Разлюбил – будешь наказан! Крицкая Ирина

38. Всего пару часиков

С утра пораньше Максику приспичило. Он пришел меня будить, подушку обслюнявил, одеяло стянул. А я счастливая, счастливая – первый раз за десять лет сплю как ребенок. И крутятся надо мной такие сладкие-сладкие сны, из серии «Антон Дмитровский представляет». Смотрю, и никакая совесть меня не беспокоит. Да, я валяюсь в кровати, когда все уже на посту. Ну и что!

Максик вытащил меня из постели. Открываю ему дверь, а спать уже не могу – во мне гуляют эндорфины.

Макс лениво спускается с лестницы, прыгает на тяжелые мощные лапы, подбрасывает свой пушистый толстый зад и улыбается. И я улыбаюсь, выхожу с коляской на травку и даже не думаю, на каком я сейчас уровне. Швыряю Максу мяч, а в голове у меня скачет: «Все-таки не забыл…»

Я хотела свернуть в свою беседку под виноград, но там оказалось занято, кладовщица трепалась с Олей.

– … Послушай тетю, трандалина! – долетело до меня. – Иди работай! А то же ж он тебя уволит!

Я сбавила скорость и остановилась в розовых кустах. Стою – шпионю, лишь бы меня никто не спугнул.

Оля закурила тонкую сигаретку. Ах, как мне сейчас хочется сигареточку. Нет, не буду стрелять у этой сучки.

– Чи ревешь? – спросила ее кладовщица. – Чеж глаза красные?

– Да… – она махнула рукой. – Опять документы не так оформила. Как мне все это уже надоело! А моя сестра, между прочим, двоюродная во Франции сейчас. Мы с ней вместе в модельной школе начинали, а какая разная судьба! Я замуж вышла, как дура, а она уехала. Да, конечно, с помощью мужчины, конечно, через постель. Но она теперь в Париже, а я тут… с колхозниками.

Вот! Наша звезда хочет в Париж, а вы говорите, я устроила бурю в стакане. Нет, я сразу поняла – плевала наша Оля на 1С-бухгалтерию, у этой медсестры другие амбиции. Только мне теперь на все на это наплевать. Теперь я тоже звезда, и еще какая. Потому что Антон меня помнит. А если помнит – значит, любил. А если женщину любили, хотя бы раз в жизни, пусть давно и недолго – все, она спасена, она сможет вылезти из любого деппера.

Да, я королева, и я готовлю королевский ужин для своего уссурийского тигра. Раскладываю плов по тарелочкам, рис у меня золотистый, прозрачный, морковка оранжевая, зеленюшечкой все посыпано, перчик красный, зира черными зернышками, барбарис как жареные тараканчики, салфеточки зелененькие, вино кровавое уже в бокалах… И надо же, все это счастье мне не пригодилось.

– Давай, собирайся скорее! – позвонил мне мой рабовладелец.

– Как! Куда? – В пятницу вечером совсем не хотелось выползать из дома.

– Натыкач отмечает сорок лет, придется ехать.

Лето в кубанских степях всегда дикое. Жара у нас не спадает до самой ночи, электронный градусник показывает сорок, и дороги забиты так, что тащиться придется не меньше часа. Но я уже сижу в машине, хотя еще пытаюсь погундеть:

– Антон, я не хочу, поезжай один.

– Она не хочет! – передразнил меня мой муж и накинул ремень на свой директорский живот. – А меня, меня кто-нибудь спросил, чего я хочу? Хоть раз меня спросили: «Что ты, Антон Сергеевич, хочешь?»

– А что ты хочешь? – Мне и правда интересно. Кажется, я знаю все, что он хочет.

– А я хочу, – заявляет мой муж, – сидеть в Архангельске или в Салехарде, в зимней засаде, с ружьем и бутылкой водки и выслеживать кабана!

– Да? – Я засмеялась. – А почему в Архангельске?

