Разлюбил – будешь наказан! Крицкая Ирина

33. Чао!

Чудеса! По утрам, когда пуританка Марь Ляксевна на работе, Антон приходит в мою спальню, садится на мою кровать, играет моими волосами. На подносе появляются два кофе, сыр и конфеты. Это мама заходит поболтать.

– Не завидую я вам, не завидую, – говорит, – журналистика – такая мерзкая профессия. Брехня, беготня и нищета.

– Ничего, – отвечает Антон, а сам целует мои пальцы, – нам нравится.

– А уж сколько их перестреляли в последнее время… Да разве в нашей стране дадут варюшку раскрыть!

– Ну… к этому тоже нужно быть готовым, – Антон запивает сыр кофеечком и гладит мои спутанные волосы, – информационные войны в любой момент могут превратиться в настоящие…

Я валяюсь у него на коленках и думаю: «Куда бы нам сегодня прогульнуться?»

Нас вынесло на Государственную думу. Мы прошли парадный подъезд, свернули за угол, и за спиной послышался глухой тяжелый звук.

– Слышала? – Антон спросил.

– Что? – Я как раз в этот момент отвлеклась от дороги, я за ним наблюдала.

Он рассматривал припаркованные машины, в провинции тогда еще не ездили такие крутые депутатские тачки.

– Взрыв? Только что?

– Не может быть… – я улыбнулась. – Это покрышка лопнула.

– Ничего себе покрышка!

И правда, приезжаем домой, а в новостях репортаж: «Взрыв у Государственной думы». А я гуляла и ничего не замечала. Даже не знаю, что сейчас можно выпить, чтобы вернуть эту легкость? Чтобы рядом взрывалось, а мне хоть бы что.

Верните мне эти кадры! Может, пустят меня когда-нибудь в самую главную монтажную, к самым лучшим режиссерам? Так я попрошу тогда: из трехсот шестидесяти пяти дней 1992 года оставьте мне пять, тех самых, когда мы шлялись с Антоном по Москве, без денег и без паспорта. Да, скажу, и верните мне, пожалуйста, еще одну ночь, ту ночь перед отъездом, которую мне испортила добродетельная Марь Ляксевна.

Каждую минуту она зовет меня спать. А я в ночной рубашке, у Антона. Обнимаемся, да. А что? Он говорит: «ну все, иди», а сам держит за руку, не отпускает. Как сейчас отпустить? Почему? Потому что паспорта нет? Нет денег на гостиницу?

– Ну, сколько это может длиться? – орет наивная Машка. – Два часа ночи!

– Ладно, иди, – Антон целует меня в губы, – они нам все равно не дадут покоя.

В комнате темно. Только в окнах огни рекламы и полоска света под дверью. Машкин сервант поблескивает стеклами. Мне захотелось его разбить.

– Да, – я встаю с дивана, – да, я пойду…

Да, я пошла! Потому что я крепостная и дочь крепостной. И всю жизнь такой буду. Даже Машкин сервант не смогла грохнуть. Смирная девочка, от рождения.

– Как это называется? – занудила моя правильная тетя. – В спальне! С мужиком! Ночью!

– Правда, Соня… Должен же быть какой-то суверенитет тела, – мама всегда прикрывается обтекаемыми абстракциями.

– Там у нее один, тут другой! – Машка любит порядок, ей надо, чтобы все лежало на своей полочке.

– Ну и что? – я огрызаюсь.

– Ты посмотри, какой он лось! – пискнула Машка, не предполагавшая степень моей распущенности. – У тебя таких Антонов будет еще сто!

– Да! Если вы так хотите, пусть будет сто! И жизней у меня тоже будет сто!

– Что ты в него так вцепилась? Это же мужик! Животное!

Тогда я придумала свою коронную фразу и сказала теткам:

– Вы уничтожили этот вечер! Вы украли его из моей жизни!

Утро. Долгий завтрак в гробовом молчании. Рассматриваю похабные красные занавески. Антон держит меня за руку. Чувствую его колено под столом. Тетки осуждают, завидуют, не верят в мою интуицию, подозревают в разврате, развратницы. Машка просит меня строгим вредным голосочком:

– Порежь батончик.

– Сейчас, – отвечаю ей вслух, а про себя добавляю: «фригидная пуританка».

Мама не может размазать замерзшее масло. Я говорю:

– Давай помогу, – и добавляю про себя: «предательница».

