Движение образует форму Макарова Елена
Стоя у шкафа:
— Надо посмотреть, какие носки ко мне пойдут… Вот, эти ко мне идут. Идти же надо. К чему-то.
— Подарите мне собаку. Синюю. А то я один и один, а так у меня будет собака, мы с ней вместе в лес пойдем и будем там играть, в домино. К нам там еще поезд придет, он тоже в домино играть будет…
— Была такая история: ехал троллейбус, грустный-грустный, с рогами. Остановился и стал копать яму, прямо рогами копал, копал и выкопал яму, горячую-горячую: там огонь на дне был. И тут поезд приехал — взял огонь и ка-а-ак задымит! Дым ка-ак пошел и пар, прямо из трубы! Это дымяка-поезд был. И ка-а-ак поедет! А тут пришли трамвай и электричка. Но им огонь не нужен, им электричество нужно.
— Я решил, я буду сказочником, я же все-все сказки знаю, вот я их все и расскажу, а еще я всё-всё про глубокий лес знаю.
— Удав умрет, не сможет жениться… А если бы женился — никто бы на свадьбу не пришел… В первый понедельник все тоже умрут…
— Глазки — чтобы видеть, уши — чтобы чистить… а руки — чтобы руку можно было дать.
— Из чего человек: из мозгов, из туловища… а еще из букв!
Девочка несет плотно закрытый пузырек с духами.
— Мама, это что?
— Духи, ими душатся, чтобы хорошо пахнуть.
— А понюхать можно?
— Понюхай.
— Как же я понюхаю: я тут, а они там?!
— Мама, я схожу в туалет, а ты посторожи мой сон… Мне знаешь какой цветочный сон снился: синие, красные, зеленые, желтые, черные, белые, серебристые цветы. А потом футбольная машина их раздавила.
Мальчику приснился сон про злую собаку.
— Я сейчас сон про рыцарей присню, и собака убежит, — успокоила его младшая сестра.
— Дедушка, ты не ходи без тапок на балкон, а то я тебе ремня дам.
— Как же ты ему ремня дашь?
— Дам ему ремень и скажу: «На тебе, дедушка, ремень».
— Когда у Максимки взрослый зуб вырастет, он в вашей спальне спать будет?
— Мама, а когда мне будет пять лет, я буду спать на этой кровати?
— Да.
— А когда семь, восемь и десять лет?
— Да.
— А в восемьдесят я тоже буду спать на этой кровати?
— Нет, ты уже будешь стареньким…
— А сейчас я новенький!
— Я сейчас и не мама, и не дочка.
— А кто ты?
— Жена.
— Чья жена?
— Своего мужа.
— А кто твой муж?
— Я его пока не знаю. Но это ничего страшного.
— Ну давай же, нет времени, — подгоняю я дочь.
— У меня есть! А ты поставь другие часы.
Время — единственное богатство, которое находится в нашем распоряжении. Мы не только узурпируем собственное время, но и подчиняем своей воле время детей. Мы слишком рано отрываем их от «бытия», и они очень быстро погружаются в «небытие».
В этом, а вовсе не в том, что в школе многим отбили желание рисовать, я вижу причину временной творческой несостоятельности взрослых. Если бы их не дергали в детстве (по разным и вполне уважительным поводам), в них бы выработалось противоядие и от плохой учительницы рисования, и от глупых советов.
Но жизнь сама по себе чудо, в ней нет ничего конечного, непоправимого. Я своими глазами вижу, как происходит восстановление — по траекториям протанцованных углем линий, по восхождению спирали, по булькающим пузырькам в кипящей воде.
«Хочется рисовать еще и еще, совершенствоваться. Удивительное чувство сосредоточенности, то, что называется здесь и сейчас».
Собор и собранность
Вчера в первой половине дня мы развесили рисунки из кафе, сложили в стопку «картины с фоном», на их месте в фиолетовой комнате повесили рисунки деревьев и расставили объемные деревья вокруг. Новые работы на тему идущей по ночной улице дамы в туфлях на высоких каблуках повесили над деревьями. Для плакатов — рекламы обуви, которые я задала выполнить в черно-бело-красных тонах, не хватило стен, мы разложили их на полу.
Обе главных стены заняты танцами живота и терезинскими рисунками. Простенок — композицией из четырех продиктованных предметов.
Есть третья комната, где работают сотрудники лицея. Ее нам отдадут для следующего семинара, послезавтра. Но стены там не заняты.