– А чтобы ни одна сволочь до меня не дозвонилась! – прорычал он и тут же полез в карман за телефоном.

И все-таки я не понимаю, зачем мне сегодня Натыкач? Зачем мне эти люди? «Все мы знаем, все можем, нас хоть попой на ежа». Мне нужен он, мой ньюф, дайте на часочек! На просто так, ни для чего, я хочу послушать, как у него проскакивает смешное северное «о».

Но нет, я сижу за столом и строю глазки казакам. Тетки меня подозрительно разглядывают. Ну, думаю, даже они уловили мое дерзкое обаяние. Потом в туалете смотрюсь в зеркало – кофта наизнанку, оно и понятно, я же вся в облаках.

– Крестьяне как с цепи сорвались. Спрос бешеный, – хвалится именинник и вставляет в длинный мундштук тонкую сигарету.

– Вот! А в Европе уже кризис, – изобразил из себя умного красноморденький родственник и потянулся за коньяком.

– Но почему? Уж там-то? Антон, ты у нас специалист по экономике? Объясни, – попросили моего мужа.

Натыкач услышал про специалиста и нахохлился, он сам себе специалист по всем, по всем вопросам.

– Очень просто, – объясняет мой тигр, – не надо тратить деньги на понты – вот и все.

– Какие понты? При чем тут понты…

– Смотрите, покупает человек машину. Хорошую машину можно купить за тридцать, максимум за сто тысяч евро. Но кто-то покупает за пятьсот. Роскошный рыдван с золотой панелью за пятьсот тысяч долларов, и все думают: «Как круто!» А ничего не круто. Он просто не знает, куда девать четыреста тысяч. Это уже кризис.

– Ну… нам это все не грозит, – усмехнулся Борщ, да, Борщ, фамилия такая у хлопца. – У нас, – говорит, – такая маленькая компания.

– Маленькая, но гордая, – усмехнулся муж и покосился в мою сторону.

– Извините, – Натыкач загадочно улыбнулся и вышел в холл с телефоном.

– Смольный! Михалыч, у тебя Смольный сегодня, – кричит вдогонку его сверхшустрая жена и шепчет своим подружкам: – Там такие массажисты! Два оргазма, не поверите…

– Да ты что! Не может быть! Он что, и туда лезет?

– Нет, совсем уж прямо туда не лезет, но очень близко. А ты вся уже расслабилась, а он тебя и маслом, и пеной, и руками. А кто с тобой дома по два часа возиться будет?

– Что ты, масенька, говоришь? – вернулся сияющий Натыкач.

– Михалыч, про Турцию. Рассказываю, как мы с тобой в бане парились.

– Ты лучше расскажи, как мы с тобой рискнули последний раз, съездили в Осетию, – он протиснулся за стол, – коттедж в эквалиптах!

– Где? – переспрашивает мой ехидный муж.

– В эквалиптовой роще, – повторяет импозантный Натыкач.

В чем прикол? Зачем я вам это все стенографирую? А полюбуйтесь! Вот на этот вот дефект материи я потратила два часа своей единственной жизни. Кто там, на небесах составляет мое расписание? Зачем мне впихнули в график это застолье? Почему не дали Антона, всего на пару часиков, один раз за двести лет?

Я обиделась, до меня дошло, что в жизни все не так, как надо. И никто никогда не вернет мне ни час и ни два, и никто не посадит рядом за стол тех, кого я попрошу, и всю жизнь я буду бухать с теми, кто оказался рядом.

Но уж нет! Я изобразила звонок от сына и попрощалась со всеми. В прихожей Натыкач чмокнул меня в щеку липкими губами, в кармане у него звякнула эсэмэска.

В час ночи открылась дверь. Сначала прошел мой нечесаный пес, потом протиснулся мой пьяный кот.

– Где тапочки? – Он посмотрел на потолок. – Кто ждал папу? Никто не ждал. Знаю… Все знаю. Вам нужен не я, а мое наличие. Я вам еще припомню эту вашу эмансипацию!