Заходим в метро. Мы с Антоном, конечно, в обнимку. Тетки прыгают сзади и шепчутся у нас за спиной.

– Ничего, они ей в душу еще пока не насрали, – Машка потирает ручки, – она думает, он человек, а он мужик – эгоист, животное и сволочь.

Животное не выпускает меня из рук. Сейчас, в вагоне метро, Антон прислонился к надписи «Не прислоняться» и целует мое лицо. Машка брезгливо отворачивается. Мама за компанию делает козью морду. Антон долго-долго держит губы у меня на лбу и дует горячим ветерочком. Этот поцелуй у меня так и остался. Не стирается. Только вспомню – и опять горит.

Платформа. Наш вагон. «Прощание славянки». Антон сажает, шепчет в ушко: «Я тебя люблю». Я еще вижу его в окно. Он идет по перрону широкими быстрыми шагами. За ним семенит и болтает сумчонкой маленькая мужененавистница Машка. Ее легендарная грудь размера ХХXL резво подпрыгивает на бегу.

Через восемь часов я выхожу на нашей маленькой грязненькой станции. Кстати, здесь останавливалась перекусить Марина Цветаева. Перед тем, как повеситься.

– Ой, мам, смотри – бомжи. Как в Москве. – Я увидела их на перроне. – Ну, надо же, развиваемся.

– Антон! – заметила мама.

Господин Страхов приближался к нам, медленно и сурово, как большая черная туча. В тот день он встречал все московские поезда.

А я решила рассказать ему всю правду. Не с порога, конечно. Сначала нужно сумки распаковать. Мама ему рубашенцию купила, с крокодильчиком, последний писк колхозной моды. Он померил и глядит придирчиво, шмоточник несчастный.

– Спасибо… – И ко мне подошел. – Хорошо погуляли?

– Хорошо. – Я обняла его за плечи, вдохнула привычный парфюм, чмокнула сизую щетину.

Сейчас я ему все скажу. Не сейчас вот прямо, а после душа.

А после душа был обед, после обеда – чай, а после чая он закрыл дверь моей спальни на крючок.

Антон раскручивает на мне полотенце привычным хозяйским движением. Смотрит трепетно вниз на свои джинсы, расстегивает пуговицу, освобождает пузцо. С пафосом раскрывает руки и падает на кровать. А там мой кот, он его придавил. Кот заорал и метнулся в форточку. Я смеюсь, но Антон Николаич серьезен. Он пылесосит мои губы и заводит старую шарманку:

– Где твоя страсть? Ну, где твоя страсть? Ты что, не соскучилась?

Антон был красавцем в то лето. У него была такая тяжелая народная красота, румянец, черные глаза и яркая улыбка. Мощный, как трехлетний бычок. Любая бабенка в нашем городе умерла бы от счастья, увидев его «брандспойт». А я не бабенка! И я отдергиваю руку, когда он кладет ее на свои драгоценности.

– Уходи.

– Что ты говоришь? Почему?

– Я с тобой задыхаюсь! Ты все делаешь не так!

– А как надо? – Он царапает щетиной мой живот. – Научи…

– Поцелуй сюда, – я ему даже показала, раз уж он попросил.

– Извини… – отвечает он деловым тоном… – у меня еще есть психологический барьер… Я буду над этим работать.

– Уже не надо. Просто уходи.

– Ты с кем-то встречалась в Москве?

– Да!

– Это он тебя так целовал?

– Уходи насовсем! – Я отвернулась носом в подушку.

– Ты что, всерьез воспринимаешь эту свою пионерскую любовь? Дорвался до секса – все, будет там у себя по девкам орудовать…

– Откуда ты знаешь? Ты нашел мои письма?

– Они у тебя по всему дому! Что он такого мог с тобой сделать? Что он с тобой сделал? – Антон развернул меня к себе и стал рассматривать лицо и тело, начал искать, что во мне изменилось, где следы.

– Ничего он не сделал. Я не могу объяснить.

– Пойми, я просто мужчина. И все такие же. Все одинаковые. Я хочу быть честным с тобой. Я мог бы вешать тебе лапшу, как он… Да, я грубый, тяжелый, я знаю. Но может быть… в душе… – он замолчал, подыскивая штампик, – я тоже бабочка?..

Вы видели такую бабочку? С пузом, с блестящими сизыми щеками, с красными крыльями в белый горох, как фартук его мамы.

