Раненый город Днестрянский Иван

87

Наутро Камов подкладывает мне новый материал. Для разнообразия, говорит, а то все подвиги полиции и волонтеров расследуешь. Мародерство в приднестровской зоне. Знакомый что-то адресок. Кажется, тот самый дом, где мы сидели напоследок во втором эшелоне. Гляжу на номер квартиры и считаю в уме, что это за хлев, на каком этаже и в каком подъезде. Е-мое! Это же та самая, с шикарной дверью, которую Серж, Жорж и Гуменюк разбомбили в поисках жратвы на прощальную вечерю! Я как в воду глядел, мать их всех за ногу! Дождались мохнорылого скупердяя — пострадавшего собственника! Прикидывая, как усилит этот поворот событий мои стратегические позиции, с трудом дожидаюсь появления Достоевского.

— А ну иди сюда, воин! Монархист-экспроприатор! Какую вы там на лестнице у штаб-квартиры идеологию разводили: грабь награбленное? Позырь-ка теперь сюда, воткни буркалы!

— Ты что, белены объелся? Сейчас в нюх дам, заткну фонтан! — отвечает Достоевский наездом на наезд.

— Посмотри, посмотри!

Серж лениво переворачивает страницы. Заявление, объяснение.

— Ну и что?

— Квартиру с хорошей дверью помнишь?

— Ах та самая! Подумаешь!

— Нет уж, ты и сюда еще смотри! Видишь, из заявленного как украденное: видеомагнитофон «Панасоник». И номер изделия, выписанный из паспорта! Вы его на десерт изгрызли?!

— Ну-у… Пойду дам в морду Гуменяре, если он, то сознается.

— Поздно морду бить-то! Хорошо, что ко мне приплыл материалец! Теперь, летчики-налетчики, вы мне до конца совместного наведения должны таскать компот и по утрам масло!

— Не обожрешься, соучастник?!

— Серж, ты меня не зли! Забыл, что я идейный? Вот раскаюсь, спалю всех, а сам вывернусь!

— Это ты сейчас придумал?

— Нет! У наших полковников и генералов научился! Последний раз тебя учу: красть надо не своими, а чужими руками, самому шашкой не махать, а тихо дружков закладывать и лизать начальникам жопы!

— Так ты вымогаешь? Уйди от меня, следак, сейчас сблюю!

— А хотя бы компот?

— Не дам!

— Ну и черт с тобой, жадина.

Перепалка окончена. Ухмыляющийся Серж все же угощает сигаретой. Ясно, забью болт на этом деле. Накидаю бумажек, будто кого-то искал. И уже без подковырки, вновь спрашиваю приятеля:

— Ты мне одно скажи. Помнишь, что я тогда говорил? Прав я оказался или не прав?

— Прав, — набычивается Достоевский, — аж противно!

Да. Иначе не скажешь, чем-то противно. Был, декларировался вовсю, мир. Всех успокаивали, удерживали, увещевали. И неожиданно началась война. И многие от этой неожиданности, от того, что городские и республиканские власти всячески преуменьшали опасность, «влетели», расстались с имуществом, а то и с жизнью. Потом война шла. Не очень долго по времени, но достаточно, чтобы с голоду сдохнуть, если чужое не взять. И после этого вдруг — бац! — опять, мир! И почему-то оказывается, что все то, что происходило в зоне боевых действий, со всеми не зависевшими от конкретных людей уродством и вывихами тех дней, можно разбирать и осуждать «после драки», на основании чуждых этим событиям мирного правосознания и мирных, не учитывающих саму возможность гражданской войны законов — Уголовного кодекса Молдавской ССР и комментариев к нему! Лютые враги — снова милые сограждане, голодный солдат, защитивший этот закон и правопорядок в самой его основе, но сделавший что-то не так в тех безобразных условиях, в которые был поставлен, теперь опасный преступник и вор.

В то же самое время можно уверенно сказать, что настоящее ворье, обжиравшее складские тылы, рядившееся в ту же форму, но за идею с моралью себе шкуру не рвавшее, никакой ответственности не понесет. Эти мародеры не были привязаны службой к подразделениям, по дислокации которых воров можно вычислить и найти. В результате войны они оказались с деньгами, а по причине дальнейшего оборота награбленного — с неприкасаемыми связями к тому же. За военные преступления надо приводить к ответу быстро, на войне. Но этого часто не делали. А теперь, по концепции якобы непрерывного, не замечающего бревна в глазу правопорядка, нуждавшийся боец — в том же положении, что тыловой ворюга. Даже в худшем, потому что он по-прежнему гол, как сокол. Оступившихся, смалодушничавших перед какими-то вшивыми магнитофонами или часами дураков всегда было и будет легче сажать и судить, чем настоящих преступников. Такая постановка вопроса несправедлива. Это не настоящий закон, а показуха беспристрастности, скрывающая за собой действительно чудовищные факты.

Конечно, есть грань. Никто не говорит, что красть магнитофоны — это хорошо. Но красть миллионы — еще хуже. А тут речь идет не о разграбленных складах, не о вывозе всего имущества с мебелью, а об отдельном паршивом поступке. Оставляя безнаказанным первое, судить мелкого засранца вроде Гуменяры за второе? За ужином наблюдаю, что Серж, несмотря на картинное неприятие моего сообщения, принял по нему меры. Гуменюк слишком тих и несвойственно себе задумчив.

88

На следующем дежурстве средь бела дня приходит сообщение о новом складе боеприпасов, в центре города, в подвале пятиэтажки. Выезжаем быстро, но и оповещение на этот раз срабатывает как надо. Только приехали, как тут же является Достоевский с парой своих охламонов, как бы для подмоги. С Жоржем-Колобком он уже так часто не ходит. Пытаются отдрессировать личный состав, не упуская его ни на час из виду. Не все там оправдали доверие и ощутили серьезность положения. Первая «чепэшная» ласточка пролетела. Во взводе поддержки вчера украли пистолет.

Мы активно ищем, и они нам усердно помогают. Ничего нет. Подвал большой, с множеством закоулков. И воздух в нем какой-то противный. Пусто. Протыкаем, на всякий случай, щупами землю. Чего это так ноги чешутся? Ничего не обнаружив, вылезаем. Жмурюсь от дневного света. Что это вокруг беготня началась? Миротворцы удирают от нас к автобусу с воплями и оттуда показывают пальцами и ржут. Что такое?! Ешкин пень! Да мы же все в блохах! На ногах у каждого черный, шевелящийся ковер. И лезут вверх, на рубашки! Топаем ногами, отряхиваемся, убегаем на новое место и повторяем отряхивание сначала. Никому не улыбается быть искусанным блохами, которые раньше невесть что жрали. Скорее всего трупы. Блоха, она такая тварь, что, не имея выбора, сосет даже гнилую кровь, хотя она ей не очень нравится. Вот и попрыгали сразу на свежатину. Не оружие, а покойников когда-то в этот подвал складывали. Продолжая отряхиваться, ругаясь и отшучиваясь, грузимся обратно в автобус. Серж, обожающий черный юмор, не упускает шанс меня потюкать. Обратный путь проходит в нотациях о том, что теперь не он мне, а я ему неделю должен по утрам масло, а в обед компот — для оздоровления.

У входа в комендатуру трется корреспондент, ожидая, не будет ли чего-нибудь новенького. Узнав, что вернулись ни с чем, сокрушенно вздыхает. Потом начинает рассуждать, что обстановка все равно нестабильная, вот, вчера опять изъяли две гранаты. Большая новость. С Луны свалился. Ну и что, говорю, третьего дня мы сорок шесть штук изъяли и кучу другого барахла. Он взвизгивает, начинает расспрашивать, бегать. Не называя имен, адресую его к дежурному комендатуры. Возвращается понурый. Дежурный не помнит, ни кто ездил, ни что за факт. По журналу гранаты прошли по графе «Добровольно сдано населением». Статейку из этого не высосешь. Ну и сиди, писарь, жди, пока не принесут очередной изъятый запал, чтобы сунуть тебе в задницу!

Перед ужином, чтобы очистить легкие от подвальной вони и затхлых запахов нашего рабочего флигеля, иду в парк на склоне Днестра, сажусь на траву. Перед глазами вода. Поднявшийся к вечеру ветерок приятно холодит тело. Солнце за спиной, и на много километров вперед видны восточные дали. Там, за горизонтом, моя родная Кубань. А за спиной такая же родная Молдавия. Как разорваться между ними? Никак. Везде прожитые годы, пройденные дороги, добрые друзья. Это моя жизнь. Но будто что-то во мне надломилось, будто что-то оцарапано пролетевшим мимо каленым железом. В душе исподволь начинается выбор. Вспоминаются беседы с гвардейцами и ополченцами, их слова, как они черпают свою веру и силы из Днестра, из холодных вкусных ключей, бьющих из его крутых береговых склонов. Это их родина, их тропинки на кручах, их непокорные берега. Я же чувствую, что для меня эта река становится слишком велика. Ее плесы и волны несут очень много того, что я хотел бы забыть… И меня начинают звать к себе быстрые кавказские речки: Афипс, Псекупс, Пшеха, Адагум, все больше влечет к себе магия этих старых адыгейских названий, призывно шепчут мосты, высоко висящие над подверженными шумным паводкам долинами… Горы… Может, потому я так любил молдавские Кодры, что не люблю плоскую и унылую степь… Там, на краю южных гор меня никто не ждет. Давно разъехались оттуда родичи и друзья. Но мне хорошо напомнили в последние годы, что я не молдаванин, а русский с Кубани. И все больше посещает горькое чувство ненужности. Мы здесь не нужны. Нас можно заменить кем угодно. Иначе нас не послали бы в Бендеры с одним пистолетом на троих.

Уехать… А что будет там? Хмур нынче древний Кавказ. Из рук вон плохо идут дела в Чечне и Абхазии. Неизвестно, что происходит в Черкесии и Кабарде. Загорелся и тлеет пожар по всему югу, всюду готовы вырваться языки военного пламени. Мы, русские юга, перемешанных кровей жители екатерининских земель, мы легче на подъем, чем северяне. Мы можем постоять за свою гордость, за свою великую страну. Но наши судьбы продолжают решать те, кому до нас нет никакого дела. Те, кто делят богатства, созданные миллионами рук во время Союза, присваивают прибыли от текущих по трубам миллионов тонн нефти и газа. Это они кинули лозунг «берите независимости столько, сколько захотите», а потом стали поощрять отделение от бывших союзных республик областей и районов. Они рассчитывают вертеть людьми и границами как угодно. Одних использовали, чтобы захватить центральную власть, других — чтобы удержать контроль над утерянными по их же собственной алчности территориями…

Европа нас не любит. И мы, русские юга, законно платим ей в ответ своей настороженностью и готовностью дать отпор. Но любит ли нас Москва? Черт с ней, с любовью, верит ли она хоть чуточку в нас? Мы надеялись, что да. А оказывается — нет. Она лишь флиртует с нашими политиками. До народа же новым московским правителям нет дела. В результате подлинные защитники своей земли оказываются разменными пешками, а интриганы, готовые стрелять им в спину, важными фигурами.

Вот она какая, ельцинская Россия… Её близорукая меркантильность для отвода глаз прячется под флером слов. Этот флер может обмануть простодушных. А нацеленный на материальный успех обыватель суть видит ясно, надменно думая, что познал соль земли. Не случайно в быту части московских семей, наслушавшись новостей, мелко и плоско шутят: «Тирасполь? Грозный? Это что, за Люберцами? Оттуда уже не видна МКАД?» Но ни тайные комбинации политиков, ни ехидное безразличие мещан никогда не заменят дела. Ни один троянский конь, дойдя до края поля, не родит ферзя. В шахматах, как и в жизни, это дано лишь упрямым и смертным пешкам.

89

В работе ускорился бег дней, и у меня в столе накопилось уже несколько уголовных дел о мародерствах вблизи ГОПа. Пора подумать о сейфе, не то наши красно-желто-синие соседи могут залезть в окно, чтобы их спереть. Беспочвенные подозрения, конечно, но чем черт не шутит, ведь кишиневской стороне такие дела невыгодны… Попросил Сержа наведаться в кооператив, где был штаб батальона. Тот, несмотря на прошлые наши сложные отношения, на подъем оказался легкий. Вернувшись, фамильярно скрутил пальцами кукиш. Поздно я спохватился, сейф оттуда уже не взять. Досаждаю этой же своей просьбой Камова. Начальнику отдела за возможное происшествие тоже отвечать неохота, через пару дней он «подгоняет» мне несгораемый ящик. И вовремя. Появились данные, что неподалеку, под носом у ОПОНа, была перевалка имущества, награбленного в частном секторе, на промышленных предприятиях и заводах. Возникла необходимость получения санкций на обыски в «шестерке» — бывшем укрепленном пункте врага по улице Кавриаго. Да и в других местах тоже. Камов велит просить обысков побольше и быстрее тащить представления об их проведении в прокуратуру. Пока напишешь их, с ума сойдешь. В первый же выходной день надо будет ехать в Тираспольский горотдел за пишущей машинкой и канцелярскими принадлежностями.

Приднестровская городская прокуратура заработала на второй неделе совместного наведения порядка. А признаков существования молдавской прокуратуры мы так и не увидели. Возможно, она ведала вопросами надзора за правопорядком только в бывшей на стороне националистов Варнице, в то время как под приднестровской юрисдикцией находилась большая часть города. Когда следователям от кишиневской стороны предложили брать санкции на обыски и аресты в приднестровской прокуратуре, это сразу же породило недоразумения. Их появление там в молдавской полицейской форме вызвало дружный взрыв негодования горожан.

Отправившись вместе с Семзенисом за санкциями на обыски, мы застали вокруг прокуратуры плотное кольцо людей, в основном женщин, которые намеревались не пропускать туда и гнать в шею молдавских полицейских.

— Что за собрание, граждане, — спрашиваю подойдя.

Витовт в малопонятном камуфляже, но я в советской милицейской летней форме — пилотке, безрукавке, штанах с красными строчками и красно-зеленым Приднестровским флажком, пришитым к левой стороне груди. Мой внешний вид не вызывает у людей сомнений и неприязни. Они обступают со всех сторон:

— Почему здесь снова полиция?!

— Кто так решил? За что воевали? Чтобы здесь был румынский суд?

— Я, — отвечаю, — решения нашего руководства не комментирую. Когда их принимали, нас не спрашивали. Поэтому ничего пояснить не могу. А нам по делу надо пройти. Расследуем мародерства, совершенные этими самыми полицаями. Потом — пожалуйста, никого не пускайте. И нам, и городу только лучше будет!

Толпа расступается, и мы проходим в прокуратуру. Там без проблем получаем необходимые санкции. Шлепая на бумаги печати, прокурор поглядывает в окно.

— Ну и правильно! — говорит он. — А то балаган какой-то. Ставить подпись, печать на документы, по которым они, не дай бог, из Тирасполя или Рыбницы кого-то выкрадут или арестуют, и оправдывайся потом, что не верблюд!

— Так не надо их было даже на порог пускать! Выгнать, и все тут! У вас же полицейские автоматчики с миротворцами, как у нас в комендатуре, за плечами не стоят!

— Да ведь инструкции…

С недавних пор в гробу я видал эти инструкции. С подписанными и заверенными печатью постановлениями выруливаем обратно, сквозь живой коридор. По дороге говорю Витовту:

— Правильно делают. Да только нет добра без худа. Носом чую, народный гнев против этого идиотизма приведет к тому, что все дела в городе будут наши. А полицейские следаки будут в потолок плевать, пока к нему все мухи не приклеятся.

— Ну и ты не работай!

— Я сильно и не работаю. Особенно там, где всякую чушь на наших позаявляли или вообще никаких концов не углядишь. Где полицейские и волонтерские художества, там могу и порасследовать.

— Для удовлетворения?

— Для политики. Не удалось застрелить, так говном обмажем. А вообще-то не люблю я, знаешь, эту следственную работу. Просто податься было некуда.

— Ну я же и говорю, для удовлетворения!

Начали с дальних и самых бесперспективных обысков. Миротворцы весь день маются в автобусе. Я с Семзенисом, Гуменюком и прочими случайными подручными перерываем на санкционированных адресах рухлядь. На тех, где есть хозяева или дверей нет. Там, где цело и закрыто, не лезем. Пыль и духота. Знойным даже для южной Молдавии выдался в этом году август. По спинам течет пот. Часам к пяти нам все это надоедает. Миротворцы уезжают в комендатуру, предварительно подбросив нас ближе к гостинице. Остальная работа до завтра подождет. Даже рабочую папку нести противно. В ней — ничего, кроме грязных от копирки протоколов и случайно найденного среди рухляди короткого куска ленты с патронами к КПВТ. До гостиничного душа и относительной прохлады ее номеров нам осталось шлепать квартала три…

— Здравствуй! Здравствуй! — доносится сбоку чей-то приветливый голос. Смотрю, а это в затененной лоджии первого этажа стоит инвалидная коляска, из которой радостно машет нам рукой молодой парень. Полнота, характерные лицо и разрез глаз. Инвалид детства, большой ребенок… В конце военного лета ему выпала радость без страха дышать свежим воздухом, сколько позволят мать или соседка-сиделка. Приветливо машу в ответ. Потом еще раз оглядываюсь. А он уже ждет новых прохожих и тянет ко рту большую краюху хлеба с колен. Хлеба, слава Богу, теперь снова достаточно.

Гуменяра на ходу лениво обмахивает потную физиономию подобранным где-то журналом, создавая перед носом подобие ветерка.

— Грязища! Жарища! Купаться хочу! И пива! Ну почему я сейчас не у себя в Кривой Балке… — сокрушается он.

— Что, Серый, — подкалываю его, — устал нюхать одеколон «ляжка потного индейца»?!

— Б-р-рр! — Гуменюк делает обиженную и брезгливую гримасу.

Семзенис хохочет. Ему понравилось про одеколон.

— Ладно, ладно! Я вам это еще припомню, — издали грозит подчеркивающий свою обиду набором дистанции Гуменяра.

По причине теплового удара он сейчас ленив и обездвижен. Тут улавливаю истекающий откуда-то не сильный, но особо противный запах разложения. Где-то рядом труп слишком мелко зарыт. Были бы в комендатуре специальные приборы-трупоискатели, по городу вагон тел можно накопать…

— Тьфу!

— Ребята, шире шаг! Ходу отсюда!

В тот же вечер патроны у меня отобрал Достоевский. «А ну покажь, — говорит. — О, так я и знал! МДЗ, мгновенного действия зажигательные… Ну, замок, я их у тебя изымаю. Не то себе же пальцы порвешь. А пару БЗТ оставь себе по доброте моей душевной…

90

Наутро большой группой делаем обыск в «шестерке». Ради такого интереса поднялись все, кто мог. Заходим в парадный вход общежития и распределяемся по этажам. Осмотр здания изнутри настраивает на унылый лад. Оно пострадало значительно меньше, чем наши дома напротив. Не было пожаров. Сквозные пробоины в торцевой стене единичны, только там, где пули нашего крупнокалиберного пулемета попали в швы. Там, куда разок шарахнул Колос, выбита часть внутреннего простенка. И это все! Вопреки нашим мечтаниям, обстреливавшие нас отсюда националисты не подвергались такой же опасности, как мы. Уж если не только ГОП, но и это одно из самых обстреливаемых с приднестровской стороны зданий выглядит так хорошо, то я понимаю, почему все национальное воинство, кроме разумной части ОПОНа, так бесшабашно и охотно по нам стреляло. Эх, была бы у нас хоть одна «Шилка», если бы сохранилась бээмпэшка с ее гладкоствольной пушкой, если бы умнее использовали «КамАЗ»… А боеприпасы? Неделями ни черта не было!

Задняя, обращенная к горотделу полиции и улицам каушанского коридора часть здания не повреждена вовсе. В ней даже есть жильцы. Особо интересует нас одна дамочка, которая оставалась здесь на протяжении всех боевых действий и, как следует из материалов дела, была кем-то вроде заведующей пунктом перевалки на автотранспорт награбленных в городе ценностей. Очень простая схема. Машины Министерства обороны и Министерства внутренних дел Республики Молдова подвозят к укрепленным пунктам людей, оружие, амуницию, боеприпасы, а обратно в Каушаны и Кишинев возвращаются загруженные барахлом. Дармовой транспорт, отсутствие посторонних глаз и беспокойства со стороны практически отсутствующей у приднестровцев артиллерии… Поэтому перевалка была так близко к фронту. И она не единственная такая в городе существовала. Многие пригородные молдавские села просто озолотились. На рынке в Каушанах любая бытовая техника стоила, да и сейчас еще стоит, копейки. Это не слухи. Это нам полицаи из состава объединенной комендатуры открыто говорят.

Все это было так мило и естественно, дамочка так уверовала в свое счастье и безнаказанность, что и сейчас живет здесь. Должно быть, что-то вывезти не успела. Находим ее и берем. Просим открыть свою комнату, а также соседние, ключи от которых тоже у нее. Открывает. А там мешки с лимонной кислотой, сухим бульоном, какими-то еще полуфабрикатами с консервного завода, огромные узлы барахла. Откуда это? Разумного ответа не следует. Молдавский опер объясняет задержанной на родном языке, кто она такая после этого и что ей сейчас будет. Ну что же, пошли, красавица! Задержал я ее, и в тот же день арестовал. Мешки как вещественные доказательства оттарабанили в следственный отдел комендатуры, потому что больше некуда. Камеры хранения нет.

Вечером Серж дразнится:

— Жестокий ты человек, арестовал дочь полка!

Теперь надо установить личности волонтеров, которые разворовывали город. Те из них, которые были в «шестерке» и рядом с ней, формально подчинялись командиру роты полиции особого назначения, тому самому старлею, с которым мы заключали перемирие. Он сейчас в госпитале МВД, в Кишиневе, и к нему надо ехать, назревает командировка. Брать с собой молдаван и миротворцев числом побольше. Мало ли как себя кишиневские полиция и местные власти поведут.

Один молдавский опер на поездку сам напрашивается.

— Давай, — говорит, — бери меня, я там все знаю!

Раз сам хочет — нет вопросов. Но надо идти, просить за него их начальника, полицейского комиссара. Вот дожили! Идти к комиссару с провожатыми, прямо как под конвоем, слушать при входе «Разрешите?», а самому при этом молчать, как болванчик, вместо «Руки вверх, нацист, сдавайся»! Прошу его за опера. Комиссар по виду мужик многоопытный, серьезный. Он строг с подчиненными, и это видно по тому как они подтягиваются при входе в кабинет, при каждом его обращении или взгляде. Но тут он как мелочь пропускает мимо ушей отсутствие уставного приветствия, и улыбается.

— Это он, — говорит, — тебя подговорил! Семья с новорожденным ребенком у него в Кишиневе. Работник неплохой. Хорошо. Пусть будет так. Езжайте. Пусть ко мне зайдет зампоопер.

Настоящий полковник. Командир, видящий главное и умеющий оставлять без внимания мелочи. Надо признать, многие наши начальники плюгаво выглядят против этого полицеского комиссара. Выхожу и сообщаю околачивающемуся под дверью просителю, что его вопрос улажен. Он гикает от радости и бежит искать своего начальника оперативного отдела. В течение часа поездка организована. Выделен микроавтобус с водителем, путевым листом и пропуском через посты, и в нем уже сидят три миротворца и два молдаванина — мой новоявленный знакомый и его друг. Из наших ехать вызвался Семзенис. Ему хочется поглядеть на вражескую столицу.

Молдавия — республика небольшая, и путь будет недолгим. От комендатуры до республиканского госпиталя доберемся за час. Транспорта в Бендерах еще мало, по улицам едем быстро. Через открытые окна машины приятно обдувает ветерок. На кругу перед крепостью уже стоят несколько памятных крестов. И множество венков на крестах, а большей частью просто на земле — там, где погибли люди. Объезжающие предмостный блокпост машины длинными гудками поминают погибших.

Дорога между Кишиневом и Тирасполем всегда была оживленной, а объездные пути далеки. Поэтому, как только кончилась война, движение возобновилось. Машины идут через мост одна за другой, и над кругом висит тягостный рев. В сумерках или в пасмурный день он становится просто жутким.

Все больше венков и крестов становится на бендерских улицах: Дзержинского, Пушкинской и других. Только у наших бывших позиций в кварталах у «Дружбы» венков нет. Бои здесь разгорелись позже, здесь не оставалось мирного населения, оно ушло. А своих погибших мы поминаем не так. Не знаю, как другие, а я и Серж иногда приходим туда просто помолчать. Ни единого слова — ни там, ни по дороге. И мне трудно себе представить свечку или цветок в удушливо воняющем гарью проломе, среди углей, мусора и стреляных гильз.

Раза два мы ходили дальше, в испещренные следами упавших мин дворы, к девятиэтажке вблизи улицы Советской, которая почему-то чаще всего была их мишенью. Фанера и осколки стекла в ее окнах кажутся еще уродливее, чем следы пожарищ и бесформенные проломы. Там, во дворах, по спине вдруг начала ползти знакомая уже тревога, а в глазах появились пятна. Тенью возвращается прошлое, и в нем мы видим себя: мчатся смеющиеся фантомы, прыгают под обстрелом… Хотя почему я думаю — мы? У Сержа нет, наверное, этих видений. Как странно… Вот дом, где мы, полные усталости, в первую свою бендерскую ночь легли спать под звуки новой стрельбы у мостов. Засыпали довольные тем, как наши выкуривают с крыш остатки окруженцев-румын. А ведь это было неправдой. Успокаивал нас мудрый батяня-комбат. На самом деле это мы оказались в окружении, потому что множество ранее не обнаруживавших себя молдавских пулеметчиков и гранатометчиков снова перекрыли огнем мосты через Днестр. И сообщение между двумя берегами было восстановлено лишь к следующему полудню. Кто-то неглупый ведь отдал им этот приказ, и, видимо, не случайно утром пошла на нас вражеская колонна… Знай я это тогда, как бы себя повел? Сколько раз, не ведая того, мы были на грани жизни и смерти? Должно быть, что-то изменилось от этих воспоминаний в моем лице. Витовт с сиденья напротив вопросительно смотрит. Но ведь не вышло у них! Не смогли националы и их румынские советники согласовать движение своих бронеколонн с удавкой «пятой колонны», душившей горло мостов! Непрочна оказалась эта удавка! Тень в чувствах уходит. День прекрасен, и я улыбаюсь Витовту в ответ.

Отступает, на глазах уменьшаясь в высоте, предмостная девятиэтажка. Закопченные окна верхнего этажа глядят на нас с немым укором. Этот пожар был утром двадцать третьего июня, потому что накануне мы не выполнили свою задачу по зачистке района от вражеских наблюдателей и снайперов. Уже после нашего бестолкового прохода их «выкуривали» огнем с этих балконов и окон. Будь мы тогда опытнее, догадались бы, что плугареныши вернутся в квартиру предателей, где была их старая явка. И вместо бесполезных метаний по разным домам накрыли бы их там и расстреляли. Но мы этого не сделали, а они, стреляя оттуда, убили нескольких беженцев, после чего смылись… И уж, конечно, они внимательно пересчитали все прибывшие из Тирасполя и убывшие обратно на ремонт наши танки, которые мы так неуклюже пытались прикрыть от лишних глаз…

Проехали Солнечный микрорайон. Над ним, на горе, у самого Хырбовецкого лесничества, выездной блокпост. Он расположен на месте старого укрепленного поста молдавской армии. И тут тоже возвысился большой крест с венками. Не по одному покойнику, видать. Далеко же их достало! Может быть, поработали костенковцы девятнадцатого-двадцатого июня. Где-то недалеко отсюда дрался за командную высотку один из вспомогательных отрядов бендерского батальона. Могла накрыть артиллерия третьего июля. А могли подорваться и сами, как не единожды бывало. Дальше, за лесом, начались обычные, неизменные на вид молдавские виноградники, поля и сады, ухоженные, а не заброшенные, как повсюду на приднестровской стороне.

91

Полчаса пути — и вот уже скачут через дорогу осветительные мачты взлетно-посадочной полосы Кишиневского аэропорта. Он сверху, на плоском холме, а дорога — в долине, над которой взлетают и садятся самолеты. Проезжаем мимо аэровокзала и через пригородный аэропоселок. С вершины очередной гряды холмов открываются «ворота города» — огромный комплекс идущих по широкой дуге навстречу друг другу жилых домов, высотой от девяти этажей по краям до двадцати шести в центре, специально построенных как парадный въезд в Кишинев. В просвет между этими громадами устремляется автострада. Перед воротами лежит широкая долина с большим, запущенным уже ландшафтным парком. Белеют посреди деревьев пятна бетонированного дна высохших искусственных озер. За «воротами города» начинается многорядный проспект с декоративными шелковичными деревьями на разделительных клумбах, окруженный «свечами» двадцатиэтажек, в нижних этажах которых расположены большие, людные магазины. Ландшафтная архитектура! Столицу Молдавской ССР строили с размахом, не как какие-то там Тамбов или Кострому. За последние двадцать лет население Кишинева увеличилось на триста тысяч человек… С такой-то инфраструктурой почему было не отвалить из СССР!?

За современным микрорайоном — современный путепровод. По длинному мосту автострада пересекает широкую балку, где в зелени кустов и деревьев притаилась Малина Микэ — Малая Малина — единственный район города, по облику напоминающий городишки средней полосы. Раньше у железнодорожного вокзала была еще Большая Малина, но ее полностью снесли после землетрясения 1977 года. Справа от путепровода раскинулся еще один большой парк с озером внизу — знаменитая в свое время Долина Роз. Когда-то нас, школьников, возили на ленинский субботник убирать его. Он тоже в упадке. Въезжаем в старый город и, объезжая центр, направляемся к госпиталю Министерства внутренних дел.

С двумя операми выбираемся из машины и входим в вестибюль. По его периметру копошатся выздоравливающие. Кто сидит, кто ковыляет на костылях. С моим появлением как всколыхнуло их, прошел по углам ропот. Гляжу, собираются. Соображаю, как бы я не перефорсил. Я же в приднестровской форме, с красно-зеленым флагом на груди. Если она у них с чем-нибудь и ассоциируется, так это с их простреленными задницами и переломанными ногами. Облагодетельствованный мною опер быстро спрашивает по-молдавски, кого надо. Раненые продолжают собираться, с видом не очень дружелюбным. Опер, чтобы не упустить инициативу, что-то продолжает им говорить. С пятого на десятое понимаю: о том, что мы — объединенная миротворческая комендатура, и просит вызвать их старшего. Вроде успокоились, но не расходятся, ждут. Кто же у них авторитет? Если из непримиримых, придется в темпе уносить ноги.

И тут на костылях из коридора выползает старый знакомый по перемирию, визитам в баню и культурному обмену «Тигиной» — старлей, командир роты ОПОНа с Кавриаго. Он смотрит на меня, узнает и улыбается, слабо машет рукой. Полуобернувшись, кидает пару слов своим, что все нормально, мол, можно расходиться. Отзывает меня к окну. Обмениваемся рукопожатием, и он говорит, что рад видеть меня живым. Смущенно начинает рассказывать, что, когда они увидели, как приднестровская группа попала в засаду, сами были в шоке. Отвечаю ему, что знаю: он и его ОПОН здесь были ни при чем, и не хочу сейчас об этом говорить, приехал сугубо по службе. Предъявляю свое удостоверение, и старлей сосредоточенно разглядывает выданный Бордюжей бумажный вкладыш. Объясняю, что расследуем мародерства в Бендерах, в том числе совершенные в районе ГОПа и «шестерки», называю адреса, по которым поступили заявления о хищениях имущества, спрашиваю, знает ли и может ли он сказать об этом что-нибудь.

Старлей кивает. Отвечает, что взломами, кражами и вывозом имущества занимались временно находившиеся на его участке, между «шестеркой» и ГОПом, волонтеры, по существу настоящие бандиты, костяк которых составляли жители Хаджимуса, молдавского села к югу от Бендер. Он препятствовал мародерам, насколько мог. На вопросы о гопниках отмалчивается, но, чувствуется, не одобряет. Сказал только, что разброд в ГОПе был большой, вплоть до того, что в июле часть городских полицейских из горотдела полиции ушла, не желая принимать участия в дальнейших действиях. Гусляков с командованием не справился, его замы видели обстановку по-разному и отдавали распоряжения кто во что горазд. А Гэмурара, командира бригады ОПОН, на всех не хватало. Он и так был по горло занят своей бригадой. Спрашиваю, помнит ли он кого-нибудь конкретно из мародеров. Полицейских он, конечно, не называет. Но по волонтерам отвечает: «Да, помню». Оказывается, его люди, хотя и не могли мародерам помешать, по его приказу записывали всех: кто, когда и куда лазил — и этот список у него сохранился! Говорит, что готов подтвердить все письменно и сейчас отдаст его мне. Вот это да! Милиция старой школы, даже изуродованная националистами, это все же старая добрая милиция! Такой удачи и ждать было нельзя! Старлей ковыляет в свою палату за списком.

Наскоро допросив старлея, чтобы не заставлять его долго стоять (по всему видно, что досталось ему здорово), получив уникальный список мародеров, выхожу с опером обратно к машине. Все это время он добросовестно стоял рядом со мной в фойе на дипломатичном расстоянии, чтобы никто не мешал беседе и в то же время он сам не слышал ее. Не хочет ни мешать, ни попасть перед своими в двусмысленное положение. Это я оценил. Хороший парень. Теперь двигаем по его делам. Ему к семье хотя бы на полчаса надо.

Подруливаем к указанному опером дому, он выходит, а остальные настраиваются долго ждать. Семья есть семья, особенно в наше время. Миротворцы — с оружием, шляться по городу не могут. И бросать их в машине одних тоже не с руки. Послали водителя за мороженым для всех и ждем. Но опер дома и часа не пробыл. Минут тридцать, от силы сорок, может быть. Спешит к нам, бежит! Вот дурень, мы бы и дольше подождали! Вообще, если в целом о народе говорить, то для многих молдаван характерны такие добросовестность и пунктуальность. Ваня Сырбу и Оглиндэ были точно такие же. Интересно, где теперь Виорел? Вряд ли он успел вернуться к себе в Чимишлийский район. Он человек рассудительный, подождет сначала, окончательно ли все успокоилось. Эх, черт! Проклятое расформирование обрубило все связи! Где теперь его, Али-Пашу и многих других искать?

Быстро кружим по городу, исполняя другие полицейские поручения. Кому домой денег завезти, от чьей-то жены посылку с чистым бельем принять… Проезжая по центру, вижу свой прежний дом. Перед въездом во двор престижной многоэтажки появилась будка с полицейским. Многие жильцы элитного дома сменились. Уже давненько в занимающую целое крыло квартиру первого этажа въехала семья министра транспорта Молдовы. Этот министр с простой русской фамилией Козлов удачно приспособился к новому режиму, безотказно собирая для националистов любое количество транспорта, чтобы банды волонтеров могли организованно выехать в любую точку республики на погром. Сам он, разумеется, ни в чем не был виновен, ни к чему не причастен и становился все крепче и богаче. Но будка с полицейским, на всякий случай, понадобилась. Очевидно, новопоселенцы волосками внизу спины чувствуют большую к ним народную любовь, а самим себе — подлинную цену.

Из центра наш путь лежит в микрорайон Боюканы и пригородное село со смешным для русского уха названием Дурлешты. На Боюканах по-прежнему живут мои однокашники и знакомые, но сейчас не время для встреч. Возвращаясь, проезжаем мимо кинотеатра «Флакэра» вниз и выезжаем на транспортное кольцо в конце центрального проспекта. В недавнем прошлом он носил имя Ленина, а теперь называется бульваром Штефана чел Маре. В принципе, новое название проспекту вполне подходит. Он ухоженный, зеленый, и памятник господарю Молдовы Штефану стоит как раз на нем, на углу парка Пушкина и центральной площади. Но параллельная проспекту улица Искры теперь «страда Букурешти», то есть Бухарестская улица. И это название улице совсем не к лицу. Если бы так назвали дорогу или шоссе, ведущее в сторону Румынии, — нет вопросов. Но почему это название получила одна из центральных улиц? Риторический вопрос. Именно потому, что новым властям Молдовы надо было влепить его на самое видное место, как занозу в глаз. Еще двадцать седьмого августа девяносто первого года, в день провозглашения независимости Республики Молдова, под рев толпы на центральной площади Кишинева в качестве гимна нового независимого государства был принят румынский гимн «Пробудись, румын». И в тот же день президент Мирча Снегур в интервью газете «Ле Фигаро» заявил, что сначала будут существовать два румынских государства, но это не будет долго продолжаться. И независимость Молдавии является для него этапом, а не целью.

Только я вспомнил о толпах и разгуле страстей, как вдруг по кольцу навстречу нам выскакивает молдавский бронетранспортер. В верхнем люке, ловя ветерок, красуется воин при всех регалиях. Даже какой-то новый орден на нем висит. Меня подбрасывает на сиденье.

— Ты чего, — смеется опер, — это же наш! — И осекается. Он понял.

Второй молдавский опер криво и неприятно ухмыляется.

— Очень смешно? — глядя ему в лицо, спрашиваю. — Задумался я, глючок поймал. Был бы у меня сейчас гранатомет, я бы сначала по этому бэтээру саданул, а потом уже вспомнил, что давно мир и кто вы такие!

Но тот не собирается уходить от неприятного разговора.

— Борзый!

— Какой есть. Жалко, не отправили на металлолом ваши железяки все!

— Что ж помешало? — второй раз делано и криво улыбается второй опер.

— Мужики! Чего начали? Сдурели? Кончайте гнилой базар! — обеспокоенно вмешивается один из миротворцев.

— Спокойно! Ничего они не начали! — успокаивает его Семзенис.

— Оружия не было, и полковники с приказами подкачали, — продолжаю завязавшийся на грани ссоры разговорчик.

— Какое же тебе оружие надо?

— Атомный говномет. Чтобы метал тысячу тонн распаренного дерьма на тысячу километров. И точечными ударами Снегуру и Косташу из него прямо в глотки!

— А Смирнову?

— Этому иезуиту тоже можно. Так, чтоб обратно из ушей треснуло!

Тут второй молдавский опер расхохотался.

— Если так — идет!

Секунд через пять он ржет снова, но в разговор больше не вступает. На очередной остановке выскакивает из машины, исчезает в маленьком магазинчике и возвращается с бутылкой «Стругураша»[62] и пластиковыми стаканчиками.

— Ну, за мир!

Молча принимаю из его рук стаканчик, чокаюсь с ним и пью.

— Эх, не здорово это все на нашей земле вышло, — качает он своей полицейской головой. — Ну, давай еще по одной, чтобы всем, кому надо, в пасть говном треснуло!

На обратном пути в Бендеры останавливаемся у магазина «Алиментара»[63] в аэропоселке, чтобы купить дорогих в Приднестровье и дефицитных в Бендерах сигарет. Покупаю несколько блоков недавно появившихся «Зимбру». Они лучше потерявшей былое качество «Дойны». Закончив все дела, обратно в комендатуру добираемся быстро и без происшествий. Приехав, докладываю Камову и Бордюже результаты, показываю список. Назревает поездка в Хаджимус, и ее вопросы прорабатываются на стихийно начавшемся совещании.

92

За ужином рассказываю Сержу и Жоржу о своей встрече с командиром ОПОНа в госпитале МВД Молдовы.

— И он тебе свою портянку с записями так при всех и отдал?! — переспрашивает Жорж.

— Не при всех, но примерно так.

— Не побоялся. Принципиальный, значит, — констатирует Достоевский. — Только как его с такими принципами в свинюшник занесло?

— Он же молдаванин все-таки. Куда ему было деваться с подводной лодки?

— Ну, теперь-то волонтеры с одной стороны, а Дука с другой ему мозги прочистили, как думаешь, лейтенант?

— Вроде того. Неплохой с его стороны поступок.

За соседним столиком наши коллеги вслушиваются в разговор.

— Ты что, к румынам в Кишиневский госпиталь ездил?! — догадывается наконец один из них.

Утвердительно киваю.

— Пацаны! Так среди вас герой сидит! Да я б туда ни в жисть, ни ногой!

Достоевский, Колобок, Витовт и Гуменяра насмешливо улыбаются. А он все никак не может успокоиться. Но мы молчим. Удивления, похвалы и россказни о свирепости недобитых мулей за соседним столом постепенно сходят на нет.

— Пошли, что ли, в картишки перекинемся, герой, предлагает Серж. Семзенис, ты пойдешь?

— У-у.

— Ну, профессор, зови тогда этого дружка своего, из Рыбницы.

— Да вон он, у тебя за спиной, через стол!

— Эй, минер! В картишки играть пойдешь?

При выходе из столовой Достоевский с силой притягивает меня к себе и обхватывает рукой за плечи.

— Как тебя, профессор, сюда черти занесли, до сих пор не понимаю. В кино таких соплежуев видел раз-другой — не верил, думал, брехня. Поначалу и вовсе считал: врешь, будто в армии служил. А оказывается, бывает! Уникум!

— Почему же уникум? Вот, к примеру, я год уже прослужил, как прислали к нам студента из Института стран Азии и Африки. Элитный вуз, а вот, поди ты, «руки» за ним не оказалось, призвали… Вот он и в самом деле был уникум. В девятнадцать лет уже полностью лысый. Приехал с учебником китайского языка и каждый вечер, сколько выдавалось свободных минут, повторял. До того упорный, что никто его не трогал и словесно не издевались даже. Он рассказывал нам теорию, что русский мат произошел из китайского, потому что х… по-китайски означает конный воин. Такие воины во время нашествия на Русь попрятавшихся крестьян, особенно баб, ловили. Физически он, конечно, был дохляк. А по моральным качествам — очень даже приличный парень.

Или другой пример. На полгода старше меня призывом служил младший сержант Керч, а проще говоря, Кекс. Так у него предок был режиссером Мосфильма. Тоже, знаешь, величина, и Кекс мог не служить вовсе. В нашем клубе один из фильмов его отца крутили, какую-то средневековую трагедию из Неаполитанского королевства, где дворяне корчатся от любви и хороводом бегают вокруг Этны. Через Кекса-старшего командование доставало фильмы для военного городка. Поэтому Кекса-младшего полагалось периодически на каких-нибудь прегрешениях ловить, чтобы под угрозой посадки на губу он у папы что-нибудь по этой части выпросил. Такая умора от этого была — весь полк смеялся до упаду. Вот было дело, свой день рождения перед дембелем Кекс праздновал на всю катушку. Пригласил ребят из музвзвода и закрылся с ними в сортире. То есть не в сортире, а в подсобном помещении худмастерской, которое было сделано в не используемой по назначению уборной. В кабинках, где унитазы, хранились старые плакаты, доски, фанера. А напротив, под стеной с писсуарами, стоял стол. За этим столом они сидели, и, после того как кончились ситро и компот, запивали водку водой, которую наливали в стаканы прямо из этих писсуаров. Магнитофон орет, фотоснимки на память, вся шпионская техника, запрещенная в режимной части в наличии. А я по сроку службы стоял вместе с другим молодым солдатом, Маркушей, на стреме. Мы были в худмастерской, где делали вид, будто малюем новый плакат, а на самом деле ели и пили то, что нам выносил Кекс со своего барского стола. Кроме нас был еще дневальный в фойе, который при виде начальства должен был дать звонок, как перед началом киносеанса. А дневальным в тот день, как назло, был самый настоящий муль. Черный такой, с вечно злой и обиженной рожей молдаванин, из тех, кто придалбывается к каждому столбу. Типа раз его назначили дневальным, значит, он большой начальник.

— Вот где, значит, было первое знакомство с румынами! — бросает реплику внимательно слушающий Достоевский. История с днем рождения в уборной, судя по всему, начала щекотать ему душу.

— Да, я тогда не понимал, а сейчас действительно вспоминаю: он по замашкам типичный народофронтовский боевик был. В общем, он сигнал не подал. Без всякого предупреждения подлетел к клубу уазик с комполка и начальником штаба, и помчались они стрелой прямо в худмастерскую. Распахивается дверь, и начальство пялит на нас свои буркалы. Оба-на! Незадача. Кекса нет! Но из сортира через коридорчик музыка пробивается. Что делать? Я подскакиваю, руки по швам, и в голос рапортовать: «Товарищ полковник!!!» А комполка в ответ как зашипит: «Ма-алч-ч-чать!» Обрываю доклад и молчу. Они давай по мастерской шнырять. Гляжу, начштаба пошел в коридорчик к туалету, откуда музычка играет. Начинаю отползать к стене, чтобы стукнуть в нее, предупредить. Комполка снова как зашипит: «Стоять!» Стою. Ничего уже не могу сделать. Начштаба манит к себе командира. «Вот они где, нашел!»

Стали они вдвоем под дверью. Послушали, а потом давай туда ломиться! Изнутри в сортире беготня, стуки, музыка оборвалась, но дверь не открывают. Тут комполка отступает к стене — и с ноги в дверь — ба-бах! Хилый замок вылетает, и начальство врывается в уборную. Начинаются вопли, рев: вашу мать, всем п…ец — и все такое. Мне интересно, иду в коридорчик, и из-за косяка в сортир заглядываю. Кекс улучил момент, когда офицеры отвернулись, и кидает мне полиэтиленовый пакет с кассетами. Комполка разворачивается и орет: «Пшел вон!» Я сматываюсь, а он снова материт Кекса. Тут я вновь просачиваюсь и стаскиваю со стола кулек с булочками. Хорошие такие, свежие булочки были. Мы с Маркушей их едим и слушаем всю эту готтердаммерлинг.[64] Между тем отцы-командиры учинили в уборной, пардон, в подсобке полный шмон. После этого разборка потихоньку б затихла, да идиотский случай все испортил.

Кроме нас в этой подсобке хранил свои шмотки клубный слесарь Мороз. У него был так называемый «морозовский» утюг. На конце шнура у этого утюга вместо вилки болталась розетка, а к распределительной коробке в подсобке Мороз подключил длинный шнур, заканчивающийся вилкой. И таким вот педерастическим образом этот утюг к электросети подсоединялся. Начштаба смотрит: из-под планшетов торчит шнур с вилкой. Ну, думает, там спрятан запрещенный электроприбор. Долго не думая, за вилку рукой хвать! А там — двести двадцать вольт. Заглядываю я в очередной раз на погром и вижу, как комполка Егоров прижал к стене Кекса и продолжает орать ему в лицо свои любимые командирские слова. Но гнев уже пошел на убыль, проскакивают фразы типа «Как у такого уважаемого отца вырос такой засранец сын». Кто-то из музов распластался в одной из кабинок и от страха норовит ужом заползти за очко. А начштаба, Валя Корчагин, стоит посреди сортира с глазами на лбу и трясется. Гляжу, шнур знакомый у него из руки торчит. Тут меня и осенило. Как заору: «Товарищ полковник!!!» Он поворачивается: «Ась?» — и видит Валю со шнуром. Ну, командир тут показал, что не зря полком командует. Пораженного электротоком руками трогать нельзя, так он мгновенно, точно так же, как перед тем дверь выбивал, сапогом своего начальника штаба в грудь — ба-бах!!! Начштаба отцепился от электровилки — и кубарем в коридор. Что тут началось! Вызвали начальника клуба лейтенанта Жмыхина, подняли по тревоге музвзвод во главе с прапорщиком Шизо, из подсобки вытащили все, что там было, до последней тряпки, сложили за клубом в большой пионерский костер и подожгли. Все сгорело: новые джинсы Жмыхина, несколько пар часов, которые Мороз брал чинить по всей части, взорвались спрятанные посреди этого барахла бутылки с водкой… Даже круги с унитазов поотрывали и спалили — это я уж совсем не знаю зачем.

— Чего это вы все байки про армию травите? Детство в задницах играет? Нет чтобы о работе! Я вам о работе сотню историй расскажу! — задорно упрекает бегущий нам навстречу по лестнице Звонцев.

— А мы и есть армия, — отвечает ему Семзенис. — Это ты до сих пор еще мент, а мы давно уже солдаты.

Звонцев от неожиданности даже останавливается. Услышать такое от своего, в его представлении, собрата-мента да еще ниже званием? Сути он, может быть, и не понял, но тон уловил.

— Давай вали отсюда, мент, расскажи кому-нибудь, как рваные трусы и бюстгальтеры под заборами собирал! — вызверяется Достоевский.

Скривив рот и бросив в нашу сторону громкое «Ну и козлы!», разобиженный Павлик убегает дальше.

— Ну и что дальше было? Кекс этот твой на губу сел? — снова обращается ко мне Серж.

— Не сел. Снова парой дефицитных фильмов откупился.

— В блатных частях ты служил. В обычной казарме не было б этого.

— Да я и не отрицаю…

Уже в комнате, тасуя карты, продолжаю рассказывать:

— В подвале клуба потекли трубы, и в половине помещений стояла вода с дерьмом. Сколько раз говорили Жмыхину: надо что-то делать, пиломатериалы там хранятся, сыреют. Но он и в ус не дул. Мы ходили в подвал за деревянными рейками для стендов и планшетов, а заодно на трубах этими рейками фехтовали. Однажды Маркуша при этом оступился и упал. Выскакиваю со смехом в фойе, что Маркуша в воду с говном упал, а начальнику все равно, тоже ржет, как конь. Вскоре сам за свою бесхозяйственность и поплатился. Дня через три стою я в мастерской, очередной плакат малюю. Вдруг трах-бах, влетает в дверь Маркуша, вопит: «Пожар!» — подскакивает к пожарному крану, хватает кишку и бежит с ней по коридору в фойе. «Открывай воду!» — кричит. Тут и вправду из фойе гарью потянуло. Я думаю: человек знает, что делает, открываю кран. А там всего-навсего кто-то закинул за деревянную обшивку одной из колонн при входе в зрительный зал непотушенный бычок. Труха всякая затлела. Гореть, по большому счету, нечему. Обшивку из ДСП даже газовой горелкой не разожжешь. Вокруг этой вонючки столпилась половина музыкального взвода, из кружки воду сверху льют. Начальник клуба Жмыхин тоже тут как тут. Шею тянет, высматривает. И на всю эту группу развлекающихся мчится Маркуша с кишкой. Я тоже не сообразил, что в пожарном гидранте напор здоровенный, сразу выкрутил барашек крана до отказа. В коридоре грохот, вопли. Кишка, как пружина, сбивает Маркушу с ног, а он вцепился в наконечник, как клещ. Падает с ним на пол, и тут из брандспойта вылетает струя. Бьет в Жмыхина в грудь, и начклуба утекает вниз, в подвал, в ту же воду с дерьмом. Мокрые музы разбегаются, мат, крик поднялся дикий. Слышу, что-то неладно. Закрываю кран и убегаю из клуба через задний ход. Обогнул плац и, будто ничего не зная, возвращаюсь из штаба. Со ступенек клуба потоком течет вода. Разозленные музы матерят и лупят Маркушу. «Что происходит?! Все на одного? А ну оставьте его!» — кричу. Тут из подвала, как русалка, выплывает Жмыхин, весь в говне и каких-то болотных водорослях. Очки свои утопил, а без них он был слепой, как крот. Лапы вперед тянет и кричит: «Где вы? Что случилось?!» Накрылась вслед за джинсами его парадная форма. Слава Богу, хоть струей окна не выдавило. И дырявые трубы после этого происшествия он быстро починил…

93

Через день еду в Хаджимус. Никого из стариков со мной нет. На Серже с Жоржем взвод и общая безопасность, ради которых они не могут отлучиться из города. Федя заступил помдежем, у Тяти свои дела. Гуменюк и Семзенис получили какое-то другое задание. Вместо них Достоевский выделил двух новых бойцов, дав им такую «накачку», что они готовы ехать хоть к черту на рога, лишь бы подальше от своего командира. Остальной состав — тот же, что при поездке в Кишинев. Село отсюда всего в десяти километрах, а от окраины и того меньше.

Проскользнув мимо «Дружбы» и Кинопроката, дежурный автобус комендатуры быстро проезжает компактный микрорайон Ленинский и углубляется в сады и поля. Боев здесь не было, кругом благостный сельский пейзаж. В километре перед селом, у придорожных зарослей, видим пару человек на обочине. Они с оружием, в форме молдавской полиции. Один из них поднимает руку. Не доезжая метров сто, останавливаемся. Мало ли что. Пусть подойдут, потопают у нас на виду. Подходят. Прочитали уже, конечно, что едет объединенная военная комендатура. Водитель открывает им переднюю дверь. Первый полицейский поднимается на подножку, оглядывает своими черными глазами салон и произносит:

— Ребяты, в село не ходите! Там банда. Мы сами туда не ходим.