Кот блаженно кивает и присаживается на журнальный столик. Столик под ним сложился, громыхнул на всю трассу. Муж у меня тяжелый, до кровати не дотяну, придется оставить его в зале. Ботинки только снимем и одеялом прикроем. Максик, охраняй наше добро!

И я тоже рядом тут на диване прилягу. Мне надоела моя розовая спальня. Я туда не пойду, у меня аллергия на розовый. Я останусь в зале, где клетки на синих шторах качаются от ветра, как морские канаты, и с улицы светит мощный прожектор, похожий на маяк. Я не хочу в свою розовую спальню, я хочу в дешевый портовый кабак. На каблуках и в корсете, зайду на палубу и крикну пьяным морякам:

– Сегодня я добрая! Любите меня все.

39. Настоящий полковник

Я почтальоншу по шагам узнаю, чувствую ее за километр. Подходит – в глаза заглядываю. Жду телеграмму от своего Антона. И будет там «Умираю. Еду. Люблю». И номер поезда. И вот она чешет со своей сумкой, несет телеграмму. От Машки.

Наша мужененавистница приезжает в гости с… Мишей. Миша? Что за Миша? Да полковник там один, из Генштаба, в котором находится Машкин военторг.

Второй год втихаря эта пуританка крутит с ним роман, а теперь решила предъявить, старая шалава.

Мама сразу аплодировать начала: «Молодец, Машка!» А что это мы аплодируем, если все мужики говно? И сразу: «Какой кошмар! Московский полковник! В нашу грязь, в нашу нищету!» А поезд уже прибывает. Мы бежим за вагоном. Двери открываются, порожки вываливаются, мама визжит: «Маша! Мы здесь!»

Ждали ряху, пузо и погоны, и вдруг Машке нашей подает ручку такой приятный «англичанин». Очочки в тонкой оправе, румяненький, отмытый, легкая полнота, эффектная седина. И, конечно, как Машка любит, брюки со стрелочками, пиджак из тонкой шерсти и рубашечка такая беленькая отглаженная торчит. Светится мужик, сразу и не поймешь, то ли такой счастливый, то ли в вагон-ресторан успел заглянуть.

– Так, – командует Машка по-магазинному, – у нас десять мест.

Это значит десять сумок. Кто она теперь? Пусть будет сразу генеральша. А раньше кто была? Деловая колбаса, не обнимайся при ней. А теперь она вальяжно растрепана, тушь размазалась, глаза блаженно-бессмысленно распахнулись, губы краснющие. Я что, не знаю, сколько нужно целоваться, чтобы так распухли губы? Всю дорогу от Москвы, всю ночь, с мужиком, с животным, со сволочью.

Только в дом вошли, она сразу в мою комнату шмыг, и голоском таким писклявым лицемерным: «Сонь, ниче, да? Мы твои апартаменты займем?»

Ниче, моего пушистика все равно мама не отпускает. Это вам, пенсионерам, можно в одной кровати спать, а нам – ни в коем случае. У вас любовь, а у нас разврат и блядство. Так что радуйтесь, Марь Ляксевна, пока вам подфартило, разгружайте, разгружайте свою вечную сумочку со жратвой.

Мама, как всегда, сразу начала стесняться:

– Маша! Да ты что! Разве у нас нечего есть!

Это она для полковника, а по-честному есть у нас как раз и нечего. Мамины отпускные раздали на долги, а до моей зарплаты еще неделя.

Машка знает, ей такие вещи объяснять не нужно. Она в момент организовала натюрмортик, уселась рядом с полковником, как сытая кошка, а мы по краям, как мыши. Притихли и глядим. Ну и бабушка, конечно, отличница-диверсантка, пристает:

– Ешь, Миша, ешь…

Мама положила ей красную рыбку и попросила меня:

– Соня, если в старости я буду такая же, пристрели меня.