— Для музея и собора нужно полностью освободить фиолетовую комнату, — говорит Маня. — Собери народ в большой комнате, я все устрою.
— План на сегодня: Бурные танцы. Собеседование. Работа с набросками из музея. Экспозиция выставки Музея современного искусства. Возведение Миланского собора.
Произнося последнюю фразу, Клаудия запнулась и переспросила меня, не ослышалась ли она. Нет, не ослышалась.
Что удивительно — никто не удивился. Дети тоже бы не удивились, если б я им предложила построить собор; да что собор — весь мир. Пока это главный эффект семинара. Открытость, готовность играть во все что угодно. Приятие.
Собеседование напоминает вышивку по контуру, каждый рассказ — как стежок: я такая-то, делаю то-то, думаю то-то, хочу того-то… Одна нить вьется вокруг искусства, театра, музыки (здесь ведь есть и профессиональные дизайнеры, книжные графики, архитекторы, сценографы), другая — вокруг педагогики (ею «вышивают» воспитательницы детских садов, учительницы группы продленного дня, логопеды, дефектологи).
Неподвижность вызывает ощущение инобытия — никто не лепит, не рисует, как уселись, так и сидим, не меняя позы. Единственная подвижная точка — это Маня. Она уже перенесла из фиолетовой комнаты все работы в третий зал и теперь рисует, прислонившись спиной к двери.
— Интересно было всех слушать, — говорит Клаудия, — и им это было важно. Хорошо, что ты никого не торопила.
— Зато сейчас она нас загоняет, — говорит ей Маня.
— Задание первое: развесьте свои работы из музея, и я дам задание каждому в отдельности.
Три девушки забыли свои рисунки дома. Что делать?
— Нарисовать по памяти. Один.
Пустые стены в фиолетовой комнате быстро заполняются рисунками.
— Это уже выглядит как музей, — говорит Маня.
Она беспокоится, что новое задание урежет время, необходимое на возведение собора.
— Успеем. Я выберу по одному наброску у каждого.
Принцип простой: живописную работу перевести в черно-белый коллаж, графику — в живопись, скульптуру — в цветной коллаж.
Выбирать интересно. Хочется попасть в точку. Я попросила пронумеровать рисунки, написать на бумажке или на руке тот номер, с которым они бы хотели работать. Как ни странно, почти все номера совпали. Все та же история про ложку души. Видно, что по-настоящему задело, а что нарисовано по заданию, но без особого интереса, вяло.
Перевоплощенные работы Кандинского, Модильяни, Моранди, Северини и других художников, которых я не задавала, заняли свои места.
Перерыв.
Собственно, на этот раз перерыва не произошло. Ни у меня, ни у Клаудии. Не смогу ли я приехать на юг Италии, там тоже можно устроить такой семинар? Можно ли приехать ко мне в Израиль на стажировку? Где найти что-то о Фридл? Переведена ли ее терезинская лекция о детском рисунке на итальянский? Можно ли устроить онлайн-семинар по-итальянски?
Перевод лекции на итальянский существует. Устроить тоже все можно. Кроме израильской стажировки, пожалуй. Хотя можно снять помещение. Своей школы у меня в Израиле нет.
Мы делимся на группы.
График-дизайнер выбирает себе трех помощниц и устраивает музейную выставку.
Архитектор и дизайнер интерьеров набирает себе группу из десяти человек для сооружения Миланского собора.
— А можно построить театр «Ла Скала»? — спрашивает та женщина, которая, узнав, что у нее рак, круто изменила свою жизнь. Она постоянно поет и очень любит театр.
— Конечно. Возьми себе кого-то в помощь.
Оставшиеся займутся организацией пространства вокруг собора.
— Можно сделать инсталляцию с деревьями и нашими скульптурами?
— Можно сделать все.
Архитектор Кьяра взяла себе в помощники дизайнеров — Маню и Луку. Они доставили в класс все материалы и дали нам задание на то время, пока сами будут возводить стены, — скручивать газеты и засовывать их одной стороной в полые картонные трубки. Это будут верхушки собора. Большие белые коробки поставлены на попа, скреплены скотчем. Лука вырезал ножом главный вход, чтобы было ясно, где зад, а где перед.
Прикреплять трубки с газетами к стенам нужно вдвоем. Один придерживает, другой обхватывает скотчем. Мы работаем в паре с девушкой, которая боится перспективы. Между прочим, я тоже паникерша и тоже не в ладу с перспективой, но в моменты паники не спасаюсь рисованием. Даже если бы Эдит Крамер дала мне такой совет, я, наверно, ему бы не последовала. Сказать об этом? Сказать-то я могу, но тогда надо бежать за Клаудией.
«Ла Скала» продвигается. В театр можно заглянуть и увидеть сцену.
Выставка начинает обретать форму. Рядом с цветными ярлычками с именами художников — интерпретации картин. Все наброски собора сложены в сторону, ими мы будем оформлять его стены. Дорожки цветистого парка подметает скульптура дворника.
На фасаде собора стоят две золотые скульптуры из фольги — Маниных рук дело.
Рисунки собора находят свое место.
Мы близимся к финалу.
И тут появляется девушка в золотом платье с золотым жезлом, поднимается на табуретку и застывает в позе скульптуры, венчающей Миланский собор.
Аплодисменты.
Мы построили Миланский собор на выставке современного искусства.
И «Ла Скала»! И сады, и площадь!
Мы стоим, переполненные каким-то особым чувством.
«Бодрствующее вертикальное стояние, в котором есть собранность, — говорил Мераб. — Собранность и есть бытие».
Собор. Собранность…
Я расплакалась. Такого со мной никогда не случалось. Куда подевался мой больнично-интернатский комплекс — не плакать на людях?
У многих глаза были на мокром месте.
Мы сфотографировались у собора.
Теперь предстояло все разобрать. Самый неприятный этап любого семинара. Обычно я ухожу — с глаз долой, из сердца вон, — но на этот раз осталась. В конце концов, то, что произошло здесь, и есть настоящее. Остальное — театральный реквизит.
Все бумажные работы студенты увезли домой — кто в чемодане, кто в мешке для мусора. Одна девушка купила у другой картину с танцем живота. Спросила у Мани, нет ли видеоролика.
— Я бы с радостью подарила, — сказала Маня. — Сделаю — пришлю в лицей.
Сцена очищена. Послезавтра новый спектакль. Пока об этом лучше не думать. Выпить «Маргариту», даже две. Мы заслужили.
— Маня, а тебе никогда не приходило в голову начать преподавать? — спрашивает Клаудия.
— Фридл, Эдит, мама, я… — говорит Маня, довольно улыбаясь.
Она рисует нас, и, похоже, мы у нее получаемся. То есть мы у нее получаемся похоже… Похоже, у меня заплетается язык.
Так называемый отдых
Мои русские семинаристки, как мы и договаривались, приехали за день до занятий — погулять по Милану, пойти со мной в музей. Кого-то я знала в лицо, кого-то только по компьютеру, а одну девушку из Цюриха, смуглянку во вьетнамской шляпе и на самокате, вообще никогда не видела. Ее записала на семинар подруга из Канады.
Двадцать пять человек из Канады, Америки, Германии, Италии, Португалии, Англии, Швейцарии, Словакии, с Кипра, из Белоруссии, Украины и России собрать одновременно в одной точке оказалось делом непростым. Даже для Юли Р., у которой, как и у Ассоли, все выходит легко. Все в разных гостиницах, у всех иностранные номера телефонов, звонить по ним разорительно, а найтись хочется. Юля Р. не выпускает телефона из рук. Одна эсэмэска, вторая, третья…
Лет двадцать тому назад Юля Р. прочла мою книгу «В начале было детство», и это произвело на нее такое впечатление, что она ушла из программистов в педагоги. В онлайне мы встретились с ней четыре года тому назад, а вживую — три года тому назад в Берлине, на семинаре. Сейчас трудно представить, что это случилось сравнительно недавно.
Юля Р. — моя любимая ученица. Не любимчик, а близкий человек, с которым нас связывают глубокие отношения.
На форуме и на своем сайте она занимается с детьми математикой, или, как она ее называет, заниматикой. Это слово, как и выражение «летние лагеря», я терпеть не могу. Но если не придираться к словам, то, что она делает с детьми, можно назвать стимулированием поисковой активности.
Ее маленькие ученики — большие алхимики. От Юли Р. они получают по почте конверты с сюрпризами: там могут быть и фасолины, и семечки, и воздушные шарики (не надутые). Посылать всю эту чепуху по почте кажется излишней тратой времени и денег. Однако смысл есть. Ребенок получает личное письмо с заданием. К примеру, пересчитать фасолины и сложить их в банку. Пересчитать? Он еще не умеет. Но раз нужно — научится. На банке сделать отметку — сколько места занимают фасолины. Залить их водой, закрыть крышкой и наблюдать, что происходит. Написать ей об этом письмо на форум. Понятно, что пишут родители со слов детей, естествоиспытатели букв еще не знают. Фасолины разбухли. Теперь они занимают больше места. А сколько их теперь? Оказывается, столько, сколько и было. Некоторые полопались, и из них пробился зелененький росток… И так далее. В финале на их глазах возникает растение, и они его холят и лелеют. У тех, кто получил в письме семечки, вырастают настоящие подсолнухи. Ну а шарики зачем посылать? Чтобы надуть их, вложить в конверт и послать обратно. Но они не помещаются… Почему? А это уже урок физики.
В лагерях для детей и родителей, которые ведет Юля Р., поисковая активность получает подпитку на местности. Они изучают топографию сюрпризов по карте, отправляются в поход, где обнаруживают эти сюрпризы на означенном месте — под камнем, на дереве, у забора… Все как обещано на плане. Но бывают и ошибки. Вместо указанной шапки-невидимки на дереве висит сапог-скороход, который именно этот ребенок накануне потерял. Ошибки необходимы! Иначе как понять, что такое исключение из правил? А их в жизни подчас бывает больше, чем правил.
Младшие школьники учатся ориентироваться на местности сами, малышам помогают родители. Чего только не напридумает Юля Р. — и дело в шляпе, и город в чемодане, и время на поводке… Откроешь глаза — а перед тобой огромная шляпа, и дел в ней — не счесть: часы полить, тарелку накормить… Много дел, но дети пересчитают. Они у нее все считают: часы, ступеньки, чуть ли не волосы на голове.
Любая вещь на свете — объект для многостороннего исследования. Во взрослом состоянии фокус сужается — мы обретаем профессию. Кто-то изучает сердце, кто-то моторы холодильных установок. Однако те, кто в детстве был занят многосторонними исследованиями, и во взрослом состоянии способны видеть вещи в их совокупности.
По пятницам улицы около «Палладио» превращаются в огромный базар, тут можно отовариться на всю оставшуюся жизнь. Движение на широкой проезжей части перекрыто. В фургончиках торгуют домашними сырами, терпкими оливками и копчеными колбасами.
Разноцветье овощей и фруктов — почти как на иерусалимском базаре. Разве что там все свалено на прилавке, а тут как на выставке — ожерелья из разноцветных перцев, узоры из огурцов и помидоров… Красиво. Одежда, напротив, свалена в кучи под навесами. В этой цветной каше приятно возиться, выуживать из нее вещи всяческих цветов и фасонов разного назначения. Я выбрала себе платье, Маня тоже, Юля накупила не помню, что именно, для своих великовозрастных дочерей, а также огромный арбуз на всю группу. Арбуз я помню. Его невозможно забыть. Как и букет розовых роз, поджидавший меня у двери моего номера.
— Это ты? — спросила я Юлю Р.
— Нет. Это сюрприз.
— Какой сюрприз?
Чтобы заглянуть в глаза, приходится задирать голову. Юля Р. очень высокая.
— Человек-сюрприз. Не спрашивай, пожалуйста, я все равно не скажу.
По коридору шел уборщик. Я показала ему букет, мол, ваза нужна, а он, решив, видимо, что я думаю, будто он подарил мне этот букет, замахал руками и исчез из виду. А может, он решил, что я хочу подарить ему букет?
Вскоре он принес вазу.
Если я выучу итальянский, Клаудия останется без работы. Нет, буду пока обходиться жестами.
Маня с Юлей Р. сортируют покупки. А я отправляюсь в душ — смывать усталость.
Само слово «усталость» и состояние, им обозначаемое, противны моему духу. Смыть водой прошлый семинар, бессонную ночь, базар… Чтобы прийти в форму к завтрашнему семинару, лучше не таскаться по жаре в музей, не встречаться со всеми, кто приехал. Это не отдых, а еще одна эмоциональная встряска. Но не внеплановая. О встрече и походе в музей мы договорились загодя. Все ждут личного знакомства, урока в музее, о котором столько мечтали. Вода успокаивает. Замиряет. Если бы не предстоящий семинар, меня бы не пугала усталость. Если бы…
Маня с Юлей Р. ушли в свою комнату. Они вот уже три дня живут в двухместном номере. Юля Р. успела отзаниматься в группе с итальянцами. Мне было так приятно, когда одна итальянка попросила у нее в кафе набросок на память.
Я примеряю перед зеркалом платье за два евро. Сидит неплохо. Главное, новое.
Маня с Юлей Р. одобряют. Идет к глазам и прическе. Значит, пойду в нем.
Жара. Везде жара. И в Милане, и в Хайфе, где я все это сейчас пишу. На фоне голубого неба, синего моря и белых пароходов вдали. Перед глазами — зеленая крона кипариса с коричневатыми шишечками. В детстве в Баку я как-то попробовала разгрызть такую вот шишечку. Кислая, но не горькая. Не так, как зеленая кожура грецкого ореха, от которой сводило рот.
Хайфа ассоциируется у меня с детством. Иерусалим — нет. Это вечный город, без возраста.
Арбуз. Хочется попробовать арбуз, а ножа нет. И тут появляется миниатюрная Олечка Капитанова, которая приехала из Белоруссии вопреки всем дефолтам и кризисам. Они с сестрой Наташей уже третий год занимаются в онлайновом семинаре. Наташу я видела на фотографии: во время свадебного путешествия она с мужем посетила выставку Кина в Терезине и прислала мне оттуда трогательный репортаж.
Оля прилетела вчера. Дошла до лицея, но не знала, на какую кнопку нажимать. Все по-итальянски!
— Арбуз разрезать?
У нее в сумочке была пилка для ногтей. Маня пронзила арбуз пилкой, и тот жалобно хрустнул. Еще пару уколов — и он развалился на части. Гора и яма. Мы врезались в гору краями пластиковых стаканчиков, красное зернистое вещество в прозрачном сосуде выглядело как коктейль.
Однако это занятие клуба веселых и находчивых пришлось приостановить: Юля Р. получила очередное сообщение с соборной площади — нас уже там ждут.
Мы долго ждали трамвая. Юля Р. получала все новые и новые сообщения.
— А что сюрприз — пишет?
— Нет. Надеюсь, с ним ничего не стряслось… По-моему, вам лучше пересесть в метро и ехать в наш музей. Он там же, где и выставка «Русское бедное», в соседнем здании. Я всех привезу туда.
— С сюрпризом?
— Надеюсь. Если сюрприз нашел твою комнату, он точно где-то в Милане.
Насчет музея мы так и не смогли четко договориться. Все хотели в знаменитую галерею Брера. Но я ходила туда с лицеистами два года подряд, и Юля Р. предложила другой музей, бесплатный, малопосещаемый. Расположен он в неоклассическом палаццо с чудным английским садом, на который можно любоваться из окон. Часть коллекции собрана крупным итальянским предпринимателем, который ворочал делами в Египте. Там Гоген, Мане, Ван Гог, Ренуар, Милле, Курбе, Тулуз-Лотрек, наш знакомец Моранди…
«Что и говорить, приятно в таких интерьерах усесться на пол с блокнотом и карандашом. Что мы не замедлили сделать. Кстати, смотрителей это совершенно не смущало, наоборот, они с благожелательным любопытством наблюдали за нами, а раскусив, что я говорю по-итальянски, расспрашивали, что мы и кто мы. К сожалению, такое отношение к беспокойным посетителям — отнюдь не правило в итальянских музеях…
Сначала Е. Г. предложила нам выглянуть в окошко и набросать приглянувшийся пейзаж.
Поглядев в наши альбомы и покачав головой, она повела к пейзажам Марке, Моранди и Утрилло. Давайте проанализируем композицию.
Поразмыслив о композиции, мы снова пошли к окну вырезать кусочки реальности.
Рядом как раз проходила выставка «Русское бедное», что-то очень наше и очень авангардное. Мы успели побывать и там.
А потом была прогулка по садику, возвращение в гостиницу, оливки-сыр-арбуз, разговор с коллегами из лицея… и пришла пора прощаться — увы, до обидного скоро…»
Это голос итальянской Оли. Она приехала из своей болонской деревни на пару часов, из-за работы не смогла остаться на семинар.
«Ах да, до этого была еще одна чудесная встреча. С нашей любимой Анечкой (Anya_Le). У нее отказал телефон, она прошлась по трем галереям, в том числе по той, где мы учились строить композицию, но встретились мы на перекрестке у Порта-Романа. О, эта радость узнавания! Спасибо вам, Елена Григорьевна, что вы свели нас друге другом!»
Сюрприз, застигнутый врасплох на перекрестке, был счастлив и смущен.
Юля Р., никогда не видевшая Аню, узнала ее издалека. Полненькая хорошенькая девушка с круглым лицом и глазами Наташи Ростовой, танцующей на первом балу. Лучистость и влюбленность.
Она привезла мне в подарок толстенный альбом первого курса. Оказывается, вот уже несколько месяцев семинаристки, тайком запершись в виртуальном пространстве на форуме Юли Р., собирали материал для не виртуального, а настоящего альбома. Сделала его Аня.
Мы добрались до «Палладио». Аня с итальянской Олей поднялись на шестой этаж: там, в Анином номере, и обретался тот самый альбом, который, как видно, ждал последнего штриха.
Вернулись они через полчаса. Зная, что нам с Олей еще предстоит лицей, где мы должны обсудить возможность итальянского онлайнового семинара по подобию нашего русского, я немного нервничала: Оле надо было успеть на поезд.
Но увидев альбом, я забыла и про лицей, и про поезд. Первое ощущение — «Камарад», детский журнал из Терезина. Плотность текстов, многие из которых написаны Аней от руки (главный редактор «Камарада» тоже переписывал от руки статьи, стихи и рассказы), светло-желтые и оранжевые полоски с цитатами из семинарских обсуждений, с неровными краями…
Каждому участнику семинара было отведено место для работ, размышлений, пожеланий и секретов. Можно было перевернуть страницу с картинкой и под ней обнаружить другую.
Первая мысль — издать как есть. Целиком. Это и есть книга, которую я хотела бы написать. Про образование формы движением.
Хор из Амброзианы
Вернувшись в Москву, Аня опубликовала на форуме свой дневник.
«Я долго думала, показывать этот текст или нет. И все-таки решила показать. Может, и зря. Это не столько о семинаре, сколько о том, что творилось во мне эти пять дней. К сожалению, я не могу сейчас приложить фотографии. Сделаю это осенью, если не сотру тему.
Вот, собственно.
7 июля
Сижу в аэропорту и держу на коленях альбом. Договорились написать пару предложений «от редакции», чтобы заполнить оставшиеся страницы. Что написать? Что эти полтора месяца я чувствую себя Сойкой, Петрушей Гинцем и Ваней Полаком? Но сколько можно тянуть на себя это одеяло? Нечестно. Им было в тысячи раз хуже, и их нет… Сказать, что заново перечитала все наши дневники и заново прожила семинар глазами разных людей?
Глаза меж тем слипаются. Что будет завтра? Хочется, очень хочется столкнуться случайно на лестнице, в вестибюле, на улице, встретиться глазами и узнать друг друга. Без слов. Только глазами. И страшно, что выйдет что-то нехорошее, лишнее и пошлое. И еще страшно, что после Милана уже не будет ничего и никогда. «Так смотрят, запоминая…»
Попробую-таки уснуть: до посадки еще четыре часа с небольшим, а рисовать практически некого, да и выходить перестало…
9 июля
Porta Romana встретила рынком, как в детстве или в Армении: фрукты, яркие и пахучие, домашние сыры… Удалось раздобыть розы (значит, судьба!). Пока блуждала в поисках гостиницы, глаз ловил сказочной красоты простые вещи: вот плоская стена дома, ровно выкрашенная желтой, чуть розоватой краской и густо увитая коричневым плющом; дорога слипами, как у Фридл, только у нее домов нет, деревня, а здесь город; маленькие дворики, которые можно разглядеть, если сунуть нос в арку: в одном небесно-голубой автомобиль блестит на солнце, окруженный аккуратно подстриженным кустарником, в другом — деревце с ярко-розовыми цветами, — думала, искусственное, а оказалось, живое… Бесконечные черепичные крыши с крохотными, совсем игрушечными, трубами…
Долго не решалась пойти и поздороваться. А когда решилась, никто не открыл (к счастью или наоборот?). Воткнула букет в дверь и, представляя, как Е. Г. его увидит и удивится, а потом мы встретимся через два часа у Брера и непременно друг друга узнаем, пошла к метро.
Естественно, заблудилась. Сначала вместо того, чтобы прийти на станцию, снова уткнулась носом в плоский желтый дом с плющом, потом полчаса ходила кругами вокруг галереи, пропуская нужный поворот.
Оказавшись у места встречи за полчаса до назначенного времени, вспомнила, что в последний раз ела еще в Домодедово, часов в восемь вечера. (Не считать же едой булочку размером меньше моего кулака, которую щедрые австрийцы выдали в самолете.) Зашла в первое попавшееся кафе, заказала первую попавшуюся пиццу и бутылку воды. Из огромного бокала пить ледяную воду очень здорово. Как в «Маленьком принце» из колодца… Пицца же оказалась невкусной, резалась с трудом, а главное, готовили ее почти полчаса, так что в Брера я пришла только в десять минут второго. И никого там не обнаружила. Телефон, как и следовало ожидать, отказался работать.
Прождав до половины второго, в расстроенных чувствах решила пойти в музей одна. И, естественно, он мне не показался. Разве только живые до безобразия мадонны у художника с солнечной фамилией, запомнить которую никакая мнемоника не помогла. И Беллини. Тогда потрясение было очень сильным, но после Амброзианы и дня семинара как-то стихло, затерлось. Еще Моранди. У него как раз те плоские стены домов, мимо которых я не могу пройти. Маня хорошо вчера сказала: «Сила Моранди в его слабости. Кажется, нет ничего, а дыхание перехватывает»…
После Брера дошла пешком до галереи современного искусства. Снова заблудилась, но быстро нашла дорогу. После чужого и холодного Брера со старыми мастерами галерея показалась неожиданно теплой и дружелюбной — похожей на старую, прошлого века, чеховскую дачу. Заворожила графика Моранди. Цветы в вазе я уже видела в Брера, там они были в цвете и, как когда-то бутылки, навевали тоску. Черно-белый набросок, напротив, вызвал бурю эмоций. Очень захотелось скопировать его, но я стесняюсь рисовать на людях…
10 июля
…Весь зал с цветами был очень хорош. Хотелось копировать буквально все, но служитель сидел как приклеенный, и я пошла дальше. Музей вдруг кончился (о существовании других этажей, где в это время рисовали наши, я не догадывалась). В парке через дорогу плюхнулась на ближайшую скамейку — перевести дух и подумать, что делать дальше. Больше всего хотелось поехать в гостиницу, упасть на кровать, зарыться носом в подушку и, не успев расплакаться, заснуть до утра. Но тогда в Амброзиану уже не попасть: в понедельник все музеи закрыты. Взяла себя за шкирку и потащилась в метро. Вышла у Дуомо. Толпа туристов и дядька с автоматом на входе отбили всякую охоту заходить внутрь. Витраж, правда, светился очень заманчиво, но толпа с дядькой победили, и я пошла искать Амброзиану. Снова заблудилась (по-другому не умею) и к музею пришла незадолго до закрытия.
Дотронуться до тяжелой двери было страшно: вдруг не пустят, прогонят, да еще на непонятном языке? И как же хорошо, что я ее все-таки открыла! (А могла ведь запросто повернуться спиной и уйти…)
Такое было со мной только в Музее Ван Гога в Амстердаме. Когда перед цветущим миндалем хотелось упасть на колени, и плакать, и смотреть, смотреть… Врасти в картину, остаться там навсегда, стать миндальной веткой, кусочком голубого неба — чем угодно, только не возвращаться…
Мадонны… Написанные по одному канону и все разные. Здорово рассматривать их лица. Медленно, как альбом со старыми, дореволюционными фотографиями… Картина с распятой лягушкой. Холод в спине…
Зал Брейгеля. Цветы на черном фоне…
Музыкант Леонардо… Смотрю долго и пристально, не могу оторваться. Несколько раз ухожу и снова возвращаюсь. Смотритель встречается со мной взглядом и улыбается понимающе…
Последний зал. Библиотека с набросками Леонардо. Сверху глядят на тебя портреты тех, кто имел отношение к этому месту почти тысячу лет назад. Тихо поет хор. Уйти невозможно. Остаться в этом зале навсегда — больше мне в тот момент ничего не нужно…
<…> Ярмарка из Porta Romana уехала — и я едва узнала окрестности. В лавке зеленщика купила персики, клубнику и почему-то зеленый инжир и шла домой. В голове пел хор из Амброзианы. Лечь на кровать, закрыть глаза — и в тот зал… Или к Брейгелю с цветами. (Интересно, помнила о них Фридл, когда писала свой букет, подаренный на последний день рождения?)
— Аня, оглянись! Мы здесь!
Хор замолкает. Оборачиваюсь. Дорогу переходит группа людей. Взгляд тут же находит среди них лицо, так хорошо знакомое и никогда прежде не виденное. Встречаемся глазами — в них недоумение: «Юля, это кто?»
Почему-то я всегда думала, что Е. Г. высокая. Оказавшись рядом, вдруг понимаю, что она ниже меня на полголовы. Как Фридл…
И еще понимаю, что, выбрав, по русской академической традиции, обращение по имени-отчеству, попала в ловушку: имя и отчество здесь ни при чем — она Лена. Это имя — как часть ее самой, любое другое невозможно.
Потом мы доклеивали альбом, дарили его, пили португальское зеленое вино, рассказывали истории…
Маня рисовала закат, и Юлька лежала у нее на ноге.
А еще я пыталась рисовать, и у меня ничего не выходило. В аэропорту я привыкла уже, что если рисуешь, то выходит практически все. Главное — всмотреться. А тут — ничего.
Чтобы не расплакаться при всех, ушла спать».
Запомнить все
«Маня танцует. Нам надо смотреть и запоминать ритм и движения. Вначале танцуют только руки. Они ползут вверх, опускаются, но не падают вниз по закону всемирного тяготения, а зависают в воздухе. Как будто на уровне груди невидимая преграда: руки натыкаются на нее — и замирают. Теперь они неподвижны — танцуют бедра и живот. Потом снова руки и шея. Все как бы по отдельности, по очереди. Потом музыка захватывает меня, и я на какое-то время перестаю видеть Маню, а когда вижу снова — она танцует уже вся, как будто музыка внутри нее, в позвоночнике, руках, кончиках пальцев, лицевых нервах… Как это нарисовать?
Расходимся по аудиториям. Включают музыку. Не ту, что у Мани. Или это без Маниного танца музыка кажется другой? Рисуем углем, потом цветом.
Музыки много, слишком много для меня. Мне хватило бы и трети — но приходится выныривать, идти за следующим листом бумаги, за красками, снова рисовать… Конец. Еще минута такого действа — и со мной случилась бы истерика. Умываюсь холодной водой. Кажется, легче.
Снова собираемся вместе. Рисуем звук внутри нас. Вдруг: «Кто умеет петь?» Зачем-то поднимаю руку. Нераспетая, с колотящимся сердцем, неровным дыханием и зажатыми связками, начинаю выть. Помогло. То, что скопилось внутри и не давало дышать, вырвалось наружу и рассеялось в воздухе. Теперь чувствую, что могу работать дальше.
Рисовали вазы. В этот раз у меня вышла тонкая и легкая, с острыми концами и неровной опорой — вот-вот улетит, или на пол свалится, или порежет кого острым краем — как повезет…
Снова музыка. Теперь танцуем мы. В голове совершенно четкий образ прорастающих семян. (Перед отъездом долго смотрела ролик с замедленной съемкой, теперь он захватил меня снова.) Танцую, превратившись в соевый росток…
Теперь надо лепить. Я не умею. То есть умею кошку или чашку. Ну иттеновский рельеф, наконец. Но музыку? Как слепить музыку?
Тут Маня включает магнитофон, и вопрос исчезает сам собой. Музыка проходит сквозь пальцы и сливается с глиной. Растут стволы, ветки — сначала толстые, потом все тоньше и тоньше…
— Ты подпирай скульптуру, чтобы не падала.
Какую скульптуру? Открываю глаза и вижу тонкие, но сильные пальцы, испачканные синей гуашью. Пальцы берут кусок глины и прилепляют к моему куску с другой стороны. Поднимаю глаза, вижу Ленино лицо совсем близко, так близко, что оно расплывается, как в детстве сквозь мамины очки… Лена уходит, а я понимаю, что у меня закончилась глина. Беру еще и снова погружаюсь в музыку. Но мне не надо больше: я сейчас задохнусь. Вдруг тишина.
— Скузи! — Манин голос из соседней комнаты.
— Манька, ты садистка! Тебе бы так выключили музыку, когда ты танец живота танцевала, — Лена за моей спиной.
А я Мане благодарна. Мне уже тяжело: музыка больше не помещается во мне, вот-вот вырвется. А я не хочу рыдать при всех…
Снова музыка. Глины нет — сминаю последний из вылепленных кусков (я бы их все смяла, но голова говорит, что надо же что-то предъявить в конце, будет же этому конец, и скоро будет…). Музыка.