Разлюбил – будешь наказан! Крицкая Ирина

42. Взрыв

Моя бабуленция исчезла из нашей жизни гораздо раньше, чем умерла. Последний раз она посмотрела на меня человеческими глазами 9 мая. Старушенция каждый год выходила на парад со своими кавалерами, в колонне ветеранов. И в то утро на День Победы она встала с кровати, сделала несколько шагов и присела. «Ничего, Валентин Карповна, еще погуляем!» – я стала ее наряжать. Достала белый пиджак с медалями. Губы ей накрасила. Взяла с собой табуреточку. Так мы и шли весь парад: пять шагов – табуретка, пять шагов – табуретка.

Мы решили не вешать на памятник ее старушечью морду. Отдали мастерам фотографию, где ей лет тридцать пять. Она там с причесоном, губы накрашены, вся разбитная, держит толстого котяру на руках. Так прямо с котом и на памятник, весело получилось.

Пусть красивая на кладбище тусит. Там куча молодых мальчиков. У нее по соседству целая аллея: черный мрамор и кресты, год рождения – семьдесят пятый, год смерти – девяносто третий. Это все наши местные братки. Стреляли их в разных местах – и в Рязани, и в Ростове, и в Курске, и в Питере, а хоронить везли домой. Чуть подальше еще аллея, белый мрамор и красные звезды, тоже мальчишки – те, которых привезли из Чечни в цинковых гробах. И бабуля наша рядом, зенитчица, женщина с котом.

За пару лет до смерти она ушла в свои воспоминания и галлюцинации. Информацию извне она не принимала, только выдавала иногда обрывки фраз и реплик из параллельного мира. Нет, ни войну, ни детство она не вспоминала. Все буробила про отца Михаила, разыгрывала сценки из путешествий по Святой земле, и даже с эротическими намеками. Я сама слышала у нее под дверью: «Миша! Ой! Миша! Ну, как же хорошо! Ешь, Миша, ешь!»

Но нет! Меня так не заклинит. Я не собираюсь всю жизнь вспоминать одного мужика. Скоро я опять забуду своего Антона. Сейчас июль, значит, уже в августе от него ничего не останется.

Элементарно! Забью цинизмом и комфортом свою первую любовь. У меня есть все для счастья! Смотрите: два новых платья, вино, белье, свежие фильмы, фрукты, морепродукты, духи, свечи, японский ресторан…

Этого богатства хватило на три дня. Потом, за ужином, позвонил Рома.

– Да, Рома, – ответил мой муж, и меня вдруг стал нервировать его голос.

Он зашмыгал носом – и меня передернуло. Он закрылся в туалете – и я решила, что заведу любовника. Он включил футбол – и я поняла: нет! Не закружится больше моя голова, не буду я трепетать от одного прикосновения, как шелковый платочек…

Что тут поделаешь? Дайте рецептик, у кого есть.

– А поехали на море, – говорю, – на выходные.

Тигр обреченно кивнул.

Опять серпантин. Мы прем в Осетию. Я смотрю на прозрачное южное небо, на пушистые зеленые вершины, вот и море засверкало, а мне все до фени. Хочу забиться в темный уголок, спокойно полежать и послушать свою латино.

Вот они, эти уродские белые буквы, этот совковый «Орленок». Да! Я опять вою! Простите мне истерику, простите… Хочу реветь! И буду реветь! Еще немножко. А потому что! Никогда я больше не заору: «Море! Ура!» И никогда я больше не побегу со всех ног в распахнутые руки. И целоваться уже неинтересно… Что целоваться, можно сразу к минету переходить. А я хочу почувствовать! Да! Я, зажравшаяся сука, хочу почувствовать свою любовь и свою жизнь, так же ярко, как раньше! Да все я понимаю! Да, понимаю: больше я так не смогу. Не получится уже никогдааааааа.

– Когда это кончится, твою мать?! – Муж закричал на меня и придавил к сиденью своим снайперским взглядом. – За каким хреном я все это терплю?! Вон, видишь обрыв? Одно движение – и все полетит к чертям собачьим! Хочешь?! Чего ты добиваешься?