– Слава богу, у нас есть что выпить, есть чем закусить, – полковник улыбался, – все живы. Здоровы. За встречу!

– Ага, – пробасила Машка, – У нас-то есть чем закусить. А у меня в продуктовом отделе девчонки смотрят – что-то колбаса копченая прям с прилавка пропадает. Думали, солдаты. А у одной муж говорит: «Какие солдаты? Офицеры колбасу таскают. Подходят и в рукав. Пообедать не на что». А у нас Генштаб, между прочим! Вот до чего людей довели, суки!

– Вот то-то и оно! – Бабушка подняла указательный пальчик.

И я сижу, рыбку чаем запиваю, слушаю весь этот рассусол. А могла бы сейчас на поезд и на Волгу, к Антону. Не поехала, Антонова мама меня не пригласила. Граница на замке.

– Маша, ты лучше расскажи нам, ну как же ты нашла такого прекрасного мужчину? – полюбопытствовала бабуленция.

– Ох! – Машка расцвела как матрешка, – он к нам в отдел лампу пришел покупать. Такая большущая, ни туда ни сюда, лампа. Она у меня весь сезон простояла, никто не брал. А он пришел, грит: «Что бы мне купить с получки, пока инфляция все не съела?» А я ему грю: «Купите лампу, смотрите, какая красивая. Одна такая у нас осталась».

– Втюхала мне, – усмехнулся полковник.

– Он и купил, – хохотнула Машка, – а потом приходит после работы: «Ну, девчонки, пришел покупку отметить». А я-то вижу – мужик душевный. У нас там, в Генштабе, такие сволочи ходят: пожрать и в койку.

«Ага, – думаю, – как себе, так душевный, а как мне, так кого посерьезней выбирай».

– Миша! Маша! Как мы за вас рады! В наше время встретить своего человека – это сказка! Это такой подарок судьбы! Такого не бывает! – продекламировала мама.

– Вот и дед-то, – бабушка отмахнулась китайским веером и подкатила глазки, – девки к нему в окна по ночам стучали. Все-е-ех прогнал, всех. А я стояла у входа, дежурила.

– У какого входа? – спросила Машка.

– В церковь, – вещает бабушка, – нас по праздникам заставляли учеников ловить. А я в сторонке смотрю, как он служит. Голос звучный!

– Ну, хватит! – Мама подсунула ей кусочек сыра. – Ешь!

– Матушку ему прислали. Уехал он в Шаршки служить. Пятеро детей… – не унималась старушенция.

– Ой! – вскочила Машка. – А как там мальчишечка, тот, что приезжал? Он мне открытку прислал на 8 Марта. – Она ехидно улыбнулась. – Поздравил!

– Нормально, – говорю, – пишем письма. Приедет, может быть… на днях.

Зачем я пошла с тетками в парикмахерскую к Розе? Роза прибежала в наш городок из Казахстана. Она рассказывала, что в один прекрасный день в школе с ее детьми перестали говорить по-русски, ее отказались обслуживать в аптеке, уволили с работы. В Казахстане Роза оказалась русской. В России – казашкой. Вообще-то она была татаркой. В разгар националистских обострений ее узкие глаза раздражали всех. В Россию она ехала в товарном вагоне. На каждой станции туда вламывались и требовали денег. Денежки были в халате, все, что было, Роза зашила в подкладку, и пока не нашла себе новый дом, не снимала этот халат.

Впервые Розу увидели в деревне, там, где у нас дача. Народ шарахался, когда она стучала в окно. Просила картошку, хотела поменяться на свои ангорские кофты. Наша молочница Танюха ее турнула с перепугу. А потом подняла своего Юрачкю и нагрузила ему санки овощами. Он гнался за Розой и кричал: «Не гребуй! Не гребуй!» Роза испугалась сначала, что за «не гребуй», а потом увидела кочан капусты и заревела. «Какая капуста! – Она сто раз всем рассказывала и каждый раз начинала реветь. – Огромный кочан! Хрустящая! Свежая! Зимой! А я уже месяц на сухарях».

