Движение образует форму Макарова Елена

Слитность и цельность

Занятия «простыми вещами», у которых нет прямой привязки ни к чему, кроме как к своей сути, вызывают множество вопросов. Как к самим этим сущностям (точка, линия, звук — пятно, мелодия, цвет), так и к себе.

1. Зачем мне это нужно?

2. Зачем я учусь тому, что не есть моя профессия?

3. Что из этого я могу взять для занятий с детьми?

Ни на один из этих вопросов я ответить не могу, ибо они не ко мне обращены.

Продолжаю гнуть свое: чтобы понять слитность и цельность (в жизни, в творчестве, в произведениях искусства, в картине за окном), надо задуматься над составляющими этой цельности, что уже само по себе парадокс.

Мы складываем или умножаем?

Мы видим целое явление или его фрагменты?

Как сделать видимой мысль вещи о самой себе — линии, например?

«Пункты 1 и 2 — «Зачем мне это нужно?» и «Зачем я учусь тому, что не есть моя профессия?» — для меня оказались тесно взаимосвязаны. Дело в том, что если считать необходимыми компонентами полноценного развития личности творчество и свободу то мой кораблик дал сильный крен в сторону.

С творчеством всегда были проблемы. Вернее, проблем не было, как и самого творчества. Только я всегда ощущала свое сиротство, как будто у меня в детстве отняли близкого и родного человека, но он жив, и мне обязательно нужно отыскать его для того, чтобы быть счастливой. Поэтому я и учусь на вашем семинаре рисовать. Я встречаюсь здесь не только с вами, с сокурсницами, — я встречаюсь с собой, с той маленькой девочкой, которую звали Лидася и которая увлеченно рисовала на клочках бумаги кули-мули маминой учительской красной ручкой. И если, как говорила Фридл, занятия искусством призваны «освободить такие источники энергии, как творчество и самостоятельность, пробудить фантазию, усилить способности к наблюдению и оценке действительности», то в моем случае смело отметаем оценку действительности и самостоятельность и плескаемся в пересохшем, еле текущем тонкой струйкой ручейке моей фантазии и творческой наблюдательности, что я с упоением и делаю уже почти месяц…

Что касается детей, то тут все просто. Я хочу перестать быть зашоренной взрослой теткой и хотя бы немного приблизиться, почувствовать, а если повезет — и побыть самой творящим ребенком, вспомнить, как это было, и не оказать своим мальчишкам медвежьей услуги. Ведь все дети — гении, они и не читая Пастернака знают, что «цель творчества — самоотдача», а не красивый рисунок, за который учитель рисования выведет приглаженную пятерку в альбоме (вообще что за дикость — оценки в детском альбоме!).

Назавтра я выпадаю из всех дел, сегодня на работе распечатала из сети журнальный вариант «Фридл» и еще несколько ваших рассказов, так что появлюсь, когда очнусь…

Утром несколько минут смотрела в окно. Наш дом стоит на краю города, и, просыпаясь утром, я обычно вижу поля, перелески и небо — каждый раз другое. Только раньше я мало вглядывалась в него, а сейчас подолгу рассматриваю оттенки, переходы, свет и тени… Сегодня на бледно-голубом чистом небе плыло одно-единственное фиолетово-дымчатое облачко. И пока я смотрела в окно, оно растаяло, прямо на моих глазах. Раньше я никогда в жизни не видела так быстро тающих облаков. Спустя несколько часов читаю одно из писем Фридл: «Я сейчас уткнулась в маленькую картину — в пятнышко коричневатых елок — рисую ее из окна. Все возникло из коричневатого пятнышка, которое вдруг резко обозначилось на фоне розового и голубого мерцания снега… И так я рисую и рисую, вздыхая все чаще, думая о маленьком мерцающем пятнышке, — но где же оно, куда запропастилось? Его нет…» И потом, когда читала, все подспудно думала об этом пятнышке… Сохранилась ли эта картина Фридл? Как бы мне хотелось хоть на одно мгновение взглянуть на нее.

Я часто прерывалась, меня одновременно накрывало столько разных чувств, которые просто не опишешь словами… Чтобы успокоиться, опять вспоминаю сегодняшнее растаявшее облако и пятнышко Фридл…

Знаете, Лена, когда я дошла до слов, которыми вы закончили эпилог, я прямо онемела.

С работы я примчалась и сразу бросилась делать копию рисунка Петра Гинца. Было такое ощущение, что если я его не нарисую немедленно, то просто не смогу больше никогда ровно дышать. У Гинца на этом рисунке одновременно находишься внутри и вне Земли, меня он так потряс! Как и вообще книга.

В голове какой-то сумбур: у вас и у Фридл — одно и то же лицо, Чижек, Кандинский, Гроппиус, Иттен ожили и заговорили».

В Малой крепости

Я оставила компьютер и вышла из дому. Заперла за собой ворота. Позвонила Мане. Она все еще в Малой крепости, размечает стены для покраски. Мы выбрали несколько работ юного Кина, выполненных в пражской графической мастерской. Они будут фоном для разных экспозиций — книжной графики и производственного дизайна.

Кто такой Кин? Юный гений. Родился первого января 1919 года в Варнсдорфе, погиб в Освенциме в октябре или ноябре 1944-го. Оставил после себя более двух тысяч рисунков, сотни картин и стихов, десятки рассказов и сказок, пять пьес, либретто оперы «Император Атлантиды».

Это то, что удалось пока найти.

Заглянула по дороге во двор дома, где жила Фридл. Передала ей привет от девушки Лиды. Разумеется, я не сошла с ума и прекрасно понимаю, что ее здесь нет. Другие дети катают кукол в колясках, другие мамы сидят на лавочках. Даже фиолетовых облаков нет.

Двадцать минут — и я у Кина. Опять же, его здесь нет — одни свежевыбеленные стены. Завтра рабочие будут их красить по Маниному чертежу. Только после этого тут появится Кин. В одном помещении будет его пражская квартира, в другом — чертежный зал техотдела гетто, где он работал.

Строить мы будем из деревянных ящиков для затаривания фруктов. Директор завода выдаст нам девяносто ящиков размером 105x107x78 сантиметров. Рейки ящиков — как нотный стан или разлинованная тетрадь. На них будут тексты — стихи, отрывки из пьес, автобиография, цитаты из писем. Некоторые ящики послужат витринами, в двух мы вырежем дно, чтобы можно было видеть объекты насквозь, с обеих сторон. Все застеклим. В первом зале ящики составят секции, по пять штук в каждой: на нижнем уровне два плашмя, на верхнем — три стоймя. Между нижними и верхними образуется зазор в 35 сантиметров, там будут узкие витрины с фотографиями. Внутрь вертикальных ящиков мы поместим увеличенные фотографии и на их фоне разные объекты. Всего двенадцать секций. У стен ничего не будет стоять, они для экспозиции графики. Картины развесим на стенах, образованных из ящиков. В «комнате» будет «ковер» по эскизу Кина — реклама кофейных зерен, Маня сделает его из ковролина. В центре поставим настоящий стол тридцатых годов, арендованный у пражского Театра на Виноградах. Над столом повесим люстру — ее еще предстоит найти. Посетители смогут сидеть за столом и читать каталоги на трех языках. Скоро-скоро они прибудут из типографии.

Во втором, чертежном зале в центре будет стоять большой стол с гравюрами, повествующими о великих деяниях еврейских заключенных, его мы покроем стеклом. Окном послужит фотография из киноархива, на которой изображен комендант, сидящий за столом у окна, и рядом с ним стоящий навытяжку глава еврейского самоуправления гетто; к экспозиции рисунков, развешанных вдоль стен, и к трем экранам, где будут проплывать тексты писем Кина, будет вести настоящая дверь. Мы притащили ее со свалки, ее надо покрасить и приделать к ней петли. Для кукол, которых шили в гетто по эскизам Кина, Маня построит настенные витрины.

К четвертому двору, где прежде были общие камеры (две из них переоборудованы в выставочные залы), ведет узкая булыжная дорога, над ней тюремная смотровая вышка. Напротив вышки расстрельная стена, к ней ведет лестница. На ступеньках сидит Маня с чашкой в руке. Допивает кофе.

По небу и в самом деле плывут фиолетовые облака.

Я рассказываю Мане про письмо Лиды.

— Мам, неужели ты до сих пор удивляешься всем этим совпадениям? Меня скорее удивляют несовпадения.

Она встает, поправляет лямки комбинезона и решительно направляется в первый зал.