– Все хорошо. – Я отвечаю, но поздно, поздно, тигр уже злится, он слишком сильно давит на газ и слишком резко тормозит на поворотах.

– Пристрели меня, крошка! – Он раздувает ноздри, как дракончик. – А чего? Пристрели. Чтобы я долго не мучился!

– Все хорошо. – Я повторяю и вытираю свои зареванные глаза.

Тигр включил музыку, поставил диск «Гражданской обороны». Когда у него нервишки пошаливают, он всегда слушает Летова, тот его альбом, где он своим глухим рокерским голосом поет наши старые песни. «Звездопад» – мой муж поставил и сам тоже грянул от всей души:

Рулит и поет, в ударе был, припевчик вытягивал с повтором:

Я даже улыбнулась, когда услышала. Моя задача – заткнуться, улыбаться и делать вид, что у меня все хорошо.

А вы думаете, легко? На этой жуткой горной дороге меня выкручивает до бессознательного состояния. Я смотрю на указатели: «Сочи – 30, Сочи – 15».

– Зачем мне эта Осетия? – начинаю второй заход. – Я до нее живой не доберусь.

– Ты же хотела… Мы так ни разу и не съездили.

– Я не хочу туда. Я не обязана туда ехать. Мне трактором это озеро Рица. Я не могу сейчас идти в монастырь.

– Крошка, а как же «эквалипты»?

Мы остановились в ближайшем месте в районе Сочи за указателем «Пос. Лоо».

Гостиница мне не нравится! Белье постельное мне не нравится! На русском юге хреновое белье! Музыка мне не нравится! Меню в замусоленной папке! Пойдем в другое кафе! И ветер слишком сильный! И что за мусор тут болтается у берега? И волны слишком высокие! Штормит-с.

Я сбросила шлепанцы. Наступила на мокрую гальку, зацепила волну, поболтала ногой в белой пене и говорю противным голосочком:

– Я не полезу в эту холодную грязную воду.

Тигр лег на спину и закрыл глаза.

И я ложусь, опускаю нос в решетку шезлонга и смотрю, как мои слезы капают на сухую гальку. Что со мной? Разве можно так себя вести! Опомнись, Соня! Ах, как это не по-христиански! Когда же все это кончится? Когда я забуду его уже?

А надо выпить! Выпить и закусить в ночном ресторанчике. Здесь, на берегу. Надо послушать волны, пьяный шум набережной, посмотреть на сигнальные огни, понюхать море. Сейчас пару стопочек, шашлычок – и все пройдет.

Мы поднимаемся по лестнице на открытую террасу ресторана. И тут я снова уперлась носом в знакомые буквы «Орленок». На стене объявление: «В лагере «Орленок» пропал вожатый». Читаю, а в это время кто-то тянет моего мужа за рукав:

– Привет-привет!

С ума сойти! Это наша Оля и с ней, конечно, Натыкач. Мы присели к ним за столик.

Как-то нервно присели. Тигр отодвинул мне стул, приподнял его и со злостью грохнул об пол.

– А мы вот тоже решили выбраться, – Натыкач слащаво улыбнулся. – Отдохнуть… На старом месте. Давно хотел вам объявить: я развелся. Вот она – женщина моей мечты.

Он прижал к себе нашу дуру, нашу лошадь Олю.

– Хотел вам рассказать, как друзьям, но не знал, как воспримете. Терпел столько лет… Это невыносимо!

– Да! – гаркнул мой тигр. – Вот и я говорю: за каким же рожном каждый день тянуть на себе это ярмо?!

– А я тебе говорила! – Меня подкидывает на стульчике. – Жениться не обязательно. Не я придумала эту форму существования! Придумайте другую, я не против!

– Но… – Натыкач расправил плечи. – Мы вот с Олечкой решили, когда у нас родится… Все-таки это нужно для детей.

– Да, – поддакивала ему Олечка, – дети все-таки связывают.

– Ха-ха-ха! Дети! – язвит мой замученный тигр. – Они не то что связывают!.. Они цементируют! Ногами – и в тазик с цементом.

– Постой, Антон… – растерялся Натыкач. – Это же я развелся. Я собирался тебе обо всем этом сказать…

Но мой кот его не слушал, разбушевался. Закричал на меня:

– Все эти свадьбы! Эти кольца! Кто придумал?