Вот это да! Неужто после окончания боевых действий полиция до сих пор не может войти в село? У себя порядок не могут навести, а еще к нам в Бендеры лезут! С молдавским опером и одним из миротворцев выходим из автобуса. В ответ на вопросы полицейский отвечает, что местная власть в селе вроде как есть, но Кишиневу она подчиняется только на словах. На деле она под каблуком у бандитов — бывших волонтеров, которые еще до прекращения огня вернулись домой с награбленным барахлом и с оружием в руках. Переглядываемся: что делать дальше? Служба есть служба. Не поехать — окажемся трусами. Не свои, так полицаи будут со смехом в спину тыкать. Хороши «участники», неизвестно чего испугались! Не так страшен черт, как его малюют! И потом, нас много, человек десять, и все бодрятся. Молдавские оперы на родном языке объявляют коллективное решение представителям хаджимусской полиции. Ни слова больше не говоря, они уступают дорогу, и мы едем.

Перед въездом в село приходится почти до нуля сбавить скорость, чтобы проехать под трубами то ли теплотрассы, то ли мелиоративной системы. Автобус, качаясь на ухабах, едва не касается их крышей. Попросил заранее открыть двери, уж слишком место удобное для засады. Не стреляют. Минуя первые дома, въезжаем на какое-то подобие площади. Вокруг непривычно безлюдно. Ни души. Что-то не так! В молдавских селах так не бывает! Водитель на всякий случай не глушит мотор. Посовещавшись с опером, решаем податься к дому справа, который похож на сельскую управу. Опер хочет сойти первым и тут же отдергивает ногу от земли. У самых носков его туфель взлетают фонтанчики пыли. Мы оба инстинктивно отскакиваем назад, в салон. Треск очередей. В окне рядом с дверцей появляются дырки от пуль.

— Ходу!

— Ой! А-а-а!

Кто орет? Миротворцев с сидений как ветром сдуло. Они лежат внизу, вжимаясь в проход. Вот обо что я споткнулся! Лежит, сукин сын, и на спине у него упавший следом с сиденья автомат. По нам продолжают стрелять. Еще ряд дырок в окнах. Резко щелкает о металлический поручень рикошетирующая пуля. Водила газует, пытаясь сразу же, на скорости, развернуться. Площадь мала, не пускает! Шиплю от боли, ударившись о какой-то угол. Ох, отстреливаться надо, иначе крышка! Хватаю чужой автомат и, передергивая на ходу затвор, прямо по миротворческим спинам и головам прыгаю в заднюю часть салона.

— Огонь, вашу мать! Стреляйте или убьют!

Даю короткую очередь и выбиваю прикладом продырявленное стекло. Не видно сукиных детей, бандюганов, нигде! Снова звенит стекло, и рядом оказывается мой новоявленный друг — кишиневский опер со вторым автоматом. Хоть до кого-то доперло! Кричу ему, чтобы короткими бил по окнам и заборам, поверх каменной кладки и посередине плетней. Он тут же начинает строчить вовсю, будто из шланга огород поливает. Царандой! Что ни скажи — все без толку! Коротко бью по окнам и углам. По всем, какие вижу. Нашему водиле, которому пришлось под огнем сдавать назад, на второй или третий раз удается развернуться. Хорошо, миротворцы переняли местную привычку связывать автоматные магазины валетом! Оперу, который в пять секунд расстрелял магазин, удается тут же вставить новый. Яростная прополка огородов и снабжение деревенских калиток не предусмотренными в них «глазками» возобновляются.

Автобус, надрываясь, выскакивает за околицу. Сквозь рык мотора взвизгивают запоздалые пули.

— По кустам! Бейте по кустам!

Нас трясет и подбрасывает на ухабах. С очередного толчка влетаем под трубы, те самые, под которыми на тихом ходу едва проползли. Удар! Трескаюсь обо что-то спиной, подбрасывает обратно, и клацают в резко захлопнувшихся челюстях зубы. Скрежещет по крыше. Затем громкий хлопок. Это отрывается и улетает крышка верхнего люка. Проскочили! Даю в направлении удаляющегося села последнюю очередь. Тут где-то хаджимусские полицаи стояли?! Может, им тоже в задницу настрелять?! Запросто могли быть у бандоты на шухере! Но на пролетающих мимо обочинах никого нет. Да мы, собственно, в город уже въезжаем! Водила газует, как угорелый! Смотрю, а миротворцы, надежда и опора наша, все еще внизу лежат, скучают. Остальные шевелятся, расползаются по сиденьям.

— Подъем! Кто ранен! Раненые есть?!

— Нет, все целы вроде!

— Гвардия, все целы?!

— Целы!

Удивительно! Как это обошлось? В окнах и верхней части кузова — куча пробоин. Штук пятьдесят, не меньше. Повезло, что стреляли в нас поверху, по силуэтам в окнах. Не солдатская — бандитская манера. Били бы, как положено, по колесам и борту под окнами, ранений и потерь было бы не избежать. Застенчиво улыбаясь, выползают, поднимаясь из прохода, миротворцы. Вместе с молдавским опером вручаем им обратно автоматы. Нате, защитники, получите с благодарностью!

Возле комендатуры народ сбегается смотреть на ободранный автобус. Считают дырки. Пусть считают. Не моя забота. Срочно надо найти сто граммов, залить бушующие нервы и для куража перед докладом. Молдаванин-опер на автопилоте тащится за мной в приднестровский флигель и за спиной о чем-то вовсю хихикает.

— Ты чего ржешь?!

— Смешно! Я, когда к тебе бежал, тому мордатому миротворцу прямо на харю наступил! Хи-хи!

— Это не ты ему, а он сам тебе рожу подставил… Слушай, у тебя выпить есть?

— Хи-хи! Есть! Пошли в нашу столовую!

— А что, там наливают?

— Наливают! Только никому не говори! С этим у нас строго!

Соблазнительное предложение. Не посмотреть ли, как насчет пожрать и выпить устроилась полиция?

— Ладно, пошли быстро, пока все для доклада не собрались!

Спускаемся и быстрым шагом переходим двор. Заходим в неприятельскую харчевню. Никто не останавливает, не говорит ничего. Опер перебрасывается несколькими словами по-молдавски с поварами в раздаточной. Раздающий в белом колпаке испытующе смотрит на меня и молча выкладывает каждому из нас по банке тушенки и наливает по стакану водки, подкрашенной компотом. На дне стакана болтается одинокая вишенка. Конспираторы! Залпом пьем сладковатую от компота водку. А тушенка у них хороша! Куда лучше той, что была у нас на штаб-квартире. Вкусно! А я-то думал, что к тушенке без содрогания больше притронуться не смогу!

Выпили и разбежались. Он в свою оперчасть, а я к себе, доложить Камову и Бордюже о чепэ. Бордюжа ругается, что после предупреждения не надо было лезть в село. Оправдываюсь: «Кто же знал, что так круто встретят!» Попыхтев, начальство успокаивается. Оргвыводов не будет. Раз обошлось, все добрые. Под конец разборок черти приносят Сержа. Получив от начальника ГОВД полагающиеся по случаю указания об усилении бдительности, Достоевский выпуливается следом за мной.

— Ну, повеселился? Кого-нибудь завалили?

— Нет вроде бы.

— Как мои бойцы?

— Ничего, получше миротворцев будут. На пол не падали. Один, я видел, из пистолета через переднюю дверь отстреливался.

Серж удовлетворенно кивает.

— Ну, и что дальше? — спрашивает он.

— А ничего! Замнут. Никому такой случай посреди совместной идиллии не нужен. Просто по селам больше не будем ездить. Помяни мое слово, даже по сводке не пройдет.

— Башкой в песок, голым задом к солнцу? Так и будем, как страусы, дальше загорать? — ухмыляется Достоевский. — Верю! Ты эти ваши ментовские штучки-дрючки лучше меня знаешь!

— Ни войны, ни перспектив… Пойдет так и дальше, мотать отсюда надо будет. Не то после всего запрут обратно в следственный кабинет на грошовую зарплату. За стенами полчаса езды — и граница… А служить-то здесь кому? Клетка!

— Угу, — Серж сумрачно кивает, — благодарности от Тираспольских коммуняк не дождемся!