— Раз пришла, стой у этой отметки и держи скотч. Ровно, не тяни на себя. — Маня протягивает ленту скотча вдоль стены, останавливается у второй отметки. — Прилепляй. Подпиши здесь по-чешски «желтый», здесь — «синий», здесь — «красный». — Она открывает ведра, опускает в них по очереди деревянные палки, ставит отметины на стене. — Посмотри, по-моему, что надо.

— Может, красный ярковат?

— Проверяла, — Маня показывает мне высохшую уже краску на белом картоне. — Одобряешь?

— Да.

— Завтра и послезавтра покраска, я буду с рабочими, а ты сиди с Франтой над текстами. Время, мама, время!

Небо темнеет, собирается дождь. Мы идем быстро, но на мосту останавливаемся, смотрим на плотину, на бурную воду и спокойную гладь. Стихия и покой.

Начинается дождь, вода покрывается рябью, покой нарушен. Мы бежим вдоль дома с испанской мебелью, вдоль первого редута, от которого берет начало улица Фучика, и пилим по ней до конца к «Вечирке».

Выходим с покупками, поворачиваем у здания Музея гетто, в котором прежде был детский дом для мальчиков, и я передаю Петру Гинцу привет от Лиды.

Пока я готовлю ужин, Маня сидит в фейсбуке. Переписывается на иврите и английском с друзьями.

— Ну ты и строчишь!

— На себя бы посмотрела, — отвечает Маня, — ты вообще пулемет.

Упражнение на симметрию

Дорогие мои! Не представляю своей нынешней жизни без вас. Утром, еще до того, как все начнется, я заглядываю на форум, смотрю на работы. Это дает мне силы на весь оставшийся день.

Я рада тому, что происходит. Не все безоблачно, разумеется. Некоторые задания вызывают отторжение, неприятие, нежелание их выполнять. На самом деле, и я это уже говорила не раз, задания — это палочка-выручалочка, не в них суть. Если представить себе цельность, абстрактно, то любая ее точка является цельностью. Цельность — сплав, она не слагается из элементов. Исходя из этого, любое задание апеллирует к цельности в вас. Когда вы реагируете на что-то, отрицая задание или отворачиваясь от него (не по уважительной причине), у меня возникает вопрос, как попасть в эту точку в вас с другой стороны, с черного хода, скажем.

Настроение нельзя сбрасывать со счетов. И если что-то не выйдет сразу — не сердитесь на себя, попробуйте вернуться к заданию позже.

Когда Мане было одиннадцать лет, она провела со мной такую игру: нарисовала по клеточкам двадцать четыре рожи и велела определить характер каждой. Я определила. Она записала. На следующий день опять просит: определяй! Я же начисто забыла свои определения. Маня записала новые ответы и сверила их со старыми. Ее тогдашний вывод: «Половина зависит от настроения — вчера ты говорила просто так, а сегодня задумалась, — поэтому половина самых выразительных характеров совпали, а половина менее выразительных совершенно не совпали».

Теперь к уроку.

Упражнение на синхронность.

Мысль не опережает руку, рука не опережает мысль.

Закройте глаза. Возьмите в обе руки по кусочку угля. Готовы? Начали.

Рисуйте вазу снизу вверх, старайтесь ощутить форму.

Откройте глаза.

Что вышло?

Что-то вышло.

Переведите получившийся рисунок в форму. Выберите материал Для объемного отображения того, что у вас спонтанно получилось:

можно сделать а) коллаж из цветной бумаги, б) скульптуру из бумаги, пластилина или глины.

«Елена Григорьевна, смотрите, моя ваза стала человеком-вулканом!

Что-то происходит… стала замечать то, мимо чего бы раньше прошла… куст кружевной с шапкой снега на нем, как ложатся тени от лампы на стеллаже с детскими игрушками, потрясающее…

Нарисовала вазу с ленточками. Посмотрела, расстроилась из-за своей скудной фантазии и решила пририсовать что-нибудь, как рука захочет. Добавились уши сверху. Тут вообще мой критик внутренний включился: что за уши в вазе? Решила сделать вид, что это листики. Порывалась нарисовать еще и цветок, но потом подумала, что зеленые уши с цветком будут уже лишними. Что-то есть в этой вазе, но и этим вариантом я осталась недовольна.

Хочется рисовать двумя руками долго… но слово «ваза» говорит: у меня есть форма. Чуть-чуть еще порисую — и хватит. Потом на другом листе синхронизируй движения сколько влезет, а сейчас — ваза.

Я совершенно не самокритична. Наверное, во мне много детского. Но я получаю такое колоссальное удовольствие от этих линий! Мне так нравится, что у меня рождается. Причем рисуется совершенно не то, что задумывается. А руки-то двигаются у меня не одинаково. Открыла глаза — косовата. Закрыла опять. Еще. Еще. Эти несимметричные линии так напоминают женскую фигуру. Она закинула руки вверх и поет. На сцене, среди огней».

«Когда я закрыла глаза, в голове появились вазы, руки рисовали уже то, что придумалось в голове. Когда я начала рисовать, был страх выйти за границы листа сбоку или наверху. Левая рука хотела удрать, я чувствовала, что она обгоняет правую».

«Я нарисовала еще несколько ваз. Но в каждой последующей погрешность симметрии была все ярче. А что делать с вазой дальше, было непонятно.

Я решила вернуться к первой. Тут я увидела свою авоську в кружках. Мелькнула мысль про пуговицы. С пастелью я раньше не сталкивалась. Я терла и покрывала вазу новым слоем пастельных кружков. Очень интересное ощущение, как будто через руки я проникла внутрь вазы. Меня смущал яркий угольный контур, я решила растереть его. А еще я увидела, что ваза светится, как бы изнутри».

«Крутила тут просто так очередные вазы и горшки (а они у меня вечно кривые выходят, хотя и пузатые) и вдруг поняла: то, что мы делаем, сродни гончарному ремеслу — когда движение круга заставляет кусок глины подниматься, принимать форму, а руки эту форму ведут в нужном направлении…»

«Ваза родилась очень быстро. Я закрыла глаза. Позже ваза всколыхнула воспоминания о родах моей второй дочери. Потом я стала думать про коллаж. Витраж, стекла, солнце, проникающее сквозь цветное стекло… Но тут я увидела пластилин — и… получился коллаж».

«Елена Григорьевна, а мы уже со второй доченькой! Вчера вернулись домой. За два часа до ее рождения я еще старалась вылепить вазу, которую надо с закрытыми глазами рисовать…»

Как нарисовать пальму

Моей подруге Жанне, увы, не надо закрывать глаза, чтобы «ощутить синхронность». Она ничего не видит, кроме отдельных фрагментов, которые еще вылавливают из тьмы островки непораженной сетчатки. Ничего целого.

Мы познакомились, когда родилась Маня. В конце восьмидесятых Жанна с мужем и дочкой уехали в Америку в надежде спасти зрение. Процесс удалось приостановить, но ненадолго. Я бывала у них в Америке, они приезжали к нам в Израиль. Жанна никогда не путешествовала одна. И вдруг звонит ее муж и говорит, что она летит в Израиль. Одна. Да еще с пересадкой в Нью-Йорке. У нее идея фикс, она хочет научиться рисовать. Она тебе прямо этого не скажет, и ты меня не выдавай. Но имей в виду.

В аэропорту Жанну встретила двоюродная сестра, которая живет в Иерусалиме. Но уже на следующий день я поджидала ее у остановки 940-го автобуса в Хайфе. Стройная женщина в кепи с длинным козырьком, прикрывающим глаза, взяла меня под руку, и мы пошли.

— Ленуся, это море? — спросила она, внюхиваясь в воздух и вслушиваясь в звуки волн. — Я так и представляла себе нашу встречу: я беру тебя под руку, и мы идем на море.

— А то, что мы усядемся с тобой в кафе на берегу?

— Вот теперь представляю и это, — Жанна споткнулась о пластмассовый стул. — Садиться?

— Погоди, — я вызволила стул из песка и развернула его.

Заказали апельсиновый сок. Под цвет стульев.

— Ленуся, что там вдали, пальма? Я так мечтаю нарисовать пальму…

Никакой пальмы в направлении, указанном Жанной, не было.

— Именно пальму?

— Да. У нее такой ствол… — Жанна сомкнула растопыренные пальцы и повела вверх руками, — а оттуда, — она развела руки в локтях и подняла ладони кверху, — во все стороны таки-и-ие ветви…

— Вот ты и нарисовала пальму. Осталось то же самое проделать углем на бумаге.

— Ленусь, научишь? А уголь дома есть?

Жанна горит изнутри, а глаза не горят. Нет в них света. С виду совершенно нормальные, большие, карие. Незрячесть выдает неуверенная походка, но не глаза.

— А ты когда-нибудь занималась с такими, как я?

— Таких, как ты, не бывает.

— Ленусь, ты же понимаешь, что я имею в виду.

Жанна никогда не скажет о себе «слепая» или «незрячая». Звучит как приговор. А она все еще надеется на чудо.

— Я научу тебя рисовать пальму.

— Думаешь?

— Знаю.

Дома я застелила стол белой бумагой.

— Рисуй, где хочешь. — Я вкладываю Жанне в руку яблоко. — Как возникла эта форма? Нарисуй мне его в воздухе.

Жанна вращает кистью в разные стороны.

— Если крутить по горизонтали, получается как бы его ширина, а если по вертикали — высота. Но оно же не идеальной формы… Тут вмятина…

— Положи яблоко на стол. Бери уголь.

— Ты хочешь, чтобы я его обвела?

— Нет. Я хочу, чтобы ты его нарисовала.

— Понятно.

Жанна стоит прямо, рука, которая держит уголь, напряженно вытянута.

— Хочешь сразу пальму?

— Погоди… сейчас… — Она проводит круг.

— Наседай на него. Дыши! Нажим — волосная, нажим — волосная… Раз и два-а-а…

Жанна склоняется над бумагой и начинает раскачиваться.

— Слушай, у меня такое ощущение, что я улетаю в космос…

— А у меня такое ощущение, что я могу взять с бумаги твое яблоко и съесть.

— Такое объемное?

— И линии потрясающие. Не вру.

— Настоящее объемное яблоко?! Ленусь… лимон у тебя есть?

Даю лимон.

Жанна щупает его — пупырчатый и не шибко симметричный.

Несколько точных, интенсивных движений углем — лимон готов. Я не понимаю, как она это делает. Кажется, она и сама этого не понимает.

Мы перерисовали все фрукты и овощи.

— Во саду ли, в огороде… — Жанна водит кончиками пальцев по бумаге. — Это лимон?

— Лимон.

— А это, по-моему, банан.

— Банан.

— А это… картошка… Нет, это не картошка… Яблоко?

— Яблоко.

— Ты видишь, как я ориентируюсь… во всем этом богатстве и многообразии… Так что не переживай, Ленусь, — утешает она меня. — А теперь я возьму и нарисую пальму.

Она берет в руки уголь и рисует пальму. Кольцеобразными движениями ствол, из него выбросы линий, как салют.

— Где она стоит?

— Вот тут она стоит, — говорит Жанна и проводит линию земли. — Попала?

— Попала!

Жанна нащупывает рукой сиденье стула, садится аккуратно, нюхает свои руки:

— Даже мыть их не хочется…

Отдохнув, мы тренировались рисовать бабочку обеими руками. С крыльями все просто, но как быть с тельцем, как попасть в середину?

— А ты не думай, двигайся вверх от нижних крыльев, спускайся вниз, снова вверх…

Жанна вошла в раж. Она рисовала бабочку за бабочкой, и линии становились все более живыми, певучими.

Перемазанная углем, она «дирижировала» бабочку в воздухе и снова склонялась над листом.

— Ленусь, я летаю…

Следующая сессия, увы, происходила без меня.

У мамы случился инсульт, и все последующие дни я практически не выходила из больницы. С Жанной, по моей просьбе, продолжила заниматься Маня. В моменты «прозрения» лучше не останавливаться. Когда-то Жанна носила малютку Маню на руках, и теперь эта малютка учила ее рисовать пейзаж. Вещь почти невозможная для незрячего человека. На занятиях присутствовала Ассоль, и она все сфотографировала.

— Как Маня объясняет! — восторгалась Ассоль. — Рисуй гармошку, еще один ряд, еще один ряд. Отлично! Теперь вертикаль. Вот тебе и дерево на фоне гор!

Фотографии Жанниных творений мы выслали ее мужу. Пальму она нам не оставила, забрала с собой в Америку.

Думаю, люблю, ненавижу в цветах и в формах

Нынешнее начальство обосновалось в Малой крепости, в том же здании, где заседали высшие чины нацистского главнокомандования. Здесь все симметрично. У здания газоны с тюльпанами и нарциссами, здесь же стоят черные машины директора и замдиректора. Машина главного оформителя, маленькая и рыженькая, прячется на складском дворе, так что никогда не известно, на работе он или нет. А вот с начальством ясно.

Опять совещание. Теперь по поводу ящиков. Поступило сообщение, что на территорию завозятся ящики. Для чего?

Объясняю.

— Кто за них платит?

— Никто. Завод в лице директора господина Махачека отдает нам их бесплатно. Кроме того, их возят на заводской машине и устанавливают на месте, тоже бесплатно.

— Тогда все в порядке, — говорит директор мемориала. — В чем проблема?

Подчиненные пожимают плечами. Вроде ни в чем.

Главный оформитель стучит на нас начальству. Слишком уж вольно мы себя ведем, игнорируем все его советы.

— Нам нужна физическая помощь, а не советы. Все чертежи у вас на столе.

Два дня с рассвета до заката Маня с рабочими воздвигали ящичные стены «квартиры» и «чертежного зала». Какие-то ящики пришлось заменять, не тот формат; рабочие ездили взад-вперед на открытом грузовичке с подъемником, отвозили одно, привозили другое. Плотник Ярда принес специальные подпорки, с помощью которых он выровняет секции. Пол неровный, стены неровные, а ящики должны стоять прямо.

Ярда никогда не сидит; по-моему, он не знает о существовании такой позы. Измерил расстояние между секциями, где будет дверь, еще что-то измерил, записал в блокнот. В синем халате много карманов, и в одном из них всегда что-то припасено для Мани. Пряник, конфетка. Он ее уважает — «файна голка», то бишь хорошая девчонка, «вельми хытры а ма златэ руце» — очень умная и руки золотые.

Руки на самом деле черные. И у Мани, и у меня. И в ноздрях черно. Так хочется в душ, отмыться от грязи. Зато красота! Стены покрашены, Франта-график привез на пробу цветные распечатки «Пива и раков» и «Красных наездников» — такие у нас будут «обои» на двух участках стены. Эти эскизы киновского пром-дизайна, скорее всего, предназначались для салфеток или упаковочной бумаги. Приложили к стене — смотрится.

С Франтой мы работали над Бединой выставкой и чешским каталогом. Огромный, с всклокоченной седой гривой, быстрый как молния, он легко управляется с тяжелыми прессами и печатными машинами. Смешно смотреть, как он тычет большущими пальцами в клавиши лэптопа. Не его формат. Однако именно за лэптопом мы и проводим с ним эти дни.

Тексты на трех языках — самая трудоемкая работа. Особенно на этой выставке, где так тесно переплетены искусство и литература.

Название выставки: Франц Петер Кин (1919–1944). Думаю, люблю, ненавижу в цветах и в формах.

Тексты на ящиках. Автобиография (первый зал, первая стена)

«Я родился 1 января 1919 года в Варнсдорфе. Посещал реальную школу в Брно. Аттестат с отличием плюс особая похвала по трем предметам. Шесть семестров Академии в Праге. В прошлом году одна картина куплена министерством образования. Одновременно я посещал чешский киносеминар, где выучился на сценариста, и Официну Прапензис (частное училище книжной графики в Праге. — Е. М.). Последние политические события ставят под вопрос мое развитие как художника».

На этом и обрывается автобиография, начертанная на оборотной стороне альбома для набросков. 1939 год. Через пять лет история выставит в его биографии последнюю дату. Незадолго до этого, в минуту отчаяния, Кин напишет любимой женщине: «Как слепые у Брейгеля погружаются в трясину, следуя за слепым поводырем, точно так же тонут в дерьме все мои надежды, планы и виды на будущее, невозможно это остановить. Мне 25 лет, я восемь лет учился, но так и не постиг смысла этой простой профессии. Неудача, которая постигает художника в его высоких намерениях, прибавляет ему чести; увы, в моем случае это не так. <…> Я слишком поздно научился применять верные методы работы в живописи, не под силу мне реализовать это знание в нынешних обстоятельствах… Нет, это просто невозможно». (Из письма к Хельге Вольфенштейн, Терезин, 1944 год).

— Убери слова из статьи, — говорит Франта. — Тогда вторая часть будет во втором зале. Со слов «Как слепые у Брейгеля…». Сорок четвертый год, Терезин. Все правильно.

Франта был влюблен в прошлую выставку и теперь влюблен в эту. Его вдохновляет идея с ящиками и текстами, вытисненными на рейках. Тексты изготовляются по шаблонам. Сначала дизайн и печать, потом нанесение полос на деревянные рейки, прокраска белым, снятие негативного слоя типографской бумаги, проверка, все ли буквы на месте, чистка (иногда краска остается внутри буквы, острым ножичком все это убирается) — полно работы! Местный оформитель склонял нас к ленивому пути — отпечатать все на прозрачной бумаге и наклеить на дерево. Маня сказала твердое «нет».

Франта обещал отрядить на работу старших дочерей; директор варнсдорфской школы, где учился Кин и где ныне висит памятная доска, тоже пообещал помочь.

Справимся. Пока надо разобраться с типами текстов и, соответственно, размером букв, определиться со шрифтами. Какие еще есть виды текста, кроме ящичных? Для больших витрин, тематические. Например, этот. Относится к периоду, когда Кин преподавал на курсах промграфики в Виноградской синагоге.

С января 1941-го Кин вел два курса в день — утренний и вечерний. Помимо практических занятий в программу входили теория композиции, история искусства и прикладной графики, учение о красках, материалах и стилях, а также применение разных шрифтов в оформлении рекламы. Среди сорока четырех его учеников были люди разного возраста и профессий.

«Я многому научился в области прикладной графики, настолько, что смог пойти на такое рискованное предприятие, как преподавание, и теперь, спустя два месяца преподавательской деятельности, результат показывает, что я был прав. Я рисую очень много, но все мои коллеги из академии презирают меня, потому что реализм — фуй. Кроме того, делаю обложки для книг, кроме того, я должен работать почти до одиннадцати часов, поскольку курс занимает очень много времени. А еще читаю замечательные книги, которые дают мне новую систему координат и которых хватит, по-видимому, на ближайшие два года».

(15 августа 1941 года)

— Стой, — говорит Франта, — где-то я видел план курсов, написанный Кином от руки.

— В макете книги. На выставке его не будет.

— Знаешь, на что я обратил сейчас внимание?

— На что?

— Перечисление через запятую — это поток. Он не читается. Покажи, как было у Кина.

— Пожалуйста.

«Курсы в Виноградской синагоге

План

Практика

1) Шрифт: гротеск, антик, готический, древнееврейский

2) Плоский орнамент, узорная бумага на форзаце, узор или орнамент на ткани, упаковочная бумага и т. д.

3) Упаковки и коробки

4) Объявление-анонс, газетное объявление в рамочке, марки, типографическая композиция (набор)

5) Плакаты в помещениях и на улице, проспекты и журнальная обложка

6) Суперобложка, обложка, иллюстрация, страница набора

7) Приглашение, календарь, меню и т. д.

8) Обнаженная натура, голова, натюрморт, этюды к пейзажам (для использования в графике)

9) Декоративная скульптура

Теория

1. Теория композиции, история искусства и прикладной графики, учение о красках, материалах и стилях

2. Применение разных шрифтов в оформлении рекламы»

— Другое дело! Все конкретно. Человек читает и видит перед собой вещи из перечня.

— Не все. Декоративную скульптуру не видит.

— Тогда вычеркни девятый пункт.

— Так я не могу. Или документ, или авторский текст.

— Берем документ. А вот этот текст будет рядом с ним в узкой витрине.

«В застекленных витринах экспозиции участников групповой выставки — работы художника Петера Кина, ученика пражской академии. Даже при беглом осмотре они не могут не привлечь к себе внимания. Он особенно талантлив в области иллюстрации — психологическая аранжировка в стиле сфумато передает главное настроение романов Достоевского, Вассермана и прочих».

— Франта, не путай меня. В узкой витрине будет отрывок из газеты с переводом. Это — подпись к экспонату. Я разделила тексты по рубрикам, смотри: первое — к ящикам, второе — к большим витринам, третье — к узким витринам с фотографиями и мелкими объектами, четвертое — обычные подписи к объектам, рисункам и картинам. Рецензия — это маленькая подпись, относится к третьей категории. План курса — ко второй.

— Теперь все ясно. В любом случае замени свой текст киновским. Вернемся к ящикам. Автобиография — с ней мы решили. Дальше: стихи, отрывки из пьес, отдельные высказывания. Давай пример.

— Вот — из либретто к опере «Император Атлантиды»:

Дуэт

Ангел смерти и Арлекин

Дни, дни, кто купит наши дни?

Красивые, свежие и нетронутые, все как один.

Кто купит наши дни?

Быть может, удача зарыта в одном из них —