Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник) Милн Алан
– Да, мистер Раш.
– Я все на свете знаю или нет?
– Да, мистер Раш.
– Мне вырезали аппендицит или нет?
– Да, мистер Раш.
– Вот видите, значит, я знаю, о чем говорю. Сильви, не ходите навещать его завтра после обеда. Вам это точно на пользу не пойдет, потому что вы решите, будто он умирает, и ему это на пользу не пойдет, потому что он сейчас чувствует себя смертельно больным, а это не то время, когда хочется общества.
– Да, мистер Раш.
– Где вы живете? Надо же, за столько лет я ни разу не спрашивал!
– У Рейнес-парк, моя тетя Минни…
– Телефон там есть?
– Нет, мистер Раш, у дяди Джима престранные идеи. Мы с тетей все время говорим, что надо завести, а он твердит, мол, это отговорка, чтобы сплетничать и не утруждать себя пешими прогулками. Конечно, у меня есть подруга по соседству…
– Ладно. Тогда завтра во время ленча вы позвоните из редакции, потом мы вместе заглянем в больницу и узнаем, как он, но к нему самому не пойдем. И вы пойдете ко мне домой, я живу в двух шагах от больницы, и мы оставим им мой номер телефона, вы поможете мне с книгой, мы закажем обед и будем работать над книгой, и вот пожалуйста, мы под рукой и на связи, и новости узнаем сразу, а вы поспеете на последний поезд домой. Устраивает?
Глаза у Сильви сделались как блюдца, потом из них покатились слезы.
– Это не потому, что я несчастна, – сказала она. – А потому, что вы так добры ко мне.
– Но суть в том, что вам теперь лучше?
Она кивнула:
– Даже сказать не могу насколько! Чудесно!
– Тогда почему бы мне, черт побери, не выпить чашку чая?
Впервые за тот день в «Проссерсе» зазвучал счастливый смех Сильви.
2
Но обернулось совсем не «как пойти постричься».
В больнице были очень милы, очень добры. Барнаби едва-едва удалось заставить их понять, что важнее всего тут Сильви, а вовсе не какой-то неведомый мистер Гумберсон из Лидса. Забавно, думал он, как в больницах всегда делают упор на ближайших родственниках. «Не будет ли мистер Альфред Пибоди, о котором в последний раз слышали в Дьюсбери, так добр приехать в больницу Святого Георгия, его брат серьезно болен?» Если он не виделся с братом и не писал ему шестнадцать лет, какое ему дело, при смерти его брат или нет? Или просто дело в том, что в больнице не хотят оказаться с телом на руках и ищут кого-то, кому можно было бы сказать «Оно ваше…», если что-то пойдет не так.
«Если что-то пойдет не так…» «Если что-то случится…» Немыслимо произнести «если он умрет».
Что-то уже «пошло не так», что-то стало принимать «весьма серьезный оборот»… «О нет-нет, ни в коем случае, у него отменное здоровье, есть все основания надеяться… если больше ничего дурного не случится… если все остальное пойдет как надо. Возможно, мисс Сильвер лучше быть под рукой… Это было бы прекрасно… Да, я записала ваш телефон».
Повернув голову, он мог видеть через правое плечо Сильви, с закрытыми глазами лежавшую на его софе. Было половина двенадцатого, и, начиная с семи, она выстукивала свои страхи на пишущей машинке – с одним коротким перерывом на ужин.
– Не могу есть, мистер Раш, правда не могу, меня тошнить будет.
– Устрицы когда-нибудь пробовали?
– Сомневаюсь, что сумею хоть что-то проглотить.
– Это не еда, а лекарство. Перевариваются в два счета, и даже жевать не надо. Просто открываете рот, а они сами проскальзывают. Все преимущества обеда, и никаких усилий. Выжимаете на каждую лимон, насаживаете на вилку, глотаете – и так двенадцать раз. Черный хлеб с маслом по вкусу. Жидкое лекарство прямо на месте. Очень полезно.
– О, мистер Раш! Неужели это шампанское? Кажется, я никогда…
– Игристая микстура от кашля. Попробуйте.
А после – снова выстукивание. И Сильви думала, что все будет хорошо, если следующее слово начнется на букву из первой половины алфавита, и Сильви думала: «Ну конечно, все будет хорошо, потому что это Гумби», и Сильви молилась: «О Боже, пусть все будет хорошо!»
Барнаби смотрел на склонившуюся над работой напряженную спину. В любой момент может зазвонить телефон… О Боже, пусть все будет хорошо. Не так много на свете счастья, чтобы можно было вот так его убивать. Не так много на свете людей, которых любят так, как Гумби, чтобы можно было сказать: «Эта любовь тратится попусту, зачем она нам?» «Будь это Барнаби Раш, тогда понятно, никто бы и не заметил», – сказали бы все, а Хлоя воскликнула бы: «О!» – и за ужином в тот вечер была бы чуточку менее веселой, заказала бы красивые цветы и написала бы на карточке «Со всей любовью, дорогой». Но «Моего Гумби» нельзя убивать. Это все равно что убить двух человек разом – и к тому же очень и очень подло.
