Влюбленные Браун Сандра

— Просто не похожа.

— Ответ не принимается. Что за детство, Доусон? Хочу — не хочу, похожа — не похожа?.. Объясни, что все это значит?! Какая вожжа тебе под хвост попала?

— Никакая. Просто один человек… умер буквально у меня на руках.

Это заставило ее замолчать, но ненадолго. Когда Хэрриет снова заговорила, ее голос звучал намного мягче и сочувственнее.

— Я знаю, это, наверное, было ужасно… — сказала она, и Доусон неожиданно представил себе, как Хэрриет сначала пинает кошку, которая наделала на ковер, а потом ласкает и чешет ее за ухом. — Но ведь ты уже писал о солдатах, которые умирали от ран. И у некоторых из них ты брал интервью за считаные часы до смерти.

— Да, но я еще ни разу не смотрел им в глаза в те минуты, когда из них окончательно уходила жизнь. — Неожиданно Доусон со всей отчетливостью вспомнил, как ему пришлось силой вырывать воротник своей рубашки из скрюченных пальцев Джереми. Он даже зажмурился, чтобы не видеть этой картины, но видение не уходило.

— Знаешь, — добавил он, — что-то мне подсказывает, ты все равно не поймешь, почему на этот раз все иначе. Просто прими это как данность, о’кей?

— Почему бы тебе не взглянуть на происшедшее под другим углом? Судьба подарила тебе уникальную возможность испытать себя, проверить, на что ты способен. Согласна, тебе пришлось нелегко, но я уверена, что из этой ситуации ты выйдешь другим человеком — с новой перспективой, с новым взглядом на жизнь. Так почему бы тебе не поделиться своим опытом с читателями?

Ее голос по-прежнему звучал задушевно и сочувственно, но Доусон уже понял: на самом деле Хэрриет нужна только статья и она пытается добиться своего любым способом. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Мол, я отлично понимаю, как тебе было тяжело, но ведь ты сильный, ты — профессионал! Возьми себя в руки, заглуши свои эмоции и сделай то, что от тебя требуется, а потом можешь переживать и посыпать голову пеплом сколько тебе вздумается.

— Это не тот опыт, которым я хотел бы делиться.

— Ну, может быть, не сейчас… Конечно, твои раны еще слишком свежи. Но потом, когда ты немного успокоишься, а острота ощущения притупится… Наверное, ты прав, с этим не надо спешить. Я тебя не тороплю, Доусон… — Последовала коротенькая пауза. — Но если бы ты представил готовый материал, скажем, к концу октября, я могла бы поместить его в…

— Статьи не будет, Хэрриет, — повторил Доусон. — Ни в октябре, ни в ноябре. И вообще никогда. Я, во всяком случае, ее писать не буду. Если хочешь, можешь прислать сюда кого-нибудь другого, но…

— Никто не сможет написать ее так, как ты.

— Ну, значит, тебе не повезло.

В трубке что-то сухо стукнуло, и Доусон догадался, что Хэрриет — раздосадованная и сбитая с толка — швырнула на стол свои шикарные очки со стразами.

— Доусон, ну почему ты так со мной поступаешь?!

— С тобой?

— Может, ты таким образом мстишь мне за то, что это меня сделали главным редактором, а не тебя?

Он от души расхохотался.

— Не льсти себе, Хэрриет! Все это не имеет к тебе абсолютно никакого отношения.

— А-а, я, кажется, поняла в чем дело! Ты просто набиваешь цену, я угадала? Хорошо, я поговорю с руководством, думаю, владельцы журнала пойдут мне навстречу и выплатят тебе за этот материал дополнительную премию. Я, конечно, ничего не обещаю, но постараюсь сделать все, что от меня зависит. Зато я могу гарантировать, что иллюстрации к твоему материалу попадут на обложку!

— Я не буду писать этот материал, Хэрриет.

— Кроме того, начиная с сегодняшнего дня я не буду давать тебе никаких редакционных заданий.

— То есть мне можно будет не писать о слепых воздухоплавателях?

— Ты сможешь писать о чем захочешь, будешь сам выбирать темы, которые тебе больше нравятся. С моей стороны, как тебе известно, это очень большая уступка, но я готова даже на это… Только дай мне три с половиной — четыре тысячи слов…

— Шесть.

— Шесть тысяч слов?

— Просто шесть слов. Слушай: Я. Готов. Сам. Оплатить. Твое. Шампанское.

Этот выпад переполнил чашу терпения Хэрриет. Она бросила трубку, но Доусон нисколько не расстроился. Как раз в этот момент в дверь постучали, и он решил, что принесли заказанный им сэндвич, но, когда Доусон открыл дверь, на пороге стоял отнюдь не посыльный коридорной службы.

Глава 27

— Один раз я уже выставила себя перед тобой полной дурой, — начала Амелия. — Но я не хочу выглядеть дурой перед ними… — И она движением головы показала себе за спину.

Выглянув в коридор, Доусон увидел у лифта двух полицейских в форме.

— Что-нибудь случилось? — Он повернулся к Амелии.

— Ничего не случилось. Может быть, впустишь меня?..

Доусон посторонился, и Амелия, с признательностью кивнув полицейским, которые сопровождали ее от самой Сент-Нельды, решительно шагнула в номер и плотно закрыла за собой дверь. Защелкнув замок, Амелия повернулась к Доусону.

— Ну, что скажешь?

— Я думал, это коридорная служба, — пробормотал он.

— Ты разочарован?

— Удивлен. А где Хантер и Грант?

— Я оставила их в коттедже. Думаю, они в хороших руках, так что за них я могу не волноваться. Хантер и Грант очень подружились с женщиной из полиции, которую прислали нас охранять.

На этом разговор прервался. Амелия некоторое время ждала, не добавит ли он еще что-нибудь, потом шагнула в комнату и огляделась. Увидев серебряное ведерко, в котором — в давно растаявшем льду — плавала бутылка с шампанским, она прищурилась.

— Празднуешь? А что именно, если не секрет?

От растерянности Доусон даже не нашелся что сказать.

— Амелия, что ты здесь делаешь? — выдавил он.

— Извини, что не позвонила и не предупредила о своем приходе, но…

— К черту любезности! — нетерпеливо прервал Доусон. — Почему ты приехала? Я был уверен, что после… после вчерашнего ты меня видеть не захочешь!

Несколько секунд они стояли и смотрели друг на друга, заново переживая вчерашнее, ощущая лихорадочные, жадные прикосновения, вспоминая движения рук и тел, его губы, ее губы, мощный финальный взрыв и… и невероятную нежность и тепло, которые наполнили их сразу после этого.

Доусон неожиданно нахмурился.

— Надеюсь, я не… не сделал тебе больно?

— Нет.

— Что ж, это… хорошо. Дело в том, что я немного…

— Потерял контроль, — подсказала она и кивнула. — Я тоже не владела собой.

— …Забылся, — закончил Доусон.

— Это то же самое, только выражено более изящно. Ничего удивительного, ведь ты же журналист.

И снова разговор надолго прервался. Наконец Доусон пробормотал, опустив глаза:

— Если ты боишься… последствий, то могу тебя успокоить: когда мне было двадцать два года, я сделал вазэктомию[47].

Это заявление оказалось настолько неожиданным, что первое время Амелия даже не знала, как на него реагировать. Лишь спустя какое-то время она сказала:

— Ты сделал такое в двадцать два года? Не слишком ли рано? Ведь это, кажется, необратимо…

Он кивнул:

— Да, необратимо, но я ни о чем не жалею.

— Если так, то… наверное, это было правильное решение.

Доусон посмотрел на нее с некоторым разражением, словно своими словами она лишила его возможности привести какие-то доводы, оправдать свой поступок.

— Ты так и не сказала мне, зачем ты приехала.

— Помнишь, что ты сказал мне вчера, когда уходил? Ты не дал мне возможности возразить…

Он мрачно взглянул на нее, потом медленно кивнул:

— Ага, вот в чем дело! Теперь я понял. Последнее слово всегда должно оставаться за женщиной, не так ли?.. Извини, но, по-моему, это банально и пошло. От тебя, во всяком случае, я ничего подобного не ожидал.

— А я не ожидала, что ты поведешь себя как ничтожество! — вспылила Амелия.

Доусон не стал возражать; он и впрямь готов был признать себя ничтожеством и глупцом. Кроме того, его явно что-то беспокоило, не давая примириться с собой и с окружающим миром. Тяжело вздохнув, он провел рукой по волосам, потом устало потер шею и посмотрел на нее какими-то больными, покорными глазами.

— Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, что мне было хорошо с тобой?.. Но разве это не было очевидно? Разве ты сама этого не почувствовала? Кроме того, о таких вещах обычно не говорят вслух, они…

— Тогда почему ты удрал?

— Я сказал тебе почему.

— То, что ты сказал, — это просто предлог. Настоящую причину ты скрыл.

— По-твоему, я тебе солгал?!

— Ну вот, теперь ты готов устроить скандал, лишь бы не обсуждать со мной свои навязчивые идеи.

— Так у меня, значит, есть навязчивые идеи? Иными словами, я психически болен?

— Заметь, это ты сказал — не я.

— Ладно, — неожиданно сдался Доусон. — Ты права, у меня действительно есть навязчивые идеи, которые не дают мне покоя. Тем более тебе следует внять предупреждению и держаться от меня подальше.

— Но почему, Доусон? Почему ты сначала говоришь, что не можешь без меня жить, а потом отталкиваешь меня? Скажи мне, в чем дело? Я должна знать. Я имею право знать!!!

— Ты до сих пор не поняла?.. — Он слегка пожал плечами. — Жизнь с Джереми стала кошмаром для тебя и для детей. Я не хочу, чтобы это снова с тобой случилось — случилось из-за меня.

— Но я почти уверена, что у Джереми не было никакого посттравматического стрессового расстройства, он его симулировал!

— Зато у меня есть! — отрезал Доусон.

— Я могла бы тебе помочь…

— Спасибо, но я не хочу, чтобы ты мне помогала.

— Разве не мне решать, помогать тебе или нет?

— Нет.

Амелия ненадолго замолчала, чтобы перевести дух. Неожиданно ей бросилось в глаза, что Доусон по-прежнему избегает ее взгляда и сам смотрит куда угодно, но только не на нее.

— Твое расстройство, твои ночные кошмары — это ведь не главная причина, верно? — медленно проговорила она. — Это просто еще один предлог. Как и твои потуги изображать из себя некое надмирное существо…

— Надмирное существо?

— Хедли сказал мне — ты разыгрываешь из себя стороннего наблюдателя, волка-одиночку, тогда как на самом деле…

— Ах, Хедли!.. Значит, ты обсуждала меня с ним?

— …Тогда как на самом деле это противоречит складу твоего характера.

— Какого черта, Амелия?! Хедли ничего не знает о моем характере!

— А мне кажется, он не так уж не прав.

— С чего ты взяла?

— Во-первых, эта операция, которую ты сделал в двадцать два года…

— Моя вазэктомия не имеет никакого отношения к тому, о чем мы сейчас говорим.

— Нет, имеет. И самое прямое.

— Ты ошибаешься!

— Нет, не ошибаюсь. Кстати, если в словах Хедли нет ни крупинки правды, с чего это ты так раскипятился?

Доусон резким движением отвернулся от нее, но постарался говорить тише.

— Где твоя статья, Доусон?

— Что-о? — Он так удивился, что снова повернулся к ней.

— Еще одним предлогом, к которому ты часто прибегал, была статья, которую ты якобы непременно должен написать. Ты сам не раз повторял — все, что ты делаешь, это ради сенсационной статьи, ради репортажа, за который ты непременно получишь Пулитцеровскую премию. Ради этого ты был готов подвергать свою жизнь опасности, идти на самый безумный риск… И где же она, твоя статья? — Она посмотрела на выключенный ноутбук на столе. — Где?!

— Я ее еще не написал.

— Но ты, наверное, уже начал, правда?

— Нет, не начал.

— Почему?

— Материал еще не… улегся. Не созрел. Я никак не могу решить, как лучше осветить произошедшие события, к тому же у этой истории пока нет конца. Смерть Джереми в лесной хижине — это еще не все. Эта история закончится только тогда, когда Карла арестуют или убьют.

— То есть ты ничего не пишешь, потому что ждешь развязки?

— Именно так. И это, кстати, единственная причина, по которой я все еще здесь.

— То есть ты задержался в Саванне только для того, чтобы дождаться, пока Карла поймают?

— Да.

— И твоя дружба со мной, с мальчиками — это только средство, с помощью которого ты собирался достичь цели?

— Ты хочешь знать всю правду?

— Мне будет достаточно, если ты скажешь просто «да» или «нет».

— Мне бы не хотелось тебя обидеть или сделать больно…

— Это значит — «да»?

Доусон ничего не ответил.

— В общем, ты просто работал над статьей… — Амелия вздохнула. — Втирался к нам в доверие, чтобы заполучить первоклассный материал. Так?

В ответ он только коротко кивнул.

Амелия долго смотрела на него, потом покачала головой:

— Ты опять врешь, Доусон!

— Ты уже говорила мне это несколько раз.

— А ты каждый раз это отрицал. И все равно, я не верю, что ты можешь быть настолько черствым.

— Не веришь?! Хорошо, я попробую тебе это доказать. Ты хочешь узнать, насколько далеко я готов зайти, чтобы добыть материал для статьи? Слушай, я тебе расскажу… только присядь, рассказ может получиться довольно длинным.

Амелия опустилась в кресло.

— Я слушаю.

Но Доусон начал не сразу. Некоторое время он расхаживал перед ней по комнате, словно собираясь с мыслями. Его движения были нервными, порывистыми, почти гневными, но в них Амелия улавливала глубокое волнение и неуверенность в себе. Наконец он начал свой рассказ:

— Как тебе, вероятно, известно, я сумел добыть отличный материал в Афганистане. Мои статьи наделали много шума, о них много говорили, но мне этого было мало. Мне хотелось большего. Я мечтал о сенсации, о бомбе. Не в том смысле, конечно, какой вкладывают в это слово те, кто пишет для «желтой прессы», нет! Мне хотелось писать о вещах внешне обыденных, будничных и вместе с тем об очень и очень важных. О человечности и политике. О праве человека на спокойную и счастливую жизнь. В поисках подходящего материала я вылетел на точку — армейский опорный пункт или заставу, затерянную в горах на афгано-пакистанской границе. Не буду говорить, чего мне стоило уломать армейское начальство, чтобы мне разрешили туда отправиться. Пришлось подключить кое-какие мои связи в Пентагоне, но так или иначе я оказался там. Первое, что меня поразило, это отсутствие утренних и вечерних сумерек. Как только солнце встает над горами, сразу начинается день. Как только оно садится — наступает ночь, черная, непроглядная ночь, в которой не видно ни единого огонька. Если в темное время суток кому-то нужно было перейти из блиндажа в блиндаж, приходилось пользоваться маленькими фонариками с красными стеклами, которые почти не давали света. Но самым главным была постоянная боевая готовность. Круглые сутки. Семь дней в неделю, и так — без перерывов и выходных. Это была очень тяжелая, напряженная жизнь, но солдаты, которые там служили, как-то справлялись.

На точке постоянно находился один взвод. Особый взвод, если ты понимаешь, что я хочу сказать. С остальными нашими военнослужащими они почти не взаимодействовали. Больше того, их как будто не существовало вовсе. Это были по-настоящему крутые парни, но совсем не такие, каких можно видеть в кино. Они не были накачанными великанами, «терминаторами» или «крепкими орешками». Большинство из них были небольшого роста, жилистыми, сильными физически и на редкость выносливыми. Все свободное от боевых выходов время они посвящали изнурительным тренировам. Рукопашный бой, метание ножа, снайперская стрельба, скалолазание и другие необходимые навыки — все свои навыки и умения они стремились довести до совершенства. Конечно, все эти парни были на редкость агрессивными, задиристыми, драчливыми — без этого, наверное, не бывает хорошего бойца, но, несмотря на это, они были очень дружны. Жили как одна семья, все делали вместе, помогали друг другу чем могли… И в то же время это были тренированные убийцы или, лучше сказать, настоящие солдаты действующей армии.

Вот почему мне казалось, что лучшего материала для задуманной мною статьи, или, точнее, серии статей, мне не найти. Нужно было только узнать этих парней получше, и я жил с ними, тренировался с ними, старался узнать, кто чем дышит и что собой представляет. Что делало их такими хорошими солдатами? Были ли они патриотами своей страны или обученными головорезами на государственной зарплате?

Как я уже сказал, я жил вместе с ними. Со временем они меня полюбили или, во всяком случае, прониклись ко мне достаточным доверием, чтобы откровенно отвечать на вопросы. Чего они не могли понять, это того, что я делаю в этом богом забытом и к тому же небезопасном месте, ведь мне — в отличие от них — ничто не мешало отправиться туда, где идет нормальная, мирная жизнь, где есть виски и женщины, кино и телевизор, бары и рестораны и многое другое. Мне стоило большого труда убедить их, что комфорт, которым я пожертвовал, стоит в моих глазах гораздо меньше, чем та статья, которую я надеялся написать.

Итак, я спал с ними в блиндажах, ел с ними за одним столом, обменивался шуточками и играл в покер. Единственное, чего я не мог делать наравне с ними, — это ходить на боевые задания, которые подразумевали поиск и ликвидацию цели, будь то мост через ущелье, караван с грузом оружия или наркоты или человек. Время от времени солдаты уходили в горы, уходили большими и маленькими группами. Они возвращались усталыми, грязными, истосковавшимися по горячей пище, но довольными и почти счастливыми. Задание выполнено, и одним террористом на свете стало меньше. Они рассказывали мне о подробностях, нисколько не стесняясь в выражениях, да еще и шутили: «Запиши это дословно, Доусон. Можешь на меня ссылаться! Не верь Ларсу, он все врет; если хочешь знать, как было на самом деле — послушай меня!» Да, Амелия, они ничего от меня не скрывали, они хотели, чтобы мир узнал о них, узнал, что они сделали и ради чего.

Перестав ходить, Доусон опустился на кровать и внимательно посмотрел на нее.

— Это было в мае, в конце. Взвод почти в полном составе ушел на задание и долго не возвращался. Командование ничего мне не сообщало, но я этого и не ждал. Задание было секретным, но по некоторым признакам я догадывался — произошло серьезное ЧП. Впоследствии я узнал, что не ошибся: в районе, где велись активные боевые действия, разбился американский вертолет. Пилоты выжили, хотя и были ранены. Немедленная эвакуация по воздуху была невозможна из-за действий мобильных групп террористов, вооруженных, кстати, американскими же переносными зенитными комплексами.

Неподалеку от места крушения вертолета была афганская деревня — несколько глинобитных хижин, прилепившихся прямо к скале и больше похожих на пещеры, чем на дома. Местные жители… Как правило, они придерживаются своих собственных племенных и религиозных традиций и почти отрезаны от внешнего мира. Кто и с кем воюет на их земле, им известно, но не более того. Как бы там ни было, наших пилотов они подобрали, оказали им первую помощь и приютили у себя. Когда об этом стало известно, командование приняло решение отправить взвод для охраны пилотов и местных жителей. Наши парни должны были занять оборону и продержаться столько времени, сколько потребуется, чтобы спланировать и осуществить спасательную операцию.

Но афганские мятежники-талибы узнали о крушении вертолета и успели первыми добраться до деревни. Они устроили пилотам показательную многочасовую казнь, а потом начали убивать жителей деревни за то, что те осмелились дать убежище нашим раненым.

На протяжении нескольких дней взвод, выдвинувшийся на плато у подножия горы, пытался выбить мятежников из деревни, но они упорно оборонялись, укрывшись в домах-пещерах. На открытое место они выходили только затем, чтобы казнить очередного афганского крестьянина, а наши парни ничего не могли поделать — только наблюдать за расправой и бессильно проклинать фанатиков. Талибы убивали жителей деревни по одному, изредка — по двое-трое. Некоторым повезло — их просто расстреляли, но для большинства смерть оказалась мучительной. Дольше всех мучили стариков, женщин, детей… — Доусон зажмурился. — То, что с ними делали, — это было что-то невообразимое! В конце концов наши парни все же получили поддержку авиации и пошли на штурм, но даже в этом случае это было нелегким делом. Им приходилось атаковать противника, который находился выше по склону горы и к тому же за укрытием, так как авиационные ракеты часто не могли пробить прочную скальную породу. Несколько мятежников-талибов они все же уничтожили, однако многие ушли тайными ходами. Но прежде чем обратиться в бегство, они успели убить всех, кто еще оставался в живых.

Доусон снова замолчал. Низко опустив голову, он упорно изучал узоры на ковре у себя под ногами. Потом он снова заговорил:

— На этот раз возвращение на базу было далеко не радостным. Взвод понес тяжелые потери — шестеро было убиты, десятеро тяжело ранены, и их на вертолете доставили в госпиталь в Баграме. Один из раненых скончался по дороге. Те, кто остался в строю, тяжело переживали поражение, и в блиндажах, где ночевал личный состав, царили уныние и подавленность. Никто не смеялся, не шутил, не резался в карты. Разговоры стихли — солдаты старались обращаться друг к другу только по службе и почти не смотрели друг другу в глаза. Там, на плато у деревни, каждый из них заглянул в уродливое лицо войны, и это изменило их навсегда. Подвиги, победы, выполненные задания — все было забыто или отошло на задний план. Их личный опыт обогатился трагическими переживаниями, которые не каждому по плечу.

Именно об этом я собирался писать. Что происходит с солдатом, когда война перестает быть достойным мужчины занятием и превращается в обыкновенное убийство, в резню? Когда исчезают доблесть, благородство и слава и остаются только кровь, смерть, страдания ни в чем не повинных людей. Ты скажешь — это тема не новая, об этом когда-то много писали, но мне казалось — я смогу осветить проблему под новым углом. Для этого мне нужно было только одно — суметь разговорить моих друзей, заставить их откровенно рассказать о своих переживаниях. И я преуспел, — добавил он, все так же глядя в пол у себя под ногами. — Несколько парней решились поделиться со мной пережитым. От них-то я и узнал, что мятежники использовали жителей деревни в качестве живого щита. Нашим парням, оказавшимся под обстрелом, приходилось стрелять в ответ, но их пули то и дело попадали в стариков, детей, беременных женщин и совсем крошечных младенцев, которых мятежники выгнали на открытое пространство перед своими позициями. И примириться с этим им было невероятно трудно, почти невозможно.

Доусон в очередной раз замолчал и молчал так долго, что Амелия уже решила, что он закончил свой рассказ. Оказалось, однако, что он только-только подошел к самому главному.

— Одним из тех, у кого я рассчитывал взять интервью, был капрал Хокинс — симпатичный, улыбчивый парень с крошечного ранчо в Северной Дакоте. Несмотря на то что Хокинс вырос в глуши, он был на удивление сметлив и обладал задатками прирожденного лидера. Сослуживцы его любили, он тоже дружил со многими. За все время службы на «точке» он не получил ни царапины, хотя регулярно участвовал в самых опасных боевых выходах. После боя у деревни он утешал тех, кто совсем пал духом, и сам писал письма родителям погибших, в которых прославлял мужество и доблесть павших товарищей.

Однажды утром, когда после завтрака я возвращался в свой блиндаж, Хокинс окликнул меня. Он сидел на гребне небольшого каменистого холма рядом с лагерем. Солнце только что встало над горами, оно било ему в спину, так что я различал толко силуэт. Мне даже пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы разглядеть, кто меня зовет. Видя, что я остановился в недоумении, Хокинс еще раз махнул рукой и крикнул, чтобы я поднимался к нему — мол, он хочет дать мне интервью, о котором я давно просил. Я стал подниматься к нему, но склон холма был довольно крутым и к тому же усыпан щебнем и галькой, которые выскальзывали у меня из-под ног. Мне было трудно. Раннее утро, а я уже задыхался от жары, а местами даже опускался на четвереньки, потому что иначе наверх было не взобраться — и все равно я то и дело оступался и съезжал вниз. Хокинс смеялся и кричал, чтобы я поторопился, иначе он передумает… — Доусон исподлобья взглянул на Амелию и снова уставился на узор ковра. — Наконец я добрался до вершины. Пот заливал мне лицо, глаза щипало, болели изрезанные о камни руки и колени. Солнце по-прежнему слепило меня, и я снова прикрыл глаза от света, чтобы различить фигуру Хокинса.

«Так ты хотел взять у меня интервью, Доусон?» — спросил он и улыбнулся мне своей простой, по-домашнему мягкой улыбкой.

«За этим я и поднялся сюда», — отвечал я. Я тоже широко улыбался, но моя улыбка выглядела, должно быть, совершенно по-идиотски. Пот по-прежнему стекал по моему лицу, попадал в глаза, а я все шарил по карманам, ища карандаш и блокнот, поскольку свой ноутбук я оставил в блиндаже, а Хокинс не дал мне возможности за ним сбегать.

«Писать ничего не нужно», — сказал он мне… а потом достал пистолет и выстрелил себе в рот.

Упираясь локтями в колени, Доусон всем корпусом наклонился вперед и с силой надавил большими пальцами на глазные яблоки. Губы его изогнулись в горькой усмешке, когда он сказал:

— Вот так я получил свое интервью.

— Это и есть твой ночной кошмар? — догадалась Амелия.

— Последнее, что я слышу перед тем, как проснуться от собственного крика, это звук выстрела.

— Бедный Доусон!.. — сочувственно прошептала она.

— Только не надо меня жалеть.

Поднявшись с кресла, Амелия подошла к нему.

— Ну вот, ты опять меня отталкиваешь. Пытаешься оттолкнуть… — Она подняла руку, чтобы погладить его по щеке, но он резко отстранился.

— Спасибо, но если ты сейчас отдашься мне из жалости, это не избавит меня от кошмаров.

Амелия подошла совсем близко и теперь стояла между его широко раздвинутыми коленями.

— Вот опять, — проговорила она с улыбкой. — Ты снова меня отталкиваешь, но я все еще здесь.

Он положил руки ей на бедра, словно собираясь оттолкнуть ее физически. Но стоило ему прикоснуться к Амелии, как его пальцы инстинктивно сжались, и он привлек ее к себе, упершись макушкой ей в живот.

— Да… — проговорил он громким, хриплым шепотом. — Ты все еще здесь!..

Амелия в свою очередь прижала голову Доусона обеими руками. Ее пальцы нежно перебирали волосы у него на затылке.

— Спасибо, что ты мне все рассказал.

Он поднял голову и посмотрел на нее.

— Ты меня благодаришь?..

— Кто еще знает об этой истории?

— Никто.

— А Хедли?

— Никто, — повторил Доусон.

— Но ты доверился мне… почему? Разве я такая особенная?

— Для меня — да, — ответил он грубовато.

— Не отталкивай меня снова, — попросила она.

— Бог свидетель: я не хочу тебя отпускать! — Доусон потерся макушкой о ее груди.

— Тогда почему ты это делаешь? — Она заставила его поднять голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

Прежде чем Доусон ответил, раздался стук в дверь.

— Наверное, коридорная служба. Принесли твой сэндвич, — сказала Амелия.

— Очень вовремя, черт возьми!

Снова послышался стук, и мужской голос сказал:

— Мистер Скотт?..

Доусон попытался подняться, но Амелия мягко толкнула его обратно на кровать и, выйдя в небольшую прихожую, отперла замок и отворила дверь. Она ожидала увидеть официанта с подносом, но на пороге стоял смешной лысый старичок в огромной бейсболке, который держал в руках букет увядших цветов, и она немного растерялась.

— Вы… к кому?

Не отвечая, старик отшвырнул цветы, и она увидела у него в руках черный револьвер с коротким стволом, который он немедленно прижал к ее боку.

— Доусон!..

Доусон вскочил, собираясь броситься на помощь, но остановился, когда Карл развернул Амелию спиной к себе и прижал револьвер к ее виску.

— Даже не передать, как я рад встретиться с моими соседями по пляжу, — проскрипел он и добавил: — Лучше не пытайся, Доусон!..

Доусон в бессильной ярости сжал кулаки.

— Отпусти ее! — приказал он. — Немедленно!

— С какой стати? — удивился Карл и даже слегка пожал плечами.

— С той стати, что иначе я убью тебя.

— Ты ничего не понял, придурок. Это я убью тебя.

С этими словами он отвернул ствол оружия от Амелии и прицелился в Доусона.

Глава 28

— Моя смена почти закончилась. Скажите, что еще я могу для вас сделать, прежде чем я передам вас ночной смене?

Медсестра по имени Мелли нравилась Хедли больше других, однако когда он ответил, голос его прозвучал сварливо:

— Принеси мне чизбургер и картошку фри, дочка.

— Даже не просите, ведь вы отлично знаете, что я не могу этого сделать. Доктор прописал вам строгую диету, и…

— Он знает, — подала голос Ева, которая, сидя у окна, листала какой-то журнал. — Он просто вредничает.

— Как насчет обезжиренного молока, сэр? — спросила Мелли, застегивая у него на бицепсе браслет тонометра.

— У меня от него понос, — огрызнулся Хедли. — И вообще, в это время суток я предпочитаю бурбон со льдом.

Сестра легонько шлепнула его по руке.

— Давление пониженное. Это хорошо… — Она занесла результаты измерений в карту и спросила у Евы, собирается ли она снова остаться на ночь.

Страницы: «« ... 2223242526272829 »»

Читать бесплатно другие книги:

Государственные и муниципальные финансы. Шпаргалка...
Анализ финансовой отчетности. Шпаргалка...
Бюджетная система России. Шпаргалка...
Раньше Полина никогда не попадала в сомнительные ситуации! Но с тех пор как она пришла домой к своей...
Луи-Фердинанд Селин (1894–1961) – самый скандальный, самый противоречивый, самый несчастный и самый ...
Нет более опасной профессии, чем путешествие во времени, – незваный гость из будущего рискует не тол...