Лицей послушных жен (сборник) Роздобудько Ирэн

– Не умею готовить кошек, – попробовал пошутить я.

Но она меня не поняла. Взяла кошку на руки и снова покорно уселась на мотоцикл.

Не спрашивала, куда мы поедем, не кокетничала, не задала ни одного вопроса.

Я поехал в свою квартиру на окраине города, стараясь объезжать шумные места, и поэтому мы ехали по глухим переулкам, где еще сохранились заросли сиреневых кустов и райских яблок.

Около подъезда она точно так же не спросила о том, о чем обычно спрашивают барышни, которых приглашаешь к себе «на рюмку кофе». Она молча шла за мной, держа кошку на руках, и я чувствовал себя Моисеем, который наконец довел хотя бы одну уцелевшую овцу до намеченной цели. Оставалось только накормить ее.

Дома она (так же крепко прижимая к себе кошку) прошла за мной в кухню, след в след. И это тоже было странно, поскольку другие барышни всегда интересовались содержимым моей квартиры, трогали книги, музыкальные инструменты, висевшие на стене, заглядывали в ванную, выходили на балкон или начинали поправлять макияж перед зеркалом в прихожей.

Она же села в кухне за стол и смотрела, как я вытаскиваю из пакета еду.

Увидев запакованные в пластик бифштексы, она спросила:

– Это что?

– Телятина, – ответил я.

Ее удивлению не было предела.

– Такая маленькая?

– Ну, понимаешь, это не вся телятина, это – ее самая вкусная часть, – объяснил я.

– Вы хотите сказать, что это – часть маленькой коровы? А где же вся корова?

Я чуть не расхохотался, но сдержался.

– Вся корова разобрана вот на такие маленькие части, – серьезно пояснил я, выкладывая бифштексы на доску.

Она смотрела на них, даже пальчиком коснулась.

– А что же осталось ей самой?! – убила она меня следующим вопросом.

Я оказался в тупике.

Видимо, она думает, что животные, как фруктовые деревья, отдают из себя съедобную часть и продолжают жить дальше. Но как объяснить, что это не так. Может быть, это отобьет у нее аппетит. И я спросил:

– А вам что, никогда не давали мяса?

– Дают котлеты, – сказала она. – У нас есть ферма. Там из коров, наверное, берут и молоко и мясо. Как добывают молоко – я знаю. Но как берут мясо – не видела.

Я хмыкнул и решил не объяснять, как именно проходит этот процесс. Думаю, ей бы это не понравилось.

– Как назовешь кошку? – спросил я, чтобы перевести разговор на что-то другое.

– Кошка, – сказала она.

– Это неправильно, – сказал я. – У каждого животного, которое берешь к себе, должно быть свое имя.

– А как зовут твою телятину? – спросила она.

Я закашлялся и начал что есть силы колотить по мясу молотком.

Она задумалась, глядя на кошку.

– Почему я не могу назвать ее просто Кошка? – спросила она.

– Ну если ты не знаешь других кошачьих имен, можно и так, – согласился я и предложил: – Давай накормим ее.

– А что они едят?

– Сейчас увидишь.

Я достал из холодильника кусок старой колбасы и налил в блюдечко молока.

Она с опаской опустила Кошку на пол. Та, озираясь и обнюхивая каждый следующий шаг, пошла к еде.

Пат с интересом смотрела на нее.

– У вас там и кошек нет? – озарило меня новое открытие.

– На ферме есть, – сказала она. – Но нам запрещают приближаться к ним из-за микробов…

Подрумяненные куски мяса выглядели соблазнительно.

Я разложил их по тарелкам вместе с зеленью, на каждый выдавил змейку аджики в форме смайлика, даже глазки нарисовал.

Разложил вилку и нож, помня, как ее возмутило отсутствие таких приборов в пабе, поставил перед ней стакан с салфетками.

– Мы всегда переодеваемся к ужину… – вздохнула она.

– Но ты и так прекрасно выглядишь, – успокоил я ее.