Если бы он умер, как бы отнеслась к этому Хлоя? А как бы он отнесся, если бы Хлоя умерла? Как твердил Теннисон, воспоминания об ушедшем – венец печалей, но много ли истинного счастья, когда ты влюблен, а тебя не любят? Из их дружбы, если это можно назвать дружбой, она извлекла счастья больше, чем он. Она брала из их отношений что хотела. «Я так больше не могу, – думал он. – Если она не выйдет за меня, надо расстаться. Какое-то время будет сущий ад, а потом боль пройдет, я увижу новый мир, возможно, мир интересный, захватывающий… О чем я буду думать, если не стану больше думать о Хлое? О чем я думал раньше?»
Зазвонил телефон.
Разом проснувшись, Сильви перепуганно вскочила.
– Все в порядке, дорогая, – сказал Барнаби, снимая трубку. – Все будет в порядке.
– Привет, золото.
– О, привет! – Он повернулся, покачал головой и замахал на Сильви. – Как дела, дорогая?
– Ты с кем разговариваешь, голубчик?
– То есть?
– С красавицей блондинкой, которая раскинулась на софе, или с дурнушкой средних лет в полумиле от тебя?
– Что случилось? Ты научилась видеть на расстоянии?
– Дорогой, кажется, ты мне изменяешь. Только не говори, что это жена завредакцией, я этого не вынесу.
– Ты городишь вздор и сама это понимаешь. – Прозвучало далеко не в шутку, но он просто ничего не мог с собой поделать.
Он чувствовал, что Сильви у него за спиной хочется закричать: «Да хватит, Бога ради! Могут позвонить из больницы, чтобы сказать, что все хорошо, что… О Боже, сказать, что я нужна там!» Если бы Сильви тут не было, он мог бы объяснить, но не мог же он при ней сказать: «Поговорим потом, человек умирает».
– Ладно, дорогой. Если это вздор, то можешь повести меня ужинать. Умираю с голоду. Все подробности при встрече.
Он знал, что не может, он ни секунды в этом не сомневался. Но странно было обнаружить, что он об этом нисколько не жалеет. Сожаления, наверное, придут потом. Сейчас все его мысли были о Сильви.
Но как заставить Хлою понять?
– Мне очень жаль, дорогая. Моему другу делают операцию, и мы ждем новостей. Если можно, я позвоню завтра. Сейчас надо положить трубку, в любой момент могут позвонить из больницы.
– О… Понимаю. Извини. Надеюсь, все будет хорошо. Доброй ночи, дорогой.
Голос у нее был подавленный. И с прохладцей – самую малость. Но кто не испытал бы раздражения, раздражения на себя саму, что так весело объявился посреди трагедии? Возможно, если бы он объяснил поделикатнее, если бы… Да какое это имеет значение? У Хлои есть все. В одно ужасное мгновение Сильви может все потерять.
– Простите, Сильви.
– Все в порядке, мистер Раш, я нечаянно подслушала. Надеюсь, вы не в большой обиде? Я, конечно, ужасно мешаю.
– Чушь. Это просто одна моя приятельница.
– Как мы с Гумби? Ничего, что спрашиваю?
– Ну… как одна сторона, – ответил он со слабой улыбкой. – Знаете, я всегда считал Гумби самым счастливым человеком на свете.
– Вы хотите сказать, она вас не любит, мистер Раш? – спросила Сильви, пораженная, что любовь может быть растрачена впустую.
– А с чего бы?
– Вы хотите сказать, она любит кого-то другого?
Он покачал головой:
– Не думаю. Наверное, она мне сказала бы. Наверное, я бы знал.
– О… Вы давно в нее влюблены?
– Три года. – И со смешком добавил: – Безнадежно выглядит, верно?
Сильви посмотрела на него горестно.
– Жаль, что ничего не могу для вас сделать, как это бывает в романах. Ну, чтобы получился счастливый конец. Подумать только, все эти годы я рассказывала вам про моего Гумби… Наверное, вам это казалось ужасно эгоистичным… как если бы я взяла верх над вами.
– Вы такая душка, Сильви. – Он поцеловал ей руку. – Мне было приятно думать, что вы счастливы.
– О! – Она отняла руку.
Настоящее вдруг навалилось на нее огромным грузом. «Счастлива», – горько подумал Барнаби. Ну надо же было выбрать это слово!
Он вернулся к письменному столу.
