Движение образует форму Макарова Елена

Женщина в белом

Как-то в юности меня потрясла женщина в белом плаще. Она шла по платформе, размахивая бутылкой кефира. И по сей день, если я думаю о свободе и независимости, я вижу эту женщину — как она идет легким размеренным шагом по платформе города Бреста и размахивает бутылкой.

Что было в ней? Легкость бытия. То, к чему я стремлюсь. Но какие непростые пути — двадцать пять лет заниматься наследием убитых художников, актеров, режиссеров, детей, философов… Какая тут легкость?!

А если посмотреть иначе? Эта работа дает мне веру в бессмертие. Утверждает в ней. А дальше все легко. Свобода.

Наткнулась на свою запись 1998 года — на удивление, весьма амбициозную. Она касалась выставки Фридл, к которой я тогда готовилась.

«Моя концепция — живая выставка. Живой опыт. Ощущение того, что все, что предстанет перед нами, никогда не существовало вместе, что это собрано и затем отобрано мной по мотивам, мне самой не всегда ясным. Не знаю, правилен ли мой выбор. Не у кого спросить, я не могу посоветоваться с автором.

Это представление истории Фридл, которая не замкнута сама в себе, она открыта, направлена вовне и должна касаться многих людей. Как золотые стрелы лучей в барочном алтаре.

Идея отданности. В мире сгущенного эгоцентризма, себялюбия, непродуктивной пустоты — это важно произнести. Через Фридл.

Синтез обрывочности. Не сумма документов, картин, писем, не суммарность, но синтез. Это относится к любому элементу проекта. Идея незримого присутствия Фридл в этом мире, ее растворенность в эпохе, ее говорение через и в конце концов проявление вовне, материализация в незаконченности, недоговоренности, в недооформленности.

Эти «не» — не из-за отсутствия внутренней цельности. Напротив. Идеальная сущность проявлена именно во фрагментарности. Оттого Фридл подвижна, витальна в любой работе. Она — сколок идеальной сущности.

Посему эта выставка не боится изменений, перестроек, сокращений и увеличений. Концепция проступания, проявления, выхода на сцену жизни не пострадает ни в каком случае. Статические формы здесь неприемлемы».

Что интересно — тогда я не знала, что выставка будет путешествовать пять лет и видоизменяться в шестнадцати совершенно разных музейных интерьерах.

Первый семинар в музее (назовем это практическим занятием) я провела со школьниками в иерусалимском мемориале Яд Вашем — по детским рисункам из Терезина. Это было двадцать лет тому назад, когда еще были живы те немногие, кто рисовал в Терезине. Представьте, что вы видите пожилую женщину, которая стоит у своего рисунка и рассказывает вам, как и почему она нарисовала свечу и корабль во тьме. Потом она переходит от рисунка к рисунку и рассказывает, как выглядела та или иная девочка. Она плачет, все плачут.

В Вене на выставке я решила построить программу для детей иначе. Дать им войти в этот мир не через воспоминания, а через предметы. Например, вот деревянный конструктор, созданный Фридл Дикер и Францем Зингером в их берлинском ателье. К нему нельзя прикасаться — он экспонат. Но вот вам палочки для насаживания бутербродов, колесики, пробки — можно придумать свои игрушки. Можно выбрать понравившийся рисунок и слепить его. Существует бесконечное количество возможностей ощутить что-то через взаимодействие с предметом. Этим мы занимались в Музее Израиля с детьми, этим же занялись и на венской выставке. Да, дети могут огорчиться, когда учитель в классе расскажет им на следующее утро, что случилось с Фридл и ее учениками. Но это уже совсем другой урок. Исподволь. Как движение по касательной.

Легкость. Почему мысли о ней вернули меня к Фридл? Куда делась женщина в белом плаще, размахивающая кефирной бутылкой?

Сейчас будет!

На грани медицины и искусства

Без кефирной бутылки, в белой кофточке и белых брюках, но той же беспечной походкой она прошлась по кафельному полу нашей иерусалимской квартиры. Ассоль. Видно, ее родители были почитателями Александра Грина. Им зачитывалось не одно поколение. Но мне никогда не встречалась девочка с таким именем. Кафе — да. На Химкинском заливе. Красная будка, полная алкашей.