И она взялась за нож и вилку. Отрезала тонкий кусок и осторожно положила его в рот. Жуя, зажмурила глаза. Я сидел как каменный, наблюдая за выражением ее воодушевленного лица. Наконец она сказала:

– Вкусно…

И я с облегчением бешено заработал ножом и вилкой, как будто приехал на собственную кухню с голодного края. Было такое чувство, что меня помиловали после приказа о казни через повешение! Если бы она сказала что-нибудь противоположное, не уверен, что я бы не выпрыгнул из окна.

Потом я мечтал, чтобы поглощение бифштексов продолжалось как можно дольше. Поскольку просто не знал, что делать дальше. Разумеется, от нее нельзя было ожидать никакой инициативы.

Она поела, отодвинула тарелку, аккуратно вытерла руки и губы салфеткой и сложила руки на коленках, как первоклассница в школе.

Хм…

«Ну, в принципе, у нас есть куча дел», – подумал я и спросил в лоб, чтобы показать, что мы здесь собрались не для забавы:

– Ты сказала, что не знаешь, кто такая Тамила. Между тем Тамила – это полное имя одной вашей ученицы.

– Но у нас нет таких имен… – растерянно, как на допросе, сказала она.

– Знаю. Для вас она была Тур.

Ее ручонки упали с колен, а глаза чуть ли не вдвое увеличились от страха. Она молчала. Только моргала на меня своими глазенками, как будто увидела в моей руке топор.

Я поспешил успокоить ее:

– Не бойся. Дело простое: ее бабушка попросила меня узнать, отчего она умерла. Вот я и подумал, может, ты что-нибудь знаешь.

Но мои слова не успокоили ее. Она вся сжалась, как моллюск, и пропищала так же, как пищат моллюски, когда на них брызгаешь лимонным соком:

– Я ничего не знаю…

Но было в ее голосе и словах нечто такое, что дало понять: знает. И я превратился в настоящего следователя.

– Неправда, – достаточно строго сказал я. И чтобы надавить на ее совесть, добавил: – Если ваше заведение такое идеальное, то должен сказать, что вас учат идеально врать!

Она закрыла лицо руками и так горько разрыдалась, что кошка прыгнула ей на колени, пытаясь подсунуть свою голову под ее ладони.

Я тоже, честно говоря, испугался. Разве я хотел обидеть Колибри? Я присел перед ней на корточки и, так же как Кошка, попробовал оторвать ее ладони от лица.

– Ну, ну… – смущенно бормотал я. – Успокойся, Колибри! Не надо плакать, малыш. Ну-ну-ну…

Все это звучало по-идиотски и не дало никаких результатов.

Я вздохнул, поднялся, прошелся из конца в конец по кухне, размышляя, что делать. Если бы она была младенцем, я бы погремел перед ее носом погремушкой!

И в ту же секунду я понял, что могу сделать.

Вынул из футляра саксофон…

Я совсем не думал, что сыграю. Но что-то все-таки сыграл.

Пальцы сами показывали путь мелодии – и я ничего не мог с этим поделать. Я играл то, на чем мы остановились с Минни. Ту самую мелодию, под которую она танцевала, ту, которую больше не играл никому и никогда.

Собственно, я и не играл, а только прислушивался к словам, которые давно слышал, но не мог до сих пор вычленить из музыки.

«Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.

Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»

Последняя нота ударила о край стакана, расколов его пополам…

Я долго не мог обернуться. Потом услышал ее тихий голос:

– Она была лучшей из нас…

Видимо, речь шла о той девушке, Тур, Тамиле.

Я отложил саксофон и подсел ближе.

– Она во всем была первой, – продолжала говорить она. – Лучше всех танцевала, рисовала, писала стихи, играла на фортепиано… И вообще – просто была лучшей. Ее выбрали на первом же балу. Я… Мы это видели через потолок… И жених у нее был лучше всех. Алекс. Алекс Струтовский. Она уезжала от нас такая счастливая…

А потом Лил случайно услышала, как госпожа Директриса сказала, что она, Тур, якобы влюбилась в… – она замялась и добавила: – в стрита…

Я не удержался от кривой ухмылки, и она совсем смутилась:

– Ну… в человека не нашего круга…

– А этот Алекс был вашего круга? – с той же кривой ухмылкой спросил я.