Роза ухитрилась открыть в нашем городе парикмахерскую. Она сама взялась за ножницы, хотя всю жизнь была химиком, кандидатом наук. Я все это знала и все равно пошла к ней в маленький кильдимчик с зеркалом и феном.

– Сбацай нам что-нибудь, – рискнула Машка. – У нас юбилей.

– Юбилей! Уже? – Роза изобразила жуткое удивление.

– Пятьдесят лет! Это вам не хухры-мухры! Скоро пенсионеркой будут звать…

– Пенсионеркой! – заржала Роза. – Да на тебе еще объездисси!

И за это ей простили тот отстой, который она всем нам на голове изобразила.

Как я могла отрезать волосы? Это невроз. Невроз проявляет себя в обкусанных ногтях, в отрезанных волосах, в драных джинсах. Я смотрю в зеркало и понимаю – счастье кончилось. А потому что знаю – не донесем мы этот чемоданчик, не дотянем мы эту любовь.

Антон лежал на верхней полке. Чем ближе его поезд подъезжал к моей станции, тем сильнее его тошнило. Он проголодался, вспотел в духоте и пыли, ворочался, устал, но спать уже не мог. Его раздражали обрывки чужих разговоров. Особенно злили две толстые бабы. Они бесперебойно пожирали вонючую копченую колбасу, пили водку и пели: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров». Когда ж вы заткнетесь уже!.. Голова заболела. Антон захотел прирезать старушку, которая шуршала и шуршала бесконечными целлофановыми пакетами. Тетки пели: «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылоооооооом». Старушка шуршала и шепелявила. Антон укусил подушку. Подумал, сейчас бы гранату – и на хрен взорвать эту бабку.

Он направился в туалет. Открыл окно. И где-то под Рязанью сбросил под откос тяжелый чемодан со своей любовью. С моей, между прочим, любовью! Отряхнул руки и даже успел найти себе подходящую финальную реплику. Так и сказал: отпускай то, чем дорожишь, если твое – вернется, а если не вернется, значит, оно никогда и не было твоим.

Антон! Ты что? Где ты прочитал эту китайскую муть? Не отпускай! Никогда не отпускай то, чем дорожишь. Ты же знаешь, сколько сволочей вокруг шастает – сожрут за милую душу.

40. А вдруг!

Когда поезд растянулся вдоль платформы, Антон на секунду встрепенулся: «А вдруг?» Но… никакого «авдруга» не было. Я стояла, одна на перроне, депрессивная телушка с отчекрыженными волосами, и тоже думала: «А вдруг?»

Он шагнул из вагона тяжело и обреченно, как будто ему проводница пинка дала. Посмотрел утомленно по сторонам – антураж не тот. Вечерок серенький, душный. Ласточки у вокзала нервничают. Уголь с товарняка разгружают. Мы еще не успели обняться, а наши кислые рожи уже предъявили друг другу претензии. Почему? Почему никто из нас не прыгнул выше головы! Не совершил подвиг. Не послал всех на?

Я взяла Антона за руку. Веду его через рельсы на свою улицу. Хочу притвориться, что ничего не заметила – и не могу.

– Мама искать не будет? – спрашиваю с легким наездом.

– Надеюсь, не будет. Я на даче все выходные. Окна крашу.

Мы идем по разбитой дороге. Привокзальная улица, низкие маленькие домишки. Вы можете увидеть кучу таких избенок из вагона скорого поезда. Народишко там живет темный – газонов не разводит.

Вот мой дом. Цветник, малиновые заросли, кривая вишня, белая штукатурка – все превратилось в рисунок художника-примитивиста. «Кошмар! Мы же дверь на ванную так и не повесили! Санузел совместный, а любовь нам подавай», – вспоминаю у калитки, на которой висит мой любимый зеленый почтовый ящик.