Я спросила, что ее привело ко мне, как она меня нашла.

— Легко, — ответила она.

А нашла она меня, поскольку я отвечала на вопросы родителей на сайте Лены Даниловой. Там значилось, что я живу в Израиле. Ассоль тоже здесь живет, только в Хайфе. И тоже много пишет у Даниловой.

Виртуальный мир. Сайты, блоги, порталы… Чего же хочет Ассоль?

Чтобы я занималась делом. Если соглашусь, она организует семинары для семей — родители вместе с детьми — в Хайфе и Тель-Авиве, где угодно. Легко.

Кстати сказать, наш форум «Мой канон» (http://forum.mykanon.com) — тоже дело рук Ассоли. Поначалу он был рассчитан на узкий круг единомышленников, но постепенно этот круг настолько расширился, что мы подумываем о создании виртуального лицея. Впрочем, боюсь, что при нашей бестолковости до этого дело не дойдет. Всякий статус обязывает, а мы, как кто-то сказал, скорее отвязанные, чем привязанные.

Я никогда не занималась с семьями. В Москве родители ждали в коридоре. В Иерусалиме — у входа в детское крыло Музея Израиля. Понятно, что после «свободного парения» родители заберут детей, и те не смогут объяснить им, что они делали и почему им от этого так хорошо.

Взяться за родителей? Отобрать их у детей, лишить их на время семинара взрослой ответственности? В присутствии детей я не могу превратить родителей в детей — а ведь это именно то, с чего начинается освобождение.

— Ладно, попробую. В первый день — одни родители, во второй — вместе.

— Как скажете, Леночка.

Как-то я попросила своего ученика сменить маленький формат бумаги на большой. Он был очень высокий, большерукий, а рисовал на клочочках.

— Ты хочешь, чтобы я сошел с ума?! — воскликнул он.

В первую секунду я не поняла его реакцию, но потом сообразила: малый формат позволяет ему держаться в рамках, вырисовывать детали. Будь он художником, он бы не боялся сойти с ума. Но он математик с философскими наклонностями, и рисование — его терапия. Рисует — и думает о своем.

А мне для занятий нужно много людей и большое пространство, где можно стать невидимкой. Где нет меня — есть лишь траектория моего движения.

Ассоль сняла зал в каком-то большом здании в центре города. Теперь я живу в Хайфе и все думаю, где же это было. Кафе у фонтанчика рядом с театром помню — там мы что-то ели в перерыве и шли от самого здания недолго. Хайфа в тот первый приезд показалась мне заграницей.

Людей собралось немного, невидимкой не станешь. Кого-то я знала по сайту Даниловой. С одной девушкой, приехавшей из Тель-Авива, нас связывала теплая дружба.

На занятиях был и муж Ассоли Игорь. Не князь Игорь, а царь Давид. Высокий, в белоснежных одеждах, он рисовал углем, вместо того чтобы играть на арфе. Как я потом узнала, он играет на фортепиано и гитаре — инструментах новой эпохи. Неравнодушный к поэзии и музыке, этот человек лепил из рисунков скульптуры, переводил их в коллажи, то есть выполнял всю программу. С царственным спокойствием выливал он яркие краски на палитру. Цвета были явно не те. Его цвета — цвета пустыни, охра, светлый песок… Но мы такими не запаслись.

Игорь оказался врачом.

«Каждый практикующий врач имеет склонность к искусству. Одна из причин этой склонности — желание немного отдохнуть, расслабиться, перевести дух, получить от жизни часть той самой энергии, которой он, врач, постоянно подпитывает ее и укрепляет. Методичность для него недостаточна — ему нужна некоторая иррациональность. Он любит музыку, театр, изобразительное искусство. Он творит и сам: пишет стихи, рисует, сочиняет музыку. Он вносит элемент искусства в науку и немного науки в искусство. Он возводит мосты понимания; протягивает дружескую руку представителям смежных профессий».

Так писал другой врач, Карел Фляйшман, в своей терезинской статье «На грани медицины и искусства». В ней же он привел примеры знаменитых врачей, которые внесли весомый вклад в искусство. Вот один из них:

«Имхотеп (Египет, III тысячелетие до н. э.), еще долгое время после смерти обожествлявшийся как маг медицины, был великолепным архитектором, строителем пирамиды в Саггаре и храма Хора. Он был визирем фараона и главным жрецом, астрономом и мастером церемоний, но прежде всего врачом. Говорили, что он был сыном бога Птаха. Это был врач, обладавший универсальным диапазоном знаний, огромным воображением, творческой интуицией, — короче говоря, он обладал всем тем, что необходимо как для строительства зданий, так и для заботы о человеческом здоровье».

Карел Фляйшман был врачом-дерматологом, художником и поэтом.

Игорь изучал китайскую медицину в Непале. Он видит человека, понимает его — и лечит по-своему. С иголками и без. Такие врачи были описаны в русской литературе девятнадцатого века. Они не учились в Непале, но тоже видели человека в его целостности.

«Современная медицина превратилась в коммерческое предприятие, и это повлияло как на характер медицинской работы, так и на образ врача. Он перестал быть гуманистом и сделался роботом, автоматом, который чинит поврежденные людские тела на конвейере. Доктор все меньше и меньше врачеватель, гуманист, художник, работающий с опорой на воображение и интуицию.

Он вынужден быть бюрократом, администратором, писцом, который заносит в формуляры истории болезней, протекающие сплошным потоком через его кабинет. Время стало определяющим фактором, каждая минута на счету. Но куда подевалось творчество?»

Сейчас темп жизни куда стремительней, чем во времена Фляйшмана. Каждая секунда на счету. Создатель знал, что все в этом мире будет держаться на человеке, и сработал его так, чтобы тот на протяжении отпущенного ему срока мог выдерживать огромные нагрузки. Фляйшман был калекой от рождения, он не прошел селекции в Освенциме. Хотя его жизненные ресурсы были неисчерпаемыми: днем он лечил, ночами рисовал, писал стихи и прозу.

Никакие формы жизни не могут изменить сущности человека. Раньше, чтобы познакомиться с девушкой, молодой человек ходил на танцы или еще куда-нибудь, теперь он знакомится с ней, не выходя из дому. По интернету. Однако суть дела остается прежней — молодой человек стремится найти себе пару.

Представьте, что Достоевский ищет интересный сюжет не на газетных полосах, а на страницах веб-сайтов. Ну и что? Все равно он не остановится, пока не обнаружит сюжета, который возбудит его писательское воображение.

Когда-нибудь люди за несколько минут до старта будут подлетать к космодрому (они обязательно будут летать) и рассаживаться согласно купленным местам в космическом корабле. И будут думать о нас: как медленно люди жили! Секунды длились куда дольше, чем теперь. Но суть человека остается неизменной — он всегда любил путешествовать и познавать новое. Какая разница куда — в Петушки или на Марс?

В переходные моменты истории, когда происходит резкая смена форм жизни, западная цивилизация устремляет духовный взор на Восток. Вот и сейчас мы занимаемся «медитацией прозрения» (випассана) и ходим в пустыню с учителем. Мы проводим время в полном молчании в надежде обрести высшее видение. Спокойствие, собранность, сосредоточение. Мы пытаемся избавиться от эго, ощутить себя частицей всецелого.

Думаю, мои занятия выполняют терапевтическую функцию хотя бы уже тем, что обращены к самым что ни на есть очевидным явлениям жизни — скажем, наблюдению за закипающей водой, запечатлению в рисунке трех фаз — покоя, закипания и кипения, которые, по сути, не что иное как три состояния души. Мы наблюдаем за обыденными явлениями, о которых задумывались лишь в раннем детстве. Внутреннее и внешнее — структура предмета и ее внешнее обличие; жизнь щетки, например, — как она образована, какие следы оставляет на бумаге ее щетина, — это художественное исследование заставляет задуматься о функции вещи, читай, месте каждого предмета в этом мире. И своем. Проникновение в суть явления — вот что нас занимало в детстве, когда мы подолгу смотрели на листик, плавающий в луже.

«Я всегда была настолько уверена, что рисование — это не мой талант, что даже не сожалела об этом (не расстраиваюсь же я из-за неумения ходить по канату!), даже и мысли не было пробовать и учиться. Прошло два с половиной месяца — и я не только учусь, а делаю это с радостью, и не спрашиваю себя «зачем?», и почти не боюсь! И открылся какой-то «третий глаз», как нюх у парфюмеров, что ли…»

Как по первой написанной фразе можно сказать, что это будет — рассказ, повесть или роман, так и по первой встрече с учеником или пациентом можно понять и жанр наших отношений, и их протяженность во времени.

С Ассолью сразу стало ясно: долгосрочная связь. Она с удовольствием выполняла все упражнения, именно с удовольствием, но все, что выходило из-под ее рук, не связывалось у меня с ней — вернее, с моим представлением о ней. Решительная. Независимая. А линии неуверенные.

Понадобилось несколько лет, чтобы Ассоль полюбила лепить. Это событие произошло на нашей кухне в Хайфе. Кто-то из форумных доброхотов прислал из Москвы детский восковой пластилин, и мы решили вылепить базар. Ассоль взялась за продавца, а я — за покупателей. Увлекшись тетенькой с кошелкой, я на какое-то время забыла про Ассоль. Поднимаю глаза — и вижу выразительное живое лицо со здоровенным шнобелем и усами, выразительную позу, а самое удивительное — Ассоль, слепив фигуру, одевает ее в одежду, как дети. Но получается у нее не по-детски профессионально — у тела и одежды разная фактура. Так дети не умеют.

— Я все поняла, Леночка, я все поняла, — повторяет Ассоль, и я вспоминаю, как смотрела в детстве на змею, которая вылепилась и ползет с ладони.

Ассоль меж тем сделала настоящие гирьки, обернула их серебряной фольгой и теперь самозабвенно лепит весы. Моя покупательница еле за ней успевает.

У Ассоли открылся талант. Теперь она умудряется лепить, держа на руках младшую дочку. Уверенные формы, яркие характеры.

Все по Фляйшману: лепка оказалась тем делом, которое дает Ассоли возможность «получить от жизни часть той самой энергии», которая необходима для подпитки и укрепления духа.

Заготовки

Уходя со взрослых занятий, мы оставили для детей заготовки — газетные деревья с коробками. Теперь детям нужно было отыскать «мамино дерево» (некоторым это удалось!) и довести его до ума: раскрасить, если хочется, населить цветами, фруктами, птицами — чем угодно, хоть тапками. Навести порядок в доме. Нарисовать обои, повесить картины, понятно, работа долгая. Ее могут выполнять дети постарше. В основном девочки. Мальчики не любят возиться с мелочевкой. Они готовы строить дороги (клейкая лента на полу — это уже дорога), мосты, запускать пластилиновые машины (их еще надо слепить!), а кто-то задумывается над подвесной дорогой над морем — в Хайфе такая есть. Ребенку любого возраста есть чем заняться. Малыши красят стены и крыши, скатывают шарики (яблоки) и шарички (яйца), на которых будет сидеть птичка. А где птичка? Да вот! Лепешка, кусочек газеты, салфетка — все для них птичка. Им не важно подобие. Важна какая-то одна функция. Бумажка легкая, подбросил — летит. Значит, птичка. Лепешка лежит. Птица лежит на яйцах. Скоро вылупятся птенцы. У одного малыша они уже летают. Где они? Да вон, на потолке.

За малышами нужно следить — не затем, чтоб они не заляпались краской, это пожалуйста, но затем, чтоб они не перевозбудились. Много людей, все что-то делают, везде что-то происходит. Представьте себя в каком-то людном месте — на вокзале, на базаре.

Так и они себя чувствуют. При всех положительных эмоциях это огромная нагрузка. Полуторагодовалая Маша, дочь Ассоли и Игоря, красит большой кистью мамин дом. Она его узнала!

Маша поразила мое воображение еще вечером. Я ночевала у Ассоли и Игоря. Перед сном мы пошли прогуляться — небольшая экскурсия по Хайфе растянулась чуть ли не на два часа. Маша ни разу не попросилась на ручки, а на обратном пути несла в гору картонные ящики. Золотистая головка, крутой затылок, тоненькие ножки.

Угольные круги и спирали покрыты цветными отпечатками ее маленьких ступней. Этот лист можно было бы повесить в Музее современного искусства в разделе двадцать первого века.

В конце занятий были сольные выступления в костюмах. Маша встала на стул, развела ручки и замерла. Все хлопали, а она продолжала стоять. Мальчик, который должен был выступать после нее, в нетерпении тянул ее за подол платья. Никакой реакции.

Маша — настоящая актриса, или, как теперь говорят, перформер. В три года она устраивала нам грандиозные концерты. Исполняла перед воображаемым микрофоном рэп на каком-то непонятном языке. Сегодня ей шесть, и она может изобразить характер любого человека, только назови имя — и вот он перед тобой.

Интересно наблюдать за детьми. Что меняется, что остается неизменным?

Усталая женщина идет по улице темной ночью

На семинаре в помещении Музея современного искусства в Рамат-Гане собралось около тридцати взрослых. Одно из заданий углем — человек тяжело взбирается по уступам крутой горы, да еще с поклажей, там он передыхает и легко сбегает вниз — вызвало неожиданный отпор у одной из семинаристок (назовем ее Светой).

— Почему я должна это делать?!

Я спросила Свету: как она представляла себе семинар, на который записалась?

Она записалась из-за дочери. Чтобы завтра ее привести. Дочь очень любит лепить и рисовать, а сама Света не любит. Она программист, ей нужна ясная задача.

Я объяснила. Это упражнение дает возможность ощутить связь дыхания с движением. Нажим-напряжение при подъеме (вдохе) и «отпускание себя» на выдохе — линия сходит на нет. Вот и все.

Она кивнула — ладно, мол, продолжайте свои упражнения.

Перед перерывом Света подошла ко мне и говорит:

— Можно я уйду? Мне тяжело все это. Завтра приду с дочкой.

Я предложила дать ей индивидуальное задание, отдельно от группы. Она тяжело вздохнула.

— Дайте, я попробую.

— Усталая женщина идет по улице темной ночью. В красивой шляпе. Что с ней, куда она идет?

— Это рисовать?

— Да.

— Чем?

— Гуашью.

Мы прикрепили бумагу к стенке (я подумала: может, ее раздражает рисование на полу — бывает такое).

Света начала рисовать. Я отошла, чтобы не смущать ее.

— А почему она в красивой шляпе? — спросила Света.

— Не знаю.

— Я думала, вы обратили внимание на мою шляпу…

— А где ваша шляпа?

— Висит в коридоре.

— Как же я могла ее увидеть? Я не выходила из класса.

Света развела грязь на листе, поставила кистью несколько цветных точечек. Видимо, они изображали красивую шляпу.

— Все. Хватит?

— Если тема исчерпана, наверное, хватит.

— А как понять, исчерпана она или нет?

— По ощущению.

— У меня нет никаких ощущений.

— Тогда лучше продолжить — может, появятся? Попробуйте.

Она не рисовала, но с интересом рассматривала краски. Я подошла к ней, взяла чистую пластмассовую тарелку, накапала в нее разных красок, смешала две, получился один цвет, добавила третью — другой цвет.

— Ну и что мне с этим делать?

— Не знаю. Я просто решила показать, что происходит с цветами, когда не смешиваешь их разом, бездумно.

— Меня не интересуют цвета. Разве вы не видите, что я не могу добиться перспективы… Ведь женщина куда-то уходит…

— Она не уходит — она идет.

Зазвонил телефон, и я вышла на улицу.

Вернувшись, я увидела такую картину: Света замазала черным все, что было до этого, нарисовала белой краской силуэт и раскрасила шляпу в яркие тона.

— Замечательно!

— Что вам тут нравится? Я не ответила ни на один из поставленных вопросов — кто она, почему идет ночью в красивой шляпе, куда…

— Мне нравятся цвета и композиция. Покажите дочери, интересно, что она скажет.

— Она не поверит, что я такое нарисовала. Это на меня не похоже…

Перерыв закончился. Все собрались в зале. Света не ушла.

Я предложила обсудить ситуацию. Что делать, если всем нравится играть в игру, а одному — нет? Надо ли этого одного привлекать к игре любыми путями или отпустить?

— Я остаюсь, — сказала Света. — Спасибо, мне стало легче.

И всем стало легче.

Строим город. В эту игру можно играть бесконечно. Это один из универсальных способов тут же превратить взрослых в детей. Света понастроила светофоров на всех перекрестках. Ей доставляло огромное удовольствие изготовлять светофоры — палка, прямоугольник, три краски. Она научилась их делать! Безопасность движения обеспечена.

Свете полезна терапия искусством. Она поможет ей скинуть груз неуверенности, с которым невозможно взобраться на гору.

Точно по Эдит Крамер: «Искусствотерапия главным образом существует для поддержания эго».

Лена, дочь Светы

Такое ощущение, что это я, маленькая, пришла сюда, только мама не та. Темненькая, с редкими веснушками, жидкой косичкой, в рейтузах, и поза моя — выпяченное пузо, ноги вместе, носки врозь. И лепит как я, в полном самозабвении. Гору — это я сейчас! Несет на ладони бумажный конус, облитый клеем. Это ж моя ледяная гора из детства! И так во всем.

На какое-то время я потеряла Свету из виду. Утром мы вместе с детьми повторили не понравившееся ей упражнение — про человека, взбирающегося в гору с тяжелой поклажей. И она ни на что не сетовала. A-а, вот и Света — рисует красками горы на сложенном гармошкой картоне. Японские ширмы.

Лена меня прямо загипнотизировала. Что ни сделает, у меня точно такое было! И так же я сидела с коробкой пластилина под большим кустом олеандра в бабушкином дворе. Лишь бы никто не мешал…

Вторая половина дня была занята подготовкой представлений. Детям было предложено распределять роли внутри своей семьи. Пришел мой Федя — вести программу. Он потрясающе чувствует детей. Ничего не делая, просто стоя и глядя по сторонам, он притягивает их к себе как магнит. Детский человек. Он сразу же нашел материал, из которого легко делаются носы (пластическая масса из мельчайших цветных шариков), и приставил себе нос. Через десять минут все были с носами. Ну а что делать, если ты с таким вот носом? По-моему, с таким носом удобнее всего танцевать бальные танцы. Танго, к примеру. Федя берет за руку бабушку одной девочки, включает музыку, и они танцуют на сцене. Бабушка с носом и Федя с носом.

— Теперь уберем носы! Будет ли нам легче танцевать? Все, кто без носа, выходят на сцену!

— Может, и рот убрать?

— Не-ет!!!

— Оставим. Он пригодится для поцелуя.

— Я буду танцевать со всеми по очереди. А где же очередь?

Все выстраиваются в очередь.

— Но где теперь публика? Ничего, я буду публикой.

Сходит со сцены.

— Но как же я могу с вами танцевать и быть публикой? Может, разорваться на части?.. Что главное у публики?

— Глаза!!!

— А для танцора?

— Ноги!!!

— Тогда все легко. Мои глаза остаются тут — Федя снимает «глаза», то бишь очки, и протягивает руку к сцене. — Помогите подняться, я ничего не вижу.

Все бросаются поднимать Федю. Можно танцевать. Музыка! Теперь, «не видя», Федя выхватывает из очереди самых стеснительных девочек, которые никогда бы не осмелились шага ступить по сцене. Как он их видит?

Я убираю Федины очки в сумку. Заигрываясь, он забывает обо всем.

После танцев начинается подготовка к семейным спектаклям. Это ролевые игры, и меня разбирает любопытство, кем же назначит Лена себя и маму Свету.

Себя она назначает поваром, а маму Свету — официанткой.

— Нужна плита, как я понимаю, — говорит Федя и ставит на сцену ящик.

Закусив нижнюю губу (точно как я в детстве), Лена смотрит на «плиту».

— Можно я дырку вырежу, откуда огонь идет?

— Разумеется, — Федя подает Лене ножницы.

Лена кромсает ими картон, Федя просовывает в дырку ладонь, имитирует пламя растопыренными пальцами. Оно высокое, на него кастрюлю не поставишь. Уменьшить газ! Нужна ручка. Лена приносит пластмассовую пробку, Федя приделывает ее скотчем к коробке.

— Все, давай регулируй.

Лена налево поворачивает — пламя уменьшается, направо — увеличивается, до отказа — гаснет.

— Неси спички.

Лена приносит палочку.

— Зажигай. Регулируй. Ставь кастрюлю.

Федя вылезает из-за коробки.

— Что варим?

— Кашу.

— Официантка, готовьтесь к раздаче. Каша поспевает.

Света в переднике из бумаги несет «тарелки».

Лена следит за каждым движением мамы — кажется, она не может поверить, что ее мама так вот запросто стоит на сцене и смеется, глядя на Федю, который на всякий случай протирает невидимую тарелку и инспектирует невидимую ложку, поднося ее к самым глазам.

Лена раздает кашу (пластилиновые лепешки), Света разносит.

Зачарованный взгляд. Так я смотрела в детстве на маму, когда та танцевала.

Семья с другой фамилией

— К вашим услугам — живой телевизор. Семья Шварценеггеров, на сцену!.. Нет Шварценеггеров? Может, есть семья с другой фамилией?

— Есть!!!

— Ура! Поприветствуем семью с другой фамилией!

Зал аплодирует.

Федька нахлобучил на себя коробку, высунул голову. Говорит на английском. Никто не понимает. Переключает ручку — на китайском. Переключает снова — на испанском. Все умирают со смеху.

Номер с живым телевизором у нас был на московском семинаре, на который Федька случайно угодил. Он летел с Полуниным и компанией играть в Корею. И на пару дней остановился в Москве. С Тёмой, еще одним актером из «Снежного шоу», они пришли на семинар. Тёма надел на Федю все ту же картонную коробку и переключал программы — от «Спокойной ночи, малыши!» до «В мире животных» и обратно. В заключение был репортаж с космодрома, и все захотели в космос.

Взлетали и приземлялись на стуле. Во время взлета и мягкой посадки все махали цветами и платками. Помню маленькую толстенькую девочку Злату с огромным цветком — она провожала и встречала всех с таким сочувственным лицом, настоящая мать космодрома!

Заметит ли ее Федька, тягая детишек то вверх, то вниз?

Заметил! Вытирая пот с лица, он подошел к ней, встал на колено, подал ей руку и вывел на сцену.

Я испугалась. Не задумали ли они с Тёмой отправить Злату в космос? Она явно не из летчиков.

Нет, конечно же! Они увенчали Злату короной — естественно, золотой, — и девочка сияла от счастья. И в космос не отправили, и корону подарили!

Федя проводит семинары для клоунов в разных странах мира. С Маней мы работаем вместе над выставочными проектами (я в роли куратора, Маня в роли дизайнера), в последние годы она ассистирует мне на миланских семинарах. Мы стали сотрудниками, мы сочиняем вместе. Это, наверное, самый крупный подарок, который преподнесла мне жизнь.

Комната номер два

Опять Терезин. А не купить ли вот этот огромный дом-развалюху у самой реки? Отреставрировать его и устроить там институт. Преподавать то, что я знаю и люблю…

Проехали. Автобус подъезжает к центральной площади города, останавливается напротив Музея гетто. Прежде здесь был детский дом для мальчиков.

Мой чемодан весит двадцать пять килограммов, а каждому заключенному разрешалось брать в гетто пятьдесят. Я волоку чемодан к дому, где мы с Маней прожили всю весну. Мы уехали десятого мая. Сейчас конец июля. Пора проверить выставку. Все ли работает, не превышен ли уровень влажности? Что пишет пресса и посетители выставки? Выставка, как и книга, живет своей жизнью, но книга рядом, а выставка далеко. И скучаешь по ней, как по собственному ребенку.

Сторож отпирает ворота. «Опять к нам!» — говорит он, уже не удивляясь, и дает мне ключи. В углу двора — подпольная синагога, сюда водят туристов. По этому случаю старую водокачку покрасили в голубой цвет. По огрызку стены вьется плющ — точно как на рисунке художника Блоха, убитого в Малой крепости, там, где сейчас наша выставка «Посадочный талон в рай».

Та же комната номер два на втором этаже. Та же игрушечная собачка в окне напротив — улица Длоуга неширокая, окна смотрят в окна.

Словно бы кто-то цепями приковал меня к этому городу.

Отдышавшись, я наконец раскрываю второй том «Крепости над бездной» — «Я — блуждающий ребенок: Дети и учителя в Терезине. 1941–1945»… Этого «ребенка» доставили в Музей Цветаевой за пятнадцать минут до презентации. Там я успевала только подписывать книги. А наутро — самолет.

Взгляд падает на стихотворение четырнадцатилетнего Гануша Гахенбурга в переводе моей мамы Инны Лиснянской. Когда мама жила в Иерусалиме, я показала ей подстрочник. Думала, может, оставить как есть, без рифмы. Но мама велела мне прочесть стихи вслух, по-чешски.

— Нет, так нельзя, раз было в рифму, должно быть в рифму.

Маме удалось их зарифмовать, не отходя от текста оригинала.

Несмотря на июльскую жару, температура и уровень влажности в помещении бывшей тюрьмы гестапо, а ныне выставочном, не превышали нормы. Техника работала. Несколько лампочек надо было заменить.

В чешских газетах вышли большие статьи, в одной из них говорилось, что эта выставка нарушила геометрическое пространство бывшей лагерной тюрьмы. «Дугообразная форма трюма с черно-белой водой, из которой проступают разные истории и лица, с одной стороны, и фантасмагорическая живопись Веди Майера — с другой, — создают два лица истории, реальной и мифической».

Из книги отзывов я переписала имена и адреса тех посетителей, которые были вместе с двумя Бедями на Маврикии. Только один из Чехии, остальные из Америки. На выставке были и группы, и одиночки. Группы, как правило, пробегали по выставке быстро. В Терезине три музея и один выставочный зал, за полдня пересмотреть столько всего невозможно. Да и сам город, как мы знаем, полон достопримечательностей.

Бедя говорил с экрана:

— Я не принимаю эту жизнь всерьез!

Второй день я провела в архиве Малой крепости — искала дополнительные материалы к русскому изданию «Терезинских лекций». Словно чувствовала: там должно быть что-то, что мы искали и не нашли, готовя английское переиздание. Четыре лекции по французской литературе Карла Арнштейна — Сережа не поверит своим глазам!

Пора домой. Директор мемориала любезно предложил отвезти меня в аэропорт. По дороге я рассказала ему о своей мечте по имени Франц Петер Кин. Сколько создал этот юноша, уничтоженный в свои неполные двадцать пять лет! В Терезине хранится большая часть его архива — рисунки, картины, стихи, проза, фотографии… Я бы хотела за него взяться.

— Берись, — говорит он. — А что с этой выставкой?

— Пока она будет ездить по Европе, я буду заниматься изысканиями.

— Сколько тебе нужно времени?

— Два года. Я хочу найти все пьесы Кина, его письма, в Лондоне в одном доме хранятся его рисунки, в Израиле тоже живут люди, у которых что-то есть, я у них бывала дома…

— Договорились.

Беседа с Сережей

При подъезде к Иерусалиму взошло солнце и обдало жаром выжженные желтые холмы с белыми домами. Микроавтобус въехал в город, скоро дом. С весны я была дома всего один месяц.

Сережа выбежал навстречу, взял чемодан.