– Все, кто приезжает на балы, нашего круга! – уверенно сказала она.

– А как это проверить? – не унимался я. – У них что – голубая кровь?

Она растерялась:

– Это не обсуждается…

– А если бы обсуждалось?

Она надолго замолчала, а потом, напряженно и сосредоточенно выговаривая каждое слово, произнесла шепотом:

– Они… платят… за наше обучение… И… за… все остальное… Мы должны быть благодарны…

О! Что-то подобное я недавно уже слышал! Но я не сказал этого вслух: видел, что ее глаза вот-вот опять готовы пустить фонтанчик. Надо быть осторожным.

– Значит, ваше заведение не такое уж бескорыстное, если за вас платят и в конце концов покупают как товар на рынке.

– Это не так! – воскликнула она и снова закрыла лицо руками. Но на сей раз не заплакала – просто закрыла, и я заметил, как ее щеки покраснели.

Я решил дожать и безжалостно сказал:

– А как? У нас говорят: кто платит, тот и заказывает музыку. При чем тут благодарность?

Она убрала руки от лица, ее глаза горели праведным гневом:

– Так говорят у вас! Потому что вы… вы… вы – стриты! А у нас… У нас все происходит красиво! – Она снова сжала руками виски, отчаянно терла их и несла какой-то полный бред: – Он взял ее за руку – она задрожала, опустив глаза, – он стал перед ней на одно колено – я тебя люблю – мы будем счастливы – ты мое солнце, ты мое небо – они взялись за руки и пошли по краю моря в счастливую даль, где их ожидало светлое будущее…

Я не знал, как на это реагировать.

Может, они там и правда все больные на голову. Эх, жаль…

Я поднялся и отошел от окна, в двойном стекле которого отражалась вторая полная луна.

За спиной я слышал, как она пытается взять себя в руки – ее дыхание постепенно становилось ровным. Наконец я снова услышал ее голос:

– Так пишут в книжках. Так должно быть. Так было у Тур и Алекса. Я сама это видела… Через потолок…

Я снова повернулся к ней:

– Что?

Слово за слово – и я узнал много чего интересного: об этих балах, о том, как они с подругами залезали на крышу, о записях Тамилы, которые они стащили из кабинета мадам, как переругались из-за них, и как смотрели видео с живой-здоровой Тамилой-Тур буквально на следующий же день после страшной новости, и как обвиняли Лил во вранье.

Единственное, с чем она не могла определиться, действительно ли Тур была больна или совершила какой-то грех, после которого произвела самоликвидацию. Она так и сказала: «самоликвидация», и я вспомнил разговор о том же самом с бабушкой Тамилы-Тур.

Все это она рассказывала с опаской, шепотом. Но картина начала немного вырисовываться. О странностях этого заведения я уже слышал от Тамары Александровны и поэтому старался сохранять спокойствие.

По крайней мере, канва истории есть.

Я задумался.

Алекс Струтовский. Что-то знакомое.

Откуда-то я знаю это имя, как будто оно загорелось во мне неоновыми буквами. Я записал имя на бумаге – подумаю об этом позже.

– И часто у вас были случаи так называемой самоликвидации? – спросил я.

– В нашем музее есть комната позора, – сказала она. – Там много материалов о тех, кто не соблюдал Устав. Но их все равно значительно меньше, чем счастливых примеров…

Я снова присел перед ней и снизу вверх посмотрел в ее глаза:

– Послушай, Пат, – горячо сказал я. – Такого просто не может быть! Если бы ты ни в чем не сомневалась, ты бы не приехала сюда со мной! Разве это не доказательство? Есть что-то выше этой проклятой благодарности, к которой вас приучают как собачек Павлова! Мне было бы унизительно думать, что ты мне благодарна за этот несчастный кусок мяса или за что-то подобное! Даже Кошка не должна тереться за кусок еды о мое колено!

Для большей наглядности я оттолкнул кошку ногой – она как раз делала то, что я сказал.

– А если ваша… Тур, то есть Тамила, и правда полюбила другого, разве это грех? Ее купили без всякого права на ее душу!

– Извините, я вас не понимаю… – холодно, тихо и вежливо сказала она.

