Раненый город Днестрянский Иван

79

Второе августа. Сотрудники, вызвавшиеся участвовать в «совместном наведении общественного порядка в городе Бендеры», собрались в кабинете исполняющего обязанности начальника Тираспольского ГОВД. Рядом со мной — майор Сладков, уважаемый в горотделе офицер, по поручению свыше занимавшийся вопросами набора и распределения людей по службам воссоздаваемого Бендерского ГОВД. Он же еще третьего дня просветил меня насчет тираспольских политических хитросплетений, восполнив пробелы между фактами и предположениями, роившимися в моей голове.

Уголовное дело против командира Бендерского батальона республиканской гвардии ПМР подполковника Костенко первоначально было возбуждено с формулировкой «по факту хищения имущества в особо крупных размерах». На самом деле никаких хищений, строго говоря, не было. По указаниям из Бендерского горсовета и Тирасполя, люди Костенко снимали с проходивших через Бендеры железнодорожных составов грузы и технику Западной группы советских войск, выводимой из Восточной Европы. Они тут же шли на нужды обороны города и республики. Кроме того, в бендерской городской казне денег было негусто и средства на содержание батальона порой приходилось добывать путем недружественных визитов к теневикам. А четырнадцатого марта гвардейцы Костенко приняли участие в захвате у Парканского батальона радиоэлектронной борьбы оружия и боеприпасов, необходимых для отражения начавшегося под Дубоссарами и Кошницей наступления националов. На месте акции присутствовал сам президент ПМР Смирнов, и не кто иной, как Смирнов отказал в возврате захваченного оружия командующему четырнадцатой российской армией генералу Неткачеву. То есть о самоуправстве комбата и его подчиненных не могло идти и речи. В то время Костенко с точки зрения руководства республики был еще хорош. И поэтому, хотя заявлений в правоохранительные органы на действия бендерских гвардейцев со стороны отдельных граждан и представителей военных властей Российской Федерации было достаточно, до поры до времени они ложились под сукно. Как ни раздувал эти «факты» военный комендант Тирасполя Михаил Бергман, пытавшийся любой ценой не допустить попадания оружия в руки приднестровцев, ничего не выходило и у него.

Но после того как во время первого крупного обострения обстановки вокруг Бендер в конце марта — начале апреля в Тирасполе и Бендерах разошлись во взглядах на характер дальнейшего противостояния с Молдовой и пути выхода из него, отношение к комбату изменилось. Жители правобережных Бендер гораздо больше тираспольчан боялись перспективы быть «затащенными» в Румынию. Костенко поддержал позицию той части депутатов Бендерского горисполкома и руководителей рабочего комитета, которые лучше понимали уязвимость своего города. Поэтому они настаивали на проведении реальных оборонительных мероприятий и получении твердых гарантий для Бендер в ходе переговоров между Тирасполем и Кишиневом. Их позиция была более решительной. В то же время, приученные своим правобережным положением к осторожности, они не одобряли громких «антифашистских» призывов и сдержанно отнеслись к приглашению на защиту ПМР многочисленных казачьих сотен. Обвинения в фашизме и заезжие казаки более всего раздражали правителей Молдовы. Между руководителями Бендер и Тирасполя начались трения, резко усилившиеся в связи с подписанием двенадцатого апреля протокола о мирном урегулировании обстановки вокруг Бендер. Этот протокол, подписанный согласительными комиссиями Кишинева и Тирасполя, не учитывал интересы города Бендеры. Согласно ему город должен был убрать с окраин посты гвардейцев и рабочих ополченцев, отвести своих защитников в казармы и принять меры к их разоружению. В то же время силы националистической Молдовы на подступах к городу продолжали бесконтрольно усиливаться, а подразделения российской армии в разделительную полосу между конфликтующими сторонами, как того просили в Бендерах ради гарантии безопасности, не вводились. Фактически от апрельского протокола изрядно попахивало подставой. И личный состав Бендерского батальона обратился к населению города и всей Приднестровской Республики с открытым обращением, в котором прямо говорилось, что Бендеры в большой опасности, а подписание согласительного протокола без участия бендерчан было названо актом безответственности и предательства.

Вот тут-то в прежде беззубом уголовном деле возникли претензии к конкретным, неугодным тираспольским руководителям лицам. Принявшего «не ту сторону» комбата решили наказать, и то, что раньше считалось хорошим и полезным, объявили самоуправным и плохим.

В условиях, когда во всем Приднестровье продолжало действовать старое законодательство Молдавской СССР, а реальная жизнь давно шла по неписаным законам военного противостояния, поводов для преследования Костенко долго искать было не нужно. На улицах Бендер возникали перестрелки, в которых, естественно, участвовали бойцы батальона и были пострадавшие. На этих улицах похищали людей и почти обычным делом стал захват заложников (желательно из офицеров противной стороны) для их обмена на похищенных. Когда первого апреля на окраину Бендер ворвался полицейский бронетранспортер, расстрелявший пост милиции и заводской автобус с людьми, Костенко ответил врагу ударами по колонне опоновцев, собиравшихся занять пригородное село Гыска и отряду молдавских волонтеров в селе Варница. Возмездие свершилось.

Все эти действия с точки зрения отставшего от жизни закона можно было назвать самоуправством, разбоем и даже убийством. С апреля по июнь дело всячески раздували, возникли претензии к другим офицерам и бойцам батальона, искали новые поводы обвинить бендерскую гвардию. Приднестровская милиция не проявила интереса к «делу Костенко», и тогда им с возрастающей активностью занялись Приднестровская прокуратура и находящееся в процессе создания министерство государственной безопасности ПМР. Последнее, кстати сказать, формировалось с помощью контрразведки 14-й армии, «с пеленок» переняв неприязнь к бендерскому комбату, которую испытывал генерал Неткачев.

Двадцать четвертого апреля помощником прокурора ПМР Беркуном было подписано постановление «о задержании подозреваемого Костенко Ю.А.». Вот только руки у исполнителей политического заказа пока были коротки. Слишком много людей продолжало верить комбату, считая его последовательным защитником Бендер и всей республики.

Девятого июня был убит заместитель командира Бендерского батальона капитан Сериков, во всем поддерживавший своего командира. У Серикова лучше, чем у других, выходило общаться с органами и прессой. Не случайно большинство материалов в газеты и интервью от имени командования батальона давал именно он. Заместитель оставался сдержанным там, где сам комбат давно вспылил бы, наговорив дерзостей. С его смертью положение Костенко пошатнулось.

Сильно подогрели конфронтацию высказанные комбатом Костенко, председателем рабочего комитета Добровым и рядом других бендерчан обвинения в адрес тираспольских руководителей об умышленном характере их бездействия в самые тяжелые дни обороны. Спусковым крючком расправы стал знаменитый уже «путч Костенко» в ночь на 23 июня, когда он под угрозой штурма штаба 14-й армии и тираспольского Дома Советов потребовал объяснений от Президента ПМР Смирнова и командующего российской армией генерала Неткачева, подозревая их в двойной игре, жертвами которой стали город Бендеры и несколько десятков его бойцов, расстрелянных под крепостью по ошибочному приказу заместителя Неткачева — генерала Гаридова.

И, как только Бендерский батальон был обескровлен в боях девятнадцатого — двадцать третьего июня, а четырнадцатую армию возглавил срочно прибывший на замену Неткачеву и не знавший местной обстановки Лебедь, прокурор Приднестровья Борис Лучик с подачи из тираспольского Дома Советов написал новому командующему письмо, в котором выставил Костенко как кровожадного уголовника и главного зачинщика кровопролития в Бендерах.

Эту ложь перед лицом командующего подтвердил не кто иной, как военный комендант Тирасполя полковник Бергман. Вливать Лебедю в уши дезинформацию, чтобы крутить новым командующим на свой лад, — для такой цели Президент ПМР Смирнов дал свое согласие на назначение Бергмана комендантом всей Приднестровской республики. Но Бергман, похоже, оказался ещё оборотистей, начав крутить и генералом, и президентом. Обоим в доверие втерся конкретно.

То, что двойная игра была, и какие-то большие силы не только из Бухареста, но даже из продажной демократической Москвы режиссировали раскол Молдавии по Днестру, по старой советско-румынской границе 1918–1940 годов, — это Сладков может не предполагать, и мне не говорить. Мы это сами, своей шкурой и поджилками прочувствовали. Целью этого раскола могло быть только одно: запутавшимся в своих ошибках и упорном сопротивлении народов лидерам румыно-молдавских националистов облегчали задачу воссоединения с Румынией. Граница 1918–1940 годов могла быть признана на международном уровне почти так же легко, как граница Молдавской ССР. Но в неё не попадали крупные мятежные города и несколько оппозиционных районов. При таком ходе событий перед националами осталась бы только одна гагаузская проблема, и они, раздавив Бендеры, надеялись её как-то решить. Может быть не случайно гагаузских добровольцев на защиту ПМР прибыло мало и противостояние в Буджаке[57] затихло…

Игры, везде сложные, двойные и опасные игры… И какой во всех смыслах паскудный у них результат! Разрывание на клочки и передача другим странам земель, которые наша родина собирала веками. Диво дивное! Комбат, защищавший город, поддерживавший мирные инициативы Бендерского горисполкома и рабочего комитета — зачинщик кровопролития! И как совпали во времени уголовное дело и провокация гайдуков с обстрелом позиций второго батальона, из-за чего безвинно пострадала сороченская полиция! О слепец! Слишком сильный «шорох» по этому поводу я тогда воспринимал легковесно, как продолжение обычной возни и проверок!