– Уходи, – я сказала.

– Нет… – он снова схватил меня за плечи. – Я не могу просто так, в один день, уйти. Я привык к этому дому. К тебе…

Я выдвинула его в прихожую. Он поймал мои губы, я чмокнула его в нос. Он пригладил волосы на макушке и, обернувшись, спросил:

– Ничего у меня причесочка?

– Ничего, – говорю и хлопаю его по заднице, на прощанье.

34. Пожар

Во всей этой экзальтации есть один противный момент: если вдруг что-нибудь случится – письмом не отделаешься. Станешь делиться слезами, планами, водкой, закуской с теми, кто рядом. Хочешь, не хочешь – начнешь любить ближнего. А потом ночью, при свечах, любви своей, самой-самой настоящей, письмо напишешь. И почта донесет и смысл, и чувства, но… В общем, я не успела рассказать Антону, что мой отец сгорел на даче. Думаю: «Сейчас, подожду недельку, успокоюсь, а потом напишу или лучше позвоню». Вам я тоже не буду об этом рассказывать, только так… в двух словах: мой папа заснул с сигаретой.

Мне еще сон такой накануне странный приснился, про сон я Антону рассказала. «Представляешь, – говорю, – Антон, я еще летаю по ночам. Только как-то странно летаю…» Я неслась по воздуху вдоль своей улицы, рассматривала сверху цепочку домишек, мысленно регулировала высоту и скорость, видела крыши и железнодорожное полотно, поля и речку, а потом оглядываюсь, а подо мной дома загораются один за другим, и хвост огненный тянется.

В день похорон мне вручили тряпку. Стою на лестнице и тру перила на одном месте. В доме холод собачий. На зеркалах белые простыни, и солнце в комнате, и пыль, пыль кружится, как снежинки в метель. А в воздухе что-то гудит, ненавижу этот звенящий подыхающий звук…

По стежке через огород притопала добрая корова Татьяна. Привела маленькую рыжую девчонку. Года три было девчонке, не больше. Кажется, я ее уже видела.

– Жалко папу-то… вашего, – Татьяна включает газ на нашей кухне, ставит на огонь нашу сковородку. – Царство ему небесное. – Она крестится, и с пальцев у нее капает вода.

Две секунды, хочу притормозить на Танюхе. Идеальная женщина! Как говорит мой муж, чем проще конструкция, тем надежнее она работает. Улыбочка у нее хитренькая, но добрая, без подлянки. Юмор у нее крестьянский, до меня не всегда доходит. Однажды она попросила яда: «Юрачкю сваво травануть хочу. Телевизор, сволочь, пропил. Ребятишки плачуть…» Отраву просит, а сама улыбается.

Почему? Потому что у Танюхи нет напрасных ожиданий. Нет ожиданий – нет обломов, нет обломов – слава тебе, Господи. Поет, что видит, живет на земле, и никакие абстракции не плавят ей мозг.

– Крястина. – Это она так по-модному свою дочку назвала, хорошо хоть не Альбина, – Крястин, садись-ка, не мешайси. – Она воткнула ее в бабушкино кресло.

– Сейчас игрушки принесу. – Я поднимаюсь наверх.

В мансарде в ящике остались мои детские куклы. У меня их было вагон. Мои родители никогда не жлобились на игрушки.

На кухню приползает бабушка. Второй день она бубнит: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Делает паузу и опять поет это все по кругу.

– С добрым утречком, – повернулась к ней Танюха, – чай, еще не завтракали?

– Ох, и кусок теперь в горло не лезет, – прохныкала бабуля.

– Да то! – Танюха подмигнула. – А вот блинец-то скушать?

– Ох, вкусны!

Старушка улыбнулась на Танькины блинчики, и кусок уже в горло полез. Она устроилась за стол. Ей очень хотелось с блеском отыграть роль скорбящей тещи. Бабушка обожает траурные церемонии. Особенно с прямой трансляцией по Центральному телевидению. Это у нее с пятьдесят третьего началось. Когда умер Сталин, она рыдала в голос: «Отец! Отец!» Этого я, слава богу, не видела. А когда хоронили Брежнева, я стояла за занавесочкой. По телевизору шла панихида. Бабуля держалась за дверной косяк. Глаза у нее были красные, как у кролика. И она завывала: «Отец! Отец!» Если я совалась под руку, она шикала «Не мешай!» и опять начинала, с чувством: «Отец! Отец!» Потом хоронили Андропова. И бабушка опять подошла к дверному косяку. Я слушала, как она выдает: «Отец!», и хохотала. Потом умер Черненко, и я валялась от смеха у себя в комнате, бабуля, хотя уже и с меньшим жаром, но все-таки опять скорбела: «Отец! Отец!»

И я положила себе пару блинов. Медом полила. Меня всегда тянет поесть на нервной почве. Что поесть! Нажраться! Нажраться и уснуть. Я рублю на автопилоте пышный Танюхин блин и смотрю в одну точку. Навожу фокус на рыжую девчонку. Опа! Я знаю, на кого она похожа, на меня!

Ну, точно! Я сгоняла назад в мансарду. Открыла старый альбом с черно-белыми фотографиями. Вот мой отец. У него острые глаза, прямой нос, высокий лоб и нервные губы. Надо было ему сходить на какую-нибудь войну, а он тут, в нашей сонной редакции, про какой-то ямочный ремонт дорог писал. Вот я, на руках меня держит. Я еще помню это детское ощущение, когда тебя несут на руках, а ты ногой болтаешь, сандаль соскакивает, а ты сидишь высоко-высоко…

Привезли гроб. Страхов, как всегда, командовал: «Сюда, сюда, проносим». За ним вошла мама, в черном платье, в бабской нелепой черной косынке, она ей совсем не идет. Редактор к ней подошел, бывшие коллеги толпились в нашей маленькой гостиной, проходили соседи и куча других незнакомых людей… А я смылась. Да, сбежала. Запахло свечами, деловые тетки-читалки раскладывали псалтырь. Я прошмыгнула у них за спиной, только слышу, бабушка к ним пристает: где отец Михаил, да где отец Михаил.

Я не хочу стоять в толпе как чужая. Я хотела подойти одна, заорать погромче… Не знаю, что… Ну, может быть… «Папа! Мы даже не попробовали сделать эту сраную газету!» Поговорить не успели. Гроб закрытый, душа улетает, и я бегу из дома. Бегу к своему другу Зильберштейну.

Счастливый человек Зильберштейн! Его родители все время где-то далеко. Вечно у них то собачьи выставки, то какие-то деловые поездки. Дом и сад свободны. Там живут красивые черные ньюфаундленды, шныряют драные коты, скрипит старая, почти старинная, мебель, бьют часы. Я хочу себе такой же дом, с яблонями, с цветами, с собаками, с котами… Да! С котами! Но лучше без часов. Часы меня нервируют. Толкают в спину, бьют по мозгам…

– У тебя никого? – я спрашиваю Зильберштейна.

– Да, никого, никого. – Он мерзнет на ветру в одной рубашке и открывает мне калитку.

Я прохожу в сад. Достаю сигареты. Он выносит чай. Накинул куртку на плечи.

– У нас похороны, – говорю ему.

– Я знаю. – Он щелкает зажигалкой.

К столу подходит растрепанная черная сучка и глухо рычит на меня.

– Что это она?

– У нее щенки вон там, за столом. – Зильберштейн погладил собаку. – Глэдис, не ругайся. Это хорошая девочка, не рычи.

Он поднял одеяло, открыл большой деревянный контейнер. Там было шесть щенков. Пушистые, вонючие. Собака на всякий случай отодвинула меня в сторону.

– А хочешь, возьми себе одного, – улыбнулся Зильберштейн. – Возьми!

– Но это же дорогие собаки… – я потрогала одного за ушко. – Неудобно…

– Я хотел тебе подарить. – Зильберштейн серьезный, он со мной не кокетничает, просто кивает: – Правда хотел подарить, бери.

– А какого?

– Какого хочешь. Сейчас выпустим, пусть побегают.

Щенки раскатились по траве. Собака загоняла их в кучу мягким носом. Они подпрыгивали за танцующими желтыми листьями. Зильберштейн вытянул ноги и спрятал нос за высоким воротником. Это единственный человек, с которым я могу спокойно выпить чай. Просто молчать, пить чай и смотреть на старый продрогший сад.

– Можно, я этого возьму? Его все кусают.

– Ты кто у нас? – Он подобрал щенка и развернул теплым черным пузом. – Мальчик.

– Спасибо, – говорю. – А родители ничего? Твоя мама меня не прирежет?

– Да когда ж это кончится! – Он положил щенка мне на руки.

Я притащила его в свою комнату и опустила на пол. Мама сидела в кресле на кухне. Рядом настойчиво вампирила бабушка. Бубнила монотонно: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Она совсем испортила монолог скорбящей тещи. Видимо, все актерское мастерство было потрачено на генсеков.

– Мам, а ты девчонку Танькину видела? – спрашиваю, а сама шарю глазами, что бы такое сожрать.

– Да, видела, – она вздохнула. – Завидую я этим простым бабенкам. Муж алкаш, сама пашет с утра до ночи, детей куча, денег нет, а ей плевать, ничего не боится, рожает себе от кого хочет – и все дрозды до… – до конца она не договорила, нет, не стеснялась меня, просто не договорила, уставилась в одну точку и задумалась.

Я прожевала котлету. Бабушка в десятый раз захныкала:

– Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…

– Ну сколько можно! – заорала на нее мама. – Иди уже к себе! Проводи ее, Соня, отсюда!

Я увожу бабушку. Помогаю ей влезть на лестницу. Наверняка она специально выбрала себе мансарду, чтобы все с ней нянчились.

В моей комнате горит ночник. Я кладу на коленки Пушкина. На Пушкина белый листок. Начинаю: «Антон, у меня случилось»… Нет. Начинаю: «Мой папа…» Нет – швыряю бумагу на пол.

Щенок заплакал. Написал мне на ковер. Беру его в постель. Достаю новый лист и пишу: «Антон! Представляешь, мне подарили щенка! Он похож на тебя…»

Я и сама не понимала, до какой степени мне была необходима его близость, его физическое присутствие. Идешь так иногда под дождем, и вдруг ни с того ни с сего захочется взять его за руку. Или сидишь у себя в студии, передачу монтируешь и вдруг думаешь: «А плюнуть бы на все и понюхать, как он пахнет».

Антон далеко. На поводок я цепляю щенка. Выхожу с ним в поле и там отпускаю побегать. Он несется по черной земле, его уши смешно отворачиваются. Вороны всей ордой шарахаются в небо, каркают, как старухи, и солома разлетается на ветру золотыми нитками.

«Антон, – я сажусь за письмо, а руки еще с холода не согрелись, – скоро снег выпадет – вообще красота будет! Черный ньюф на белом. Ты представляешь?»

И почтальонша уже ковыляет, несет мне ответ из Костромы: «Соня, что со мной творится! Как только увижу на улице девушку с черной собакой, сразу догоняю и смотрю… Знаю, что я похож на ненормального, но все равно думаю: «А вдруг!»

Этого щенка Антон не увидел. Мне не везло в том году – собака умерла. Зильберштейн сразу показал мне ветеринарный справочник: «Энтерит. У щенков до года смертность восемьдесят процентов».

– Нет, ты что, – говорю, – это у каких-то там щенков, не у моего. За ночь откачаем.

На рассвете, в половине пятого, Зильбершейн вышел на кухню к моей маме. Они пили чай и ждали – скоро уже закапывать. Я потрогала ледяные черные лапы и легла на пол рядом со своей несчастной собакой. Глаза у него были совсем не щенячьи, и у меня, наверно, тоже. Мы смотрели друг на друга и понимали, что до смерти осталось несколько минут.

Да, я сообщила об этом Антону. Я хотела ему рассказать, что в последнюю секунду собака увидела в воздухе что-то страшное, и все услышали громкий обреченный, совсем не звериный, нет, почти человеческий вой… Хотела рассказать, но не смогла. В письме не получилось.

Неделю я пила какое-то старушачье успокоительное, позвонила, когда все прошло.

– Как жалко, что я далеко… – он сказал. – Ты не очень там? С тобой все нормально?

– Да, я уже веселенькая, – говорю.

– А я пролез на наше телевидение!

– Да? Молодец!

– Молодежная редакция, – он завилял хвостом, – начнем свою программу делать. Вот сейчас название придумываю… Надо из песенки что-нибудь… Простенькое… «С чего начинается родина…»… Покатит? Не слишком наивно?

– Нет, – засмеялась я, – не слишком. Я рада за тебя.

– И я рад. Но… это все ерунда. Главное – я тебя люблю.

Мы еще стояли у своих телефонов, еще бубнили друг другу «я тебя люблю» и не знали, что нас уже давно несет по реке, как два бревна, и какие-то сволочи толкают нас баграми – грузить на разные баржи.