– Позвоним в больницу? Они уже должны что-то знать.
Он набрал номер. Сильви слышала, как он разговаривает. «Я буду считать, – думала Сильви. – Когда досчитаю до пятидесяти, уже буду знать. Один, два, три, четыре, пять, о Боже, помоги мне, шесть, семь, восемь, сейчас медсестра сходит узнать, не буду об этом думать, буду просто считать, девять, десять… Закрою глаза и буду считать, мистер Раш мне скажет, когда сам узнает, тридцать один, тридцать два, я услышу, как он вешает трубку… О Боже, так нельзя, я не могу… Сорок пять, сорок шесть, сорок семь… Щелчок!
Лицо мистера Раша, когда он обернулся! О Боже! О, Гумби, мой милый! Спасибо тебе, Господи!»
– Я сейчас заплачу. – У Сильви перехватило горло. – Мне плевать, мне все равно, я сейчас заплачу. – Она глупо хихикнула. – Что вам сказали?
– Врачи очень довольны. Теперь все будет довольно просто. Что еще? Совсем как… Теперь ничего экстраординарного. Как постричься сходить. О, Сильви!
Сильви расплакалась, а потому Барнаби сделался сама деловитость.
– Думаю, нам не помешает выпить, как по-вашему? А потом умоетесь, припудрите носик и напишете ему коротенькое письмо, а после я посажу вас в такси, так будет гораздо удобнее. А утром вы ко мне зайдете, и по пути в редакцию мы вместе заглянем в больницу. После чего, – он улыбнулся, – я снова препоручу вас Гумби и мистеру Стейнеру. Вот держите. – Он протянул ей бокал. – За Гумби!
– За Гумби! – Она выпила, посмотрела на него и подняла бокал снова. – За вас!
3
Огонь в камине еще не успел погаснуть совсем. Смешав себе коктейль, Барнаби рухнул в кресло. Он чувствовал себя усталым, в мире с самим собой и счастливым.
Был час ночи. Хлоя танцевала. Интересно, с кем? Он всех их знал по именам: Иврард, Клод, Перси, Томми, Джулиан (этот новенький), Колин, Артур и десяток других. Когда-то у них были фамилии, но он большинство забыл. Старые имена выпадали, на их место появлялись новые, тут и там всплывали «постоянные», неизменные величины в жизни Хлои. Сам он – из постоянных, таких было всего трое-четверо. Они нравились ей больше других – или они любили ее больше других? Или это одно и то же: постоянство само по себе обеспечивало привязанность Хлои?
«Мне бы следовало быть счастливым, – думал он, – потому что Сильви снова счастлива, но суть не в этом, а в том, что я остро сознаю, что совершил доброе дело. Даже какое-то самоудовлетворение испытываю. И тот факт, что сейчас я доволен собой, еще не значит, что я совершил доброе дело, лишь бы испытывать самодовольство. Но если я доволен собой из-за обычного проявления доброты, выходит, я не так часто ее проявляю. Возможно, мне не предоставляется шанс…
Я мог бы повести Сильви ужинать, а ей было бы все равно, или она вернулась бы домой не на такси, а на поезде, но была бы слишком счастлива, чтобы заметить разницу. Почему я не повел ужинать Хлою? Просто не хотел. Настроения не было. Хлоя нереальна, вот в чем все дело, она просто нереальная. Она – что-то из книжки с картинками. Она двухмерная. У нее есть сердце? У нее вообще сердце-то есть? А если нет, то что с ним случилось? Кто его уничтожил? Когда? Когда она была ребенком? Ее первая любовь? Кто-то его разбил или заледенил, или еще что? Что, если бы я сказал, что у меня на руках двое детей, оставшихся без родителей, и мне надо о них заботиться («Нет, дорогая, дети не мои»), а если я откажусь, они попадут в какой-нибудь кошмарный приют, а это означает, что я буду ужасно стеснен в средствах, и… мне страшно жаль, дорогая, но мы не сможем больше пойти в «Савой», или в «Ритц», или в «Беркли». Что случится тогда? Мы будем так же часто встречаться? Она поймет, посочувствует и одобрит? Вот в чем дело, дамы и господа. Я попросту не знаю. Потому что тогда мы столкнемся с реальной жизнью, а Хлоя не принадлежит реальной жизни. Вот почему – в сравнении с Сильви – она сегодня утратила важность».
(Он с толикой беспокойства перебрал в уме родственников на предмет, не свалятся ли на него дети, потерявшие родителей… Слава Богу, в ближайшем будущем подобной опасности не предвиделось.)
Когда мы познакомились? У Оллингхэма. Напыщенный осел. Мы болтали и смеялись, за ленчем я сидел рядом с ней, мы бродили по саду. Вот и все. А потом она предложила отвезти меня в Лондон, и всю дорогу мы держались за руки. Мы поужинали вместе, я поцеловал ее на прощание. И что? О чем она думала, когда осталась одна? Испытывала радость победы? «Еще одно перо на шляпу»? Или разочарование? «Я думала, он окажется тем самым… но нет». Что ей нужно? Чего она ищет?..»
Тем, кто ее не знал, легко было считать ее доступной женщиной, а тем, кто знал чуть лучше, – холодной и бессердечной, той, которая берет все и ничего не дает взамен. Легко для женщины, чей муж был очарован, легко для мужчины, чьи авансы обернулись ничем. Барнаби это признавал, но его это не тревожило. Они ошибались. Было в ней что-то, не позволявшее с легкостью записать ее в ту или иную категорию, своего рода отстраненность от мира, словно она пришла из ниоткуда и идет в никуда, словно смертные ее не слишком-то интересуют, но она усвоила расхожие фразы и ужимки. «Смейтесь надо мной, – думал Барнаби. – Будь мне двадцать, вы были бы правы. Если бы я впал в детство, возможно, вы были бы правы. Но мне тридцать пять. И есть еще Иврард Хейл – вот уж кто повидал свет. Мы все романтически влюблены и идеализируем пустышку? Возможно ли? Кто-то из нас должен был повзрослеть».
Огонь в камине догорел. Барнаби выбрался из кресла и поставил бокал на стол. Сильви снова стала прежней, книга почти готова, на ближайшие полгода он распрощался с дантистом. Мир прекрасен. И Хлоя – лучший товарищ в забавах этого мира. Он позвонит ей завтра. С ней он как на седьмом небе. Это же Хлоя!
Он пошел спать.
4
Хлоя позвонила сама.
– Алло, дорогой, – сказала она так тихо, что он едва расслышал. – Извини за вчерашнее. Все обошлось?
– Слава Богу, да. Это был Мой Гумби. Аппендицит, и в какой-то момент все выглядело довольно скверно. Я был в ужасе.
– У тебя была Сильви?
– Да. Гумби положили в больницу Святого Георгия совсем недалеко от меня, и ей некуда была пойти. Поэтому она пришла помогать мне с книгой, пока мы ждали известий.
Возникла краткая пауза, а потом Хлоя сказала, точно думала о чем-то другом:
– Ты собирался показать мне его головоломки. Так и не показал.
– Извини, дорогая. Совсем про них забыл. Принесу в следующий раз. Когда это будет, красавица моя?
– Что ты делаешь сегодня вечером?
Сердце у него подпрыгнуло: его мозг стремительно заработал, перебирая варианты и упорно отвергая каждый следующий.
– Сильви собиралась снова зайти. Мы хотели попытаться закончить книгу – и приглядывать за Гумби.
Снова пауза.
– С тобой все в порядке, дорогая?
– Я сегодня совсем не спала, – произнес тихий голос Хлои. – Вот почему я звоню так рано. Когда тебе в редакцию?
– Обычно к десяти. Сегодня утром собирался к половине десятого.
– Ты не мог бы по пути заглянуть на пять минут? Чем ты сейчас занят?
– Завтракаю.
– Ох, прости, дрогой. Я вечно тебя прерываю.
– Никогда. Это все остальное вмешивается. Можно мне полминуты на расчеты?
– Продолжай завтракать, пока считаешь. Я подожду.
Как же быть с Сильви? Сильви собиралась зайти утром. В редакции ей нужно быть в половине десятого, поэтому сюда она придет не позднее девяти. Они вместе зайдут в больницу. Так, хорошо, в издательство она может пойти одна, а ему незачем появляться раньше десяти.
– Алло, дорогая?
– Да?
– Расчеты дали добро и выдержали проверку. Буду у тебя ровно в девять двадцать. Это удобно, золотко?
– Замечательно. Тогда пока, мой милый.
Что это значит? Что ей нужно?
Он все еще недоумевал, когда назвался швейцару. Швейцар, подумал Барнаби, наверное, тоже недоумевает или, возможно, давно уже ничему не удивляется. Дверь в квартиру была не заперта. Он позвонил и услышал голос Хлои:
– Входи, дорогой!
И еще раз:
– Входи, – из-за двери спальни.
Она лежала в постели. Впервые с их знакомства он видел ее ненакрашеной и подумал, что она никогда не выглядела столь красивой. Это была новая красота, более мягкая, более милостивая, чем та, которую он знал. Интересно, неужели у нее и душа такая же, подумал он, подо всеми светскими покровами, какими она защищается от мира? Он упал на колени у кровати.
– Ты ведь не больна, дорогая?
– Кажется, нет. Я не могла заснуть, но так иногда бывает.
– Можно тебя поцеловать?
– Обними меня покрепче.
Он притянул ее к себе, и со слабым вздохом она сказала:
– Я могла бы заснуть у тебя на руках.
– Никаких препятствий с моей стороны, дорогая.
– Знаю. Ты очень милый. Ты ведь всегда будешь меня любить, правда?
– Вероятно, да. Не буду пытаться, но полагаю, так и получится.
Помолчав немного, она сказала, точно приняла серьезное решение:
– Я выйду за тебя, если хочешь.
Было какое-то ударение на слове «выйду», означавшее: «Не хочу, но выйду».
– Если ты сама захочешь, дорогая, и когда захочешь.
– А ты хочешь?
– Ужасно. Даже думать об этом не могу.
– Ты такой милый. Когда-нибудь мы поженимся. Давай подождем еще немного и решим, что мы чувствуем. Незачем торопиться, незачем делать это прямо сейчас…
Со слабым довольным вздохом она закрыла глаза.
Барнаби внезапно ощутил острый физический дискомфорт, а еще осознал, что это пик любви к нему Хлои: она никогда не будет любить его больше, чем сейчас, и никогда не будет хотеть за него замуж больше, чем сейчас. Она заснула в его объятиях, она пообещала стать его женой, ему следовало бы раствориться в этом мгновении, но он оставался ужасающе отстраненным, чувствуя напряжение в руках и основании шеи, спрашивая себя, который сейчас час и когда придет Эллен, жалея, что не запер дверь в квартиру. «Все это ни к чему, – думал он. – Три года – это слишком долго. Два года, даже год назад я бы поверил ей и был бы безумно счастлив. Но нельзя год за годом любить картину, статую, принцессу из сказки и ожидать, что она вдруг ответит взаимностью. То, что сейчас происходит, то, что она сказала, нереально. По меркам реальной жизни оно ничего не значит. Мы не сдвинулись с той точки, где были три года назад. Ее слова ничего не меняют. Мы будем продолжать, как прежде, и я буду так же далек от нее, как прежде. К Сильви я вчера вечером был ближе, чем когда-либо буду к Хлое».
Он постарался очень осторожно выпростать левую руку, чтобы посмотреть на часы.
– В чем дело, дорогой? – пробормотала Хлоя.
– Проклятый мир. Мне нужно идти. Мне нужно на работу.
– Спасибо, что пришел, дорогой. Думаю, я теперь смогу заснуть.
– Спасибо, что позволила увидеть тебя такой. Ты такая красивая. Спи, дорогая.
Глаза у нее все еще были закрыты. Он легко поцеловал веки. Она повернулась на бок, высвобождая его руки. Встав, он потянулся.
– Снять трубку с телефона? – спросил он, но она не ответила. Казалось, она снова заснула.
Он очень тихо ушел.
«Это интерлюдия, – думал он. – Это не имеет никакого отношения к чему-либо, что случалось раньше или что случится потом». Он подозвал такси.
– Контора «Проссерс», в конце Ченсери-лейн.
И когда такси рывком тронулось, подумал: «На моем месте мог быть кто угодно».
Глава Х
1
«Калверхэмптону, – писал с сигаретой в зубах и бутылкой на коленях мистер Джон Поуп Феррьер, – нечасто выпадает привилегия увидеть премьеру совершенно оригинальной пьесы столь прославленного автора и постановщика, как Уилсон Келли, выступающего со всей своей лондонской труппой». И мог бы добавить, что Калверхэмптону пришлось бы отказаться от такой привилегии, если бы Келли сумел заполучить открытие сезона в городке поважнее. Но если приходится выбирать между Калверхэмптоном и Пиблсом, выбор очевиден, и надо выжимать лучшее из ситуации.
Мистеру Феррьеру не хватало личной привлекательности. Тело у него было почти квадратное, а лицо – лоснящееся и желтое, как у японского борца сумо; сальные волосы слипались крашеными прядями, между которыми проглядывала лысина, а пальцы, точно ржавчина, окрашивал никотин, к тому же на одном глазу он носил повязку. Но он был лучшим театральным корреспондентом в стране – так, во всяком случае, полагали Уилсон Келли и сам мистер Феррьер. Они работали вместе почти десять лет и не питали никакого уважения друг к другу – одно лишь профессиональное восхищение. Вот и сейчас они сидели за работой. Уютное местечко, где они обосновались, украшали старые афиши, старый реквизит, старые программки и старые пивные бутылки; в пыльной стойке желтели старые постановочные листы; в старом шкафу, возможно, некогда хранились бухгалтерские книги, но ныне с него свисали чьи-то забытые брюки. Еще тут имелись ящик для реквизита, на котором сидел сейчас мистер Феррьер, закинув ноги на те самые брюки и опершись спиной о стену, стол с полупустой бутылочкой микстуры от кашля, треснувшее блюдце с булавками, велосипедный фонарь, роман в бумажном переплете, заложенный зубочисткой на том месте, где прервался последний его читатель, и непременный телефон. Мистер Келли сидел скорее у стола, чем за ним, повернув стул так, чтобы поймать столько дневного света, сколько его неохотно проникало через грязное окно. Он читал, «что сказал Наш Театральный Корреспондент» про него в сегодняшнем выпуске «Калверхэмптонского курьера», зная, что слова принадлежат перу мистера Феррьера, но впитывая их с таким удовлетворенным удивлением, точно это была непрошеная дань от беспристрастного и всемирно известного критика.
Представитель любой другой профессии удобства подобного «кабинета» с возмущением отверг бы как личное для себя оскорбление, Келли и Феррьер, однако, воспринимали эту берлогу на задворках Калверхэмптонского королевского театра как совершенно нормальное поприще своего искусства.
«Но, – написал Феррьер, подхватывая вступительную фразу, – Уилсон Келли давно питает нежные чувства к Калверхэмптону. Ибо именно тут он повстречал прекрасную и талантливую Хелен Брайтмен, великую актрису, связавшую свою жизнь с его, чья недавняя печальная смерть оставила по себе зияющую пустоту не только в театральном мире, но и в сердцах всех, кто ее знал. Скажем больше: с материнской стороны он происходит из известной калверхэмптонской семьи XVIII века, и в его коллекции хранится старинная и ценная гравюра с изображением города, занимающая далеко не последнее место среди редкостей в его знаменитом собрании произведений искусства. А потому никто не удивится, услышав, что мистер Келли всегда намеревался обнародовать свою тесную связь с городом, впервые представив здесь одну из своих лондонских постановок. Но до сих пор тому мешала злокозненная Судьба. Теперь же наконец…»
Вырвав лист из блокнота, Феррьер передал его Келли.
– Просто чтобы убедиться, что я с фактами не напутал, – сказал он, отвинчивая крышку с бутылки.
Келли, воздавая должное, прочел, а Феррьер выпил.
– Отлично, Джон, отлично. Факты поданы просто великолепно.
Опустив бутылку, Феррьер отер рот тыльной стороной ладони.
– Видели когда-нибудь репродукцию той картины? Ну, про первую встречу Данте и Беатриче во Флоренции? – спросил он.
– Да, наверное. Я ее знаю. А в чем дело?
– Просто на ум пришло. Если бы можно было напечатать сопроводительную картинку: «Первая встреча Уилсона и Хелен в Лландудно», нам бы понадобилось таких девять.
– Вздор.
– Маргейт, Ноттингхэм, Истберн, Гуль, – начал загибать пальцы Феррьер, – Лландудно, Шеффилд…
– Я не в ответе за глупые байки, которые ты распространяешь, – пожал плечами Келли. – Можем хоть сейчас сходить к тому самому месту на Кинг-стрит, напротив почты, где я сбил ее на велосипеде.
– Решительно нет, старик. Никаких велосипедов. Покажи мне историческое место, и как раз там твой «роллс-ройс» подобрал ее в метель, той адски холодной ночью середины января и отвез ее домой к овдовевшей матери. Вдове священника, – объявил он, поднимая к губам бутылку. И, облекая в слова картинку, которую подбросило ему воображение, добавил: – Безнадежный рассвет.
Он выпил.
– Я забыл! – раздраженно отозвался Келли. – Это было очень давно. Ты сделал пометку о Лэнсинг?
Перевернув блокнот задом наперед, Феррьер невыразительно и монотонно забубнил:
– К.Л.: недавняя находка К., сестра известного художника-графика и боксера – крестик в скобках. С.Р.: недавняя находка К., дочь известного чиновника консульства – знак вопроса. Дж. М.: недавняя находка К., известная семья из Гэмпшира – галочка, пять звездочек, три восклицательных знака. Я увлекся. – Он поднял глаза. – Это про Джуди, малышку с…
– Да, да, да, я спрашивал про мисс Лэнсинг.
– Ну, теперь ты знаешь ответ. Все это мы сохраним – за вычетом личных пометок – до премьеры в Лондоне. – Он продолжил читать: – У.К., известный драматург, актер и антрепренер сообщает о забавном приключении, имевшем место в ходе его недавнего турне по колониям, черная пантера косая черта Сингапур… Это еще что, черт побери?
– Сингапур? Не помню…
– И незачем тебе помнить, старик. Та история, которую я где-то вычитал, случилась с одним миссионером… Жалко было тратить ее на миссионера, суть в том, могла ли она случиться в Сингапуре, а если нет, то где?
– Не помню никакой черной пантеры в Сингапуре, – пробормотал Келли, прилагая серьезные усилия подхватить историю.