Шестнадцатого июля Лебедь, действуя на основании письма прокурора ПМР и тенденциозных докладов коменданта Бергмана, распорядился окружить и разоружить остатки второго батальона располагавшиеся в здании восьмой средней школы города Бендеры. Там, в городе, мы воочию видели, как грязный фарс стал превращаться в трагедию, как свои сдавали и стреляли в своих… К тому времени Лебедь еще не владел информацией об интригах в руководстве ПМР и буквально не ведал, что творил. Враги комбата удачно использовали застарелую неприязнь между генералом и Костенко, возникшую еще в Афганистане.

После разоружения и задержания Костенко четырнадцатая армия будто бы сразу передала его личной охране президента Смирнова, которая привезла комбата в изолятор временного содержания Тираспольского горотдела. Но начальник ГОВД полковник Богданов заявил, что никто не имеет права судить этого человека, и распорядился отпустить Костенко из ИВС. На совершенно законных основаниях, потому что документов о задержании, необходимых для помещения в изолятор, предоставлено не было. Тогда уже на Богданова возбудила уголовное дело все та же Прокуратура ПМР, и он был отстранен от должности. По следам комбата вновь бросили президентскую охрану, военную комендатуру, армейский спецназ и какую-то особую группу МГБ, о которой сам Смирнов, говорят, предпочитает ничего не слышать и не знать. Судя по всему, Костенко нашли и убили. И сейчас идет экспертная работа по сожженному трупу, обнаруженному у одесской трассы в автомашине «УАЗ»… Предполагают, что это может быть он…

Логичная и понятная цепь действий и событий, от плохого к худшему. При интригах такого масштаба жизнь офицера ничего не значит. А жизнь простого Ваньки вроде меня является величиной почти отрицательной… И все же не верится. Не такой был человек комбат-два, чтобы позволить себя так легко укокошить. С другой стороны, после предполагаемого побега комбат нигде не появлялся. Это в высшей степени странно. Не в характере людей его закалки прятаться и молчать!

Костенко был известной фигурой. Слава опытного и волевого командира шла за ним из Афгана. И людей определенного склада, тех, кто ненавидел национализм и желал приложить свои силы к защите русского населения и Приднестровской Республики, тянуло к нему. Попасть в его батальон было честью, которой не все добивались. И гвардейцы смотрели на своего командира с обожанием. Его любили женщины, и он умел быть обходительным с ними. При этом, как ни странно, в своей собственной семье он был не очень счастлив. А может быть, это было вовсе не странно. Ведь Костенко был человеком дела, и его физически могло не хватать ни на что, кроме как на легкий флирт. Быть командиром Бендерского батальона и примерным семьянином? Вряд ли такое было возможно. Хороший семьянин не решился бы в такое смутное и опасное время взвалить себе на плечи батальон.

По виду и манере держать себя Юрий Александрович был умница. Лицо комбата, веселое и добродушное в кругу друзей, решительное и прямое в момент отдачи распоряжений, становилось отстраненным, неопределенно-затуманенным, когда он говорил с теми, кому не доверял. Любой человек, даже искренне сочувствующий комбату, мог натолкнуться на эту стену, если ему не удавалось расположить Костенко к себе. Тут, конечно, его могли неверно понять, комбат мог оттолкнуть от себя человека. Но стоило несколько раз встретиться с Костенко, становилось ясно: это защитная маска, которую он надевает на себя, потому что совсем не умеет лгать. Был у Костенко и третий образ — когда речь заходила о националистах — убийцах горожан и гвардейцев, и о саботажниках городской обороны. Его лицо становилось жестоким, дулом винтовки смотрели зрачки и сильнее проступали в очертаниях скул и глаз восточные черты. Он весь собирался, как хищник перед прыжком. Увидев такого Костенко, можно было и напугаться.

Его доверие к людям возникало внезапно, и не дай Бог было его потерять. Комбат мог быть невероятно обаятелен и почти в то же самое время ужасно неприятен. Но те, кто хорошо исполнял свой долг, со вторым, неприятным Костенко сталкивались редко. Ему доверили оборону Бендер, и он принял это дело всерьез. Будто это был город, в котором он с детства вырос. Словно одряхлевшая страна снова, как десять лет назад, в Афганистане, ясным и четким приказом направила его сюда. Кому-то казалась странной такая позиция офицера, которого с Приднестровьем и Бендерами ничто крепко не связывало. Ведь он был детдомовец с Дальнего Востока, и в Тирасполь приехал вслед за женой. Искали в поведении Костенко подоплеку, и не находили. Они не понимали того, что поняли мы: комбат был в полном смысле этого слова гражданином Советского Союза. Железный солдат империи, в чем-то анахронизм. Особенно с точки зрения тех, кто делал своей целью карьеру или материальное благополучие. И этими своими качествами он вполне устраивал нас.

В кругу своих, разгоряченный делом, забыв напустить туман, комбат резал правду-матку так, что любой другой на его месте побоялся бы. Ведь двусмысленностей, скользких мест в отношениях с командованием и политиками было предостаточно. Тем не менее Костенко открыто выражал свое отрицательное отношение к Кицаку еще тогда, когда мы взирали на командующего с благоговением. От наших политиков он ничего хорошего не ждал. Решительный человек, он не привык останавливаться перед трудностями и, если рядом кто-то «тормозил», комбат обкладывал его матом и взваливал чужой долг, чужую ношу на свои плечи. Был голод на людей, оружие и необходимость пользоваться услугами самых разных личностей. Костенко умел подбирать людей. Но неизбежно были ошибки, в доверие втирались негодяи и сексоты. От них второй батальон быстро избавлялся. У них были заступники, они обиженно лазили вокруг, кляузничали в Бендерский горисполком и республиканское управление обороны, распространяя ложь. Железная прямота комбата была необходима для войны, и она же сослужила ему худую службу…

Эх, я, дубина! С самого начала надо было не идти в ГОВД, а проситься к Юрию Александровичу в батальон! И такой человек погиб?! Нельзя в это верить! Увы, дальнейшая судьба комбата неизвестна…

А Лучик… При содействии прокурора я устраивался в милицию, после того как меня чуть не «оттерли» обычным порядком. Не понравился участковому инспектору, который оказался затаившимся обиженным на свою плохую карьеру мулем. Уяснив мою нескрываемую ненависть к националистам, он всячески пытался помешать моему устройству на работу, хамил, протестовал в отделе кадров и уже оттуда пытался выставить меня за дверь. Потому и пришлось пойти в прокуратуру. Лучик тогда показался мне нормальным человеком… Возможно, его дезинформировали и он не все знал. Уж очень не хотел прокурор лезть в политику и готов был, как было принято в советское время, выполнить любую команду сверху…

В то же время всегда спокойный и, казалось бы, стремящийся избегать сложных решений начальник тираспольского ГОВД Богданов повел себя гораздо достойнее. К Богданову я, наоборот, относился с предубеждением, особенно после заметок в газетах о том, как он чуть ли не преследует активистов республики. Ну и ну! Ни о ком нельзя судить с первого взгляда!

Про путч гвардейских офицеров, о котором меня просил узнать Али-Паша, в ГОВД ходят только непроверенные слухи. Слышали звон, да не знают, где он. Можно судить лишь о том, что какие-то действия были и участие в них принимали дубоссарцы. Но чем кончилось и каковы последствия? Приходится опасаться, что не лучше, чем для Костенко. Нехорошо… Не двинуть ли из Приднестровья, где начались такие вещи, ноги? Пока отбивались от «снегуранцы»,[58] за спиной выросла «усмирнянца»…[59] Нет! Не сейчас! Бросив все, я отсюда не побегу!

Продолжая думать об этом, краем уха вслушиваюсь в то, что до нас доводят в порядке инструктажа. Поначалу будет нас всего около тридцати человек. В основном оперы, следователи, работники дежурной части и ИВС. Работники других служб пока не нужны. Такие отделы, как экспертно-криминалистический, сразу организовать невозможно, он появится позднее. Патрульно-постовую службу набирать вообще нельзя, так как соглашением с Молдовой предусмотрены очень ограниченные штаты. Эту функцию будут выполнять миротворцы. Для защиты нашего небольшого контингента направляется взвод спецназа, но не полноценный, а густо пересеянный не успевшими поучаствовать в боевых действиях ребятами. Он будет действовать в качестве нашей охраны. Мало… А идейка-то какая милая! Не простое разведение сторон, а все вместе, в одной куче. Кто раньше друг в друга стрелял, мило друг другу улыбнулись и, держась за ручки, как в детском садике, начали вместе наводить порядок! Молдаване что, глупее нас, чтобы полностью заменить свой обстрелянный состав лохами? Да среди их «вновь прибывшей» полиции будут почти все принимавшие участие в боевых действиях! Одна надежда — на миротворцев, но ведь очевидный факт, что, если возобновится заваруха, они поначалу будут защищать только себя.

Следом, как обухом по голове, главное заявление: никакого автоматического оружия ни у нас, ни у так называемого спецназа не будет. Только пистолеты, а иное договоренностями запрещено. Но их же у половины наших людей нет! Спрашивают: не выделят ли пистолеты дополнительно, вооружат всех хотя бы ими? Ничего подобного! У кого есть табельные «макары», пусть берет, а у кого нет — извиняйте, дать не можем! Посреди поднявшегося ропота повышенным голосом следуют начальственный пассаж, что не надо-де преувеличивать опасность, и примирительное заявление о том, что вот же, решили, оставят нам двойную зарплату! Успокоили, слов нет! Сдерживая злость, спрашиваю, что это за идиотизм и понимают ли господа полковники, что нельзя отправлять в Бендеры безоружных людей, когда неясно, чем наведение совместного порядка кончится. Могут ли нам хотя бы сказать, сколько будет сил полиции с противной стороны и чем они будут вооружены.

Этого товарищи полковники не могут.

— Ну и как нам быть? Хоть АКСУ тем, у кого нет пистолетов, дайте!

Нет, категорически нельзя! Сладков тут вмешивается и просит у исполняющего обязанности начальника ГОВД Павлова один АКСУ хотя бы для меня. И это нельзя, эти вопросы-де улажены на самом верху и он, Павлов, ничего не решает!

Разумеется, все делается для безопасности, из лучших побуждений! Сидящий рядом Федя цыкает на меня. Мизерное старшинское звание заставляет его больше прочих блюсти субординацию. Ну ладно, эти вопросы мы попробуем самостоятельно решить! Ученые уже и заботы командования не ждем. С самого начала было ясно, что оружие еще понадобится и оно у нас будет! Но вот что нельзя официально, постоянно иметь при себе автомат — это неприятно. Когда он не в руках, а где-то припрятан, пусть даже совсем неподалеку, до него еще надо добежать. Выезд приднестровской части состава объединенной военной комендатуры, которая создается в Бендерах, назначен на завтра в десять часов. Досмотра личных вещей, я надеюсь, не будет?

Прямо с совещания разрешено отбыть по домам на сборы. Но домой попадаю затемно. Пока нашел Сержа, пересказал ему совещание, ждал, когда он освободится сам, и ездил с его ребятами по общей необходимости в Парканы, много времени прошло. Одно хорошее известие — Достоевский не просто в составе взвода поддержки. Несмотря на свое малое звание, он назначен его командиром. Похоже, наши власти офицерскими звездами Молдову решили не злить. Медленно спадает дневное возбуждение, долго уговариваю себя заснуть. Наконец растворяется где-то потолок. Будто в следующий миг, трещит будильник.

80

…И вот уже позднее утро третьего августа. Мы шатаемся с вещами вокруг подъехавших автобусов. Все отдохнувшие. День прекрасный — и настроение приподнятое. Едем не только мы, тираспольчане. Приднестровский отряд наведения порядка представляет собой сборную солянку из работников нескольких райотделов. Тут менты из Слободзеи, Рыбницы, Каменки. Вот мы наконец в полной мере «доросли» до волонтерско-полицейского уровня организации своих отрядов. А по вооружению переплюнули все мыслимое и немыслимое. Если суждено, что по нам врежут, потери будут соответствующими. Процентов, думаю, девяносто пять. Стоит общий гвалт. Громче всех горланят Кацап и его знакомые — какие-то оперы из Слободзеи. У меня с собой контрабандные гранаты. Одна для быстрого применения — в кармане, а две — в вещмешке, спрятанные внутри недозрелой дыни, из которой вырезаны косточки с частью мякоти, и половинки скреплены изнутри спичками. На тот случай, если будут шмонать. Но хорошее настроение не от расчета на эту доморощенную хитрость. Мы узнали, что в Бендерах нас расквартируют в гостинице Днестр. Во-первых, это почти родные места, где каждый угол и подвал знаком. Во-вторых, эта дислокация очень облегчила Сержу ночную переброску оружия через Днестр. Гранатометы, пулеметы и автоматы у нас будут. Недалеко оттуда находится тайник с боеприпасами, предусмотрительно оставленный ушедшим 1 августа с позиций Али-Пашой. Жаль, не пришлось вчера встретиться с ним.

Устав стоять, забираюсь внутрь пазика. Только сел — на заднем крыльце горотдела появляются старшие офицеры. Едва бросив взгляды на нас, они останавливаются и говорят между собой. Ребята тянутся к автобусу, кое-как изображая шеренгу подле него. С крыльца прилетает оклик типа «Вольно, без формальностей». Ну и ладно, я тогда вообще из «ПАЗа» выходить не буду… Ни проверки экипировки, ни построения так и не состоялось. Кому мы нужны! В Тирасполе служба окончательно расклеилась, все верят в мир и не думают о затихшей войне. А эти шалопаи, что в Бендеры снова едут, пусть шалопайничают! Мы б тоже с удовольствием выскочили из повседневной рутины, да только риск есть, и мы его не хотим. Да и вообще этот непутевый героизм симпатичен, но никому не нужен. Вот что читается на лицах выглядывающих из окон «провожающих».

Пара слов и напутственный взмах рукой издалека не пожелавшего ради нас выйти из прохладной тени исполняющего обязанности — и мы отправились. Какой все-таки хороший день! Солнечный, в меру жаркий. Не поездка, а настоящая прогулка на пикник. Вероятность моментального, в первый же день, столкновения с врагом не так уж велика. Только знакомые пробоины в стенах, совершенно рыжий сгоревший танк да большая воронка от бомбы в пойменном саду будоражат воспоминания. Голубой, спокойный, невероятно красивый Днестр. Вот и новенькое: перед мостом через реку и на транспортном кругу за ним бетонно-мешочные, крытые сверху брезентом и маскировочными сетками блокпосты российских миротворцев. Над ними щерится маленькими прямоугольниками неба во множестве пустых амбразур Бендерская крепость. А вот и мой талисман — завалившийся по склону к реке, порыжевший, со стершимися опознавательными знаками молдавский бронетранспортер. Знакомая и родная уже потому, что никто из друзей на ней не погиб, улица Ткаченко. Подъезжаем к гостинице, выгружаемся. Ее заканчивают приводить в порядок. В фойе вместо отсутствующих стекол вставлены фанерные щиты. Отдельные пулевые пробоины в уцелевших стеклопакетах перехвачены стянутыми насквозь болтами аккуратными фанерными заплатками. На первом этаже находится столовая, где нас бесплатно будут кормить. А жить будем наверху, в гостиничных номерах.

К нам поближе жмется парнишка из Рыбницы. Изучающе смотрю на него. Еще в Тирасполе приметил: вертихвостов и балагуров он избегает. Эге! Знаю, чего он хочет. Отзываю его в сторону и спрашиваю, воевал ли и где. Не мнется, отвечает, что под Дубоссарами. Из рыбничан он один такой и оказаться среди случайных людей вроде слободзейской компании не хочет. Подвожу его к Тяте и Феде. Они не возражают. Наверху, при распределении комнат, парень подселяется в наш номер четвертым. По тому же коридору напротив нас расквартировываются Серж, Жорж, Семзенис и Гуменюк. В двух соседних комнатах размещаются Сержевы спецназовцы, а дальше — слободзейцы и оперы из нашего Тираспольского ГОВД во главе с шустрым Пашей Звонцевым. Работники из далекой Каменки занимают последние номера в глубине коридора. Близость к лестнице этим необстрелянным не нужна. Чем глубже спрячутся, тем целее будут. Как утихает беготня, захлопываем дверь, и наш новый друг достает из своей дорожной сумки противотанковую мину. Глядит на нас.

— Вот, — говорит. — А у вас что-нибудь есть, кроме одного пистолета на троих?

— Пять гранат, — отвечаю. — Три эргэдэшки, лимонка и РГ-42.

Об арсенале Достоевского лучше пока молчать.

— Не так уж плохо.

— Да уж. Чуть лучше, чем совсем ничего. Тебя как зовут-то?

— Игорь.

— Ну, будем друзьями, Игорек!

Мина, смотрю, у него переделана так, чтобы срабатывала не на нажим, а на рывок. Спрашиваю — и он подтверждает. Умелец, что ли? Дельно! Такой штукой, действуя по принципу камикадзе, целый дом подорвать можно! Оглядеть подробно не успеваю, он набрасывает на мину край покрывала.

Приоткрывается дверь, и в комнату ужом проскальзывает Серж.

— Эдик! Пошли!

Без объяснений ведет меня в клетушку вроде кладовки недалеко от черного хода в гостиницу. Поднимает брошенные сверху на стеллажи и ящики мешковину и брезент. Снимает крышки. Посреди разного хлама аккуратно сложены цинки с патронами. Автоматы. Трубы гранатометов, в том числе один РПГ. Один пулемет Калашникова. Тот самый, трофейный, из кинотеатра, не состоявший на учете. Серж снимает еще один мешок, поначалу показавшийся мне полным. «Мулинекс»! Последний подарок Гриншпуна! Я растроган. Но к нему всего полтора десятка гранат. И к РПГ в наличии только несколько выстрелов.

— Слушай, — говорю, — если совместная военная комендатура будет работать обычным порядком, мы с Тятей будем выезжать на места происшествий, в том числе оружие изымать. Надо организовать связь, чтобы мы давали вам адреса и вы туда успевали быстрее нас!

— Мысль хорошая, но как?

— Вы же это оружие без присмотра не бросите? Дежурство в гостинице будет, верно? Пусть постоянно кто-то сидит на телефоне. В комендатуре обязательно будет телефонная связь. И здесь тоже. По-моему, она уже восстановлена.

— А подслушают?

— А я буду говорить только адрес. И с ошибкой, к примеру, на семь. Скажем, Пушкинская, девять. А это будет означать Пушкинская, два.

— Хм! Так, может, и сгодится. Подумаю.

— Думай. Время пока есть.

81

В военную комендатуру, которая расположилась на чужой земле, в зданиях Бендерского городского отдела полиции, нас пока не приглашают. Ну и пожалуйста! Желанием не горим, потому как люди с кишиневской стороны давно уже там, наверняка готовы к «теплой» встрече. Задержка состоит не в них, а в завершении распределения оставшихся в ГОПе свободных помещений между нами и российскими миротворцами.

Направляемся пока в штаб городской милиции, квадратное четырехэтажное здание на углу улиц Ленина и Шестакова. Первоначально приднестровскую и молдавскую стороны предполагалось разместить отдельно. Нас — в этом здании, а их — в ГОПе. Это был куда более устраивающий нас вариант. Но молдавская сторона запротестовала, опасаясь, как бы приднестровцы тайно не вернули в город чрезмерно большой контингент. Наше руководство, частенько поступавшееся безопасностью людей, с этим протестом согласилось. И вот сегодня мы станем участниками реалити-шоу: милиция и полиция, которые несколько месяцев стреляли и убивали друг друга, будут не просто на одной территории, а в полном смысле этого слова вместе работать через тонкую стенку, ходить одними коридорами, да еще где? В зданиях, которые многие месяцы готовились гопниками к обороне, где невесть что заранее заготовлено и припрятано!

Интересно, тот, кто это придумал, серьезно верит в такую возможность или это тщательно подготовленная, новая провокация политиканов? Готов поставить четыре против одного, что совместная работа закончится совместной стрельбой. А у меня с собой будут только быстрые ноги да граната, чтобы подорваться, если не повезет убежать. Игорешкина мина с вытяжной лямкой из проволоки с той же целью лежит в гостиничном номере под его кроватью. Восемь кило тротила. В случае чего рванет так, что не только от нас, но и от нападающих ни одного крупного клочка не останется. А пока будем радоваться жизни.

Слоняемся по зданию штаба милиции. Осматриваем. Раньше я внутри него ни разу не был. Раньше это было здание городского отделения КГБ. Надо запомнить планировку, лестницы, подходы. Если что, наряду с гостиницей это будет наш опорный пункт. Если успеем добежать. Здание хорошее, высокое, компактное, что позволяет быстро перемещаться со стороны на сторону, от окна к окну, но вокруг слишком зажато другими строениями. Для устойчивой обороны соседние дома надо занимать, а иначе штаб пригоден лишь для того, чтобы в течение суток или двух отсидеться. Однако бардак тут. Зачем, спрашивается, было так растаскивать и переворачивать мебель? Когда она свалена у окон, это неудобно. Папки, канцелярские принадлежности — чего только под ногами не валяется. Наши оперы зачем-то начинают ворошить все это. Кто-то из слободзейцев влезает в лежащие в углу на полу пакеты. А там какие-то документы, дамский кошелек, заботливо завернутые в тряпочку новые и красивые, плакированные патроны… Да это же чьи-то личные вещи! Наверное, тех двух парней с девахой, бендерских милиционеров или ополченцев, которые спускались нам навстречу по лестнице.

— Ребята, — говорю, — как вам не стыдно! Это же личные вещи! А ну положите на место для девчонки ее кошелек и патроны!

И тут, как назло, бендерчане опять входят. Наш коллега не находит ничего лучшего, как незаметно сбросить на пол кошелек, который он не успел уложить на место. О черт! Каким ослом чувствуешь себя рядом с этими искателями сувениров!

Закончив с осмотром, решаем с Федей и Семзенисом прогуляться по местам боевой славы — на Коммунистическую и Первомайскую. За нами увязались с просьбой показать, где и что было, Паша Звонцев и один опер из слободзейцев. Если бы не их болтовня по поводу каждой пулевой отметины, хорошо было бы сейчас идти по летним тенистым безлюдным улицам. По дороге они находят и с благоговением поднимают с земли стреляную автоматную пулю.

Фасады разбитых и выгоревших зданий, в которых мы держали оборону, уничтоженный до основания частный сектор, разлохмаченные, оставшиеся от больших придорожных деревьев пни в залитой солнцем тишине впечатляют наших попутчиков настолько, что они прекращают трещать. Они и представить себе такого не могли. Да и у самого возникает ощущение нереальности. Отдохнувшие от войны мозги вновь не желают воспринимать такой контраст, пытаются от него избавиться. Сознание мечется от дремотной тишины непострадавших кварталов, где, кажется, сейчас откроются калитки с подъездами и улицы наполнятся спешащими по своим делам людьми, к пожарищам и руинам недавних боев. Туда-сюда, туда-сюда… И возникает соблазн объявить собственную память обманом, а сгоревшие и разбитые дома иллюзией… Вопреки всему что-то глубоко вбитое в голову с детства и юности, прошедших в великой и грозной для врагов стране, пытается заверить, что ничего такого не могло быть, это сон, а мир был и будет всегда и продолжится вечно. А они, руины, глядя черными закопченными глазницами, шепчут: нет, было… И будет снова… Может, через день, через час, через пять минут… Берегись, не забывай… Но, только отвернешься, сразу хочется ничего не помнить и видеть только безоблачное небо и жаркое южное лето.

Нет, абсолютно неправильно нас воспитывали. Крепко повбивали нам в головы постулаты о незыблемости советского строя и конечной победе мира во всем мире. О том, что в каждом встречном человеке все должно быть прекрасно, относиться к нему надо, как к другу, а все уродливое и злое будет вот-вот изжито… Оболванили до стойкого закрепления ненормальных рефлексов. Никогда бы не подумал, что вернется тот разрыв в восприятии, что был в первые дни. А вот поди ж ты…

От разбитых домов идем к кинотеатру и оглядываем с близкого расстояния его пробоины. Забираемся внутрь через пролом в стене зала. Да-а… Все-таки слабый в других отношениях подкалиберный снаряд по пробивному действию — это мощь! Вон прошел один — как по ниточке выстроились дыры. Пробил капитальную стену, все внутренние простенки, вторую внешнюю стену, сбил в нескольких метрах за кинотеатром столб и дальше ушел. А вот фугасный и следы от гранатометных ударов… Оглядываю напротив них в зрительном зале пол. На нем, как на бумаге, написано, как кинуло от прямого попадания румынскую пушку. Вот длинные борозды, вероятно, от станин. Вмятины на играющих, разболтавшихся досках. Щерящиеся грубой щепой следы от осколков. Давно высохшие, успевшие посветлеть лужи и пятна. Разбросанные куски штукатурки и кирпича, искромсанные щербинами стены. Запах мертвого, нежилого помещения, из которого вытряхнули его живую душу. Здесь боролись и умирали враги. Что же у них за орудие было? Что-то небольшое, раз доски пола нигде не проломлены. А по силе запомнившегося огня так не скажешь… Мысленно пытаюсь разместить на этом же самом месте нашу трехдюймовку и посмотреть, куда бы впились зацепы станин. Не то… Неужели СПГ-9?[60] Что-то никак не соображу… Да и нужно ли об этом сейчас думать? Как тут раньше было хорошо… В уши вплывает нетерпеливый гул ждущего начала сеанса зрительного зала. Пучки света из пробоин вдруг становятся лучом проектора. Люди… в темноте сидят счастливые люди. И мы со Светланой здесь. Я обнимаю ее за хрупкие плечи, и мы шепчем друг другу на ухо всякую милую чепуху…

В проход из фойе в зал просовывается белобрысое слободзейское рыльце и вещает:

— Тут у них танк, говорят, стоял!

— Что-о? Какой танк? — И тут до меня доходит. — Слушай, — не выдерживаю, — не повторяй за баранами! Где ты узрел, чтобы сюда въезжал танк?! А деревянный пол? Он бы его выдержал? Слепой, что ли, не видишь?

Продолжаю осмотр. Мули, чтобы скрытно вытащить из зрительного зала кресла и втянуть в него орудие, попотели изрядно. Кто-то хорошо их погонял. Очень может быть, что это друзья того убитого нами румынского офицера были. Часть кресел сложена у задней стены, пара скамей — вот они, в коридоре по направлению к служебному входу. Прохожу в него. Так и есть, остальные кресла и доски обшивки брошены за кинотеатром. А проход узкий. Значит, свой говномет перед установкой на позицию им тоже пришлось разбирать!

Витовт, Кацап и Звонцев перекликаются в фойе. Топочут там как слоны. Выходят на улицу. Зовут. Им уже надоело. Выхожу тоже. Вот так же мы стояли здесь полтора месяца назад с Сержем и Али-Пашой. А потом это место надолго стало одним из самых опасных. Настолько опасным, что на нем опыт последних недель пересиливает рефлексы двадцати четырех беззаботно прожитых лет. Подавляя в себе желание сбежать вправо и пойти за домами, следую за бесшабашными операми прямо по улице. Они ржут, а надо мной брызжут призрачные пулеметные очереди. Экскурсанты видят ржавый остов автобуса и подходят к нему. Мы с Витовтом не можем, не желаем туда подойти. Потеряв интерес, оперы продолжают путь, устремившись за ушедшим вперед Федей.

Неприятные ощущения быстро усиливаются. Находящаяся слева и давно пустая «шестерка» по-прежнему излучает угрозу. Не гляжу на нее, но силуэт этого дома, чувствуется кожей, почти физически. Там, рядом с ней, в бывших ничейных кварталах, сейчас работают российские саперы, производят разминирование. Гулко бухает взрыв. Тьфу! Хорошо, как раз об этом подумал, иначе дернулся бы, как полоумный! Семзенис спокойно объясняет происходящее подпрыгнувшему Звонцеву. Через минуту следует второй подрыв. Кацап из интереса решается было подняться еще на квартал по улице Кавриаго. Нет уж. Этого я им на всякий случай не позволю.

— Стойте!

— Чего?

— Назад, — жестким тоном говорю. — Забыли, как нас мало? Марш в гостиницу!

Федя с Витовтом беззвучно подчиняются.

Слишком резко сказал. Звонцев и слободзеец удивленно смотрят на этот неоправданный в вольной милиции наезд равного на равных. Впрочем, через секунду отношения забыты. Они находят стабилизатор от разорвавшейся мины. Море восторга!

На обратном пути собирались зайти к Антошке — проведать, узнать, в чем есть нужда, но со случайными попутчиками идти туда расхотелось. Вон, тащатся за нами, придурки. Вырывают друг у друга из лап свою сувенирную железяку.

Вернувшись, узнаем: упущение невелико. У Антошки успел побывать Тятя. Рассказывает, что все хорошо, дед и бабка бодрятся, даже выходили сегодня во двор гулять. Просят керосин для примуса и молочные продукты. Вот и ладно. Завтра и мы подоспеем. Общее оживление вызывает поданный к половине второго неплохой обед. В столовой все оказалось споро и хорошо организовано. Записные обжоры вроде Достоевского, Гуменяры и Кацапа блаженствуют. Щедрость угощения и наличие вкусной сметаны наводят на мысль, что о многом для малыша и стариков можно договориться прямо в столовой.

После обеда часть порядконаведенцев поднимается наверх и разваливается в комнатах на кроватях. Другая часть курит на улице внизу. В гостинице квартируем не мы одни. На скамейках при входе сидят бабки. Это пенсионерки-погорелицы, лишившиеся из-за войны крова и всего имущества. Они в двадцатый и тридцатый раз пересказывают свое горе и свою боль. Менты из тихой Каменки маются, выслушивая это, и, не рискуя сбежать, усиленно курят и сочувственно молчат. Минут через пятнадцать следует оповещение на сбор.

82

Через пень-колоду собираемся внизу, у автобусов. Появляется толстый, добродушный Бордюжа, назначенный начальником Бендерского ГОВД. Он раздает всем вкладыши в удостоверения: маленькие прямоугольные кусочки обычной бумаги с оттиском печати, его росписью и машинописной строкой, указывающей должность. Затем призывает к дисциплине, предупреждает о бдительности: в Кишиневе митингуют непримиримые, недовольные условиями прекращения вооруженного конфликта и разведением сторон. Не исключено, что группы экстремистов попытаются проникнуть в Бендеры. Затем Бордюжа представляет назначенных начальников отделов: следственного — капитана Камова и других. В заключение сообщает, что все рабочие вопросы улажены и мы едем в ГОП. Он надеется на наши спокойствие и разумность. Бордюжа садится в старые «Жигули» — не иначе, свои собственные на благо ПМР эксплуатирует. Ждет, пока все погрузятся в автобус, и едет вперед. Половина спецназовцев Сержа остается в гостинице, половина едет с нами. Достоевский, сидя рядом и рыгая от сытости, тычет меня в бок и успокаивает:

— Не дрейфь! Сразу они не рискнут! Держись ко мне ближе — и все будет нормалек!

Мы подъезжаем к бывшему горотделу полиции по Комсомольской улице, через тот самый перекресток, который нам двадцать второго так и не удалось пройти. Горечью и злостью наполняется душа. Они тут ничего еще толком не убрали и не разгребли! Вот наш разбитый и сожженный «КамАЗ», земля вокруг которого густо усеяна гильзами и частями разорвавшихся в огне малокалиберных снарядов. Пазик, прыгая на ухабах, объезжает его на малой скорости и останавливается. Вплотную к комендатуре не подъехал. Там, у главного входа с улицы Дзержинского, одиноко стоит машина Бордюжи. Выходим. Считать они нас, что ли, маразматики, собрались?

В мелкой траншее у перекрестка, которая, несмотря на все землеройные усилия гопников, не утратила черт подкопанной водосливной канавы, валяется всякий хлам: вспоротые патронные цинки, сломанные ящики от гранат, жестяные банки от запалов. Там же лежит аккуратно простреленная спереди каска. Видно, наши еще одного гуслика здесь напоследок подловили.

Паспортный стол разбит в дробадан. Если в момент попадания здесь сидели гуслики, то они взлетели на небеса все сразу и с большим начальным ускорением. А вот обширное каре двухэтажных зданий городского отдела полиции на себе заметных повреждений не несет. Единичные пулевые и осколочные отметины. Крыши тоже вроде в порядке. Куда же этот сукин кот Дука стрелял?!

По одному проходим внутрь через турникет, пересекаем небольшое темное фойе, из которого влево и вправо уходят коридоры, и через заднюю дверь попадаем во внутренний двор. Ага! Ясно. Переднюю часть комплекса с дежурной частью занимают российские миротворцы. Левое крыло — полицаи, а справа, в самом сопливом флигеле, где дальние окна выходят в сторону железной дороги, будем мы. Засунули в самую задницу.

Кишиневской полиции заметно больше, чем нас, и у всех, совершенно открыто, автоматы! С полдюжины пулеметов у них точно здесь же припрятано! И ни одного миротворца рядом! Не встречают нас россияне, не подходят. Сидит только парочка в дежурной части. Тихие, как сычи в полдень. Будто нарочно попрятались. Оглядываю двор изнутри. Да где же, черт возьми, попадания?! Неужели добрая сотня мин, выпущенных по ГОПу, была брошена впустую?! О! Вон одно, очень хорошее! Прямо в конек внутреннего ската крыши. Осколки от него веером разошлись по всему двору. Получше будет, чем их ответное, по штабу милиции, рядом с калиткой! А вон, в глубине двора, судя по выбоинам от разлета осколков, второе. По крышам, наверное, тоже три-четыре есть. И вокруг ГОПа близких падений с десяток. Дука частично реабилитирован. И все же это очень мало! Неудивительно, что гопники себя здесь прекрасно чувствовали. В то время как нам на Первомайской, Калинина и Комсомольской проламывали крыши и насквозь прошивали стены, тут было почти безопасно. У остальных бендерчан на лицах такое же хмурое разочарование. Нехорошее чувство бессилия, не раз появлявшееся, когда в руках не было оружия, способного на равных противостоять врагу, вновь посещает нас. Не приближаясь, посматривают на нас со своей стороны двора и из окон второго этажа полицейские автоматчики.

Вышедших во двор зовут обратно. Камов приступает к распределению следственных кабинетов на втором этаже выделенного нам правого крыла. Иду за ним. Захожу в дверь, в которую он тычет, чтобы я располагался. Так мы еще за полицаями недостреленными должны убирать?!

Мама дорогая! Я-то думал, что у нас был бардак, но это… То дерьмо, в котором сидели гуслики, превосходит все мои прежние представления о бардаке и засранстве. Переломанная мебель сдвинута к стенам. На полу пустых бутылок больше, чем стреляных гильз. В пластиковое мусорное ведро в углу при входе наблевано доверху. Уровень этой пакости уже успел чуть-чуть опуститься за счет подсыхания. Смрад такой, будто только что дохлятину вынесли. Легкое дуновение из лишенного стекла зарешеченного окна его не развеивает. Подхожу к окну. Блеск! Эти идиоты развлекались тем, что в упор из автоматов перестреливали прутья решетки. Бетонные столбы напротив окон, до самого полотна железной дороги, в направлении на их собственный тыл просто спилены пулями! Под потолком кабинета, посередине стены висит расстрелянный, чудом не упавший портрет Карла Маркса.

Поворачиваюсь к Камову.

— Порядок здесь наведем, но только после того, как вынесут бутылки и это ведро с блевотиной. Это — издевательство! Пойдите и скажите, что без этого никто из нас ничего тут делать не будет.

Камов смотрит и молча исчезает. Вместо него в кабинет протискиваются Серж и Жорж.

— Покурите здесь, — прошу их, — чтоб не воняло.

Оглядев помещение, они курят и точат лясы. Я от нечего делать осторожно роюсь в окружающем разгроме. Выдвигаю один за другим ящики отставленного к стенке стола. Судя по содержимому, здесь был уголовный розыск. В одном из ящиков лежит объемистый матерчатый кошелек. Беру его, слегка приоткрываю и вижу, что внутри стоит химловушка.

— О, — говорю, — кошелек с химловушкой!

Достоевский и Колобок от безделья аж подскакивают.

— Где? Дай сюда!

— Нате!

Без всякой задней мысли закрываю и кидаю им кошелек. И прежде, чем успеваю еще хоть что-то сказать, они хватают его; Серж, как пизанская башня, наклоняется, чтобы лучше видеть, а Жорж широко открывает кошель ему прямо в морду. Раздается щелчок, и взлетает красная пыль. Сработала! На счастье, давно пересохла! Со свежей зарядкой был бы полный звездец!

— А-апчхи!

— Нас ын кур! — не удерживаюсь я от злорадства.

И тут утирающий рожу Достоевский замечает, что краситель упал ему на плечо и воротник, и начинает их чистить. Заметно не так уж сильно, но Серж теперь командир и не может позволить себе грязи, которая совсем не взволновала бы его в прежние времена. Стряхнуть родаминовый краситель не получается. Он утраивает усилия. Не получается все равно. Готовится плюнуть и потереть слюной.

— Только не мочи, — предупреждаю, — хуже будет!

— А ну, ты! Ты зачем это дерьмо открыл?! Давай теперь, чисти! — рассвирепевший Достоевский срывает зло на своем неразлучном компаньоне.

— При чем тут я?! — возмущается Колобок.

— Чисти давай, — орет Серж, суя в нос другу свой воротник.

— Да пошел ты!

Сажусь на более или менее чистый краешек стола и начинаю ржать. Достоевский бросает на меня испепеляющий взгляд, но я не могу остановиться. Смешно вдвойне оттого, что я же сразу предупредил их, что это такое! В конце концов оба умника, продолжая яростно переругиваться, ретируются с места своего позора. Прибежавшим на шум из соседнего помещения Семзенису и Гуменюку открывается картина: бывший замкомвзвод сидит, качаясь, на столе и хохочет во все горло. А от него, выражая обиду каждым своим движением, удаляются наши чудо-богатыри. Сквозь смех рассказываю им, как герои Бендер подорвались на полицейской химловушке. Через пять минут об этом знают все. Федя и Тятя, из осторожности ошивавшиеся поближе к миротворцам и дежурной части, тоже хихикают. А полицаи — в полном недоумении, что между «сепаратистами» произошло. Вот пусть и боятся нас, как психически неуравновешенных.

83

Как вскоре выяснилось, до конца дня делать нам, в общем, нечего. Дежурка начнет принимать заявления о преступлениях и разворовывании имущества в период боевых действий только завтра. И в ГОПе сидеть, на полицейскую грубость нарываться, не хочется. Бросив возню в грязных кабинетах, к которой совсем не лежит душа, собираемся и вместе выходим на улицу. Первый трудовой день в Бендерах для нас закончен.

Чтобы знать обстановку, в гостиницу возвращаемся другой дорогой, с улицы Дзержинского по улице Кавриаго. Подорванный и оскорбленный молча идут порознь, надувшись друг на друга, как мыши на крупу. Проходим мимо братской могилы — подбитой бээмпэшки. Не подавая команды, прикладываю руку к милицейской пилотке, отдавая павшим честь. Остальные — кто остановившись, а кто на ходу — тоже вскидывают руки к головным уборам.

За бээмпэшкой, на другой стороне Т-образного перекрестка стоит старый, хлипкий частный домик. Вся местность там такая невыразительная, что просто непонятно, как водитель и командир БМП могли ошибиться с направлением на ГОП. Наверное, плохо было видно через смотровые щели и приборы. Часть приборов вполне могла быть неисправна. По отметинам на горелом борту машины видно, как волонтеры и полицаи забавлялись, выясняя, пробьет пуля борт или не пробьет. Но не поддалась им обгоревшая сталь!

Тут же, упираясь краем в угол стены соседнего кирпичного дома, стоит кое-как укрепленный и прикопанный щит из большой изогнутой железяки. На обращенной в сторону приднестровских позиций выпуклой стороне белой краской на латинице коряво наведено: «Бригада Буребиста».[61] Мули рогатые! Зачем они вообще здесь этот щиток прислонили, если много впереди стояла и стоит прочно удерживаемая ими «шестерка»? Место совершенно безопасное. Это сразу видно. Если бы сюда стреляли, то сия гордая и демаскирующая надпись была бы не к месту. Да и сам щит после первой же хорошей очереди улетел бы, щелкнув по рогам тех, кто эту печную заслонку поставил. Сидели здесь какие-то павианы грязножопые и млели от ужасного благоговения, как они за этой стеночкой рискуют своими никчемными жизнями, которые против куриного говна, ну ничего просто не стоят. Жрали дармовую «Тигину» и своими хвостами занюхивали. Как обидно все-таки, что не смогли мы счистить таких «героев» и их бронеклозетные укрепления с городских улиц раз и навсегда!

Настороженно и с уважением пройдя мимо «шестерки», спускаемся по улице мимо парка. Здесь его главный вход. Он, оказывается, называется парк имени Горького. А мы его всегда между собой называли парком Кавриаго! Бедный парк! Нет здесь, наверное, ни одного целого дерева. На следующий год многие из них засохнут… Отходя от незамысловатой арки главного входа с надписью наверху, замечаю посреди улицы на асфальте след, будто большая кошка лапой пошкрябала.

— Гуменюк! А это не та граната, за которую тебя Али-Паша дрючил?

— Бес его знает. Может, она, — добродушно отзывается тот.

— Ребятки, жарко, — молит Тятя. — Станем, покурим!

Солнце и правда после полудня разгулялось. Лезу за спичками и сигаретами, и тут из неуклюже пришитого мною к подкладке потайного кармана вываливается запасенная на крайний случай эргэдэшка и, подскакивая, катится по проезжей части. С бранью кидаюсь за ней.

— Ого-го-го! Сам такой! — улюлюкает обрадованный Гуменяра.

— Партизаны, галимые партизаны! Вслед за бендерской кончается наша гвардия… — уныло и презрительно заключает вновь подавший голос Серж.

— Эй, хлопцы! Хватит на жаре торчать! Пошли отсюда!

— Да, давайте к Днестру лучше!

И на берегу тоже жара. Лучше идти на базу. Добравшись до своих комнат в гостинице, лениво разваливаемся на кроватях. От нечего делать перелистываю «Наставления по стрелковому делу», которые захватил с собой на всякий случай. Все надеялся, что дадут пистолет, а его надо уметь быстро собирать и разбирать, чтобы устранять перекосы и задержки.

Через какое-то время, возвращаясь, шумят в коридоре слободзейцы. К нам забегает эксперт по танкам, мелкий белобрысый опер.

— Смотрите! — и снова показывает подобранный им стабилизатор от мины.

В глазах у Сержа, который, только что придирчиво изучал противотанковую мину Игорька, вспыхивают юркие, как ядовитые змейки, огоньки.

— Беги с ним на металлобазу, пионер!

— Где твой красный галстук?!

— Вымпел тебе в руки за сбор металлолома!

— И большой кормовой флаг в задницу!

Редкое единодушие. Дураков у нас не любят. А особенно шустрых и восторженных. Опер без тени смущения замечает лежащее «Наставление по стрелковому делу» и тут же просит:

— Твое? Дай почитать!

— Возьми.

Он хватает книжку и исчезает. Даже спасибо не сказал.

— Зачем ты этому козлу книгу дал?

— Чтобы отвязался.

— Все так раздаришь, интеллигент вшивый! — рявкает Достоевский. — Вот найду шашку, тебе подарю. Чтоб научился ею махать. Р-раз-два!

Он недоволен вновь проявленной мною слабостью. По его мнению, не просто отказать, а послать куда подальше надо было. К семи часам отправляемся на ужин. Серж прожорлив, как мусоропровод. Он и Гуменюк прутся к раздаче за добавкой.

— Только хлеб, масло и чай, — сообщает им девушка из раздаточной. — Котлет и картошки нет, хоть сама ложись!

Это она зря. Прямо как в анекдоте, когда после такого ответа посетитель заказывает «два вторых». Но ради дополнительных порций хлеба с маслом и сладкого чая проглоты, хитро поглядывая друг на друга, решают не пошлить и возвращаются за стол с добычей, довольно ухмыляясь. После ужина выходим на улицу, присаживаемся на лавочку под стеной, а кто просто на ступеньки, и курим. Хороший августовский вечер. И, в отличие от многих других проведенных здесь вечеров, абсолютно, разлагающе тихий.

84

На следующий день начались рабочие будни. Явившись в комендатуру, к своему удовлетворению, видим, что позорные корзина с блевотиной и пустые бутылки удалены. Разбираем завалы, выкидывая мелкую требуху прямо в окно. Туда же отправляется вызвавший вчера бурю эмоций кошелек. Вытаскиваю на середину столы и расставляю уцелевшие стулья. В освободившемся дальнем углу, где оторван плинтус и продавлена доска пола, пыхтя, роются, как барсуки, Достоевский с Игорьком. Я знаю, чего они там роются. Поэтому один из столов придвинут прямо к двери. От нечего делать, из хулиганских побуждений, влезаю на него и на простреленном портрете Маркса внизу приписываю авторучкой: «Кырл Мырл». Тут, как назло, в дверь ломится Камов. Обещаю ему сейчас открыть и, задержавшись, пока пацаны не дают знак, что «закончили», соскакиваю вниз. Серж с видом раскаявшегося двоечника помогает мне водворить на место стол. Камов заходит, сразу же бросает заинтригованный взгляд наверх и, видя вторично испохабленного Маркса, укоризненно качает головой. Нет классику покоя ни от одной из враждующих сторон!

С раннего утра заработала дежурная часть. Поступили первые заявления граждан и материалы. Камов пришел сказать, что по всем вызовам мы будем выезжать строго в совместных группах: пара миротворцев и если наши следователи, то с ними обязательно молдавские оперы. Или наоборот. Такой же дубляж будет в изоляторе временного содержания и работе уголовного розыска. Всю жизнь мечтал. Не вижу я тут что-то молдавских следователей. Это, получается, один наш следователь завсегда будет против нескольких молдавских оперов? Понимая вопрос, Камов отвечает, что не по одному будем ездить, а с кем-то из приданного взвода спецназа. Я вообще могу сейчас пройтись без полиции по заявлению о мародерстве в соседних с ГОПом домах. Туда полицаи не хотят идти, а заявительница уже ждет на входе. Это любопытно. Подбираю положенные начальником на стол бумаги, засовываю к себе в папку и кидаю клич Витовту с Гуменярой идти за мной.

У входа в комендатуру ожидает замученная, в летах уже женщина. Представляюсь ей и прошу пояснить, в чем дело. Рассказывает, что с началом городских боев она не захотела уезжать. Но через несколько дней ее, как и других остававшихся в районе жителей, выселили полицейские под предлогом обеспечения безопасности гражданского населения. Возвращаться не разрешали, и домой она вернулась только вчера. А там нет ничего. Голые стены.

Предлагаю ей провести нас на место преступления, чтобы написать протокол. Веселые были ребята, наши враги! Изобретательные. В дни затишья и перемирия с ОПОНом мы со своих этажей иногда видели, как от ГОПа отъезжают грузовики с награбленным. Но таких масштабов и такой жадности, чтобы вывозить все подчистую, даже подержанную мебель, которая все равно рассыплется в дороге, мы тогда не предполагали!

Несколько раз шагнув, уже и пришли. Прямо напротив печной заслонки с надписью «Бригада Буребиста». Вот где, значит, был ее фронт борьбы с сепаратизмом! Заходим на приусадебный участок и в дом. Никакого преувеличения. В доме нет ничего, кроме пары досок от совсем не годной, видно, разваливавшейся при погрузке дешевой древесно-стружечной мебелишки. Стены размалеваны непристойными надписями на латинице. На кириллице тоже есть: «руски п…расы!» Нда-а. Грамотностью ревнитель национальной чести не отличался. Гуменюк, ругаясь, ищет, чем соскрести этот шедевр румыно-молдавской письменности. Выхожу обратно и осматриваю участок. Помимо впечатляющей полноты зачистки от товарно-материальных ценностей, в глаза бросается обилие оброненных на землю и полы автоматных патронов. На приднестровской стороне и помыслить было нельзя найти просто так, на земле десяток патронов. Боеприпасов не хватало, их берегли. А здесь — пожалуйста, валяются.

Разминая отвыкшие от авторучки пальцы, останавливаюсь на перекур.

— Даже если бы не знал, кто и где воевал, ясно как белый день, что кражу румыны с мулями зап…ячили! — говорю.

— Ты полегче выражайся перед женщиной! — делает мне замечание Витовт.

— Ничего, ведь так оно и есть! — отвечает обворованная хозяйка.

Закончив протокол и допросив потерпевшую о стоимости похищенного имущества, просим ее вместе с нами пройти квартал-другой вглубь Каушанского коридора, показать другие следы, которые оставили «защитники» молдавского уезда «великой» Румынии.

Вновь проходим подбитую бээмпэшку и углубляемся в бывшие вражеские кварталы. В глубине квартала за перекрестком с улицей Горького стоит двухэтажный дом в кубическом стиле тридцатых-сороковых годов. Мне по душе такая архитектура. Плохие то были годы, или хорошие — другой вопрос. Широкие окна дома разбиты и мертвы. В пыли под ним полно стреляных гильз, хотя стрелять здесь было не в кого. Значит, стреляли просто в центр города, в небо, «навесом». За этим домом улица Дзержинского кончается. И вот уже изогнутый, бывший недостижимым для нас отрезок все той же длинной улицы Первомайской. Интересно пройти дальше. Вокруг то же самое, что у ГОПа. Выломанные калитки и сорванные с петель, чтобы без помех подъехать грузовикам, ворота. Ограбленные дома. Россыпи патронов в пыли. Через несколько сотен метров начинаются подворья, где люди в период боев все же оставались, и обстановка кругом приобретает более нормальный вид. Возвращаемся обратно.

Время уже обеденное. Не заходя в объединенную комендатуру, топаем в гостиницу кушать. Полицаям сподручнее — у них прямо в ГОПе своя столовая. Ничего, в этом ежедневном брожении туда сюда, которое нам устроили, есть свое преимущество — невозможность контроля. Интересно, успел ли Серж оборудовать на ближних подступах к комендатуре еще один схрон с оружием, как обещал? А наша противотанковая мина уже в ГОПе. Заложена в моем кабинете в стену под полом — так, чтобы всей своей силой ударить в сторону их корпуса и во двор, где они обычно толпятся. Свои, кому надо, это знают и через двор будут ходить только по крайней нужде. Стратегический «объект типа сортир» тоже на стороне врага.

Первое дежурство продолжается, и после обеда я вынужден спешить обратно в комендатуру. Покончив с немногими бумагами, изучаю вид из окна. Пролезть сквозь поврежденную решетку можно, но за окном пусто и голо, в случае чего не убежишь… Разве что под стеной — и сразу вправо, к вокзалу. Надо пойти, осмотреть задний забор. Использовать, что ли, дежурный повод? Пошел. Зашевелился полицейский флигель, поворачиваются за одиноким приднестровцем головы автоматчиков. Да-а… Чего, кроме вооруженной до зубов полиции, на заднем дворе в избытке, — так это говна. Все дырки находящейся там уборной полны доверху. Не иначе, пока сидели в обороне, навалили. Воняет просто неимоверно.

Ближе к вечеру из объединенной комендатуры происходит первый совместный выезд. Какой-то мужик подорвал себя прижатыми к телу гранатами. Мы его так и обнаружили — лежащим посреди пустыря с оторванными кистями и развороченным животом.

— Дурак какой-то, — посмотрев и содрогнувшись, говорит миротворец.

— Почему сразу дурак? Это у вас в Рязани до сих пор ничего страшнее не было, чем привокзальные урки и пиво с дихлофосом. Может, узнал, что у него ребенка или семью убило… Мало ли что бывает…

Не знаю, как им, а для меня самое страшное — не трупы. К ним принюхался и пригляделся до отупения. Я не выдерживаю другого, с чем успел вновь столкнуться на городских улицах. Это женщины с несчастными, полными боли глазами, ищущие своих пропавших детей. Завидев обычную милицейскую форму приднестровцев, они кидаются к нам, показывают фотографии в надежде что-то узнать. Мы не можем им помочь, и от них хочется спрятаться, потому что из этих глаз, из души в душу передается боль. Где их сыновья? В лучшем случае брошены в националистические застенки. В худшем и наиболее вероятном погибли в бою или расстреляны бандитами-волонтерами, засыпаны в безвестных братских могилах. Или, попав в плен, замучены в Каушанах. Мы, просидевшие ночь бендерской Голгофы без дела в Тирасполе, а затем прикованные к маленькому пятачку города, что мы можем знать и сказать им? Высокие, прочувствованные, как на траурном митинге, слова или короткое солдатское извинение, что так уж вышло?! Ни то, ни другое не поможет.

На центральной площади, возле горисполкома, есть уголок, где люди, ищущие своих родственников, соседей и друзей, наклеивают на стенах их фотографии и рукописные объявления. Первые появились там еще в конце июня. А сейчас десятки лиц смотрят на людей, подходящих к этим стенам, сотни объявлений тянут к глазам прохожих свои отчаянные строки. Там в ожидании чуда постоянно дежурят осиротевшие матери, иногда дети, бросающиеся под ноги любому милиционеру или военному в надежде узнать о своих старших братьях и отцах. Человеку в форме невозможно там находиться, и наши уже приучились давать вокруг этого места кругаля.

85

Медленно, поначалу настороженно один за другим протекли дни новой службы. Множатся в производстве материалы проверок, появляются дела. Следователей мало, и дежурить в комендатуре приходится сутки через двое. Каждое дежурство выезды. Группы большие, нас посменно возят два автобуса «ПАЗ» с жирными надписями на бортах «Объединенная военная комендатура». Кроме того, за нами таскается корреспондент «Днестровской правды», который иногда тоже изволит выезжать. Авторитетом он не пользуется, потому что пишет кривыми словами всякую чушь. Поначалу пытались просить его, чтобы написал правду о том, что мы слабы, нас фактически разоружили и Бендеры вновь ни от чего не гарантированы.

— Ну, я же не могу такое написать! — ответил наш военный корреспондент.

После того как выяснилось, что это он написал перевирающую все и вся статью «Хроника одной ночи» об одном из июльских ночных боев, писака для нас и вовсе умер. С ним перестали говорить, перестали его замечать.

Постепенно успокоило всех то, что кишиневская полиция оказалась до конфликтов неохочая. Их комиссар проявил себя как человек взвешенный и разумный. За первую неделю произошла только одна стычка. Один полицейский и какой-то воин из новых подчиненных Сержа опознали друг друга по боям под Дубоссарами. Кинувшихся друг на друга врагов разняли, после чего комиссар и Бордюжа выслали обоих непримиримых из Бендер.

Вскоре случился другой инцидент, у нашего жилья, но полиция была тут и вовсе ни при чем. В вечерних сумерках, с берега Днестра, из-за здания речного вокзала, кто-то дал длинную автоматную очередь, попавшую в стену у входа в гостиницу. Как раз над скамьей, на которой мы вчетвером сидели. Тятя, Федя и я так и остались сидеть, только выругались по случаю. Один Звонцев вскочил как ошпаренный. Пусть побегает. Будет теперь другие развлечения знать, кроме как опозоренных девок допрашивать. Всегда к этому процессу у него был первейший интерес: сколько раз, куда и как. К речному вокзалу сразу же понеслись патрульные машины, побежал спецназ с Достоевским во главе. Но никого не нашли. Комиссар полиции на всякий случай провел свое расследование и заверил Бордюжу: никто из его людей вблизи места инцидента не находился и каждый персонально отчитался за патроны и оружие.

Полицаи, видя спокойствие приднестровцев, потихоньку сами расслабились. Вон, толпятся во дворе, как на базаре. Можно устроить, чтоб как тараканы от дуста забегали. Сейчас как дерну за проволоку у плинтуса! Себя только жалко…

После службы ходил к Антошке. Городские власти, у которых уже успела побывать его бабка, обещают им помощь. Но пока для стариков самая большая радость — восстановленные коммуникации. Пошла вода, без которой им было так тяжко, дали свет, вот-вот включат газ. Просидел с малышом допоздна, пока его не уложили спать. Маленький бедолага все вспоминает свою маму, спрашивает, где она. Всякий раз, как я что-нибудь придумываю и отговариваюсь, прошу его еще подождать, становится муторно и холодно на душе. И надо владеть собой, нельзя этого ребенку показать…

Вернулся в гостиницу — и сразу офигел. Чертяка Серж опять сорвался. Они с Жоржем, пока ловили стрелка, выпустившего очередь по гостинице, нашли на берегу несколько кустов конопли. И вот дождались, собрали пыльцу, скатали в шарики, перемешали с табаком и накурились в дым. Сидят на лавке под стеной и хихикают. Видя их добродушно-идиотское состояние, не мог удержаться, сел рядом высказать, что я об этом думаю. Когда еще представится такой случай? Я матерился на чем свет стоит, а они хихикали. Затем начали нежно хрюкать, как два встретившихся после долгой разлуки поросенка. Боже! И это чудовище послали сюда командовать взводом, который должен нас защищать! Устав ругаться, ради интереса согласился попробовать их зелье. Запашок, надо сказать, препротивный. А потом раза два затянулся — и вдруг вспыхнули, разгорелись над головой звезды. Как искры, полетели вниз метеоры. Совсем как два года назад, в полях под Кагулом. Такое же чистое ночное небо продолжало висеть над землей, на которой за эти два года наворотили столько, что за сто лет не забыть и не отмолить. Долго, наверное, так просидел. Уже прохлада пробирать стала. Поднялся в гостиницу, и вновь возник во рту противный до тошноты привкус шмали. Чтобы избавиться от него, проблевался и пошел в душ. Ну и гадость же эта их заливная рыба…

86

Вскоре на одном из дежурств поступило сообщение об обнаружении в городе склада боеприпасов. Я сразу телефон за трубку хвать! Кручу диск, а в трубке глухо, как в танке. Сержевы негодяи не отвечают! Чтоб им повылазило! Пришлось ехать без оговоренного ранее оповещения, только с Семзенисом, молдавскими операми и усиленной командой миротворцев.

Когда приехали по адресу, нам поначалу не открыли. Баба из-за двери долго переспрашивала, кто это к ним и зачем. Все почуяли — оно! И тихо расклеились вокруг по стенам. Потом, во избежание эксцессов, женщины, находившиеся в квартире, все же отворили. Показали, где что лежит, и сказали, что сейчас придет хозяин оружия. Осматриваем. Действительно целый склад! Цинки с патронами, гранаты. Бронежилеты. А это что завернуто? Ряды тускло отсвечивающих боками чем-то похожих на радиолампы гранат к агээсу… Мать честная, ну как же за этого мудака Достоевского обидно! Проспать столько жратвы для «Мулинекса»!

— Витовт, — зову я, — иди сюда, будем считать! — И на правах следователя тут же приказываю операм опрашивать женщин, а миротворцам приготовиться ждать гостей.

Их шестьдесят. Целых шестьдесят гранат! На корточках передо мной, закрывая своей спиной часть разложенного на полу арсенала и мои руки, сидит Семзенис. Быстро оглядываюсь, всех ли разогнал. Никто не смотрит! Отделяю часть и распихиваю их по две-три штуки себе и Витовту в карманы. Пригождается и враз раздувшаяся папка для бумаг.

— Сорок шесть штук! — уверенным голосом объявляю итог.

Тут появляется хозяин арсенала — молодой парень с военной выправкой. Он ничего не отрицает. Спокойно и уверенно отвечает, что в военное время боеприпасы — это необходимость. И до сих пор их просто некому было сдать. Бабы, что ли, в комендатуру пойдут? А он сам только вчера вернулся из Тирасполя. В разговоре с ним выясняется, что он — из Бендерского батальона. После окружения в восьмой школе и исчезновения комбата на все офицерские должности в батальоне назначили исполняющих обязанности и в конце июля вывели батальон в Парканы, а затем погнали на полигон под Тирасполем. Там все оставшееся вооружение и технику они сдали тираспольским гвардейцам, после чего какое-то время помаялись на казарменном положении в парканской школе. Затем бендерские гвардейцы были просто распущены по домам. К первому сентября им, как школьникам, велено явиться в Тирасполь к Красным казармам. Никого из командиров создаваемой отдельной мотострелковой бригады вооруженных сил ПМР они в глаза не видели. Что дальше будет с батальоном — непонятно. Возможно, после позорного разоружения и неприятных бесед с эмгэбэшниками и офицерами бергмановской комендатуры, собиравшими любую грязь на комбата, вернутся не все. Не будет уже прежнего батальона…

Нда-а… Вот так у нас формируется бригада, созданная приказом Кицака еще шестнадцатого июля… Спору нет, наши тираспольские политики молодцы, что в конце концов заручились мощной поддержкой России. Но зачем же так поступать со своей собственной армией? На других надейся, но и сам не плошай! Однако личные счеты, припрятывание своих ошибок и подленьких интриг, похоже, важнее… Все ясно. Не задаваясь лишними вопросами, строчу с его слов объяснение, подгоняя имеющиеся факты под добровольную сдачу оружия и освобождение от ответственности. По букве закона я не прав, но меня это совсем не мучает. Отказавшись от задержания бывшего гвардейца, едем обратно в комендатуру. Там волчком вьется Серж. Ему уже донесли, какой выезд он проспал. Жаба давит его, пригнав сюда из гостиницы. Рулит следом за мной в кабинет.

— Подумать только! Прохлопать столько гранат!

— Где ж ты был со своим обещанным дежурством на телефоне?

— Я? Да я не могу быть сразу везде!

— Плохо воспитываешь, командир, своих подчиненных. Рано пошел на повышение!

— Сам ты кто?! Что вы без меня, менты, можете сделать?!

— Семзенис! Покажем ему, что мы без него можем! А ну запри дверь!

Затем выкладываем на стол плоды ловкости моих рук. Достоевский, щелкнув было клювом, делает вид, что не удивлен.

— Так ты следователь или вор?!