– А ты сними, не мучайся, – я предложила.

– Сниму, крошка, как скажешь.

– Вот и сними. И я тоже сниму.

Люди! Смотрите! Мы снимаем обручальные кольца. Мое легко соскакивает, а у Антона не идет, застряло.

– Вот сразу видно, кто у нас в семье сачкует, – он съехидничал и ушел в туалет.

А я смотрю на море, в черный глухой горизонт. И жду. Сейчас он намылит руки и стянет колечко. Мое колечко! Я ему десять лет назад надевала.

– Соня, не пугай меня, – Олечка всплеснула руками, – последняя надежда на вас! Смотришь – и веришь во всю эту семейную жизнь!

– Вот, смотри, – Антон вернулся и показал белый след на пальце. – А как полегчало сразу! Даже дышать стало легче!

– Вот, вот, – оживился Натыкач. – И мне после развода сразу, прям сразу, так полегчало!

– Давай кольцо, – я сказала тигру, – сейчас все в море выброшу.

– Не надо, – он бросил кольца в мою сумку, – прибереги золотишко. А то свяжешься с каким-нибудь голодранцем…

Мы выпили за любовь. Тигр прицелился в меня ножичком. Натыкач улыбнулся, погладил его по плечу и убрал приборчик в сторону.

До чего я мужика довела! Мой тихий, спокойный, мой скромный кот кричал на весь ресторан:

– Куда? Куда деваются все наши нежные чувства? Что остается? Что вот у тебя, у рыжей сволочи, осталось? Ты стерва! Меня достала твоя вечная усталость и психоз!

– Да. И я своей… – Натыкач уточнил, – своей бывшей говорил: «Ну, устала… Ну, поспи, но не всегда же»… Можно же как-то…

– А пойдемте голышом искупаемся! – Я позвала всех-всех, кто был в ресторане.

– Ой! Соня! – закривлялась Ольга.

– Ага, ей лишь бы раздеться перед чужими мужиками, – скорчил рожу тигр.

Мы идем по набережной в яркой толпе веселого отдыхающего народа. Все занимаются ерундой. Рисуют на пузе татуировки, воют похабщину в караоке, одеваются в перья, фотографируются с липкими крокодилами, с блохастыми обезьянами, швыряют деньги в игровые автоматы, вылетают в небо из большой резиновой рогатки, и все это после ужина.

Мой муж остановился возле тира.

– Давайте пальнем!

Я в тайном предвкушении, только я знаю, что муж у меня снайпер. Сейчас он выбьет все десятки, Натыкач упадет.

Из переулка прямо на тротуар выезжает машина. На дверях висят пьяные мужики. Поют, размахивают над головой пивными бутылками.

– Вэ вэ вэ – Ленинград! Вэ вэ вэ – точка ру!

За ними нехотя ехала патрульная машина с мигалкой, народ расступался, визжали бабенки. У всех веселье! У всех, кроме меня. Я уснула в номере, носом к стенке. И никакие волны я не слушала, и никакой рассвет встречать не собиралась, закрыла окно и включила кондиционер.

Утром мы идем к морю, пока не сбежались опаленные тушки отдыхающих. На причале еще несколько таких же пришибленных пар. Стоим на краю, глядим в горизонт. В общем, ничего, цветовая гамма меня вполне устраивает: от лазури до сапфира. Солнце играет лучами, чайки смеются, приближается катер, волна толкает каменюки, и они гремят, как вагоны на железнодорожном перегоне.

– Да… – зевает Антон. – Пора нам ввести сухой закон.

Мы выбираем шезлонг. Людей еще совсем мало, но адыгейки с чурчхелой и пивом уже на посту. На моем вчерашнем месте кто-то оставил пакет с вещами. Мы бросаем свои полотенца рядом и лезем в воду. Море волнуется, бурлит, как джакузи. У берега нас крутит, как в стиральной машине. Я валяюсь на блестящей гальке, вода бьет в лицо, отшвыривает меня, как мусор, в плавки набиваются мелкие камушки и песок.

– Пойдем, сплаваем со мной, – Антон позвал.

– Нет, я боюсь. Ты что! Такие волны…

– Не бойся, пошли. Проплывем дальше, там спокойнее.

– Я не могу – у меня слабые руки, – срываюсь я на противный речитатив.

Не доверилась родному мужу, коза! Он обиделся и уплыл один.

Психующим шагом я поднимаюсь наверх, в кафешку. Мне хочется кофе и сигарету. Всего одну, можно.

С террасы я пытаюсь разглядеть Антона. За волнами его не видно, далеко уплыл. Я щелкаю зажигалкой и слышу тяжелый звук, настолько громкий, что все другие звуки исчезают. Белая набережная содрогнулась, всем телом я почувствовала движение и толчок земли. Как в замедленном кадре взлетают легкие навесы, кресла, обломки пластика, куски шезлонгов, клоки камышовой крыши, галька, тряпки… Камни стучат по асфальту, бьются витрины, мелкие острые камушки скачут по плитке и падают у моих ног.

На несколько минут включилась тишина. Когда густое облако над пляжем растаяло, люди поняли – это был взрыв. И сразу начались вопли, визги, сирены. Со всех сторон кричали: «Взрыв… Взрыв… Террористы… Грузины… Взрыв…» Меня чуть с ног не сбили, толпа с набережной побежала смотреть, кого убило и что случилось с теми, кто вышел из воды, кто лежал недалеко от навесов.

Воронку обтянули красной лентой. Там, где раньше были наши шезлонги, поставили полицейское оцепление. Две женщины пытались залезть под красную ленточку, их не пускали, и в истерике они пытались протаранить полицейских.

Я подошла к белым перилам набережной и внизу на песке увидела Антона. Он пробирался через толпу, нашел меня и заорал: «Стой там! Не спускайся!» А я и так стояла, не могла двинуться с места. Ждала его на набережной, держалась за белые перила.

– Ну что, Соньчик, – он спросил. – Какие у тебя планы?

– Поехали к детям, – говорю.

Из окна гостиницы было видно, как в оцеплении работают саперы. За ленточкой собралась толпа любопытных. Кто эти люди, которые всегда собираются, где ни рванет? Кто эти любопытные? Мне всегда было интересно.

…Почти одиннадцать часов утра. Пляж быстро заполнялся. Народ стелил свои коврики у красной ленточки, в двух шагах от воронки, где только что убило несколько человек. Люди копошились на пляже, как цыплята в коробке: тепленькие, пушистенькие, сыплешь им зернышки, и они бегут за ними, топчут друг друга и наступают маленькими лапками на тех, кого только что задавили.

Мы сели в машину. Антон включил радио. На каждой станции говорили про одно и то же, все восклицали про август. Тревожный месяц для России, каждый год в августе случаются трагедии, и этот не стал исключением. Еще только седьмое число, а уже есть погибшие.

В новостях сообщали: «…взрывное устройство находилось в пакете, оставленном на шезлонге в центре пляжа. Галька сработала как поражающий элемент. Мужчина тридцати одного года и женщина двадцати двух лет, открывшие пакет, были убиты на месте. Ранено пятнадцать человек, среди пострадавших есть дети. Версию о теракте пока не подтвердили…»

На перевале нас застал дождь. Ехали медленно, меня даже не мутило. Всю дорогу я хотела что-то сказать Антону… Не знаю… Может быть: «Я тебя люблю…» Или, может быть: «Ах! Какое счастье! Спасибо, Господи, что нас не разорвало этой бомбой…» Не знаю… Я не знаю, что мне хотелось сказать. Я не могла ничего такого произнести, только гладила его мягкую красивую руку и приставала:

– Ты добрый? Не злишься уже? Не злишься?

– Я добр, как бобр, – он пошутил.

Антон следит за дорогой. Пытается разглядеть габариты впередиидущей машины. Ливень такой густой, что за стеклом ничего не видно, кроме черной мутной воды.

43. Красная площадь

Так, кто сейчас сказал, что я овца? Да, наивная, да глупенькая, и что? Нам, уродам, тоже нужно жить. Захотелось мне чудного мгновенья – имею право, еду в Москву. Тигр рулит, я балдею: «Ах, какое чудо! Я увижу Антона. Опять!» А какое уж тут чудо? Увидела, сразу отчитаюсь, какие у нас с вами могут быть интриги? Все элементарно, через Яндекс.

Напросилась с мужем на выставку. В конце августа у крестьян начинаются сплошные сейшены и праздники урожая. А мне что, нельзя прокатиться? Я помогла Оле забронировать гостиницу в том самом здании, где у Антона студия. И даже ресторанчик тот самый, что я подсекла у него на фото, нашелся без труда, двумя этажами ниже. Просто и легко до омерзения. До омерзения, потому что все эти годы было так. Можно было увидеть друг друга в любой момент, в любой день, стоило только захотеть. Никто не хотел. Объясните мне, почему сегодня я вхожу в этот зеленый банкетный зал и трепещу? Что я предвкушаю? Смотрю в пол, разглядываю шахматную плитку, сама себе, как в музее, говорю: «Обратите внимание, за этим столиком сиживал наш великий современник, член Союза журналистов…»

Поднимаюсь в лифте. Вот его дверь с жутким логотипом. Слышу голос. Это его голос! Его! Только уже без «о», исправился там, на своем телевидении.

– Нет, нет, мы ни в чем не можем обвинять своих партнеров. – Кажется, по телефону говорит. – Ждем. Да. Мы в режиме ожидания. К тиражированию готовы. Да, люди умирают каждый день, это не всем понятно. Кто-то нашего фильма не дождется, я не могу это всем объяснить…

Не буду мешать, я не войду. Не хочу сейчас. Есть еще время, до вечера. Сейчас поеду к Машке.

Машка стала злая. Машка осталась одна. Разругалась со всеми, и с моей мамой тоже, заперлась в своей норе, выучилась фриволите и сидит, как паучок, плетет до двух ночи ажурные паутинки. Военторг ее давно накрылся. Теперь она сидит на кассе в супермаркете. Сейчас подкрадусь к ней.

– Здрасьте, теть Маш!

– Сонька! – Она завизжала.

Подкатилась тележка. Мужчина стал выкладывать на ленту свои покупки. Такой обычный московский холеный мужичок, ничего отвратительного в нем я не заметила. Но Машка обдала его презрительным, ой каким презрительным взглядом и тут же растянула дежурную улыбочку. Он и не заметил, как она мне подмигнула коварно. Медленно, очень медленно Машка переворачивала его вещички, долго, очень долго искала штрих-код, еле пикала, сверялась с компом, строила протокольные рожи. Клиент не выдержал:

– Девушка, можно побыстрее?

Довольная Машка показала ему вампирские клычки и нежно пропела вдогонку:

– Спасибо за покупку! Приходите к нам еще… – И шипит мне: – Как я их ненавижу! Мужичье поганое.

Машка опять стала мужененавистницей. Это случилось сразу после того, как погиб полковник. Мы посадили их на поезд. Оставалась еще неделя отпуска. Машка почти согласилась к нему переехать, начала перевозить свои цветочки, и тут ее сын надумал жениться. И она, старая шалава, отчебучила – не взяла Мишу на свадьбу! Захотела сидеть за столом со своим бывшим, с Семеновым. Всю жизнь, оказывается, ждала такого случая, глупая женщина.

Полковник не обиделся. Он пошел в бар недалеко от дома. Там заметили его кожаный кошелек, довели до подъезда и оглушили. Он очнулся, вошел в лифт, доехал до своего четвертого этажа. В кармане не было ни ключей, ни документов. Он позвонил соседу, попросил вызвать «Скорую». Объяснить ничего не мог, губы не слушались. Сосед звонил в прихожей, полковник стоял, держался за косяк. Вдруг его повело в сторону, он потерял равновесие и упал. Четыре пролета вниз головой. «Скорая» приехала быстро. И отвезла его сразу в морг.

Мы боялись звонить Машке. Думали, опять дойдет до психиатра, но она сама объявилась и, в общем, была спокойна, только бубнила одно и то же: «Водка его сгубила, водка его сгубила». При чем тут водка? Я не могла понять. Не надо было отпускать! Сколько можно повторять! Нельзя отпускать то, чем дорожишь.