Я немного ослабил свой натиск. Конечно, не понимает…

– Извини и ты, – сказал я, помолчав. – Я слишком многого от тебя хочу. А на самом деле – только одного.

– Чего? – испуганно вскрикнула она.

– Чтобы ты перестала называть меня на «вы»! – улыбнулся я.

…А дальше меня понесло.

Из меня, как из рога изобилия, посыпались все знания, которые я приобрел за всю сознательную жизнь! Стыдно вспоминать, но я почувствовал себя принцем, который пытается спасти Спящую Красавицу путем прямого переливания всего содержимого души в ее остывшие от вечного сна сосуды.

Не знаю, что на меня нашло, не помню, с чего начал.

Побросал ей на колени все свои художественные альбомы с репродукциями великих живописцев, судорожно листал страницы с любимыми стихами и читал их вслух, рылся в кассетах с кинофильмами, наспех пересказывая сюжет той или другой киноленты, сыпал именами, а то и ударялся в лекции по политинформации и опять возвращался к лучшим образцам искусства. Включал диски Пиаф, Мелоди Гардо, Бьорк, Битлов, выключал – ставил Бетховена и Альбинони, потом, жалея времени, которое уходило и застывало в сером небе, как сталь, снова говорил, говорил и говорил.

Она сидела молча, то блуждала пальцами в пушистом мехе Кошки, то страстно листала альбомы, водя ладонью, как слепая, по лицам святых и грешных, то прижимала к щеке музыкальный диск, как будто ею могла услышать его содержимое. Она была, как… как Минни – если бы та неожиданно обрела человеческий облик.

Точно!

В какой-то момент я чуть не подпрыгнул, ошпаренный этой немного странной аналогией, но она показалась мне такой точной. Действительно: я бы никогда, и ни за что, и ни перед кем не разбрасывался бы всем этим самым дорогим.

Ни перед кем.

Кроме Минни.

Оказывается, на свете было еще одно существо, перед которым я мог без стеснения так много и так откровенно говорить. О том, что я…

…все чаще обращаю взор не на то, что будет впереди, и не на то, что произошло, а смотрю вверх – туда, где облака ведут свою тысячелетнюю жизнь. Там есть все, как будто это – отражение жизни земной. Есть предостережения и предупреждения, пророчества и ответы на вопросы. Если захочешь, можно увидеть все, что ждет тебя, и все, что уже было.

Есть одинокие всадники в степи и девушка с поднятыми руками, есть киты и львы, есть караваны верблюдов и серебряная форель, есть небесные города. Призрачная географическая карта мира. Возможно, по ее невидимым меридианам блуждают души наших близких и навсегда потерянных людей, возможно, там когда-нибудь будем блуждать и мы, вблизи наблюдая за самолетами.

Мне давно не хватало того, что я называл разговорами о высоком.

О высоком без кавычек или пафоса. О высоком и простом, как эти облака. Тихо читать вслух любимые строчки из поэзии и прозы и размышлять о метафорах великих творцов. Иногда мне казалось, что только такие разговоры имеют право на жизнь, а все остальное – бред.

…Когда звезды за окном заледенели и начали осыпаться, я наконец замолчал. И почувствовал безумное истощение – как будто из меня выкачали всю кровь. А была ли от этого польза моей Спящей Красавице?

Она сидела, низко склонив голову, я не мог видеть выражения ее лица. Я неловко кашлянул и сказал, кивая за окно:

– Скоро утро. Тебе нужно отдохнуть. Останешься?

Она категорично покачала головой и произнесла немного охрипшим голосом:

– Ты ничего не рассказал о себе – только о других…

Значит, она меня слушала и даже заметила этот «прокольчик».

– Говоря о других, мы всегда говорим о себе! – ответил я, делая акцент на «всегда». – Особенность в том, что у одних эти «другие» – соседи по лестничной площадке, политики или герои сериалов, а у других – Гайдн, Моцарт или Иисус Христос.

Она подняла на меня удивленные глаза и покорно, как ученица, сказала:

– Я над этим подумаю.

«Значит, у колибри тоже бывают мозги», – внутренне улыбнулся я и тут же устыдился своей привычки все переводить в тупые шутки.