35. Первая любовь моего мужа

Что творится – сегодня вечером меня не гонят из офиса. Погладили по спинке! И я, скромна, как лань, вытягиваю несколько купюр у тигра из борсеточки. Обожаю это легкое скользящее движение, когда новые банкноты сами переползают ко мне в ручку. Целую черные кудри – и бежать, бежать, бежать, подальше от барской милости.

– Подожди, крошка, – муж меня удержал, – я тебе хотел прикольный сайт показать. Смотри. Поисковая система, можно кого хочешь найти.

Он открыл свою страницу, там уже висели наши общие фотографии. В окошке появилось сообщение: «Привет, как дела?» Это Вероника, наша, так сказать, одноклассница. Тигр ответил: «Все ок. А у тебя?» Ах вот какие появились штучки! А я-то, домработница, не в курсе.

– Сейчас, Софья Викторовна, мы найдем всех ваших мужиков. – Тигр показал мне кулак. – Вот они, вот тут вот все у меня будут!

– Каких мужиков? Не было у меня никаких мужиков…

– Давай, давай, – он посадил меня к себе на коленки, – диктуй…

Я обняла его за плечи. Прислонилась щекой к щеке и говорю по слогам: Дмит-ров-ский.

– О, это новый какой-то. Я уж думал, всех знаю.

Муж нажал «поиск». Появилась всего одна строка, всего одна фамилия и фото. Лоб… глаза… Это он! Нос… губы… Он!

– Что это у тебя так сердечко забилось? А?

– Ничего у меня не забилось. – Я ныряю в монитор.

Живой Антон! Я хотела превратить его в туман, убедила себя, что он мне только снился, а он и вправду был. И даже есть! Вот, полюбуйтесь. Глядит из-под бровей, глазами хватает, лоб наморщил, усмехается, руки крестом на груди, плечи в пиджак не помещаются, волосы сбриты, в ухе серьга … Таких раньше в бурлаки брали.

– Брутал… Брутал… – протянул мой тигр. – Крошка! Что ж тебе всю жизнь гиббоны-то нравятся?

– Да это он снимал что-нибудь… для работы… Про бандюков про каких-нибудь… Это постановочная фотография!

Какая постановочная? Это он, то, что из него получилось, то, что я почувствовала еще там, на море, когда нам было всего пятнадцать. Пятнадцать! А сейчас тридцать. И что? Я не заметила, как прошли эти годы. Я слышала, что время быстро пролетает, но думала, это чье-то там время, не мое.

– Жми сюда, здесь еще фотки, – подсказывает Антон, – что-то он разный везде какой-то. Темная личность.

Я листаю альбом. Вот его сын. Жена толстушка. Еще одна жена. Антон в костюме! Я падаю! Сидит в каком-то подозрительном ресторанчике. Полы в шахматную клетку. Опять на нем дурацкие очки! Вот его студия. Командует, висит над пультом. Кошмар! У него шерсть на груди! У него живот!

– Ох, а покраснела-то вся! – Тигр смотрит на меня, как на приболевшую собачку. – Смотри, какие у него тут постики прикольные.

Тигр сделал серьезное лицо и начал читать с выражением:

– «Я рожден в дремучих лесах… меня кормили салом с кровью, а не молоком»… Оно и заметно. «Ни одна женщина от меня никогда не уходит…» – Тигр пошевелил бровями. – Мечты, мечты… «Я ломаю судьбы, я талисман, несущий счастье, я фокусник»… Он фокусник! – Тигр усмехнулся и вынес свой вердикт: – Журналисты херовы!

– Смотри, Антон, у него музыка, та самая, латино, там включали, на море.

Я жму на «play». Мне душно. Да, сердце и правда бьется. Я прошу своего тигра:

– Сделай мне тоже такую страницу.

– Давай, – говорит, – мы тебя сейчас нащелкаем. Только губы накрась, бледная ты у меня какая-то.

Домой подниматься лень. Я пошарила немножко в Олином ящике, достала вишневую помаду из вражьей косметички.

– Дай, я сам накрашу. – Муж отодвинул кресло к той стене, где висит маяк. – Садись сюда. Повыше. Ножки вытяни. Так, прекрати мне тещины морды строить. Улыбайся. Подумай про что-нибудь приятное.