– Жена его приходила, – мямлила Машка, – я как раз в его квартире убирала перед поминками. Пришла забрать какую-то печатку. Ты прикинь, да? Пятнадцать лет его не видела и за золотом пришла.

– Классный, – говорю, – был мужик, теть Маш. Ты с ним такая красивая стала.

– Да, – она покраснела, – душевный.

И опять про своего Семенова шпарить! И сына он всю жизнь против нее настраивал: «Мать дура, мать дура», и в 1987 году он съел ее любимые конфеты «Кара-Кум», да еще и фантики свернул, и в 1977 году они в Ялту поехали, а Семенов там!.. И учиться он ей не дал, а оно и не больно-то хотелось, и после развода у нее все собрания сочинений оказались разорваны, у Семенова первые пять томов, у Машки – остальные… Жуть. Я наизусть уже помню старые Машкины монологи.

– На тебе ключи, – говорит, и опять по старинке про свой холодильник: «Возьми там, съешь, что найдешь».

Почему-то вдруг у меня испортилось настроение, и я сказала самую приятную для москвичей фразу:

– Спасибо, не надо. Я остановилась в гостинице.

А в гостиницу опять не еду! Иду через сквер, на ВДНХ, к стендам, туда, где побольше народу, чтобы не думать о глупостях и не вломиться в чужую студию.

– Соньчик, – мой муж кивнул на Антонио, – тебе все равно делать нечего. Возьми этого сумасшедшего. Он просит, чтобы ты ему Красную площадь показала.

– Пожалуйста, – говорю, – я и сама сейчас туда хочу.

Кстати, на мне опять красное платье и каблуки. Посижу на лавочке, у стены, глотну разочек из фляжки Антонио. Расскажу ему, как я тут лопала бутерброды со своим мальчишкой.

– Представляешь, Тони, он тогда первый раз купил пиво. Захотел попробовать, а сам сидит морщится весь. Не понравилось ему пиво, маленький еще, сладенькое любил. «Что-то не очень, – говорит, – невкусно». Бутылку выбросил и засмеялся: «Кажется, я уже чуть-чуть пьяный». А вокруг иностранцы бегают, мыльницами щелкают. Да, Тони, как ты, такие же… непосредственные. А у нас таких фотиков еще не было, я взяла с собой папин «Зенит» и пленку черно-белую. «Пойдем по набережной, – Антон говорит, – я тебя пощелкаю». А глаза у него как играли! О! Тони, да, глаза у него были знаешь какие? Лукавые и чистые. Нет, у тебя только лукавые, а у него и лукавые и чистые. Да, потому что он еще ребенок был.

Ведет меня по граниту и командует: «Покрутись еще», и я вышагиваю мягкими упругими лапами, виляю хвостом. Да? Что, не веришь? У меня есть хвост, смотри, какой у меня пушистый рыжий хвост. Вот так вот, смотри, Тони, иду и виляю, иду и виляю. Белла Софи, говоришь? Да. С ним я была такая, только с ним. Жаль, пленочка накрылась, я ее засветила. Ухитрилась, лахудра! Позвонила ему: «Антон! Зачем я ее взяла себе!» – «Ничего, – говорит, – новую отщелкаем». Одна только фотография осталась, ее сделал уличный фотограф, на Красной площади. Антон обнимал меня сзади, закрыл руки, вот так вот… Да, Тони, точно, вот так, как ты, в кольцо у меня на животе. Волосы перемешались, черное с рыжим, две хитрые улыбки. И кругом все чистенько, как тетка Машка скажет, ни соринки не валяется, и солдатики на заднем плане отглаженные такие стоят.

Нашлась фотография. Оказывается, я ее не сожгла. Мама припрятала, засунула в Пушкина, поставила на полку. Я помню, она лежит у нее, в моей бывшей комнате.

Так, все, закругляемся с мемуарами. Будем пьянствовать. Я уже в ресторане, за столом, со своей компанией, двигаю стопочку под разлив. А могла бы уже давно обнять его… Но нет – сижу, каблуком выстукиваю, все чуда жду, все чтоб само собой.

– Не спим, не спим! Работаем, наливаем… – хозяйничает Натыкач.

Он сегодня в сотый раз успел со всеми переругаться, так что сейчас будет пить «за дружбу». Потом Рома скажет звонкую энергичную речь, и все будут смеяться после слова «команда», а он поднимет светлые брови и спросит: «А что вы смеетесь? Команда – это самое главное для человека». Вот уже слышите ржание? А я ничего не слышу, реплики выплывают ко мне как из густого пара турецкой бани. Я ничего не слышу, я в августе, провожаю Антона на поезд.

… Ненавижу август! Месяц неврастеников. Месяц, когда хочется все списать, сжечь, распродать по дешевке, взорвать, а к сентябрю начать сначала. Именно в августе разбогатевшие за лето купцы спускали свои деньги в кабаке, а потом шли наниматься на баржу. И мы идем с Антоном, ночью по сухой пыльной дороге, два грустных ребенка. Идем за ручку в последний раз.

Свет в окошках, поленницы вдоль заборов, журавли у колодцев, сено свежее пахнет. Классно можно было бы в этом сене повеселиться, но мы идем мимо. Я думаю: «Может, все-таки стоит сказать, хотя бы на перроне… Как раз есть еще несколько минут… Может, сказать ему… что-то… или спросить… Ведь знаю же – брехня это все, про сто таких же мальчиков, про сотню таких же девочек. Он один такой. И я одна. Иначе кому мы нужны, штамповка? Кому это надо, за штамповку на кресте умирать?»

Фонари на перроне, блестящий асфальт, семафор светит синим, и поезд уже стоит. На платформе никого, двери закрыты. Конечно, с маленькими станциями, как с бесприданницами, можно не церемониться. Стоянку сократили, когда хотят – приезжают, когда хотят – уезжают.

– Скорее. Что ж вы так поздно? – подгоняет нас проводница.

Да, как всегда сонная, но страшно красивая, высокая блондинка с красными когтями, и надпись на бейджике «Оля». Взглянула с презрением, взяла билет, мы целуемся, быстро, по-честному, в последний раз. Губы у Антона снова теплые, но времени нет. Он поднялся на эшафот и сказал на ступеньках… Что сказал? Ну, конечно же:

– Спасибо, Сонечка! Спасибо за все!

Проводница лязгнула железом, выбила табуретку из-под ног и закрыла всю эту лавочку. И дунуло на меня ветром из-под колес, и застучало по мозгам ритмичное: «Ха-ха, ха-ха! Ха-ха, ха-ха!»

Эх, думаю, поспать бы сейчас в сугробе белом, пусть занесет. Я села на лавочку у вокзала, прикуриваю сигарету. Ой, мама! У меня же сейчас депрессия начнется. Я же работать не смогу. Улягусь носом к стенке, драматизировать начну. Потом нажрусь, потом на голодовку, потом в загул, потом пойду кровь на СПИД сдавать. Господи! Пришли мне каких-нибудь специалистов, ангелов, пусть промоют мне мозги.

Только позвала – и они явились, люди, которые объясняют всем желающим, как прекрасен этот мир. Три пролетарские рожи, три пьяных коня. Лук, грязь, курево и перегар. Подошли вплотную, перекрыли пути к отступлению. Командир без анонса схватил меня за шкирку. Нет, успокою вас сразу, жива, как видите, здорова. Мальчики были очень пьяные, сильно тормозили, поэтому я нашла свободное место между черными ботинками и рванула изо всех сил.

О-о-о! Как быстро я бежала! Ни одной пуговицы на куртке не осталось. Ломанулась на освещенное шоссе и заорала: «Анто-о-о-о-он!». Мимо проехал милицейский уазик. Меня облаяли гулящие дворняжки. Мое тяжелое дыхание было слышно на всю улицу. Я пробежала большой круг по шоссе и завернула домой, на свою разбитую дорогу. Пришла домой вся драная, в крови и в слезах.

– Че ты не ешь ничего? – Оля ко мне подсела. – Рыбка вкусная.

Цепляю семгу, соскакивает с вилки, собака. Поднимаю глаза от тарелки и вижу, в начале зала, у входа, он стоит возле администратора… Да, он! Антон мой! Кто ж еще. Мой мамонт! Мой ньюф! Вдохновенье мое…

Ах, да! Понимаю, это для меня он ньюф и вдохновенье. А для вас он танк, танк с недовольной чернявой рожей в зеленом разгильдяйском свитере. У входа в зал под софитами хорошо видно его бритый череп и высокий мощный лоб. А кому сильно надо – и утомленные черные глаза, и щеки… Щеки, да, наивные, такие же остались, как в детстве, хоть и помялись слегка. Я все разглядела, я смотрела на Антона из темноты, как из укрытия. Яркий мужичара, женщины и снайперы таких любят.

Нет, я не подошла! Потому что он не один пришел, он с командой. Пусть, думаю, мальчики покушают, расслабятся, и тут такая я.

Администраторша поглядела на его капризные губы и посадила Антона за свободный столик, по диагонали от меня. Ох, счастье-то какое! Мне видно его правый локоть, ухо, затылок и спину. Его спина! Полюбуйтесь, господа! Я первый раз вижу его новую взрослую спину. Это, в общем-то, чужая, неизвестная мне спина, не царапать мне ее в порыве страсти, мочалочкой не тереть, а посмотреть приятно… Вы слышите, что я говорю? Сама не предполагала, что у меня такие серьезные отклонения – как возбуждает меня этот кусок зеленого свитера.

– Давай, Соня, за нас, красивых! – Оля капнула водки в мой стаканчик и кивнула на другой конец стола, туда, где понтовался Натыкач. – И чтоб все эти сволочи на коленках перед нами ползали! Чтоб все в ногах у нас валялись!

– В ногах, в ногах, само собой, – чокаюсь с ней, а сама смотрю, как правая рука Антона гуляет над столом, и красный огонек рисует в темноте дугу, и рюмочка зависла…

– …и за любовь! – шумит за нашим столом фракция незамужних и озабоченных.

Пью водку маленькими глотками. Сейчас, еще минуту и пойду. Куда я, кстати, пойду? К Ан-то-ну. К какому Антону? К Дми-тров-ско-му-у-у. А зачем я к нему пойду? За-чем-то. Не знаю, что мне нужно от этого вредного изломанного мужика… Не знаю! Но чувствую – мне надо. Мне надо, я сказала!

44. Стена

Так, хватит кота тянуть. Сейчас еще три грамма с Олечкой. И пора звонить. Только не надо меня торопить. Не пихайтесь, господа! В спину меня не толкаем. Тринадцать лет не звонила – могу еще пару минут не звонить? И вообще он мне не нужен. Вот этот вот мужик, который вон за тем вон столиком сидит, он мне вообще совсем не нужен. Сейчас пройду мимо, а у него даже и не тюкнет нигде: кто это там мимо идет? А вдруг это Сонечка? Нет, у него не тюкнет.

Вот, смотрите, я иду. Ох-хо-хо! Мой муж прихватил меня за коленку. И барабанщик… Ох, ты ж мерзавец! Барабанщик стукнул палочкой по заднице. А я иду мимо его столика и даже слышу, как его парни сотрясаются:

– …весь квартал прошли, ни один банкомат не работает. Прикиньте, как Дмитровскому везет…

Поржали и в спину мне глядят. Антон зевает. Нос у него такой стал… настырный… И свитер у него такой зеленый…

Все, звоню. Ах, если бы он знал тогда, на пляже, что его номер будет зашифрован в моей книжке под именем «Таня маникюр».

– Да, привет, это я. Соня. Да, Соня. Я. А что?

А что он молчит? Прошептал «Соня…» и молчит. Я вижу его из фойе. Сидит и удивляется. Я помню, если у него щеки опустились и глаза в одну точку – все, значит, Антон удивился.

– Я рад, я очень рад тебя слышать… – говорит. – Ты где?

– В Москве, – отвечаю и зачем-то добавляю, да еще таким противным бабским сопрано: – я у тети, в Домодедове. Ты занят?

– Так … – Антон закрывает уши руками, – нет, почти не занят. Сейчас подумаю, как лучше… Ты надолго?