– Вспомнишь, едва она мне на ум придет, – утешил Феррьер. – Она была ручная и приносила утренний чай или тапочки. Тебе бы понравилось.
Шла последняя неделя репетиций в Калверхэмптоне. Постановщика музыкальной комедии в труппе, предшественнице Келли, постигло финансовое Ватерлоо среди игровых автоматов Блэкпула, и Королевский театр, не сумев вовремя заполучить других актеров, неделями стоял темный. Келли с готовностью ухватился за возможность завезти собственные декорации и дать своей труппе шанс в должной обстановке, как он выразился, «проникнуться Калверхэмптоном». Большинству членов труппы это пришлось не по вкусу: они вполне естественно предпочитали уют собственных квартир в Лондоне гостинице в Калверхэмптоне, зато для Клодии театральное жилье в провинциальном городке, такое знакомое по всему, что рисовало ей воображение или что она читала, стало верхом романтики.
С того мгновения в «Савойе», когда Уилсон Келли щелчком пальцев вызвал к жизни цыганку Зеллу, жизнь Клодии превратилась в почти невыносимую череду удовольствий. Она уже видела, как раскрывает подрастающему поколению секреты успеха на сцене. Разумеется, тяжкий труд – это превыше всего. Удача? Да, немного удачи не помешает. Она сама признавала, что своим самым первым ангажементом (Зелла, цыганская дева) обязана случайной встрече на вечеринке с коктейлями. Знаменитый драматург, актер и антрепренер Уилсон Келли как раз закончил свою последнюю пьесу «Косточка удачи» и подыскивал юную актрису, которая воплотила бы в жизнь Зеллу. Не успел он буквально войти в комнату, как его взгляд остановился на ней, и он воскликнул про себя: «Моя цыганочка!» Он поспешно попросил о чести быть ей представленным и уже через пять минут рассказывал про свою новую пьесу, а тем же вечером за скромным ужином в «Савойе» официально предложил поступить в его труппу. Тут свою роль сыграла удача – ее удача. Но подчеркнуть она хочет другое: хотя удача может предоставить шанс, личные качества – и только они одни – способны довершить остальное. И пусть никто не думает (теперь она вручала в Академии награды), пусть никто не думает, будто успешная карьера основана на удаче, и, что гораздо важнее, пусть никто не думает, будто на неудачу можно спихнуть ответственность за провал. «Многие мои собратья по сцене, – заканчивала она, проникаясь темой, – говорят, что в нашей профессии слишком тесно, и предостерегают молодежь, мол, лучше поискать иной способ зарабатывать на жизнь. Я этого мнения не разделяю. Да, на нашем поприще тесно! Тесно для некомпетентных. Но есть простор сейчас и будет простор всегда для истинного таланта. Большое всем спасибо». Громовая овация. Она делает старомодный реверанс, и церемония заканчивается.
Тем не менее Клодия вынужденно признавала про себя, что Зелла была далеко не выдающимся персонажем. Сама пьеса, которую авторы, Кэрол Хиггс и Уилсон Келли, окрестили «новой и оригинальной романтической комедией», строилась вокруг сердечных перипетий некой Бетти Лэнгтон. Уже будучи помолвлена с румяным молодым человеком, Бетти собирается сбежать с другим, у которого цвет лица похуже, скорее даже землистый, и тут вмешивается дядюшка Дадли. Дядюшка Дадли – своего рода паршивая овца в семье, поскольку отказался перенять отцовский бизнес лишь под тем предлогом, что желает поступить в цирковую труппу на Дальнем Востоке. Благодаря тому, что в окрестностях Бангкока случайно была открыта рубиновая шахта, он разбогател и вернулся в Англию, где его ждал теплый прием в доме его золовки. «О, Дадли, – взмолилась она, – не мог бы ты как-нибудь образумить Бетти?» Он сделал все возможное: он сыграл ей «Баркаролу». Когда музыка смолкла, Бетти встала с кресла, точно ее потянуло неодолимым магнитом. Дадли опустил скрипку и раскрыл объятия… В этот момент молодой мистер Хиггс, перу которого, собственно, принадлежала пьеса, привлек внимание к тому факту, что лорд Чемберлен, среди прочего, не слишком жалует инцесты. Раздраженный (поскольку совершенно об этом забыл) Келли возразил, что нельзя же жертвовать ради такой мелочи артистической концовкой. Разумеется, обращение «дядюшка» тут – чистая формальность, и «дядюшкой» Дадли называют лишь из любезности. Он просто старый друг матери Бетти, когда-то в нее влюбленный. Да… да… да… возможно, надо включить небольшой пролог: двадцать лет назад… играется в глубине сцены… возможно, за газовой тканью… как за пеленой времени… Нежная любовная сценка, по завершении которой он узнает, что она любит другого. Отца Бетти. И потому он увозит свое разбитое сердце на Дальний Восток. Акт первый. Двадцать лет спустя. Она теперь вдова. Он возвращается в Англию. Мэри! Дадли! А потом входит дочь. Это моя маленькая Бетти.
– Понемногу мы нагнетаем напряжение… Он женится на матери или на дочери? На ком из двух? Улавливаете мысль, мистер Хиггс? Напряжение!
Понемногу мистер Хиггс мысль уловил – и многое другое тоже.
– Как раз в конце второго акта, когда они пили послеобеденный кофе, Зелла подошла к окнам в сад и, сыграв пару вступительных аккордов на гитаре, начала петь «Санта-Лючия».
– Зелла! – вскричал молодой человек с землистым цветом лица. – Ты-то что тут делаешь?
Именно это и хотел бы знать молодой мистер Хиггс. Однако ему объяснений не предложили.
– Никогда ничего не объясняйте, мистер Хиггс, – изрек Келли. – Только в случае крайней необходимости. Зритель сразу все поймет… Подождите-ка! Что, если она войдет с младенцем на руках?
Молодой мистер Хиггс указал, что практически невозможно играть на гитаре с младенцем на руках, – непременно что-нибудь уронишь. Келли закрыл лицо руками и произнес:
– Нет-нет, мистер Хиггс, вам надо стараться за мной поспевать. Она теперь поет колыбельную, испанскую колыбельную песенку своему малышу, которого укачивает в объятиях. Я распахиваю окно. «Зелла!» – вскрикивает Юстас. Зритель тут же понимает, что отец он. Он, кто надеется заполучить руку Бетти Лэнгтон, ранее соблазнил эту цыганочку. Неужели Бетти может выйти за него? Опять же напряжение, улавливаете? Но уже в другой плоскости.
Келли и мистер Хиггс немного над этим поразмыслили, потом Келли сказал:
– Или как насчет того, чтобы она пришла после обеда и предсказала нам будущее? Предположим, она увидит черноволосого мужчину в будущем Бетти… «Ты свяжешь свою жизнь со смуглым брюнетом». Я и Юстас – брюнеты, второй юноша – блондин. Улавливаете? Все равно можно будет оставить выход Юстаса с восклицанием «Зелла!». Так больше простора для воображения.
Пока Зелла пребывала в таком подвешенном состоянии, Клодия посещала начальные репетиции первого акта. В дополнение к заучиванию собственной роли она пообещала, если надо, стать дублершей горничной, которую играла Джуди Пять Звезд, – лишь бы получить предлог присутствовать на репетициях и любое мыслимое оправдание чувствовать себя настоящей актрисой. Великий момент настал, когда подошел черед выйти на сцену Зелле, но затем ее ждало разочарование, когда Келли произнес:
– Э, да. Да… Боюсь, моя милая… – Обняв за плечи, он увел ее прочь от меловой черты и двух ящиков, заменявших окна в сад. – Боюсь, с этим придется пока подождать. Мистер Хиггс хочет внести маленькие изменения. Нам кажется, что от Зеллы мы хотим большего. Как теперь понял мистер Хиггс… – Повернувшись к рампе, он крикнул в пустое пространство зрительного зала: – К завтрашнему дню получится, мистер Хиггс? – А потом сказал Клодии: – Это взаправду один из ключевых моментов в пьесе, и мистеру Хиггсу кажется, что он не прописал его как следует. Думаю, моя милая, вам понравится, что он для вас пишет. Это восхитительно расширяет роль. Переходим к третьему акту, мистер Симмонс.
На протяжении следующей недели Клодия стояла у меловой черты, держа в руках воображаемую гитару, воображаемую колоду карт, воображаемый бубен и воображаемого младенца, и ждала, пока Уилсон Келли с закрытыми глазами перебирал в воображении головокружительные варианты. Потом он открывал глаза и кричал в пустой зрительный зал:
– Улавливаете, к чему я веду, мистер Хиггс? – А затем обращался к Симмонсу: – Оставим это пока. Третий акт, пожалуйста.
Зелла вылупилась только к последнему их дню в Лондоне. И получилось вот что:
За дверью в сад слышится девичье пение. В комнате воцаряется тишина, все слушают первый куплет «Санта-Лючия». Потом Дадли подходит к дверям в сад и распахивает их.
З е л л а (цыганская девушка с гитарой). Вам нравится моя песня, да, нет?
Д а д л и. Очаровательно, милая. (К миссис Лэнгтон.) Девушка из цыганского табора в деревне. Я давеча утром проходил мимо.
М и с с и с Л э н г т о н. Как интересно! (Зелле.) Прошу, спой нам еще, милая.
Б е т т и и Д ж о н (разом). Очень просим!
Читать бесплатно другие книги:
