Движение образует форму Макарова Елена
Потом мы делали коллаж про то, чем занимались утром. Сделала быстро. Во рту долго еще оставался вкус эвкалиптовых леденцов: мне нужны были зеленые обертки для стеблей и листьев — пришлось засунуть в рот три штуки сразу. Немного успокоилась.
Наконец перерыв. Можно незаметно исчезнуть. <…>
Дальше я продолжала уже в аэропорту, 11 июля. Столько всего хотелось записать, что я, боясь забыть, начала с конца и до начала — вечера первого дня семинара — так и не добралась. Запишу сейчас, что вспомню, а потом вернусь к бумажному дневнику. Так, наверное, будет лучше.
Обедала одна в дорогущем рыбном ресторане.
Знала бы, сколько там все стоит, сроду бы не зашла.
Внутри прохладно и тихо.
Сижу около огромного аквариума с омарами; они лупят друг друга клешнями — им тесно…
За оставшиеся пятнадцать минут успеваю набросать увиденный еще восьмого утром желтый дом с плющом. После семинара я вернусь сюда и буду рисовать долго-долго…
Вечером на семинаре мы «дышали в землю». Потом представляли себя музыкальным инструментом и рисовали его. Я была фортепиано. Хотелось нарисовать рояль, но я его в последний раз видела тысячу лет назад и совершенно не помню деталей. Стала рисовать свою старенькую «Тверцу». Шутка сказать, мы знакомы с ней уже двадцать семь лет. Бабушка подарила мне ее на шестой день рождения. На заводе что-то накосячили, и половина клавиш не играла вовсе — я не могла заниматься. Тогда бабушка написала то ли в горком, то ли в обком партии, и с завода прислали к нам мастера, который долго колдовал над инструментом, поменял все колки и некоторые струны — и мое пианино ожило… Когда-то мама, уставшая после работы, рассердилась на мои не в ту сторону растущие кривые руки и провезла меня носом по клавиатуре. Я этого не помню, но она помнит и при каждой нашей встрече теперь просит прощения…
Оказалось, что нас, «пианин», четверо — мы с Юлькой и две итальянки. У одной пианино было закрыто, сквозь крышку виднелись клавиши. «Смотри, как твое!» — радуется Юлька. Нет, оно не мое: мое пианино живое, оно играет, просто не каждый его слышит. Итальянское пианино — гроб с музыкой. И я не хочу быть на него похожим.
Делимся на группы и делаем скульптуру музыканта, играющего на инструменте. Юлька не говорит по-английски — итальянки не понимают ее немецкий. Решаем, что они будут делать куклу, а мы с Юлькой — инструмент. Но я не хочу делать инструмент: я боюсь Юльку, она взрослая и все умеет, да и пианино из коробки — не мое пианино. Это как портрет Е. Г. моими руками рисовать. Ухожу к итальянкам делать куклу…
Когда все готово, приходит дирижер Лука и включает пьесу, где каждый инструмент оркестра вступает отдельно, а потом сливается с остальными. Какое счастье, что пьеса короткая: еще одного погружения в музыку я бы не выдержала.
После семинара иду рисовать свой плоский дом.
В отеле дорисовываю начатые утром крыши, потом падаю на кровать и засыпаю.
Второй день семинара. Уставшая Лена. Работаем с детскими рисунками из Терезина. Многие из них мне хорошо знакомы. Хотела найти цветы маленькой Эрики, но меня опередила Алена. Мне достается коллаж по Вермееру, выполненный Соней Шпицевой, и я ухожу к себе в угол. Бегать и искать материалы нет ни сил, ни желания; беру пару белых листов (один толстый, другой тонкий), лист бежевой бумаги для фона и акварель. Кома в горле, о котором вспоминали многие семинаристы, у меня нет: Соня вместе с другими терезинскими детьми давно уже внутри меня — я просто делаю заданную работу, стараясь попасть в Сонино состояние.