Тетки увидели Антона и накинулись. Сначала мама обняла:

– Ой! Это ж надо! К такой дуре! Да за тыщу километров!

Потом Машка кое-как допрыгнула до его шеи:

– Ох, и правда, стоило ли тащиться-то в такую даль? Там своих, что ль, девчонок нету?

– Таких нету, – выдавил из себя Антон и даже не улыбнулся.

Зато полковник сиял:

– К столу! К столу! За встречу!

– Нет. Мне нельзя, у меня отец… – Антон морщится, не хочет пересказывать всем антиалкогольные тезисы своей мамы.

– Он не знал, что это так далеко, – говорю я громко, по слогам, как будто перевожу для иностранцев.

– Ну что там у вас в Костроме? Царица приехала? – Мама пробует изобразить светскую беседу.

– Да. Весь город на ушах.

– А это настоящая царица? – спрашивает Машка. – Уж больно на аферистку похожа. Мальчишка с ней толстый, как Паваротти.

– Да. Романова, – Антон никак не хочет проснуться.

– России нужен царь! Помазанник!

Мама хотела запустить свою монархическую сказочку, но вовремя заметила старушкины клычки. При слове «царь» бабуля начала кровожадно улыбаться. Я наливаю ей в фужер абрикосовый компот, выдаю его за шампанское. Пусть дует. Во избежание.

– Как твоя мама? Она знает, что ты здесь? – Машке больше всех надо, сразу приступила к самому неприятному.

– Нет, не знает, – Антон нахмурился.

– Я так понимаю, у вас непростые отношения?

– Да. Сложные.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет… Попросил денег на парикмахерскую – поругались.

– Может быть, у нее не было?

– Были. Она себе на днях второй холодильник купила.

Что я слышу! Царица, холодильник, деньги… Из какой это оперы? Что за бред? А может, это не он? Попросил друга мотнуться, а самому некогда.

Я прыгаю к Антону на коленки, пробую всхохотнуть:

– У тебя волосы в краске.

– Спешил, не отмывается. – Он отвечает подавленно и никакие ручки мне больше не целует.

Явилась Татьяна. Со своим молоком. Зареванная, первый раз в жизни. Прошла, за стол села и воет. Неудобно даже. Ко мне Антон приехал, и вдруг с улицы вламывается баба и воет.

– Сына забирают… – начала шепотом и сразу во весь голос: – В аааааааармиюууу. В Чечню угонют. Соседский вон, трех месяцев не отбыл – увезли. А через улицу одного давеча хоронилиииии…

– Ой! Ой! Ой! – пропела бабушка.

– Ну, подожди, Тань, давай подумаем, к кому можно подойти, – мама пытается вспомнить нужных знакомых, с лучших папиных времен.

– Ой, и с чем мне подходить? Не с чем мне подходить-та! – Танюха врубила на полную.

Полковник взял сигареты и вышел. Оно и нам бы надо. Мы с Антоном переглядываемся. Он меня не понимает. Сидит в кресле у окна. Его крепкие, совсем уже мужские плечи закрывают свет. Черные глаза смотрят в пустоту. Губы застыли в раздражении. У него нет сил подняться. Моя любовь его ухандокала.

Сидим и слушаем, как воет баба. Сколько можно?

Вернулся полковник. В руках у него был сотовый телефон. Когда он прятал антенку, мы смотрели на него, как на волшебника. Это был первый сотик, который я видела.

– Я сейчас позвонил в Острогожск, – говорит он Танюхе, – там у меня друг. Завтра утром твой парень получит направление, к нему. Будет служить как в санатории.

– Это как же? – Она застыла с открытым ртом.

– Это мой друг, – улыбнулся полковник, – мы с ним вместе в Афгане служили, столько прошли…

– Ой! – заорала Танюха. – Ой! Господи! Да кто ж вы такие!

– Успокойся, дорогая. Давай с нами по глоточку. – Он обнял ее легонько, повернулся к нам и такую смешную морду скорчил – показал, как ему надоел этот вой.

Когда полковник достал большую открытку с кошечкой, я чуть со стула не упала. Отмочил мужик на прощанье: смотрит на наши авангардные причесоны, на кофты с блестками, фасончик «у кого какие надои», на бабулю в парике и с веером, на зареванную Танюху, на меня, юную циничную хамку, и читает по писаному.

– Все знают, что русские женщины красивы, как француженки… – это он Машке.

Ну, думаю, пошел армейский фольклор. Подмигиваю Антону. Может, думаю, хоть сейчас промелькнет ехидная улыбочка на его несчастном лице? Может, он захочет поржать со мной тихонечко над этими влюбленными карапузиками? Нет, не хочет ржать. Глядит в одну точку.

– …темпераментны, как африканки, – читает полковник.

Я начала улыбаться. Бабуля отмахнулась веером.

– …умны, как немки, и воспитанны, как англичанки.

Татьяна так старалась понять, о чем речь, что ее усилия стали даже внешне заметны.

– …И все это вместе есть в одной, самой дорогой для меня Маше, – он вздохнул и дальше говорил без шпоры, – в моей Маше. Слава богу, я ее все-таки встретил.

Полковник вручил Машке припасенный букет и поцеловал ее консервативные губенки.

Она сидела довольная, как хомяк, попавший на элеватор. Молодец, Машка! Получила компенсацию за то, что на танцы никто не приглашал, за то, что цветы сама себе покупала, за то, что комплиментов не слышала, и за то, что всю жизнь врала, что ей это совсем не нужно. А я ей не верила!

Я верю полковнику, даже сейчас, когда моя любовь умирает у всех на глазах. Да, цветок возле Антона опускает листья. Ну и что? И лицо его бледное превращается в силиконовую маску. Пусть. Пусть моя спальня сегодня достанется Машке. Я буду верить полковнику. Меня устраивает его кредитная история.

– Ой! Ну как же хорошо! – расцвела бабушка и пригубила абрикосовый компотик. – Целый день пью.

– Спасибо вам, – поднялась Танюха, – низкий поклон. Побягу я к ребятишкам.

Она и вправду поклонилась и громко зашептала маме:

– Как благодарить-то? А? Как благодарить?

– Тань, ты Яшку уже забирай, – напомнили ей про козла.

Танькин козел гостил у нас целый год, женился на нашей козе. Пусть бы и жил дальше, нам не жалко, но уж больно вонюч и много жрет.

Яков узнал старую хозяйку. Она привязывала ему веревку, он пихал свою морду ей в живот и эротично покусывал платье, старый развратник.

– Мало тебе одного козла. Ты еще второго держишь, – вспомнила Машка свой старый репертуар.

– Этого мне жалко. А тот… – Танюха махнула рукой, – как у нас дедушка покойник говорил: «Не тот свинья, кто свинья. А тот свинья, кто не свинья, но свинья».

– Правда-правда, – усмехнулся полковник.

Козла вывели. Он поскакал, покачивая своими… В общем, поскакал он по тропинке через огород. Коза поняла, в чем дело, толкнула калитку и ломанулась догонять. Возмущалась, умоляла, всплакнула. Козел обернулся, проблеял невнятное и убежал через грядки.

– Все бабы дуры, – резюмировала Машка, глядя, как мама догоняет толстую козу.

Я не знаю, как и зачем в наш дом попала эта коза, молока она не давала. В козе, как и во многом другом, не было никакого смысла.

41. Музыка кончилась

Вы сейчас упадете – я, юная секс-бомба, уснула одна в гостиной на диване, а ему, черному и пушистому, постелили в маленькой комнате, там, где раньше ночевал мой отец.

Мы лежали в кроватях, разделенные стенкой. Не спали полночи и не могли пошевелиться, связанные присутствием других людей, их логичной бесцеремонностью, своей абсурдной беспомощностью. Мы слушали, как стучат поезда, как ругаются деревенские собаки… Но никто не встал, не сунул руку под одеяло, не сбежал на улицу, под звезды. Нас парализовало. Между нами по-прежнему была тысяча километров.

Конечно, когда Машка с полковником свалили, я закрыла свою дверь на крючок и нажала кнопку магнитофона для конспирации. Но и тогда мы не смогли забыть про эту тысячу верст. Нет, это был не секс. Это был нервный срыв в эротической форме.

Вспыхнул ночник, скрипнула кровать. Так и будет скрипеть, собака. Я опускаюсь на ковер. Антон не помещается в моей комнате, зацепил книжную полку, что-то шмякнулось. Целуюсь со страшным чужим мужиком. Так и хочется спросить: «Вы случайно не Антон?»

Он стягивает с меня лифчик. Какой прогресс, освоил застежки. Зачем он это все делает? Руки у него жесткие, как наручники. Волосы мне зацепил. Смотреть надо! Мне дышать нечем! Пол твердый! Мне спину больно!

Что он так щипается?! Впивается в меня пальцами… Ах, да! Он ищет свой передатчик. Вытащить хочет, чтобы никаких сигналов, никаких следов. Он же не простит себе, что профукал свою любовь, отказался от нее, как послушный мальчик. И поэтому надо ее уничтожить. Растоптать. Выкинуть в окно. Забить себе в мозг и смириться: «Не было никакой любви. Это просто детский летний романчик. Мы росли. Нам хотелось любви. Но это была не любовь».

Антон шарит по моему телу. Спешит. Ищет. Да не найдешь ты теперь ничего! Сухие жесткие губы отпечатываются у меня на лице. Это он так выговаривает мне за то, что я не похожа на королеву. Вытряхнул меня из джинсов. В живот укусил! Больно! Достал презерватив. Ха! Какие у нас отработанные движения. Мощный стал, как танк. Я стукнула его по спине. Слабовато, его нужно бить табуреткой. В темноте Антон усмехнулся, сверкнул черным глазом. Мужик! Сволочь! Животное!

Музыка кончилась. Он лежит на моей кровати, делает вид, что засыпает. Я сижу на подоконнике с сигаретой, делаю вид, что мне плевать. Белая занавеска колышется в темноте. Тонкие ветки лезут в окно. И луна эта наша, колхозная, строит мне свои ехидные рожи.

Я ушла от него в гостиную, на свой сиротский диванчик. Он остался один в моей комнате, мой Антон, мой ньюф, моя любовь. Целый год мы мечтали упасть в постель раздетыми, вцепиться и не отпускать. Ха-ха-ха! Мы устали. А потому что не надо было ни о чем мечтать. И ждать не надо. Когда ждешь – перестаешь жить, перестаешь дышать. Я задохнулась. У меня нет сил. Даже погладить его не смогла. Смотрела, как на покойника.

После такой депрессивной ночи весь день тянется, как резина, как бред сумасшедшего. Ногами двигать неохота. Лень шевелить языком. Пьем мятный чай. Докатились до телевизора. Я стригу его черные волосы, испачканные белой краской, и рука его вроде бы у меня на спине, но я же вам говорила, это не Антон, это его тень, его черное привидение.

– Что с ним случилось? – шепчет мама. – Бедный мальчик! Как ему тяжело!

Ну, только не это… Она подсунула ему фотографии с выпускного. Я стесняюсь своего платья. Простое, совсем не королевское. Антон смотрит на пустые места в свеженьком альбомчике. Усмехнулся, посмотрел устало. «Детский сад», – подумал. А что я? Я на всякий случай вытащила там одного, блондинчика.

– Ну что, возьмешь мою Соньку замуж? – Это у мамы такой черный юмор.

– Да, – наврал он равнодушно.

– Шучу, шучу, – мама хихикнула.