Потом она засобиралась назад.

И этот момент снова напустил на нас туман неловкости. Я давно заметил: можно быть каким угодно раскованным и говорить-делать все, что вздумается, но, когда уже стоишь на пороге и пора прощаться, не знаешь, что сказать. Возможно, это потому, что слова при расставании – формальность и некий ритуал, они не имеют никакого смысла.

Я забегал по квартире, надевая куртку, разыскивая шлем и ключи от «харлея». Спросил – на этот раз с какой-то глуповатой интонацией в голосе, – сможем ли мы увидеться завтра.

– Нет, – твердо и коротко ответила она.

А я больше не мог просить, даже шутя. Вот в чем недостаток такого переливания себя в другой сосуд – тогда этот сосуд кажется тебе лучшим олицетворением себя самого.

– Нет, – повторила она, заметив мое отчаяние, и добавила: – Позже.

Что означало это «позже»?

Я нашел свой новый мобильный телефон, приобретенный после получения гонорара, и дал ей. Сказал, что она сможет позвонить мне в любую минуту.

Она испугалась:

– У нас не должно быть таких вещей без санкции руководства!

– А ты спрячь его. Я не буду тебе звонить – обещаю. Я только буду ждать твоего звонка.

Она нерешительно взяла трубку.

– Как этим пользоваться?

Я присел рядом с ней и несколько приятных минут провел в подробной лекции о предназначении кнопок и зарядного устройства.

– Ты сохранишь мою Кошку? – спросила она напоследок.

И я, поняв, какой весомый аргумент оставляю себе, хитро улыбнулся:

– Имей в виду, она будет ждать тебя. Животных нельзя обманывать…

Мы вышли на улицу.

В сером мерцании тумана «харлей» блестел, как большое насекомое. Я надел на нее шлем.

Ночь закончилась…

Вернувшись домой, я зачем-то, как следователь, собрал в пластиковый пакет кусок надкушенного ею хлеба и редиску, положил в морозилку. Кошка уже спала, свернувшись калачиком на стуле, где Пат сидела несколько часов назад.

И на меня снизошел покой.

Я знал: кошку она не бросит.

«Алекс Струтовский», – прочитал я на скомканном листке.

Итак, подумаем об этом, как я и запланировал. Я сел за компьютер, набрал фамилию.

На меня выскочила уйма ссылок.

Все они касались депутата Константина Струтовского – биография, деятельность, многочисленные интервью и фотографии. Только в последней десятке ссылок под номерами, перевалившими за сотню, говорилось о личном. И я нашел то, о чем смутно догадался, услышав фамилию мужа убитой девушки. Алексей Константинович Струтовский, генеральный директор одной из ведущих фирм, занимающихся недвижимостью. «Купи сегодня – завтра будет поздно!», «Строй и вселяйся под ключ!», «Новое жилье – новому поколению!» – и тому подобное.

Кроме того: «Алекс Струтовский – бизнесмен новой формации», «Алекс Струтовский подарил людям преклонного возраста по коробке конфет “Привет, медвежата!” и по упаковке томатного сока “Бодрит!”».

Еще заголовки: «Константин Струтовский: “Я не вмешиваюсь в дела своего сына. Он живет на свою зарплату”», «Сын депутата Струтовского женился на простой выпускнице лицея!», «Отец подарил молодым трехэтажный коттедж на Левобережье!»

В последних ссылках были уже другие заголовки: «Счастье длилось недолго…», «Самоубийство жены Алекса Струтовского», «Алекс Струтовский: “Вместе со своей молодой женой я потерял и свою душу…”», «Алекс Струтовский преодолевает горе в Монако» и т. п.

Первое, что я сделал днем, взял напрокат лодку и проплыл мимо ряда «избушек», расположенных на левом берегу и в народе называемых «Теплое гнездышко». Подступиться иначе к этому поселению было невозможно – со стороны дороги оно было плотно закрыто высоким забором.

У каждого коттеджа был свой отдельный вход на частный пляж. Зато со стороны реки все дома просматривались достаточно хорошо. Я быстро нашел дом Алекса Струтовского, так как видел его фотографию в газете.

Это был настоящий замок с колоннадами, эркерами, как мухами, облепленный какими-то скульптурами. Вход на пляж охраняли два каменных сфинкса.

Так, все понятно! Надо искать другие подходы.

Вечером я позвонил тому бизнесмену, которому вернул честь, отыскав кинокамеру. И через день получил официальные бумаги от немецкого посольства, в которых значилось, что я – известный немецкий тележурналист, который хочет снять фильм о «новом поколении украинской элиты».

Имея такую солидную ксиву, я позвонил в офис господина Струтовского-младшего и на ломаном языке попросил аудиенции для предварительной беседы у генерального директора, на что почти сразу получил положительный ответ.

Более того, господин Струтовский назначил встречу в своем доме утром следующего дня, отметив, что потом его день расписан поминутно. Это меня вполне устраивало.

На следующее утро «немецкий кинодокументалист», одетый с небрежным шармом в фирменную нежно-голубую футболку и белые капри (все пришлось купить в фирменном магазине), стоял перед телеглазом камеры наружного наблюдения в ожидании, когда ворота автоматически раздвинутся.

Они раздвинулись, и передо мной предстал крепкий охранник в черных очках. Я поздоровался с ним по-немецки, чем вызвал немалое уважение.

Охранник проводил меня до двери белого дома, где передал в руки домработницы – пожилой женщины с хорошей прической и печальным усталым лицом.

– Прошу! – сказала она. – Хозяин только что начал завтракать.

Я с широкой улыбкой сказал: «О! Гут! Гут!» – и, осматриваясь по сторонам, пошел следом за ней.

Обстановка дома удивила меня и настроила на юмористический лад, поскольку все в нем было сделано в стиле английской бутафории.

Я даже не сомневался, что вся эта мебель, канделябры, зеркала, обои, ковровые дорожки и всякие мелочи были куплены именно в Англии, однако все выглядело бутафорским, как декорации в театре.

Неестественный и нежилой вид этим палатам добавляли и камеры видеонаблюдения, щедро натыканные чуть ли не в каждом углу коридоров и комнат.

Проходя, я подумал, что большинство подобных «избушек» выглядит именно так – ненатурально и помпезно. Словно бывшие нищие, которые неожиданно разбогатели, исполнили свою самую большую мечту: чтобы было, как у Майкла Джексона! И сделали себе то же самое, только «с перламутровыми пуговицами» по принципу «знай наших!».

Домработница, почтительно пропуская меня вперед, открыла дверь гостиной.

О! Хорошо, что непринужденная «немецкая» улыбка не сходила с моего лица. В противном случае мне бы пришлось весьма не вовремя расхохотаться, а это не входило в мои серьезные намерения.

На одной стороне длинного зала висели портреты представителей нынешней власти во главе с президентом, на другой я с удивлением увидел цветные принты деятелей прошлых лет, среди которых узнал Ворошилова, Буденного, Дзержинского и еще пару-тройку членов Политбюро 70-х годов.

За стеклом нескольких шкафчиков стояли наборы старинной фарфоровой посуды с вензелями – я так предполагаю, что это была посуда, как сказал Остап Бендер, «из дворца».

На мраморном камине стояло несколько фигурок, среди которых был Наполеон, Черчилль и… морда огромной рыбы на тонких гнутых ножках – одно из тех творений, которые любят покупать люди с деньгами и без особых претензий, кроме одной: быть на пике моды. Над камином висела огромная яркая репродукция Божией Матери с младенцем Иисусом на руках, который, как мне показалось, с испугом и таким же удивлением, как и я, поднимал свои персты над всей этой эклектикой.

Перед камином стоял длинный стол, покрытый белой скатертью с золотыми канделябрами по углам. С левой стороны этого длиннющего стола времен Карла Великого сидел с серебряной ложкой в руке Алекс Струтовский.

Увидев меня, он вежливо встал, сделал несколько шагов и протянул руку:

– Алексей. Можно – Алекс. Прошу садиться.

– Вильгельм. Можно – Вилли. Спасибо, – сказал я и сел туда, куда мне указали, – напротив.