— Ты собираешься все квадратики наклеить? — Ленин голос за спиной.
Оказывается, я не укладываюсь во время.
Нет, все-таки уложилась.
Потом мы работали со щетками по Фридл. Это задание тоже давным-давно пережито, и я работаю спокойно. Рисую быстро — Лена предлагает слепить из глины. Леплю. Закончив, ухожу мыть руки. Встречаю Лену.
— Слепила? Пойдем посмотрим.
Моя злополучная щетка, не очищенная от глины, валяется в углу вместе с вылепленной.
— Тут постамента не хватает. Уважать надо предмет, натуру уважать…
Неуверенно пытаюсь что-то поправить. Уважения к щетке у меня действительно нет — мне неинтересно, я только честно выполняю задание, не впуская его внутрь (там и так тесно, как в аквариуме с омарами).
— Подожди, не трогай. Смотри! — и Лена начинает лепить.
Впиваюсь глазами в ее пальцы, пытаюсь поймать каждое движение. («Так смотрят, запоминая», — снова проносится в голове.)
— Теперь пролепи низ — и будет хорошо.
Пролепливаю, думая о чем-то совсем другом.
Закончив, беру папку с терезинскими рисунками и сажусь на пол смотреть.
В перерыве Юлька уговаривает пойти всем вместе в суши-бар около лицея. Утро семинара меня не вымотало — могу и пойти.
Вторая половина дня суматошная и нервная. Говорили о детских рисунках, вручали дипломы, делали театр вещей: в группах выкладывали натюрморт, рисовали его, а потом изображали пантомимой отношения между предметами. Лиза выбрала себе потрясающую лейку. Вообще забавно, когда каждому надо найти вещь, похожую на него.
В какой-то момент в коридоре натыкаюсь на Маню, замотанную в рыжую тряпку.
— Ты кто?
— А что, не видно? Я катушка.
С хохотом доводим ее образ до ума (или до абсурда?): вдеваем в картонную иголку проволочную нитку с узелком на конце, заматываем колени в еще одну тряпку, ставим в ведро, надеваем на голову голубой тазик и с этим тазиком отправляем на импровизированную сцену. Кому веселее всех — самой Мане, мне или зрителям — неизвестно.
Все разыгрывают миниатюры. Потом Лена вспоминает, что мы делали эти два дня, и возвращается к детским рисункам.
Когда она рассказывает о том, как выжившая сестра Сони Шпицевой готовила курицу для «гостьи из Израиля», я вдруг понимаю что-то, что давно уже не давало мне покоя и что сама Лена в одном из Юлькиных роликов выразила четырьмя словами: «А на что обижаться?» И все становится на свои места. <…>
И вечером мы идем пить «Маргариту». И замечательная Маня по-итальянски просит отпугиватель для комаров (или как это по-русски называется?). Я снова пытаюсь нарисовать Лену. Я знаю каждую морщинку на ее лице — и все равно не могу нарисовать. А зачем рисовать? Куда лучше просто сидеть рядом, и слушать, и смотреть, и думать… Ведь скоро уже ничего не будет — только воспоминание. Когда рисуешь — запоминаешь части. А я хочу запомнить все».
Маска Мертвого моря
«11 июля
Снова в аэропорту. Вагон времени. Официанты в кафе не торопятся, но это и к лучшему. Итальянцы ужасно шумят. А когда рядом с тобой итальянский «Макдональдс», пиши пропало. Но если не обращать внимания на это несносное соседство, то здесь вполне хорошо. Рисовать нет сил. В голове проносятся, сменяя друг друга, картинки вчерашнего вечера, сегодняшнего утра, какие-то звуки…
С Леной попрощались в семь. Почему-то запомнилась малиновая звездочка сосудов на шее. Лена, маленькая, с большим чемоданом и рюкзаком, надетым на платье, кажется еще меньше. Волосы в разные стороны, припухшие глаза… (Я всегда думала, что они карие, а они светлые, зеленые, почти прозрачные…) Растрепанная, с мокрыми кудрями, Манька… Раз — и нет их. Как будто и не было вовсе…
Принесли салат и мясо. Долго спрашивали, какую картошку я предпочитаю в качестве гарнира: жареную, вареную, фри? — а принесли салат. Но я не против: салат еще лучше картошки. Есть не хочется, но надо. Щедрость австрийских авиалиний мы уже знаем: в самолете опять будет сок с булочкой…
Что мой муж находит в итальянском мороженом? То, что мне принесли, по крайней мере, — редкостная гадость.
После горячего чая хочется спать. <…>
В самолете пытаюсь рисовать по памяти — и снова провал. Сейчас, как только закрываю глаза, вижу Лену в черно-коричневом платье с рюкзаком за плечами. Лицо, волосы, руки… А нарисовать не могу. Какая же я дура, что сдала в багаж пастельные карандаши. Ими хоть цвет удалось бы сохранить, хотя бы пятна — их легче передать, чем форму. Ведь через несколько дней картинка исчезнет: память не всесильна… И что я тогда буду делать — не представляю. То есть представляю, конечно, да и фотографии остались, пусть и неудачные, но того, что есть сейчас и было в эти несколько дней, уже не будет…
Облака после заката из желто-оранжевых превращаются в зеленые, потом в фиолетовые и, наконец, чернеют. Но пастель летит в багаже — буду спать.
13 июля
Дети доели печенье, не лопнули и спят сладко. Накладываю на лицо маску Мертвого моря и вижу Ленины усталые глаза, улыбку — широкую, во весь рот, малиновую звездочку сосудов и серые лямки рюкзака на плечах. Завтра утром мы уедем в деревню. Начнется совсем другая жизнь. До осени».
Из моего дневника двадцатилетней давности
Состояние совершенно дурацкое. С утра прочла все русскоязычные газеты. Выяснила свой характер по почерку, ментальность — по компьютерной программе и чего ждать от будущей недели — по гороскопу.
Большие и несбыточные планы отодвигаются в далекое и неопределенное будущее. Прочла, что какая-то голливудская звезда собирается ставить фильм о Шоа, — подумала, не послать ли туда заявку на фильм. Например, о девушке-поэтессе из лагеря Михайловец, которая умерла там от тифа, восемнадцатилетней, а ее возлюбленный погиб при попытке бежать морем из Одессы. Стихи, любовь, красота. Или о Шарлотте Саломон, там все готово. Она все написала и нарисовала. К тому же ее возлюбленный жив, дает уроки по постановке голоса. Фридл не возьмут. У нее в Терезине не было любовных историй.
Шарлотта — это Голливуд. Цепь семейных самоубийств, вылеты из окна (мама, бабушка), когда никто не в силах удержать — ни няньки, ни сторожа.
Образ ее возлюбленного Даберлорна, пережившего Первую мировую, вылезшего из-под трупов. Сам полутруп, он снимает с себя «посмертную» маску: вот так бы он выглядел, если бы его убили. Он обожает мачеху Шарлотты, знаменитую оперную певицу, называет ее Мадонной. Даберлорн — ницшеанский человек с выпестованной им самим свободой воли. Декадентская Европа. Лиловые сумерки. Эстетика, которая не спасает от хаоса. После безответной любви к Даберлорну Шарлотта встречает молодого человека на юге Франции, где она укрывается. Нормальный роман, беременность. И все обрывается — их депортируют в Освенцим и уничтожают.
Позавчера мне один знакомый сказал, что женщины не могут писать настоящую прозу, поскольку их мышление не парадоксально. Наверно, он прав. У меня все очень связано с реальным проживанием жизни, на это уходят все силы, чтобы соответствовать, вести себя достойно. А внутри бунт. Маниакальная идея побега. Куда — непонятно, да хоть в Китай. Сменить фамилию. Прожить еще одну жизнь.
В младенчестве меня выронили из кузова грузовика. К огромной радости моих родителей, я на этот полет не отреагировала — спала, упакованная в одеяло. Связано ли это с идеей побега?
Написать диссертацию по детским журналам из гетто Терезин. Большая тема. По-английски! Это слишком. Не хватит терпения.
Написать роман о Фридл. Кишка тонка. И нет условий — ни одиночества, ни угла какого-то, где было бы уютно, тепло, где бы мысли не мерзли.
Написать проекты к выставкам, разослать повсюду.
Время идет, я им не управляю. Расплата за самообман, за фору, которую получила в детстве?
…Два дня подряд играла с детьми в игры. Всевозможные. «Эрудит», карты, «балда». Сегодня с утра встала с намерением собраться с мыслями. Опять о Фридл. Представила себе большой роман, где каждый, кто соприкасался с ней в какой-то период ее жизни, думает о ней. И таким образом рассказать обо всех, с кем я познакомилась через Фридл, дать атмосферу тех лет и сегодняшнюю. Соединить все, не соединяя повествование ни в одной точке. Как Иерусалим — вглубь, вверх, вдаль, вширь… Все это замелькало, но вскоре вытеснилось уборкой, варкой, телефонными разговорами… Это значит, я внутренне не готова к большой работе. Тут мало устойчивого дыхания, тут нужен план к этому стереополотну, на спонтанности не выедешь. Маленькие рассказики, которые пишутся по вдохновению, могут выйти или не выйти, а такая вещь должна выйти, страшно потратить годы впустую. Я уже и так растратила столько лет…
Поток и собранность
Когда кто-то сетует на невозможность самоосуществления, я с высоты нынешней легкости «машу крылами» — не заморачивайся, мол, все, что предписано, получится.
Но как?
Кто его знает.
Я и впрямь забыла о своих барахтаньях и метаниях.
Роман «Фридл» вот-вот выйдет в НЛО, так что и эту эпопею можно считать законченной. Сценарий художественного фильма о Фридл мы в том же 1991-м написали вместе с бездомным сценаристом Барсуковым, приехавшим из Москвы в Израиль погостить и застрявшим у нас дома на полгода. На роль Фридл мы наметили Барбару Стрейзанд — голос что надо! Сережа перевел сценарий на английский, и мы с Барсуковым отправили его заказным в Голливуд. Почтовые расходы показались нам тогда огромными. Мы бедно жили.
Потом я взялась за Карла Швенка — режиссера и актера терезинского кабаре. Эта история завершилась дурацким кукольным спектаклем в Праге и полуторачасовым документальным фильмом, тоже не из лучших. Но зато во время съемок фильма о Швенке меня нашла американская продюсерша Регина. Она решила снять фильм о Фридл. Эврика, у нас же есть сценарий по-английски! Я послала ей сценарий, на сей раз расходы на пересылку меня не удручили. Регина прибыла в Прагу со мной знакомиться, у нее было лошадиное лицо и походка балерины. Открыла лэптоп, файл «Фридл». Молодая, но уже бывшая балерина, создавшая хореографическую композицию на тему рисунков из концлагеря, как оказалось, не умела обращаться с компьютером и взяла его с собой для понта. Она сказала мне, что в сценарии много незначительных деталей — скажем, памятник Яну Гусу. Я отвела ее на Староместскую площадь, чтобы она своими глазами увидела эту незначительную деталь. Со сценарием ничего не вышло, зато вышло с выставкой и каталогом.
Фридл перевезла нас в Израиль: мемориал Яд Вашем решил сделать ее выставку, под это дело мне удалось взять с собой мужа и детей. И мы остались в Иерусалиме не на полгода, как Барсуков, а на целых двадцать лет. Из Израиля Фридл посредством Регины отправила меня в Лос-Анджелес, где находился центр Визенталя, а в нем — сотня ее терезинских работ, которые центр приобрел у частного лица. Новый виток исследований.
Барбара Стрейзанд наверняка не видела нашего сценария, зато я видела продюсера Мадонны, и он обещал содействие. Как потом объяснила Регина, речь шла не о фильме, а о поисках финансов на выставочный проект. Регина, как выяснилось, в то время занималась развозкой капуччино, но, как героиня американских фильмов, искала свою звезду. И нашла. Она стала продюсером международного выставочного проекта и даже соавтором книги, которой никогда не писала. Такую вот девушку наслала на меня Фридл, дабы мне удалось собрать ее историю в единое целое. И я бы никогда не смогла написать роман, если бы не произвела ту первоначальную сборку.
Движущаяся неподвижность
Семинар в Милане завершился полтора месяца тому назад. А я все кружусь и кружусь вокруг остывающего кратера. Что за породы извергнул он из своих недр? Когда я успела написать эти двести страниц?
— спрашивает Мераб и отвечает: — Бытие неделимо… Ни в каком разрезе бытия нет ничего такого, что не самим бытием порождалось бы, что порождалось бы потоком или стихийно…»
«Что значит бытие — в отличие от потока?
Образ собранности.
«Пребывание над потоком времени и потоком действий и сцеплений действий, как бы простершись над этим потоком. И если есть такое пребывание и простирание, то и сама жизнь (или поток) организуется иначе. Наша жизнь, разумеется, никогда не может быть полностью бытием, но она может быть жизнью, проживаемой в свете бытия».
Пребывание и простирание над потоком происходит в свете бытия.
Но есть и другой поток, который уносит в небытие, во тьму. О нем пишет Фридл:
«Часто — в том числе и сейчас — я чувствую себя как человек, унесенный диким потоком (я знаю, что умею плавать), и на секунду, уцепившись за ветку, или встав на камень, или даже доплыв до места без водоворотов, я могу высунуть рот из воды и что-то крикнуть другим пловцам.
Наверное, я когда-нибудь утону, и мой голос не достигнет стоящих на берегу. Но в этот момент, когда я взываю к тебе, я не строю никаких планов наперед».
Мне кажется, я услышала голос Фридл, стоя на другом берегу. И то главное, что она хотела сообщить, сумела донести до «других пловцов».
Увидеть невидимое через видимое — так, говоря словами Мераба и древних греков, я бы обозначила свое кредо. Наверное, поэтому я и выбрала в качестве инструмента изобразительное искусство. По той же причине я сторонюсь психологии, которая занята анализом личности, ее поведенческими особенностями и неизжитыми комплексами.
На все вопросы я пытаюсь найти ответ на месте, сейчас же. Боязнь чистого листа — попробуем справиться. Не факт, что справимся, но сделаем ее очевидной. «Искусство не воспроизводит видимое — оно делает видимым», — говорил Клее. Когда нечто, спрятанное вглубь, становится очевидным, начинается совсем другая история. Как она будет развиваться после семинара, я, скорее всего, не узнаю.
«Движущаяся точка, создавая линию, творит форму, — говорил Клее. — Форма — не результат, а генезис. Искусство существует по тем же законам, что и все мироздание».
В нарисованном круге есть бытие. Но как увидеть в нем личность автора? В любой точке, созданной рукотворным образом, содержится личность автора. Ведь и сам человек — это одновременно и точка в мироздании, и само мироздание.
Состояние движущейся неподвижности. Именно в нем моя мечта — соединить все, не соединяя, — обретает форму и становится бытием.
Мои дорогие ученики! Вы вдохновили меня на эту книгу. Дописав ее, я поняла, что это лишь прелюдия к основательному сочинению по арт-терапии. Дабы данное произведение не утонуло в именах, я воздержалась от подписей под картинками и текстами. Спасибо всем-всем-всем за рисунки, фотографии и размышления.
Читать бесплатно другие книги:
