Движение образует форму Макарова Елена

Ключи от крепости

Прошло несколько лет. Мы с Маней опять в комнате номер два, с бессмертной игрушечной собачкой в окне напротив. Конец марта, утром легкие заморозки, днем градусов двенадцать. На солнце. В шесть утра мы пьем кофе, в полседьмого быстрым шагом идем в Малую крепость. На этот раз нам, как проверенным кадрам, вручили ключи от выставочного зала и входа в крепость. Можем работать ночами. Можем запереть в крепости местное начальство вместе со сторожем и его овчаркой. Он грозится спустить ее на нас.

Воскресным утром мы пробуждаемся от барабанного боя. Что случилось? Опять война? Нет, военный парад. В Терезине действует молодежная организация «Друзья армии». Молодые люди в мундирах времен Первой мировой войны и девушки в одеяниях сестер милосердия движутся стройными рядами. Замыкает колонну двухметровый Павличек с огромными ушами, метровыми ступнями в босоножках и руками, взбалтывающими воздух; несколько поодаль от Павличека шествует невероятных размеров Марушка в кофте, стягивающей тяжелые груди; рядом с ней, нога в ногу, марширует безымянный герой в сомбреро, с которого свисает бобровый хвост, изрядно поношенный. Эти трое живут в сумасшедшем доме на главной площади. Обычно больных выпускают на прогулку после пяти, когда последний автобус с туристами оставляет город. Парад «Друзей армии» — событие исключительное, своего рода амнистия для мирных сумасшедших.

Колонну догоняют толстяк и худырка, эти двое по вечерам собирают пустые бутылки и сдают в маленький магазинчик. Там старая добрая продавщица, она их не гонит, берет бутылки и выдает запрещенное пиво. Раньше на противоположной стороне площади было еще несколько маленьких магазинов, теперь на их месте — один большой, вьетнамский. Туда толстяк с худыркой не ходят. Не из националистических настроений, а потому что вьетнамцы бутылок не принимают.

Барабаны бьют, на редутах грохочут пушки. При виде такого шествия сама Мария Терезия, которую трудно упрекнуть в сентиментальности, пролила бы слезу.

Упражнения с элементарными формами

Все. Больше в окно не смотрю. Включаю компьютер, вхожу на форум. Первый урок.

Круг, спираль, бесконечность

Вспомним Кандинского: «Каждая форма, даже когда она совершенно абстрактна и выглядит чистой геометрией, имеет собственный звук и духовное существование с особыми свойствами… острые цвета звучат острее в острой форме…»

Я намеренно выделила эти три понятия, с ними мы и будем иметь дело на первом уроке.

Теперь дадим слово Иоганнесу Иттену. Он делит три ступени творческого процесса на последовательные фазы: переживание — восприятие — воплощение. Можно перевести поточнее, хоть и покорявее: переживание увиденного — пропускание его через всего себя — воплощение в образе.

Эти фазы Иттен иллюстрирует встречей с чертополохом.

«Передо мной чертополох. Мои двигательные нервы воспринимают рваное, скачкообразное движение. Мое осязание, вкус и зрение схватывают остроту и колючесть его формо-движения, а мой дух видит его природу.

Я переживаю чертополох.

Во мне возникает форма чертополоха, раскачивающаяся между мозгом и глубиной сердца. Когда я представляю эту форму каким-то, ей соответствующим, образом, то я (вос)создаю физическую форму чертополоха».

Затем Иттен укладывает ветвь чертополоха на подставке посреди комнаты, ученики долго созерцают чертополох, после чего переходят к воссозданию его формы.

«Все живущее открывается человеку через движение — все живущее проявляет себя в формах, и любая форма — это движение, и любое движение проявляет себя в форме. Формы — это сосуды движения, а движение — это сущность форм…»

С помощью разных упражнений под музыку или просто под звуки пытаемся освободить руку. И тогда нам будет куда проще образовывать всевозможные формы движением.

Расстелите рулонную бумагу или, если нет места в комнате, прикрепите большой лист бумаги к стене или двери. Приготовьте уголь. Угольная палочка должна быть не длиннее трех сантиметров.

Рисуем круг всей рукой, предплечьем и корпусом, усиливаем давление на подъеме круга и снижаем на спаде.

Округлые формы создаются кручением. Попробуйте вылепить из воздуха шар и цилиндр. Представьте, что движение ваших рук оставляет в воздухе видимый след. Если бы у нас вместо пальцев были карандаши или краски, нам бы не понадобились художественные средства. Они нужны для запечатления, фиксации. Как ноты для записи музыки.

Чтобы сделать спирали, как на рисунке Эдит Крамер, постарайтесь смотреть на них, когда рисуете, а не на то, что получается у вас на листе. Распечатайте, может. Или пойте под руку «круглые звуки». Не умеете? Попросите своих детей, они вам споют. Посмотрите видеоролик, где знаменитая Эдит Крамер, в ту пору восьмидесятисемилетняя, рисует круг. Теперь попробуйте круги и бесконечность еще раз. Рука идет вверх — тяжелеет и напрягается, рука опускается — ослабевает нажим. Весь фокус этих упражнений в том, что рука «дышит», то есть движется синхронно с дыханием. Вдох — вверх, выдох — вниз. Если вы предоставите руке возможность дышать, это сразу отразится в рисунке.

Там, где рука идет вверх (в гору), налегаем сильней, а где вниз — отпускаем руку. Со временем она сама все это будет делать, а пока вы ей говорите, как Эдит Крамер в фильме: и-и — раз, и-и — два…

Отрывистые линии.

Глубокий вдох — и резкий выдох. Должны выйти стрелы с заточенными концами.

Включите музыку (музыкальные файлы у вас есть — к каждому уроку свои) и танцуйте. Сначала, не рисуя, дайте телу услышать ритм. Вам покажется смешным, возможно, танцевать в одиночку, но это самый простой способ войти в рисунок, в котором, кроме линий разного напряжения, никакого содержания нет.

Подумайте: ведь, танцуя, вы рисуете своим телом в воздухе разные фигуры.

Отдышитесь и возьмите в руки уголь. Попробуйте перенести эти ощущения на бумагу. Делайте это синхронно со звучанием музыки. Не до, не после — только вместе с музыкой. Сколько длится музыка, столько и рисуйте.

К этому упражнению полезно возвращаться. Оно помогает высвободить руку настолько, чтобы та двигалась за углем, чтобы он вел руку, а не рука — его.

Если вы можете нарисовать точку и линию, вы можете все!

Где враг?

Я прохожу мимо огромной полукруглой казармы, единственной в своем роде. В этом помещении под названием «Судеты» содержались мужчины, прибывшие в гетто двумя «рабочими транспортами» в ноябре и декабре 1941 года, чтобы подготовить город к прибытию сотни тысяч евреев. Они, разумеется, не знали, сколько прибудет и сколько, увы, отбудет.

На этой же улице, но по другую сторону жили так называемые евреи-проминенты — те, кто отличился в Первой мировой войне или имел другие заслуги перед рейхом. В основном это были люди пожилые.

Мальчишки играют в войну. На скамейке перед этим самым домом разложены на подстилке игрушечные кортики, пистолеты, танки и бронетранспортеры. Спрашиваю их: «А где враг?» Смотрят по сторонам, растерянно пожимают плечами.

Из дневника Евгении Физдель:

«Сегодня страшный день — приехали в Терезин. Как передать все, что пережито за эти часы? Победа! Ликующая Чехословакия, объятия, поцелуи, цветы, танцы на улицах…

Мы въехали в крепостные ворота. Машина остановилась. Навстречу нам двигалась процессия живых трупов. Дети, взрослые, старики. Кто шел, кто полз на четвереньках. Один старик обхватил колесо нашей машины, целовал его и кричал: «Хайль Сталин!»

Разместили госпиталь в Судетских казармах. Наше помещение на втором этаже, очевидно, здесь прежде была канцелярия. Много пустых металлических шкафов. Мы кладем их на пол. Так и будем спать — на металлических шкафах. Поступление больных начнется завтра. Сидим на своих новых «кроватях», молчим онемело. Казалось бы, после всего, что мы, врачи, пережили на фронте, нас ничем не проймешь. Мы чудом остались живы, мы молоды, мы хотим жить! Но ведь и эти живые трупы хотят жить… Сумасшедший блеск глаз из черепов, обтянутых кожей. На войне мы такого не видели. Что предстоит нам завтра?!

11 мая 1945 года»

Профессия как образ жизни

Пожилая женщина, одетая с иголочки, аккуратно причесанная, прихрамывая, выходит из лифта еврейского общинного центра в Марьиной Роще. Здесь проходит выставка «Да будет жизнь! Театр в Терезине, 1942–1945».

Евгении Адольфовне, понятно, не довелось увидеть в Терезине ни одной театральной постановки. Но Терезин она помнит. Она даже дневник там вела. Слишком личный, она его уничтожила.

Об этом она обмолвилась по дороге в ресторан, куда я пригласила ее, чтобы побыть в тишине. На выставке было много народу, к тому же она ее видела. Пришла во второй раз, чтобы познакомиться со мной.

Заметив мое огорчение, она пообещала восстановить дневник по памяти.

— День за днем?

— Да, для вас я это сделаю.

Сделала.

В безлюдном грузинском ресторане с красными скатертями, ненавязчивым обслуживанием и неслыханными ценами было тихо.

Взглянув в меню, Евгения Адольфовна возмутилась: непозволительное расточительство!

— Мне оплачивают проживание и пропитание, — соврала я, не задумываясь.

В Праге я тоже приглашаю своих любимых терезинских стариков, которые любят вкусно поесть, в хорошие рестораны и произношу все ту же сакраментальную фразу: «Мне оплачивают проживание и пропитание». Однако с Евгенией Адольфовной этот номер не прошел — она отказалась от еды. С трудом я уговорила ее на блинчик. Победил главный аргумент — жаль растрачивать драгоценное время на пустые препирательства.

Мы сидели, влюбленные друг в друга, в тени большого бизнеса, при блинчиках.

— Ленонька, я так счастлива, что мне довелось с вами познакомиться, — говорила она. — Какие люди, какие таланты! — восклицала она. — Кто узнал бы о них? Где вы это раскопали? Боже мой, маленькая хрупкая женщина, что вы несете на своих плечах! Кто вам помогает? Как относится к этому ваша семья? Я расспрашивала о вас на выставке, милая девушка-гид сказала, что у вас двое детей, что она у вас училась и хорошо знает и ваших детей, и вашего мужа, с которым вы вместе работаете. И что ваша мама — Инна Лиснянская! Вообще невероятно! Ленонька, я врач, и если вам что-то нужно — для себя, для мамы, — в любой час дня и ночи наберите мой номер (сейчас я вам его дам… записывайте) — все, что только смогу, я для вас сделаю…

Я привожу это не для самовосхваления, хотя кому не приятно, когда хвалят за работу, в которую вложена не одна чайная ложка души? Про «чайную ложку» — не мое. Однажды я спросила писательницу Ширу Горшман, как у нее получается такой вкусный форшмак. Она объяснила: возьмите то, добавьте это, смешайте с тем и тем… И закончила: «Главное — не забудьте добавить туда чайную ложку души!»

Минуло десять лет с той первой встречи. Евгения Адольфовна уже с трудом передвигается, но у нее есть шофер, которого раз в неделю ей выделяет социальная служба. За все эти годы я не слышала от нее ни одного слова жалобы. Ей жалуются все. Телефонная трубка служит ей теперь фонендоскопом. «Але, але, я вас слушаю». И после длительной паузы: «Голубчик, это же тривиальный цистит, послушайте меня, сделайте то-то и то-то, и все пройдет» или «Голубушка, сдайте такой-то анализ и перезвоните мне, когда будут результаты на руках. Не беспокойтесь, ничего страшного не происходит…»

— Как вы не устаете?

— Я? Кто бы меня об этом спрашивал! Я избрала профессию, ставшую образом жизни. И это приносит мне глубочайшее удовлетворение. У меня есть три принципа…

— Ой, погодите, я включу магнитофон!

— Ленонька, ну посидите вы спокойно, ничего выдающегося вы от меня не услышите!

— Готово, работает…

— Первый принцип — драться до последнего, но драться разумно. Стоит мне увидеть больного, как в моей голове уже проигрываются все возможные ситуации, которые его ко мне привели. Врач — это доверенное лицо больного, его друг и советчик. Увы, сегодня медицина похожа на странное здание, в котором каждый этаж отделан по последнему слову техники, а вот лестниц, соединяющих этажи, нет. Человек поделен медициной на отсеки. А я лечу по старинке, дую на холодное, слежу за тем, чтобы лечение отдельного отсека не привело к обвалу всего здания. И рискую только в том случае, когда риск обоснован. Второй принцип — не давать страдать. Если я вижу безысходность — не жалею наркотиков: люди должны уходить из жизни легко. И третий принцип: в любой ситуации оставаться в ладу с собственной совестью. Потому что чем старше становишься, тем труднее жить с ощущением собственной непорядочности. Возможно, я достигла бы значительно большего и в материальном благополучии, и в карьере, но я не шла на компромиссы с совестью, и за это я в первую очередь благодарна своим родителям — они преподали мне урок.

По кухне расхаживает ее единственный родственник — малюсенький попугайчик.

— Он очень музыкальный, перебирая лапками по железным крышечкам, он сочиняет целые симфонии.

Приемы на дому попугайчик не жалует. По мнению Евгении Адольфовны, это попросту мужская ревность. Ее муж тоже был ревнив.

Проверка уроков

Круги, спирали, бесконечности, танцы… Десятки страниц… А ведь мы только начали. Какой сильный этот первый курс! Второй и третий только раскачиваются.

Четвертый работает вовсю, это моя профессура.

Т. У.: «Вчера очередной раз перечитала отдельные куски у Уилбера и Матисса, и возникло такое ощущение целостности мира, его единства… И разве удивительно, что все каналы познания ведут в конечном итоге в этот самый центр?»

С. М.: «Ой, как мне понравились работы! Пошла искать ваш дневник с прошлого курса. Больше всего понравились засохшие розы. Очень хорошо передана форма и душа, поэзия увядания, эдакая декадентская нежность».

Т. У.: «Точно, у меня именно слово «декадентский» вертелось. Такая изломанность в этих засохших кустовых розах и изысканность линий при этом. Меня сейчас особенно сухие цветы завораживают… этап прощания с иллюзиями, верно…»

И все в таком духе.

Старенькие ревнуют меня к новеньким: я уделяю им меньше внимания. На самом деле внимание делится поровну, просто стареньким я реже пишу — они прекрасно общаются между собой, а новенькие друг друга еще не знают. Робко открывают чужой дневник, смотрят пока лишь на те работы, которые я отправляю на выставку. Все, кстати! Новенькие пока адресуются ко мне, ждут моей реакции. Некоторые до поздней ночи не ложатся спать, горит зеленая кнопка «в сети». Я отвечаю всем и каждому.

«Представьте себе, что мы изучаем ноты, но только в линиях и формах; представьте себе, что мы сейчас проходим тот путь, который в детстве вам не удалось пройти самостоятельно.

Некоторые растерялись: что это за линии под музыку — каляки-маляки, двадцать метров бумаги коту под хвост… Я же умею рисовать домик, и ребенку своему могу показать, как он рисуется. Зачем я со всем этим связалась?

Наберитесь терпения.

Вы спрашиваете, зачем нужно это нудное упражнение с растяжкой от белого к черному. Возьмите мягкий карандаш и от самого светлого тона штриховым движением с короткими паузами наращивайте темноту. Сколько оттенков серого вы получите?

Проведите рукой по клавишам пианино, если оно у вас есть, справа налево. Вот вам и путь — от верхов до басов. Это та же самая бело-черная растяжка.

Я не фанат Баухауза, зря вы так решили. Однако педагогическая система Баухауза возвращает к первоэлементам, именно к тому, с чего начинают дети, пока их не остановят. Я пытаюсь помочь вам не срисовывать, а проникнуть во внутреннюю жизнь вещей. Если не помогу, то не наврежу — точно.

Чтобы очистить сознание от штампов и стереотипов, нам необходимо творчески пройти те этапы, которые мы не смогли пройти в нужном возрасте.

Может, есть и другие пути, но я их не знаю».

«После этих зигзагов под музыку я поняла, что во мне скукожен и зажат и закрыт на сто замков сундук с сокровищами».

«Вчера рисовала вместе с дочкой. Все-таки, когда она меня не отвлекала, было проще. Очень важно уметь услышать, несмотря на внешние раздражители. Слышать, как муравей по травинке ползет. Пока нет этого навыка, мешает буквально все: часы, шум за окном.

Когда у меня получалось сосредоточиться на внутреннем, круги выходили ровнее и рисовалось проще.

Еще очень интересные ощущения в плане доверия себе, своему телу, своей руке. Если доверяешь, то результат ложится на душу. Если пыталась рисовать «от головы», получалось искусственно, вымученно.

Свободное движение, свободный танец — это мне знакомо. Но высвободить вот так руку в рисовании практически не приходилось. Очень интересный, дополняющий опыт. Открываются новые грани. Еще очень интересная параллель со звучанием. Когда училась звучать, хотелось попробовать все: от самого низкого звука до самого высокого, от самого тихого до самого громкого. Помню, как лежала и пела. И внутри себя находилась, где рождался звук, и как бы слушала себя со стороны. Сейчас тоже хочется попробовать всё — все формы, все размеры. Чем и планирую сегодня заняться».

«Как же давно я не рисовала углем! Забыла, какое это удовольствие. Больше всего мне нравится остающаяся от линий «пыльца», похожая на зимнюю поземку. Уголь оказался по-настоящему живым в руках. Провела линию — а за ней тянется «пыльный» след, ах.

С «бесконечностью» то же: хотелось экспрессии и наполненности. Начинала с внешней стороны, а потом рука вела меня вглубь».

«Включала музыку, слушала, совершала непонятные движения в воздухе руками (сразу вспомнился этап увлечения духовными практиками)… и захотелось достать русские — настоящие, исконные — руны, прочувствовать их рисунок… но это другая история уже. И вот наконец решилась».

«На кафеле особо не размахнешься, так как уголь начинает бумагу рвать (икеевская тонкая все-таки). Но был задор! Сначала чувствовала, что рука напряжена. Как только осознавала это, отпускала ее, и становилось так легко водить углем по бумаге!»

«Я уже двенадцать лет как закончила художественную школу. Но мне все время снится один сон с похожим сюжетом: я вдруг понимаю, что я не закончила ее, что мне нужно вернуться еще учиться или сдавать экзамен. И вот я прихожу в свою художественную школу и сажусь за мольберт рисовать. После окончания школы мне этот сон снился часто и сама художка тоже. Со временем он стал сниться мне примерно раз в полгода-год. В этом году я уже видела этот сон. И вот наконец я вернулась туда, куда мне действительно надо было попасть, — на этот семинар».

«Мне очень хотелось каких-то идеальных условий. Но сегодня решила, что ждать больше нет сил и надо просто брать и делать».

«Стала рисовать круги. Когда мыла руки, с удивлением обнаружила, что рисовала правой, а не левой. Когда дышишь, действительно получается совсем по-другому, как бы само собой».

«Мне кажется, что это я раб угля. А надо, чтоб наоборот? Я за равноправие и дружбу. В общем, душа не выдержала, и я с утра опять приложилась к углю.

Кстати, я раньше всегда очень дотошно старалась выполнять правила и указания (синдром отличницы вам не знаком?), а тут меня прям потянуло попробовать и так и эдак. Наверно, я насмотрелась на сына, ну и книги Елены разбудили во мне меня как ребенка.

Я люблю танцевать, но никогда не задумывалась о том, что движение можно перенести на бумагу.

Когда взяла уголь в руки и включила музыку, то все само по себе поскакало, и я вообще про все забыла.

Фраза этого дня: людьми движет не цель, а жажда познания».

«Не закончился и первый урок, а у меня полное ощущение, что я отлично рисую, леплю, творю, причем без тени иронии и самодовольства, ощущаю это как данность… Эх, радоваться и не морочить себе голову! Вот что хочется приобрести для себя на этом семинаре.

Тут многие из нас оказались как бы «для детей». На самом-то деле в глубине души мы знаем, что это для нас, но не позволяем себе признаться в этом. Но надо сказать, что и прямое воздействие на нашу детвору — тоже огромное».

«Интересно, что в рисунках заметна энергия, а я последние несколько лет все время жалуюсь на упадок сил. Теперь понимаю, что силы-то есть, просто я им выхода не давала, не занималась тем, чем хочется. Недавно начала учиться петь; оказалось, что у меня голос есть — если не зажимать. Стала вдруг видеть во всем параллели — в танце, рисунке, пении. Сегодня на уроке моя учительница пела, а я прямо видела, как это отображается в рисунке, какие она красивые кренделя выводит голосом. Все — тело, голос, рука — инструменты, и все идет через дыхание и расслабление-сосредоточение.

Еще хотела написать про побочный, но очень приятный и важный результат этого семинара. Обычно у меня проблема уложить днем Буню при бодрствующем Виле, потому что он скачет, грохочет и кричит, а вчера вдруг наступила тишина, минут на двадцать. Я, лежа в другой комнате с малышом, мысленно приготовилась к худшему, потому что, как известно, ребенок затих — жди крупного урона хозяйству. И тут является Виля и сообщает: «Мама, я что-то нарисовал!» И ведет меня в другую комнату, где он — сам! — вытащил из рулона большой лист, сам достал уголь и сам нарисовал несколько картинок, про которые безо всяких моих вопросов рассказал, что «вот это пароход, а это (дорисовывая по ходу рассказа) море…» Раньше такого не бывало никогда».

«Как здорово, когда можно с кем-то объединяться. Я поняла, чего мне не хватает для раскрепощения: именно компании — безумной, творческой и озорной».

Память о чуде

Счетчик фиксирует количество сообщений на форуме. У меня их на сегодня 17240. Половина, если не больше, — записи в дневниках семинаристов, остальное — рассуждансы.

Дорогие мои, до чего же радостно смотреть на ваши работы и читать комментарии!

У чудес есть чудесные последствия — они не забываются. И постоянно дают знать о себе. Так у детей, которых гнетет обыденность взрослой жизни, есть свои карманы, набитые волшебствами.

Для моей внучки Лизы-феи каждое растение имеет волшебную силу, она передает мне в ладошках «нюх» цветка, который делает нас прозрачными, и мы, нанюхавшись, теряем чувство реальности.

Она ведь ничего не знает о наркоманах, о ЛСД… Глубокие корни чудес выворачиваются наизнанку и становятся нашими пороками. Возможно, не имея в детстве никого рядом, с кем можно было бы поделиться чудесными открытиями, подростки становятся наркоманами, чтобы ловить все тот же кайф, который был в детстве и которого больше нет.

Выбор профессии, думаю, тоже связан с памятью о чуде. Что было моим детским чудом? Пожалуй, преображения, которые происходили на моих глазах при моем участии. Преображение бесформенного куска пластилина в змейку, свет в глазах маленьких уродцев — стоило мне, десятилетней, войти в палату с волшебной коробкой, где лежали камешки, листики, веточки, и начать выдумывать истории про вещи, которые они не могли не то что собрать, а просто увидеть, лежа в постелях, — и происходило преображение. Если бы можно было их вылечить… Поставить на ноги…

Стать врачом? Я пыталась поступить в мединститут. Мы пошли туда с папой. Оказалось, там надо сдавать анализы. Но тогда я не успею подать документы! Папа говорит: давай у кого-нибудь перепишем. Давай! Переписали у какого-то парня. Оказалось, у него был плохой анализ мочи. Пролетела.

Тем не менее моя работа имеет прямое отношение к врачеванию.

Стать учителем? В пединституте анализы сдавать не надо. Провалилась на первом же экзамене. Не знала наизусть письма Татьяны к Онегину.

Однако моя работа имеет прямое отношение к педагогике.

Стать скульптором? Я училась в Суриковской школе (ЦХШ), потом в художественной школе № 2 Краснопресненского района Москвы, параллельно работала в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного, потом училась год на монументальном отделении в Суриковском институте — и все это не сделало из меня скульптора-монументалиста. Я до сих пор очень люблю лепить, но судьба, богатая на выдумки, предложила мне много разных других профессий.

Стать писателем? Закончила Литературный институт, семинар прозы. Единственное, чему я могла бы там научиться, — это кратко излагать свои мысли, что необходимо для работы в журналах и газетах. Диплом «литературного работника» так и остался лежать без дела.

Многолетние исследования по истории, съемка документальных фильмов, изучение языков, кураторство выставок, преподавание — этому меня не учили ни в одном вузе.

И учителей я нашла себе сама.

Учитель жизни — знаменитый генетик Владимир Павлович Эфроимсон. Он, правда, переживал, что я распыляюсь и не отдаю все время писательскому труду, но поддерживал меня во всех начинаниях. Ему первому я рассказывала про Фридл и детские рисунки.

Фридл отослала меня к «Вводному курсу в Баухауз», к Иттену и Клее.

От нее же протянулась ниточка к Эдит Крамер, ее прямой последовательнице. На книгах Крамер выросли поколения искусствотерапевтов. Мне посчастливилось у нее учиться, бывать на ее семинарах в Колумбийском университете в Нью-Йорке, в Вене и Стокгольме.

Эдит Крамер

Жизнь одна — и книга одна. При всем жанровом многообразии там и тут действуют сквозные герои. Эдит — одна из них.

В шведском городке по имени Худиксваль она, разглядывая люпин, провалилась в канаву.

— Эх! — взмах кулачка. — Все так спешно цветет — лето короткое, нужно успеть вылезти из земли, вытянуться, расцвести, пока морозом не прихватит! — Выбираясь из канавы, Эдит не спускает глаз с семейства люпинов — фиолетовые, розовые, белые… — Только бы простояли до утра!

Спросила ее о вдохновении — насупилась:

— Вам нужно вдохновение, чтобы дышать?

Эдит охотится за цветами. Высмотрела полевые гвоздики, укрывшиеся среди трав и кашки. Скоро полночь, а она сидит за мольбертом на маленьком складном стульчике, водит кисточкой по полотну. На ней штопаная-перештопанная кофта грубой вязки и черная фетровая шляпа.

— Краски в свете белых ночей — что может быть прекрасней?!

Ее рюкзак-этюдник состарился вместе с ней. Похудел.

Австрийская еврейка из Нью-Йорка в шведские белые ночи забралась на веранду маленького дома и, сощурившись, смотрит оттуда на зеленое поле с оторочкой из белой кашки.

— Это на завтра, а теперь можно и чаю попить!

Пили чай, говорили о книгах, об искусстве, почему оно проваливается. Эдит считает — из-за утраты социальной функции. Оно не служит, оно самообслуживается в салонах. Оно перестало себя осознавать. В наше время почти невозможно быть хорошим художником. Все губит манерность. Претенциозность. Желание создать новый язык, не зная старого. Искусство — где оно? Храпит по салонам да шляется по подъездам! Служка! Да и того хуже!

И все это по-английски, с венским акцентом…

Если искусство перестало осознавать себя, возможно ли с его помощью «осознать» другого? Совершенствуясь в формах и красках, Эдит искала социального применения не искусству самому по себе, а его гуманистической функции. Из этих поисков и родилась ее искусствотерапия.

Как-то в Вене она предложила мне выбрать тему для семинара с тамошними психоаналитиками. Эдит не знает, что делать завтра?

Я ляпнула:

— Перевод.

А она:

— Чушь! Что это значит?

— Перевод из материала в материал, из плоскости в объем. Помните, вы задали дерево, велели найти похожие, и начался разбор элементов — ствол, крона, корни и их отсутствие, расположение на листе и так далее? А если взять три фазы? Рисунок, рельеф, скульптура.

Эдит молча барабанила пальцами по столу.

— Это урок по искусству, здесь нет терапевтического момента.

— Но вы же сами говорите, что занятия искусством и есть терапия! А тут надо пройти трансформацию. Дерево — образ «я» — должно найти себя в разных формах.

— Тогда зачем рельеф? Та же глина. Лучше коллаж. Или живопись.

— Я имела в виду не разные материалы, а разные формы. Постепенный переход из двумерного пространства в трехмерное.

— Хорошо, тогда промежуточная фаза будет такой: одним зададим рельеф, другим — коллаж, третьим — живопись.

Так мы и сделали.

Я навестила ее в Грундлзее в июне 2011 года. Дверь мне открыла Маргарита, сиделка из Словакии, с ней я говорила по телефону.

Эдит читала книгу на кухне. В той же кофте, в которой она теперь утопала, с той же косичкой, перехваченной аптечной резинкой. При виде меня она сжала руки в кулачки и потрясла ими в воздухе. Какая, мол, радость! Эдит уже почти ничего не слышит, хотя уши у нее отросли как у Будды, мочки почти на уровне подбородка.

Мы переместились с кухни на веранду.

Все те же толстые керамические чашки с бело-зелеными разводами, тот же вид на озеро, та же купальня… Пять лет тому назад Эдит оставила Нью-Йорк, вернулась в родные пенаты.

Я спросила у Эдит по-английски, рисует ли она.

— Нет, — ответила она по-немецки.

Маленькие, но по-прежнему яркие глаза занавешены веками. Взгляд вбок, птичий.

— Принеси карандаш и бумагу.

Маргарита всплеснула руками:

— Два года предлагаю ей карандаш и бумагу — нет!

В мастерской на втором этаже нет ни красок, ни свежих полотен, посреди комнаты большая кровать. Низкий стол для инструментов, прежде уставленный баночками с мастерками и стеками, замурзанными коробочками с углем, пастелью, сангиной, белыми мелками, стерками, тряпочками, перьями, баночками с тушью, — пуст. Карандаши и бумагу я нашла на полке над маленьким топчаном, где Эдит иногда задремывает среди дня.

Я села рядом с Эдит, и она, вперившись в меня взглядом, начала рисовать.

Глаза-глаза-глаза… Они наезжали друг на друга. Эдит повернула лист другой стороной — та же история.

— Дункель, морген! — сказала она.

Эти слова по-немецки я понимаю: темно, утром.

Веранду заливает солнечный свет, а ей темно. Судя по рисунку, ее зрение выхватывает отдельные детали, она не видит предмет целиком. Может, уголь — он ярче карандаша?

Маргарита принесла уголь.

Эдит всматривалась в меня изо всех сил, попросила меня пересесть — темно. Попробовала рисовать углем — не выходит.

Мы перебрались с веранды на открытую поляну. Она опять взялась за карандаш. Рисовала-рисовала — одни глаза.

— Хватит, завтра будет свет!

Я попросила у нее рисунки. Она пожала плечами. Велела мне найти в мастерской ее книгу статей по-немецки, это она мне подарит.

Я сбегала за книгой. Эдит поставила свою подпись. Этого достаточно.

— Лена, Фридл… — произнесла она и вздохнула. Помолчав, спросила: — Как Маня?

Я прокричала ей в ухо, что много рисует, работает…

— Маня талант, пусть учится у великих и у натуры, эти не подведут, — сказала она по-английски. — Генук, шлафен.

Маргарита довела Эдит до кровати, принесла книгу и включила лампочку.

Что же она читает? Все ту же книгу, про Ван Гога и его брата Тео. Два года тому назад она встретила нас с Маней разговором о Тео, об участи брата гения, который посвятил Винсенту всю жизнь, о безумии, которое никого не щадит, и о гениальности, которой все простительно.