. Он склонил голову и заговорил, разглядывая свое отражение в полированном столе, как будто сам с собой:
– Я все время об этом думаю, Ланц. Может, и сошел с ума. Представь себе, у меня никогда не было таких девушек! Они – как из книжки. Ты видел, как они смотрят? Как двигаются? Какие у них руки? А одежда? А туфельки – такие маленькие, что из них хочется выпить…
– Ты серьезно?
Я притих, отлично понимая, о чем он говорит, и делая вид, что страшно удивлен такой откровенностью.
– Более чем… – грустно признался он.
– Старик, – сказал я. – Это просто одиночество. Оно играет с тобой в свои опасные игры. Не поддавайся, иначе пополнишь ряды обывателей. Эти барышни – как сухие бабочки за стеклом.
– Откуда ты знаешь? – набычился он.
Я пожал плечами.
– Я так думаю.
– А я думаю, что они и есть настоящие! За эти дни я много чего узнал об этом заведении!
– И что именно? – как можно спокойнее спросил я.
– Что они – нечто вроде гейш! Только предназначены для кого-то одного – раз и на всю жизнь. Верные и преданные. Это как… как… – он не мог подобрать слово и наконец нашел удачное, на его взгляд, сравнение: – Как… ретриверы.
– Кто-кто?
– Ретриверы!
– А что это?
– Такая специально выведенная порода собак. Поводыри для незрячих!
Я не знал, то ли вмазать ему по роже, то ли засмеяться, то ли просто погладить по голове, как ненормального.
Решил рассмеяться.
– Не смейся, дурак! Я же в хорошем смысле! – лихорадочно заговорил Барс. – У моего слепого соседа был такой пес. Ты бы видел, как он водил его по улицам, как ждал у магазина, как защищал! Они умерли в один день… Как в сказке.
– Но ведь ты не слепой, а человек – не собака, – тихо сказал я.
– Я слепой! Более того – еще и глухой, а еще – хромой. Я полный ноль в этой жизни… – Его приступ самокритики перешел всякий предел здравого смысла.
– Подожди-ка, – сказал я, – кажется, мне понятно: ты хочешь утвердиться при помощи такого, как ты говоришь, ретривера? Но это подло.
– Мне все равно, Ланц, мне все равно. Я устал доказывать всем, что я не мешок с дерьмом. А тут – ты только представь! – ничего доказывать не надо. Тебя любят априори. Безусловно. Только… – он насупился, – как вступить в этот клуб счастливцев… Как они туда попадают, на эти вечеринки? Неужели только благодаря своему прикиду?
– Думаю, что именно так, – сказал я, вставая, поскольку беседа начала вызывать у меня тошноту. – Ты же видел их машины, их часы и их охранников.
Он дернул меня за руку: мол, не уходи.
Читать бесплатно другие книги:
