Раненый город Днестрянский Иван
Через два дня вихрем проносится весть, что Костенко арестован в Тирасполе и вскоре при непонятных обстоятельствах убит. В горисполкоме заявляют, что Бендерского батальона гвардии больше нет и его гвардейцы переданы в состав частей народного ополчения. Кадровых — в ополчение? Это шок. Сразу вспомнились самые мрачные факты и предположения из рассказов гвардейцев бендерского батальона. То, что происходит дальше, эти предположения лишь укрепляет. Нам уже открыто говорят, что цель выбить румынско-молдавских захватчиков из города Бендеры больше не ставится, и все должно быть подчинено переговорному процессу. Поэтому надо всего лишь выровнять линию фронта, то есть местами даже отойти.
Что думать по этому поводу? Наверное переговорный процесс, помимо урегулирования обстановки сулит кому-то большие выгоды. Гораздо большие, чем могли дать несколько тысяч честных дураков во главе с упрямыми и неудобными офицерами вроде Костенко. Но наши вожди в комбата Костенко и других своих офицеров не верили. В их представлении не того полета это были птицы, не могли они удержать Бендеры, не могли руководителей ПМР защитить! А Костенко смог удержаться! И подполковник Астахов смог организовать танковую атаку через мост. Не решился взять командование над прорывающимися полковник Кицак, как тут же нашелся подполковник Ширков! Не готовы оказались вожди к стихийному порыву людей, — так заботами о тысячах добровольцев занялся полковник в отставке Егоров!
Сколько всего ещё могла бы сделать эта могучая кучка людей, настоящих офицеров, если бы им не мешали, не разобщали, а заранее вместе свели! Но у политики свои законы. Она не хочет подчинять их законам войны. На войне паникеров приводят в чувство или стреляют. В политике перепуганные называют себя прагматиками, и творят что хотят в надежде на быстрый результат, который избавит их от страха и удовлетворит их амбиции. Конечно, они на свой лад продолжают противостоять врагу. Но ещё они ненавидят дееспособных и храбрых за то, что эти упрямцы мешают им бегать кривыми дорожками. При первом удобном случае политики мстят. Поэтому многие губы в Бендерах шепчут: измена! Есть ли другие политики, чей дух слишком крепок, чтобы бояться комбатов? Наверное, да. В другой стране и в другое время. Со временем и страной нам не повезло.
Теперь-то понятно, почему горисполкомовским распоряжением буквально накануне расправы с Костенко гвардейцев приткнули в восьмую школу. Там их легче было окружить и взять. От таких мыслей люди все больше мрачнеют и колеблются. Еще немного — и хребет обороны будет сломан. Причем не румынами, а изнутри. Мы — бессильные заложники политики, которая все последние годы вела нас от краха к краху. Так зачем же нас вообще призывали и вооружали?!
В те же дни прибыли очередные воины-помощники. Опять с одними автоматами, зато много. Впервые предложено смениться всем, кому осточертела романтическая служба в Бендерах. Воспользовались этим немногие. Смысл, если спокойная обстановка удерживается больше недели? Наши противники опоновцы, перемирие с которыми пока держится, утверждают, что с молдавской стороны в городе ничего не готовится. Вот на начало июля действительно был намечен второй штурм Бендер, сорванный огнем артиллерии Лебедя, который назвал этот удар «понуждением Молдовы к миру». Молдавские войска понесли большие потери. Еще опоновцы поведали, будто бы в те дни в районы Гербовецкого леса и Суворовских высот десантировались разведгруппы четырнадцатой армии. Одну из них выбросили неудачно, прямо на голову одному из националистически настроенных подразделений. Группа погибла. Поэтому так жестоко били пушки. Лебедь за своих людей мстил.
Эти опоновцы с Кавриаго — люди вроде разумные. Разок посидели, выпили с ними. Шнапс и харч у них лучше нашего. О гопниках отзываются плохо. Полиция, говорят, там еще ничего. Но приданные подразделения негодные. У ОПОНа с ними все больше стычек. Волонтеры в большинстве своем неуправляемые, мародерствуют, их невозможно удержать. Причем многие родом из пригородных сел, специально пошли на войну, чтобы грабить. Другие тоже ударяются в эту стихию или просто бездельничают, потому что им эта война не нужна. Иногда наезжают представители из Кишинева — проверять. Прекращением грабежей они не интересуются, во главу угла ставят не моральное состояние, а лояльность. Тому, кто уличен в контактах с приднестровцами, может прийтись худо. Но у них рота сплоченная, доносчиков нет.
Национальный принцип ни в ОПОНе, ни в других молдавских частях строго не соблюдается. Да это мы и сами знаем — тот же начальник Бендерского ГОПа Гусляков вовсе не молдаванин, а из коренных бендерских русаков. В Молдове его «поднимают на щит» как героя, он дает для молдавского телевидения пространные интервью, недавно снялся на фоне нашей подбитой БМП, рассказывая об успехах и стойкости своей полиции. Жаль, мы не знали… Иначе подпортили бы это представление!
Еще опоновцы сказали, что у них беда — невозможно помыться. Ну, Али-Паша взял и пригласил их к нам в сауну, в промзону недалеко от речного вокзала. Те тык-мык. Вроде страшно, но под твердые гарантии согласились. И на следующий день трое пришли.
Разведывать по дороге туда, правда, нечего. Поначалу говорили о наведении понтонного моста, но он, видно, оказался нужнее в другом месте. Ждали прибытия на передовую трофейной «Рапиры» — пушки МТ-12, а она оказалась стоящей на полпути от мостов к горисполкому с надписью на стволе «Стреляла по ПМР — больше не буду!». Руководящие умы выставили ее в качестве экспоната для российских и ооновских представителей, зачастивших в город. О умники, повторители задов одесского фольклора! Лучше бы послали к нам и пушку, и этих представителей, чтоб они посмотрели и на трофеи, и на грязных, изорванных, сплошь легкораненых, но не оставляющих фронта бойцов…
Но представители ООН, депутаты парламента Молдовы и прочие глашатаи воли народов разных стран прибывают в горисполком, а оттуда, кому надо, в ГОП, одной и той же дорогой, подальше от мест затяжных боев и руин, по улице Ленина с поворотом на Дзержинского: хоп — и в дамки! Только и слышно: были французы, немцы, Оборок, Невзоров, Лимонов… А приднестровская война все идет себе да идет, не кончаясь… Поэтому ООН у нас не любят и с удовольствием рассказывают анекдот:
— Что такое два нуля и буква М?
— Мужской туалет.
— Два нуля и буква Ж?
— Женский туалет.
— А два нуля и буква Н?
— Так это ООН!
— Нет, это туалет для националистов.
— Почему?
— Да потому, что они на эту ООН срали!
75
Вижу, уже не обязательно безотлучно во взводе сидеть. Попросился у Али-Паши сгонять в Тирасполь. Он разрешил. Спросил только зачем. Сказал ему, что квартиру проверить надо. Как-никак все мое достояние. Ну что ж, говорит, причина уважительная, валяй. Но до темноты чтоб опять здесь.
До нас с того берега и вправду начали доходить слухи, что брошенные беженцами квартиры начали, не без интереса чиновников, переписывать на новых съемщиков, чтобы затем приватизировать и продавать. В Приднестровской Республике продолжает действовать советское законодательство, по которому, если съемщик полгода не проживает в квартире, — он теряет право на нее. Под эту лазейку в законе все и происходит. Вычислить же пустые квартиры для стакнувшейся с коммунальщиками бандоты несложно. Мне есть чего опасаться. Квартира в центре и большая. Соседи меня не знают. Как ни упала вниз стоимость жилья, а чего-то она стоит. Я столько не заработаю.
Ехал в тревоге, но дома все оказалось в порядке. Зашел к соседям, объяснил, где я, попросил присмотреть или хотя бы сказать непрошеным гостям, с кем будут иметь дело. Посмотрели они на меня, как на гибрид Матросова с Дон Кихотом, спросили, как там, в Бендерах? Что им сказать? Все равно не поймут. Нормально, говорю, не беспокойтесь. И ушел. Во дворе какой-то хрыч привязался, излить человеку с ружьем душу. Я так и не понял, о чем это он. В горотдел на всякий случай не пошел. Мало ли что о моем появлении языками наплетут. Сразу же бегом по магазинам за сигаретами и другими бендерскими заказами да обратно в Парканы. Вот и она, наша переправа. Получили там с меня обещанные блок сигарет с бутылкой и в напутствие обругали, что к сигаретам и коньяку никакой путной жратвы не привез. Тю, говорят, гречка да манка! Дармоеды. Не объяснять же, что старики с малым ребенком в нашем квартале живут и что им есть тоже надо…
Несколько шагов по бендерскому берегу ступил — выскакивает связной автомобиль. Пародия на маршрутное такси в пределах удерживаемой приднестровцами части города. Крохотный «ЛуАЗ», который и на мирных-то улицах похож на недоразумение. А тут по углам низенького кузова четыре корявых дрына, на которые сверху натянуто выцветшее, невыразимо грязное маскировочное полотнище. Криво обрезанные концы балдахином свисают вниз. В машине — два обормота. Сошками на капоте, поддерживаемый самодельной опорой, стоит ручной пулемет. На заднем сиденье — местный любимец, здоровенная овчарка. На редкость дружелюбный и спокойный пес.
— Приветик! Что это мы тащим?
— Не ваше дело!
— Грубиян! А мы хотели тебя подвезти!
— Три квартала, бездельники?
— Ты ж после первого же сдохнешь! А мы тебя с ветерком!
— И бесплатно?
— Бесплатно?! Ну нет, браток! Коммунизм уж почти год как кончился!
— Ясно. Крутите педали.
Весь в поту, продолжаю топать наверх. Прилипалы тарахтят следом.
— Эй, а за простой? Счетчик уже три минуты как был включен!
— Кыш, хапуги!
— Олежка! Он бессердечен! Дай газу, я его в зад пну!
Перебегаю ближе к стене и прикрываюсь сумкой.
— Ну и жмот! — обиженно воют прилипалы.
— Что вам надо, вымогатели? По пачке сигарет устроит? — останавливаюсь я.
— Устроит! Садись!
Смеясь, лезу к ним. Псина тактично уступает половину сиденья. Водитель радостно гикает и резко рвет с места. Триста метров скорости, несколько виражей по дворам, во время которых мы с псиной то сталкиваемся головами, то разъезжаемся по сиденью в разные стороны. Скрежещут по низкой дверке собачьи когти. Олежка резко давит на тормоза, овчарка не удерживается и, перелетев через головы хозяев, вылетает на капот и повисает на пулемете. Пес сконфуженно выбирается назад. Он даже ни разу не взвизгнул. Расстаюсь с обещанными экипажу сигаретами. Надо быстро валить в штаб-квартиру, пока еще какие-нибудь бездельники не обобрали. У нас это быстро делается.
Едва появляюсь в виду наших окон, ко мне галопируют Федя и Оглиндэ.
— Все привез?
— Все! Даже несколько пачек «Малютки», малому вместо молока. Из-за нее лишних два километра отбегал!
Они шустро перехватывают из рук сумки и тянут их в квартиру. Снимаю с плеча набивший спину автомат. После сумок он кажется игрушечным. Отдышавшись, выхожу с друзьями к лавочке у подъезда курить. Продукты нашим подшефным отнесем потом. Минут через пять нелегкая несет вдоль дома причитающую что-то под нос бабку. Странное дело, она ведь из квартиры почти не выходит.
— Бабуся, зачем ходите?! Сколько раз говорили: мина хлоп и брык, тапки в сторону! — заботливо обращается к ней наш боевой помдеж.
— Что, бабушка, у малого еда кончилась? — спрашивает Оглиндэ.
Полусогнутая бабка останавливается и медленно, как стрела крана, поворачивается к нам.
— Давай, бабуся, сюда иди! — подгоняет Кацап. — Хоть бы под стеночкой шла! А ну дуй сюда с открытого места!
Бабка шаркает к нам.
— Ой, милай! Горе, горе-то! Деду плохо! Уходит от меня человек!
Дед — сердечник. Наверное, у него очередной приступ. Прошлый раз ему помогла гостившая у нас по поводу новоселья медсестра. Сейчас ее нет.
— Идем, бабуся, уже идем! Виорел! Помоги продукты взять!
Федя подгребает кульки с пакетами и сует в руки Оглиндэ пачки молочной смеси. Я ломлюсь в штаб-квартиру, где от хозяев остался полный ящик всяких медикаментов. Слава аллаху, вот он, нитроглицерин! Даже не просроченный. Цапнув его, выбегаю следом за пацанами.
Дед на умирающего пока не похож. Все бабка со страху раньше времени кипешует. Сую ему принесенное лекарство, слежу, чтобы принял. Выхожу из спаленки обратно в проходной зал, где расположились мои вояки. За столом у оклеенного на всякий случай окна сидит Антошка, рисует. Четвертый этаж, можно не бояться, что от мины осколки залетят. Один раз мули, правда, навесили прямо сверху, в крышу над пятым. Бабка так квохтала, что наши ради ее спокойствия высадили дверь на злополучном этаже удостовериться, нет ли пробоины или пожара. Ничего там не было. Только краска с потолка и шпатлевка из швов попадали. Выломанную дверь водворили на место, забили досками.
Оглиндэ перочинным ножиком чинит Антошке карандаши. Бумаги для рисования наши натаскали ему вдоволь. Мальчонка смышленый. В три годика развит на все четыре. Федя наклоняется над рисунком.
— Какой молодец! Пожарником быть хочешь?
Заглядываю сверху, а там и правда нарисовано что-то машинообразное и колбасовидная, с черточками рук и ног фигурка распространяет от себя какие-то водяные пунктиры.
— Нет! Буду убивать лумынов!
— Ну, Федька, ты лох! Смотри: это ж танк, а за ним воин, в руках у него автомат. Шестиствольный, полагаю. Оттого и пуль так много, что на воду похоже!
— Да! Танк! — вскидывая головенку, вскрикивает Антошка и улыбается, повторив нравящееся ему слово.
— Эх ты, горемыка! — гладит Кацап его нестриженую голову.
Бабка, успокоившись, пристраивается на кресло в углу, пересказывать свои нескончаемые житейские беды и истории. Говорит она сама себе или нам, понять трудно. И все об одном и том же. Что она — самая несчастная во всем мире женщина. Вспоминает умершую дочь как последнюю надежду и помощницу. Ругает внучку, что была гулящая, не слушала никого.
Антошка — ее правнук. Девятнадцатого июня, прямо перед катавасией, непутевая Антошкина мать, родившая сына неизвестно от кого еще малолеткой, ушла гулять с подругами, поругавшись из-за этого с бабкой. Хотела пойти на выпускной вечер в одну из городских школ. Она не вернулась. Скорее всего, попала под случайную пулю далеко от дома, опознать тело было некому, а хоронить по летней жаре множество трупов, уже пролежавших сутки-двое, старались быстро. Это потом уж появились рефрижераторы… Была бы жива, какой бы дурой ни была, вернулась бы к сыну. И вот оно перед нами, это маленькое беззащитное несчастье, одна из многих едва начатых судеб, уже исковерканных воинствующим национализмом. Кругом почти в каждом доме такие же беды.
— Мама! Почему она опять не плисла?
— Мама работает.
— Убивает лумынов?
— Ну что ты! Это не ее, это наша работа! Она далеко за рекой, в Тирасполе работает, денежки зарабатывает. Еду покупать. Видишь, опять тебе молока, гостинцев прислала. Федя! Виорел! Что вы все побросали! Покажите бабушке, помогите разложить!
— Засем за лекой?
— Ну, Антошка, здесь же теперь никто не работает. Все воюют! Автобусы, поезда не ходят. Вот она и не может приехать.
— А потом плиедет?
— Обязательно приедет, Антоша, обязательно!
— Я тоже холосо буду лаботать, много лумынов убивать! Как дядя Селеза!
Антошка опять смотрит на нас и застенчиво улыбается.
Поговорив и поиграв с мальчиком, мы с Федей уходим. Оглиндэ остается. Он, кажется, может играть с Антошкой вечно. На душе, как обычно после таких посещений, тошно. Себе под нос бурчу:
— Какая мама непутевая ни была, а он ее любит и ждет…
— Ну что ж попишешь, мама есть мама… — отвечает Кацап и тут же со злобой, длинно и грязно по адресу румын ругается.
76
Дней десять прошло с момента окончания активных действий, и за это время только двое раненых. Один, как обычно, из последней смены по глупости. Но один из стариков. Ходили проучить волонтеров, чтобы не лазили обстреливать нас и горбатовцев. Проучить-то проучили, но и сами попали под огонь. Из первоначального состава взвода осталось всего двенадцать человек. Без происшествий двадцатого июля отметили круглую дату — месяц в Бендерах. Чем бог послал да руки с ногами раздобыли, накрыли стол. Наевшись, Али-Паша и Серж раздобрели, начали вспоминать свои весенние мытарства у рыбницкой трассы, под высоткой «Пионер», и в Дубоссарах.
— Неудобно там обороняться, страшное дело! Хуже, чем здесь. На западном берегу — высоты. С них все как на ладони. Ближе к Дубоссарам эти высоты к самому берегу приближаются, дорога от Кишинева на Кировоград идет в глубоком профиле и сверху вниз через мост выходит на восточный берег. А он плоский, как стол. Как началась заваруха, укрепления и капонирчики наши хилые румыны с верхотуры раздолбали все. Только когда мост подорвали, спокойнее стало. У плотины, где напротив не холмы, а устье Реута, — там получше. А севернее над городом опять Голерканская гора. Они с нее своих вояк в Кочиерах и Рогах поддерживали. И каждый божий день, как специально, несколько раз обязательно лупанут по городу. Сидят и в доме отдыха, что на склоне напротив Кочиер, и выше, по гребню высот, за которыми скрытно перемещаются. Достать гадов вообще нечем. Мы по ним из крупнокалиберных пулеметов и зушек на предельной дальности, а они по нам из чего крупнее. Дрянная вещь эти тридцатимиллиметровые пушки, осколочное действие уже приличное…
— Авиационные, из Маркулешт, — вставляет кто-то.
— Умник! Пушку на БМП-2, что, ни разу не видел? — язвит Али-Паша.
— Знаю я эти места, — встреваю. — Там выше по течению, за домом отдыха, еще и дачи отдельные для самых крупных молдавских перцев, с причалами и лодочками. У самого Снегура там дача была. А сделать в обороне против таких высот действительно ничего нельзя. Только наступать и Голерканскую гору брать. Ударить через Днестр в районе плотины и, прикрываясь Реутом, выйти с тыла на гребень горы, сбросить мулей в Днестр. А потом на горе окопаться и встречать дорогих гостей. Я б тогда посмотрел, как румынва в атаку через пойму Реута шла! И Кочиерскому плацдарму заодно была бы крышка.
— Гляди, какой! — дружелюбно подпихивает в бок взводный, поглядывая на Сержа и Жоржа. — Что-то вроде того и у нас думали, да не по плечу оказалось дело. Вместо этого изобретали, что могли… Ну, хотя б дачку Снегура нам показал. Мы б утопились, но спалили! Серж, скажи ему про свое изобретение, трехматрасную установку!
— Запросто! Берутся сельскохозяйственные противоградовые ракеты, вытаскивается из них дерьмо, засовывается нормальный заряд. Потом берутся три матраса, кладутся самому толстокожему солдату на спину, а сверху на них — подготовленная ракета. Командами командира задаются направление и угол возвышения, после чего спичкой по шнуру подается старт. Бац — и мимо!
Али-Паша согласно кивает:
— Еще не то выдумаешь, когда обязан оборонять, а нечем.
— А как-то раз подруливают грузовики с «Алазанями» в кузовах, вываливаются из них людишки пьяные, и шр-р-р-р — все в белый свет, как в копеечку. Ох и обидно мне тогда было! — вспоминает Жорж. — Залпом-то цель куда легче накрыть, чем одной ракетой! Да они там все были невменяемые, никого не слушали. Отстрелялись — уехали. А по нам румыны в ответ уже прицельно — бац, бац!
— Потом пушки и у нас появились. Вмазали пару-тройку раз в этот твой дом отдыха, а дальше что? Противник за холмами, попробуй его возьми! И сами как на ладони, сразу же ответный обстрел! Потому-то и стали для обстрела этих чертовых плацдармов использовать танки. И поэтому наши расчеты иногда тайком стреляли по молдавским селам. Из мести. Нехорошо, конечно, но можно понять. Они по Дубоссарам бьют безнаказанно, а мы что?
Тут Достоевский, по своему обыкновению возложивший на себя функцию поддержания дисциплины за столом, замечает, что один из новичков, расправившись с отпущенной на его долю банкой кильки в томате, тянется в другую. Звучным ударом рука новобранца пригвождается к столу. Вилка расхитителя с силой щелкает о край банки, и рыба взвивается в воздух, как из катапульты.
— Это еще что?! — возмущенно выкрикивает отвлекшийся было Али-Паша, показывая всем упавшую ему на ладонь большую кильку.
— Ваша доля, командир! — хохмит Жорж.
Площадной бранью разражается Гуменюк. Томат и рыбьи головы у него в стакане с «дюшесом». Хуже всех самому незадачливому расхитителю и сидящему рядом с ним бойцу. Большая часть содержимого банки прилетела прямо к ним.
— Пшли вон, обжоры! — срывает на подчиненных зло за неудачу своей рыбоохранной деятельности Достоевский. Он остался без закуски.
— Вон отсюда! — не разобравшись, орет Али-Паша.
Гляжу, пацанам обидно до невозможности. Говорю паше, что это вообще-то Серж своим неуместным ударом насвинячил. За справедливость вступается и Тятя: пусть хлопцы почистятся и возвращаются за стол.
— Ну ладно, ладно, — соглашается уяснивший себе суть происшествия взводный.
Улеглись гвалт и смешки. Оглиндэ поднимается следом за пострадавшими. Он сольет им воды и объяснит виновнику происшествия, что аппетит надо сдерживать. Ведь заранее, невзирая на звания, все было поделено поровну. Возвращаясь, он заботливо подсовывает Сержу небольшую тараньку в качестве компенсации. Инцидент исчерпан.
— Да-а, — продолжает прежний разговор Али-Паша. — Чтобы навести румынам изжогу на обратных скатах, чего только не делали. Даже с кукурузника гранаты кидали. Швыряли эркэгэшки на парашютиках. Первый раз хорошо вышло: царане даже не прятались. Наоборот, посмотреть сбежались, думали, агитация. Тут гранаты и взорвались. Но уже на второй раз номер не удался. Подбили наш кукурузник. Хорошо, летчик сообразил с первого же попадания уходить. Дымил, но сел благополучно.
— Нет худа без добра. Если б они не залезли на наш берег, в Кошницу, Кочиеры и Роги, на ближний бой, мы бы и близко не нанесли им таких потерь, как они нам. Лишь потому, что они вечно в атаку перлись, баш на баш вышло — замечает рассудительный Колобок.
Слово за слово, кое-кто выпил больше, чем следовало. Первый раз вижу Сержа изрядно пьяным. Но остатков соображения он не теряет. Когда понял, что больше нельзя, молча поднялся и потопал к себе наверх. Через минуту с лестничной клетки вылетает бычий рев:
— Боже, царя храни, сильный, державный…
Это спровоцировало Семзениса, который уже минут пять сидел, тупо уставившись в свою чашку. Как оказалось, сочинял. Вытянув над столом руку в жесте, одинаково похожем на первый взмах палочки дирижера и нацистское приветствие, повалив при этом бутылку, Витовт возопил:
— Союз разрушимый республик паршивых Вскормила на горе Великая Русь! Скопытился проданный бандой кретинов Когда-то могучий Советский союз!
На лестнице — топот, шум падения и дикий шестиэтажный мат. Извергая последние накаты, обратно в комнату, как ракета, влетает Достоевский. Весь взъерошенный, ступеньки, наверное, башкой считал, и глаза, как у бешеного поросенка. Он подскакивает к поднимающемуся из-за стола Семзенису, хватает его за уши и звучно чмокает в нос.
— Молодец! За Русь и за кретинов — спасибо!
После этого, как сомнамбула, поворачивается, и уходит наверх. На этот раз безвозвратно. Али-Паша, собравшийся было их разгонять по лавкам, ничего не успел сказать. Витовт, вытирая с лица слюни и бурча что-то о спившихся соплеедах, укладывается спать, подтянув к себе под голову автомат.
77
Утром всех будит Али-Паша.
— Взвод, па-адъем!
У меня во рту привкус кислятины и сивухи.
— Ох-ох! Что ж я маленьким не сдох! — обхватывает Семзенис руками свою квадратную с перепоя голову.
— Говорили же тебе: не мешай и не жри сладкого! А, сочинитель?! Что там дальше в твоем гимне поется?
— Ну, это ж ясно! — вдруг озаряет меня. — Дальше прямо по тексту: Славься, Молдавия наша свободная, Дружбы народов надежный оплот. Партия Снегура, пакость народная, нас к торжеству… румынизма ведет!
Ваня Сырбу приподнимает голову с подушки и ухмыляется. Залетает Серж, который вчера был краше всех. И уже ни в одном глазу. Не печенка у человека, а канализационно-насосная станция.
— Слыхали? Колос, балбес, упустил БМВ! Мули заблудились, выскочили прямо на него, а он им болванкой в кузов! Барахло ворованное попортил, а грузовик утек!
Попили воды и кое-как расходились, благо на передовую идти только завтра. Без неприятностей, однако, не обошлось. От вчерашнего изобилия многие вскоре после побудки начали маяться животами. Может, оно как-то успокоилось бы, но добрые граждане принесли из Паркан молочка…
Меня черт тоже дернул испить. Пришлось звать на помощь медицину, которая не преминула раздать пилюли и проявить строгость. Одного воина с лихорадкой, рвотой и резями списали в Тирасполь. Остальных продриставшихся Али-Паша заставил мыться кипяченой водой с дезинфектантом. Чтобы далеко не таскать воду, разложили костер на берегу, установили над ним пару вывернутых из проезжей части водосливных решеток и сверху ставили кастрюли и ведра.
На смотре личной гигиены под раздачу попал Драган. Только зажили его царапины, как он сбил ногу и в ранку снова попала инфекция. Началась сыпь, самолечение не помогло. За ночь после застолья ему все тело обметало красным пламенем. Взводный увидел, чуть на асфальт не сел.
— Ну и чудовище… Что это ты с собой сделал, солдат?! А ты куда глядел? — тут же взъелся он на Достоевского. В общем, пришлось и Драгану собирать манатки, под моим и Тятиным контролем грузиться в ту же машину, что прибыла за дристуном.
Когда вернулись, очередь на омовение превратилась в коллективный стеб над штатными грязнулями Сержем, Жоржем и Гуменюком.
— Ты как больше любишь? С «Лотосом» или хозяйственным мылом? — заботливо осведомляется Виорел у своего непосредственного начальника.
Достоевского передергивает.
— Да пошли вы на х…, санитары! Нет, в самом деле, нельзя, что ли, по-людски в реке искупаться?! — умоляюще бросает взгляд на взводного Жорж.
— Нельзя! — отрубает Али-Паша. — А ты вообще заткнись! — упреждает он выступление Гуменяры. — До сих пор кильку не оттер, а туда же, возмущается!
— Где?
— Тебе еще и зеркало подать?
Молдаване тихо угорают со смеху.
За неимением убедительных отмазок Достоевский, Колобок и Гуменяра то и дело строят рожи и производят выражающие их плохое настроение телодвижения. Получается такое, что хоть стой, хоть падай. Взводный, твердо намеренный добиться своего, сидит напротив. Изредка, при особо экспрессивных па недовольной троицы в его глазах сквозит интерес.
Лениво подходит кто-то из соседей.
— Что тут у вас происходит?
— Не видишь? Всемирно известные клоуны Шизя и Френик снова в Бендерах!
— Балет «Корова на льду»! Сцена у проруби.
— Козлы! Блин, какие козлы! Ничего, ничего! Скоро вы договоритесь!
— Танцы живота! Только песен и музыки не хватает.
— Смейтесь, смейтесь, пока не заплакали!
— Как не хватает?! Где наши таланты? Велю сочинять! — Али-Паша мстительно дает сигнал к общей травле.
— Э-э-э… Ничего не выходит про баню-то…
— Стойте! Придумал! Музыкальная тема будет «Хаз-Булат удалой». Действие первое. Поднимается занавес, и зрители…
— К черту занавес!
— А я иначе сочинять не умею. Вот когда я был машинистом сцены…
— Ах ты еще и машинистом был! Многостаночник, Архимед, блин… Ладно, валяй с этими, как их, с декорациями…
— Короче, поднимается занавес, и зрители видят, как Серж и Жорж пробираются с пулеметом на передовую мимо своего спящего командира…
— Мимо меня, значит?
— Ага, и при этом напевают:
- Хаз-Булат удалой, тиха сакля твоя,
- Пулеметной стрельбой мы разбудим тебя!
- Ты уж стар, ты уж строг, нам с тобой не житье,
- На заре юных лет мы мулей перебьем!
Ну, вокруг них, естественно, бегает Гуменяра и подхалимствует. Вместе они уговаривают присутствующих не мешать, в качестве взятки предлагая пострелять из своего пулемета. Затем устраиваются на позиции. Ясное небо над головой, звезды, луна… Это настраивает их на лирический лад. Пение продолжается:
- Здесь в воронке большой мы сидели вдвоем,
- Месяц плыл золотой, все дымилось кругом…
— Ага! Ну, теперь и я могу продолжить! — радостно заявляет Семзенис. — Посреди этой умилительной сцены появляется группа осторожных во главе с замкомзводом. Бэк-вокалом на тот же мотив они напевают:
- Вот услышит комбат, надает звездюлей,
- И приснится звездец ратной славе моей…
Всеобщее ржание.
— Тут им приятным прокуренным тенором отвечает Жорж. Он, как всегда, оптимистичен и жизнерадостен:
- Х…ли нам, кабанам, все равно подыхать,
- Не мешайте мулей с собой к дьяволу взять!
— И в этот момент в глубине помоста вырисовывается некая малорослая, но решительная фигура. Она что-то напоминает… Нечто среднее между обликом грозного воина СС и красным латышским стрелком из дивизии Вацетиса.
— Да это Витовт!
— Ну, конечно! Включаются всякие примочки, чтобы по залу пошел холодный ветер и пол дрогнул, как от поступи настоящего солдата. И когда у всех волосы на спине и ногах встают дыбом, он начинает свою партию:
- Сьерж, рассказ йасен твой, но напрасно ты рьок,
- Йа вчьера тех мульей за углом подстерьог.
- Польюбуйся пойди ты добычьей мойей,
- Спьят они без голов в свьятой русской землье…
(Общий тихий стон и визг.)
- …Забирай пулемьот и владьей ты им сам,
- Я померлых мульей тьебе даром отдам!
— Наши герои тут подскакивают и с криками «Безобразие! Вот почему здесь так воняет! Какая гадость!» поспешно удаляются. Сон командира спасен. Занавес закрывается. Декорации спешно меняют для следующей сцены: раздосадованные неудачей милитаристы пьют горькую и вырабатывают новый агрессивный план.
— А я, значит, все это время сплю? Люблю такие роли! Солдат спит — служба идет! — Али-Паша доволен, что его не зацепило потоком остроумия. — Но, получается, — расправив плечи, он кидает по сторонам орлиный взор, что наши боевые друзья бросили позиции всего лишь из-за вони! Эту концовку надо как-то сгладить!
— Эй, глядите, минометчики идут!
— Вот это и есть концовка! Как только Серж и Жорж скрываются за кулисами, раздается хлопок, свист, а затем посередине сцены в клубах пыли падает минометчик. У себя в батарее он спьяну заснул прямо на трубе заряженного миномета. При самопроизвольном выстреле его цапнуло стабилизатором за шкирку и выбросило в пехоту. На заднем плане раздаются истошные крики ужаса разбегающихся гопников. Они думают, что это особый боеприпас замедленного действия.
— И это будет смотреться правдоподобно?
— Почему нет? Как они стреляют, один-два выстрела в день, заснуть немудрено.
— А дальше что делает?
— Ничего. Лежит и притворяется мертвым. Что еще могут сделать наши минометчики, оказавшись перед лицом врага на передовой?
— Эй, мужланы, кто это нас там хает?!
— Сам заткнись! Идите, повышайте темп стрельбы!
— Говнюки неблагодарные!
— По морде хочешь? — без перехода фамильярно предлагает Достоевский.
— Гуменюк, к ведру! Твоя очередь! — Рыкает взводный.
А потом и Сержу, несмотря на гнуснейшие вопли, тоже пришлось окропиться. Взводный проявил твердость.
Хорошо провели времечко. Уже под сумерки освежившиеся Серж и Али-Паша обнаруживают меня в штаб-квартире с книгой в руках.
— Чего глаза ломаешь, профессор?!
— Все пытаюсь понять, как мы дошли до жизни такой, что воевать толком не можем.
— Ни черта в этой макулатуре об этом не написано! Смотришь в книгу — видишь фигу! Это я тебе, профессор, доподлинно говорю. Такие же, как ты, брехуны писали, — заявляет комод-два.
Он валится на кушетку курить. Взводный мостится отдыхать по другую сторону комнаты.
— Нет, Серж, написано. Не с этой целью, конечно, писали, но вышло так, что даже тебе будет понятно. Шикарная прямо книжка. Хочешь, прочту?
— Ну, читай, пока не сплю.
Открываю запомнившиеся страницы и оглашаю:
«Для усвоения советского военного искусства в Великой Отечественной войне требуется глубокое знание решений, съездов и конференций Коммунистической партии Советского Союза, трудов В.И. Ленина и И.В. Сталина, в которых освещаются вопросы, относящиеся к военной науке, а также Тезисов ЦК КПСС «Пятьдесят лет Коммунистической партии Советского Союза».
Серж разворачивает жало к Али-Паше.
— Ты в своем училище тоже так усваивал?
— Нет, слава богу.
— Вот вам еще:
«Оперативные замыслы… любого советского военачальника разрабатывались на основе марксистско-ленинской теории о войне и армии. Несмотря на трудности фронтовой жизни и огромную занятость, Н.Ф. Ватутин неоднократно обращался к трудам Маркса, Энгельса, Ленина, а также к произведениям видных советских военных теоретиков».
— Вот тупость!
— С какой стороны посмотреть. Меняем здесь «Н.Ф. Ватутин» на «Ш.Ф. Кицак» и получаем правдивое на сегодняшний день высказывание, как я понимаю.
— Замок прав, — говорит Али-Паша. — Вот так все это дерьмо и получилось. И переворачивается на другой бок. Беру еще одну книгу.
— А вот вам другая басня:
«Изучая события 1812 года, мы уже говорили о мастерском ведении Кутузовым сражения под Бородином, о его твердом намерении оставить Москву, принятом на военном совете в Филях, и о неуклонном следовании избранной тактике обороны — уклонении по возможности от боя и изматывании противника нападениями на тыл партизанами при содействии голода. Подобное решение и подобный образ действий мог провести в жизнь только избранник народа Михаил Илларионович Кутузов, на которого народ возлагал свои надежды, считая только его одного способным спасти Россию».
— Что-то я не понимаю. Чего ты в историю полез, профессор?
— Ну и дурак! Это он о постоянном уклонении от боя и об организации голода. Мда-а… Воистину великое военное искусство…
— Так точно, командир! Видите, как велики наши стратеги? Чтобы быть подлинно народным полководцем, от врага надо бегать, города сдавать и народ голодом морить. Тот, кто быстро выиграл сражение и сберег при этом людей, тот народным полководцем в нашей стране, безусловно, считаться не может. Но уморите миллион-другой, разбейте несколько своих городов, бегите на тысячу верст от границы — и вы уже народный избранник!
— Это какой еще коммуняка безмозглый написал?
— Это, Серж, не коммуняка. Это милые тебе монархисты. Генерал от инфантерии Н.П. Михневич.
— Быть не может!
— Может. Что красные, что белые, двести лет одно только худшее на щит поднимали. Не веришь? Читай сам.
— Да пошел ты… На хрена оно мне надо? — бурчит комод-два, отворачиваясь к стенке.
А за окном уже темнеет. Еще один день прошел.
78
Двадцать второе июля началось как обычный, спокойный день. Но ему было не суждено закончиться тихо. В Москве под эгидой президента России Ельцина стороны подписывали окончательный мирный протокол. Прорумынским кругам в Молдове срочно требовались новые аргументы. У националов была привычка наносить удары не с утра, а под вечер. Наверное, потому, что в тираспольских органах и штабах была другая плохая привычка — изображать продолжающееся течение мирной жизни и вечером расходиться спать. На этот раз наци ударили по Гыске. Информация об этом, как водится, к нам запоздала. Гыскинский отряд самообороны был разбит, и к полуночи окрыленные своим успехом группы победителей появились в Бендерах, у ГОПа. О перемирии, действовавшем между нами и ротой ОПОНа, гопникам, разумеется, было известно, и они давно обдумывали, как его сорвать. Поэтому командир ОПОНа с Кавриаго о накоплении непримиримых в ГОПе и их планах продолжить погром ничего не узнал.
После полуночи к опоновской пятиэтажке вышла обычная разведка узнать обстановку и прощупать ничейные кварталы. И это были мы. Я с Витовтом, Крава, Сырбу да Федя с Гуменюком. У дома по улице Кавриаго, 6, переговорили. Вместе с провожатыми из ОПОНа прошли обычный маршрут — параллельно улице Дзержинского. Затем повернули на зигзаг в сторону наших позиций, а провожатые пошли к себе. Через согласованный с ОПОНом перекресток мы уходим назад. Это «договоренный», самый широкий и открытый из всех находящихся на ничьей земле перекрестков. Через него регулярно ходили наши и молдавские разведгруппы. Потому что на нем всех видно. Им видно, что приднестровцы пошли домой и все спокойно. Когда их группа идет, мы тоже знаем, что они без происшествий уходят.
Переходим улицу. Головным дозором идут Гуменюк и Кацап. Выдержав интервал, Семзенис и я. И уже за нами прикрывающая пара — Кравченко с гранатометом и Ваня Сырбу. Оглядываюсь. Вот они, миновали проезжую часть и приметную воронку на ней. Останавливаюсь подождать. И тут по улице справа вылетает бэтээр и с ходу открывает огонь из башенного пулемета и бойниц. Вместо страха молниеносное какое-то горькое чувство. На открытом пространстве это — смерть. Тридцать метров до укрытий вдоль голой стены мы не добежим. И так становится за себя обидно, что невозможно это словами передать. Но там, еще ближе к этому проклятому бэтээру — Крава и Ваня. Срываю с плеча автомат. Глаза прикованы к врагу. И перед бэтээром падает на колено щуплая фигурка с «журавлем» на плече. Крава! На миг загораживает его от меня убегающий Ваня. Выстрел! Рвется граната. Попал! Молодец, солнышко, попал!!! И одновременно, посреди радостного вздоха, бьет в лицо и грудь что-то твердое и липкое. Я убит?! Нет! Падает передо мной Ваня. Его спина разорвана, в ней будто зияет кратер. Это кусками его тела ударило меня в грудь и лицо. Он убит последними выстрелами башенного пулемета. Успев сделать свое страшное дело, тот замолк, и ствол его повернулся вниз и в сторону.
Проскочивший перекресток бэтээр стал. Слева из-за моей спины в его борт упираются светящиеся трассы. Открываются задние люки, и на землю соскакивают серые сгорбившиеся фигуры, брызжущие такими же трассерами в разные стороны. У меня на лице, на губах кровь. Во рту вкус крови. Чужой крови. Глаз хватает, что рядом с воронкой неловко лежит Крава. Вспыхивает ярость.
Читать бесплатно другие книги:
