Операция «Перфект» Джойс Рейчел
– Не грусти, мама скоро вернется, – утешил ее Байрон.
– Она раньше всегда нам чай готовила, и читала всякие истории, и всегда была такой хорошенькой. А теперь она еще и пахнет!
– Чем это она пахнет? – удивился Байрон. Он что-то не замечал, чтобы от матери плохо пахло.
– Тухлой брюссельской капустой!
Он засмеялся:
– А ты и не знаешь, как пахнет тухлая брюссельская капуста.
– А вот и знаю! Она пахнет, как мама.
– Ну, а я не знаю, чем пахнет эта твоя капуста, – сказал Байрон. – И потом, наша мама и капусту-то эту сто лет не ела. Сейчас же лето.
Люси свернулась калачиком у него под боком, подогнула под себя ноги, как козленок, и снова печально заговорила:
– Раньше наша мама была, как все настоящие мамы. И всегда водила нас за ручку, и всякие приятные вещи нам говорила…
– Ничего, она скоро вернется, – снова сказал Байрон и предложил: – А хочешь, я тебе какую-нибудь хорошую историю почитаю?
– А ты будешь всякими смешными голосами говорить?
– Конечно! Я постараюсь говорить самыми смешными голосами на свете!
Читая, он все время держал Люси за руку. Ее ручонка была такой маленькой и теплой в его ладони.
– Мамочка поет, – сказала она, открывая один глаз и тут же снова его закрывая.
И Байрон напел ей ту песенку, которую его мать пела там, на лугу, хотя толком не знал ни слов, ни мелодии. Он чувствовал, что, становясь как бы эхом ее голоса, бросает ей, сидящей в кресле среди цветов и трав, некую спасительную веревку. Люси совсем притихла, уткнувшись головой в подушку. За окном гасли последние лучи заката. По небу стаями неслись облака, отливающие золотом, точно консервированные персики.
Когда Байрон снова подошел к пруду, то нашел мать на прежнем месте. Она сидела в кресле, свернувшись калачиком. Он поднял ее и повел в дом, медленно, дюйм за дюймом, преодолевая долгий путь через луг, через сад и все время приговаривая тихим голосом, в точности как когда убаюкивал Люси. Он чувствовал, что сейчас с матерью нужно вести себя очень осторожно. Она покорно поднялась вместе с ним по лестнице, вошла в свою комнату и тут же скользнула в постель. Она так и легла на одеяло прямо в туфлях и в юбке, но Байрон решил, что сегодня это никакого значения не имеет.
– Ну вот, теперь спи, дорогая, – прошептал он, хотя уговаривать ее не было никакой необходимости: она и без того уже крепко спала.
Глава 18
Прощай, Айлин
Весь день Джим ждал свидания с ней. После неудачного эксперимента с дезодорантом он стал избегать любых запахов, но хорошенько вымыл голову и тщательно причесался. Когда его засекла Пола, тоже вышедшая после работы на автостоянку – он в этот момент как раз любовался собственным отражением в автомобильном стекле и поправлял прическу, – то, естественно, тут же спросила: «Что, Джим, к кому-то в гости собрался?» А Даррен показал Джиму два больших пальца и так выразительно подмигнул и ухмыльнулся, что эта улыбка вышла больше похожей на гримасу боли. Впрочем, они и не думали над ним смеяться, наоборот, всячески давали понять, что он такой же, как и они сами. Джим тоже подмигнул в ответ и поднял оба больших пальца.
– У меня свидание с Айлин, – сообщил он им. – Я и подарок для нее приготовил.
Пола удивленно округлила глаза, но, как ни странно, ни кричать, ни сердиться не стала.
– Бывает, – только и сказала она.
– Это ты молодец, приятель! – засмеялся Даррен.
На тротуарах не протолкнуться, все заняты последними предрождественскими приготовлениями и покупками, в некоторых магазинах уже начата распродажа. Например, в витрине кондитерского магазина молоденькая продавщица складывает пирамиду из пасхальных яиц, и Джим смотрит, как она это делает. Ему нравится, что самые маленькие она помещает на самый верх получившейся пирамиды, а внизу пристраивает пять желтеньких пушистых цыплят. Джиму эта девушка кажется немного похожей на него самого. Так, может, он и не такой уж странный, в конце концов?
Ручки, приготовленные в подарок Айлин, надежно спрятаны в карман пиджака. Мойра помогла Джиму завернуть их в рождественскую оберточную бумагу и перевязала маленький сверток блестящей металлической ленточкой. В отдельном пакете у Джима продукты для рождественского обеда и дополнительный запас липкой ленты. Было бы, конечно, хорошо не брать на свидание продукты и липкую ленту. Всегда лучше думать только о чем-то одном. Но Джим понимает: умение думать о нескольких проблемах одновременно тоже совершенно необходимо для того, чтобы считать себя таким, как все, ибо все нормальные люди вечно вынуждены держать в голове множество вещей сразу, даже если эти вещи не имеют друг к другу абсолютно никакого отношения.
Паб накануне Рождества битком набит выпивохами, причем некоторые тут явно с самого утра. На них бумажные короны и шапки Деда Мороза. Они то и дело кричат, стремясь, чтобы их слышали все. Стойка бара украшена мерцающими рождественскими огоньками, и на ней стоят блюда с крошечными бесплатными пирожками, завернутыми в серебристую фольгу. Кто-то из группы мужчин, пришедших сюда прямо с работы в деловых костюмах, спрашивает у барменши, есть ли у них «Ctes du Rhone»[59] в бутылках, а барменша в ответ спрашивает у него, красное это вино или белое, и говорит, что у них имеется только один сорт вина. Пробираясь сквозь толпу, Джим несет к своему столику поднос с двумя кружками, только вот пальцы у него сегодня почему-то очень болят, и к тому времени, как он достигает цели, весь поднос оказывается залит пивом. Пиво льется и на ковер, и Джим чувствует, как под ногами у него хлюпает целая лужа.
– Я… сейчас принесу еще, – поспешно говорит он.
Айлин смеется и говорит: – Ничего страшного, забудь к чертям собачьим. – Потом берет кружки и просто вытирает им донышко. На ней все то же зеленое зимнее пальто, которое она решила украсить брошью из разноцветного стекла. Кроме того, Джиму все кажется, что лицо у нее сегодня какое-то странное. Он догадывается, что все дело в яркой помаде и в том, что она сотворила со своими волосами. Сегодня они выглядят совершенно прямыми и облепляют ее лицо, словно мокрые. Заметив, куда он смотрит, Айлин поднимает руки и ладонями прижимает свои «новые» волосы к щекам. Может, она просто как-то не так их расчесала? – думает Джим.
Айлин спрашивает его о планах на Рождество. В ответ он достает из пакета и показывает ей «индюшатину высшего сорта», а также «полностью готовые к употреблению» картофель, брюссельскую капусту и пудинг «на одну персону», который достаточно просто разогреть в микроволновке.
– Похоже, ты запасся всем необходимым, – одобряет Айлин.
Джим объясняет, что это далеко не так. Во-первых, у него нет микроволновки.
– И потом я никогда еще не готовил рождественский обед, – говорит он.
На то, чтобы произнести последнюю фразу, у него уходит очень много времени. Отчасти, потому что он нервничает, а отчасти, потому что приходится кричать. Услышав, как Джим борется со словами, три молодые женщины, сидящие за соседним столиком у Айлин за спиной, дружно поворачиваются и начинают на него смотреть. Все это очень странно, потому что, во-первых, эти дамы явно забыли одеться. На них, собственно, почти ничего нет, кроме белья или чего-то такого, что когда-то использовалось как белье: крошечные лямочки-топики на завязках открывают взору их мягкую белую плоть, украшенную чернильными кольцами татуировки. Скорее уж самому Джиму следовало бы удивленно пялить на них глаза.
– По правде говоря, – признается Айлин, – лично я Рождество ненавижу. Почему-то все убеждены, что на Рождество непременно нужно веселиться. Каждому хочется счастья, принесенного в красивом пакете. – Ее лицо здорово раскраснелось от духоты. – А вот я однажды на Рождество целый день провалялась в постели, и это был один из лучших праздников в моей жизни. А в другой раз я на Рождество уехала к морю. Мне почему-то втемяшилось в голову, что там может оказаться Ри. Я остановилась в крошечном отеле «B&B»[60].
– Но это же чудесно, – говорит Джим.
– Ничего чудесного! Там в соседнем номере кто-то как раз умер от передозировки. Оказалось, он специально на Рождество уехал из дома, чтобы покончить с собой. Понимаешь, что я хочу сказать? Полная чушь – это ваше Рождество! Для тысяч людей все это полная чушь! Мы с хозяйкой гостиницы потом несколько часов после него там убирали.
Джим объясняет, что это будет его первое Рождество в домике на колесах, а потому он все-таки ждет его с нетерпением. Айлин, отхлебнув пива, пожимает плечами и говорит, что, мол, всякое в жизни бывает.
– Знаешь, я тут подумала… – говорит она и внезапно умолкает. И все крутит на подставке свою кружку с пивом.
– О чем же ты п-п-подумала? – громко спрашивает Джим, и те молодые женщины за соседним столиком, снова услышав его заикание, переглядываются и прячут гадкую ухмылку, великодушно прикрывая рот рукой.
– Но в ответ на мое предложение ты всегда можешь сказать «нет», – поспешно говорит Айлин.
– Н-не д-думаю, что к-кто-нибудь с-с-способен с-с-сказать т-тебе н-нет, Ай-ай-ай… Айлин. – Словам требуется целая вечность, чтобы выкарабкаться у него изо рта. Он словно выбрасывает из себя некий бессмысленный набор согласных и гласных звуков. Но Айлин его не перебивает. Она смотрит на него и ждет с таким видом, словно ей больше нечего делать, кроме как слушать невнятное бормотание Дима, и от этого почему-то глупые слова становятся еще и труднопроизносимыми. Он и сам не понимает, отчего так волнуется. Это уже совсем не смешно. Однако, когда Джим все-таки ухитряется добраться до конца, Айлин откидывает назад голову и смеется так, что можно подумать, будто он рассказал ей какую-то шутку, по-настоящему смешную, вроде тех, которые зачитывали медсестры в «Бесли Хилл», вытащив бумажки с ними из разорвавшихся рождественских хлопушек. Джим смотрит на шею Айлин, от смеха собравшуюся сливочными складками. Даже те молодые женщины за соседним столиком, глядя на нее, невольно начинают улыбаться.
Айлин делает большой глоток пива, вытирает губы тыльной стороной руки и говорит:
– Ф-фу, ну ты меня прямо смутил своими словами! – Она машинально приглаживает свои распрямленные волосы, привычным жестом запуская в них растопыренные пальцы, но, как только она кладет руки на колени, одна из закрепленных лаком прядок отскакивает в сторону, точно раскрывшийся оранжевый клапан. – Ах, черт, до чего же, оказывается, трудно с ними справляться! – сердится Айлин.
Девицы у нее за спиной, заметив чрезвычайную самостоятельность ее волос, подталкивают друг друга.
– С чем т-т-трудно с-с-справляться?
Девицы веселятся, повторяя за ним «т-т-т», «с-с-с», им это явно кажется очень смешным, и они громко ржут.
– Я уезжаю, – говорит Айлин.
Джим пытается сделать глоток пива, но рука дергается, и пиво выплескивается ему на ляжку.
– Ты меня слышишь? – говорит Айлин. – Я уезжаю.
– Уезжаешь? – И лишь повторив это слово, он понимает, что оно означает: Айлин здесь не будет, он останется, а она будет отсутствовать. – П-п-п-п…? – Джим в отчаянии, он уже чувствует себя настолько одиноким, что никак не может справиться с этим словом, вытолкнуть его из себя, никак не может спросить, почему она уезжает. Наконец, он прикрывает рот рукой, показывая этим, что сдается.
– Да, на Новый год я уезжаю. Еще не знаю куда, но уезжаю… Хочу опять попутешествовать. – Теперь уже Айлин говорит с трудом, медленно выталкивая из себя слова, хотя она-то совсем не заикается. – Дело в том, Джим, дело в том… Черт меня побери! Ну почему это так трудно? В общем, я хочу, чтобы ты поехал со мной.
– Я?
– Я понимаю, я тот еще подарок. Да еще и переехала тебя, а это далеко не лучшее начало для близких отношений. Но мы оба с тобой немало пережили, правда, Джим? Мы оба немало пережили, однако по-прежнему держимся, а это самое главное. Так почему бы и нет? Пока мы еще что-то можем. Почему бы нам не уехать куда-нибудь, почему бы не позволить себе еще одну попытку? Ведь мы можем помочь друг другу и все начать сначала.
Джим до такой степени ошеломлен, что вынужден отвести глаза и повторить про себя все сказанное Айлин. Значит, она хочет уехать куда-нибудь с ним вместе? Какой-то бизнесмен, сидящий у стойки бара, внимательно смотрит на них. Он из той группы мужчин в деловых костюмах, которые интересовались вином «Cotes du Rhone». Перехватив взгляд Джима, этот человек что-то тихо говорит своим приятелям, встает и идет прямиком к Джиму и Айлин. Он указывает на Джима и произносит почти беззвучно, одними губами: «Я тебя узнал».
– О! – восклицает Айлин, заметив присутствие незнакомца, и смущенно, совсем как девчонка, улыбается. Джиму просто невыносимо смотреть, как она тушуется при виде этого бизнесмена в дорогом костюме. А тот как ни в чем не бывало продолжает, обращаясь к Джиму:
– Привет! Как ты поживаешь? Я приехал сюда повидаться кое с кем из приятелей. Рождество все-таки! – говорит бизнесмен. У него громкий уверенный голос выпускника школы «Уинстон Хаус», закончившего затем колледж, а затем по проторенной отцом дорожке получившего престижную работу в Сити. На Айлин он, похоже, вообще никакого внимания не обращает. – Но, оказывается, в нашем старом доме я способен пробыть не более пяти минут.
Не дожидаясь, когда он скажет еще что-то, Джим неловко поднимается из-за стола и хватает со стула свою куртку. Вот только рукав за что-то зацепился, так что приходится дернуть посильнее, и стул с грохотом падает на пол.
– Что случилось? – спрашивает Айлин. – Ты куда это собрался?
Разве он может начать все сначала и быть с Айлин? А как же его ритуалы? Айлин говорит, что она не подарок. Что она храпит. Что она ходит во сне. Но к такому-то он привык. Он столько лет спал в одной комнате с людьми, которые все это делали. А вот она действительно не имеет никакого представления о том, что он из себя представляет. Не знает, что он совершил в прошлом, не знает, что он должен делать постоянно, чтобы искупить содеянное. Она говорит, что ей нужна помощь Джима. Но ведь она же понятия не имеет… Достаточно посмотреть на тех девиц за соседним столиком – как они на него смотрят, как жадно ждут, чтобы он, жалкий заика, попытался еще что-нибудь сказать о своих чувствах. Ждут, чтобы снова над ним посмеяться.
В глаза Айлин он не смотрит, он видит только ее пуговицы и ее непослушные рыжие волосы. Несмотря на все усилия, они уже успели вздыбиться и пышным облаком разлетаются в разные стороны от убийственно-белого пробора. Джим очень хочет сказать, что любит ее, и говорит:
– До свидания.
Айлин сразу меняется в лице, ее лицо теперь кажется усталым, осунувшимся. Она с негромким стоном опускает голову, и тому бизнесмену, похоже, становится неловко.
– Извините, ребята, – смущенно говорит он. – Извините, что помешал. – И пятится назад.
Джим никак не может надеть свою куртку, он даже на плечи ее накинуть не может, запутавшись в рукавах и яростно проталкиваясь к дверям. Он то и дело налетает на других посетителей паба, и те орут ему вслед: «Ты что, на пожар?» – или: «Эй, куда прешься?» – или: «Осторожней, урод! Ты мне пиво разлил!» – но он не останавливается и все проталкивается сквозь толпу мужчин в игрушечных коронах и девиц в нижнем белье. И лишь пробежав половину улицы, он понимает, что в руках у него ничего нет. Подарок, приготовленный для Айлин, так и лежит у него в кармане, а пакет с рождественским обедом остался под столом в пабе.
Нет, теперь слишком поздно за ним возвращаться!
Глава 19
Джини и бабочка
Было слишком поздно поворачивать назад. Лето словно приобрело некую власть над ними, и Байрон не знал, как долго оно еще будет терзать их этой изнуряющей жарой, неестественно долгими днями, чувством вины за то, что совершила его мать, бесконечной историей с ногой Джини и визитами Беверли.
Джини сидела на шерстяном коврике под яблоней, вытянув перед собой обе ноги – одна была в жестком футляре с застежками, вторая в белом носке и сандалии. Джини играла с куклами Люси, точнее, продолжала их расчленять, складывая туловища в одну кучу, а головы – в другую, в ее полном распоряжении были также все раскраски Люси и ее карандаши. Перед ней стоял поднос с румяными яблоками, стаканом «Санквика» и печеньем на тарелочке. Каждый раз, проходя мимо нее, Байрон слышал, как она что-то тихонько напевает. Из дома доносились звуки электрооргана – это Беверли разучивала новую пьесу. Байрон знал, что мать спокойно сидит у пруда в своем любимом кресле. Эта ночь у них снова выдалась нелегкая. Байрон много раз просыпался и каждый раз слышал, что мать внизу по-прежнему не спит и слушает свои пластинки. Похоже, и в эту ночь, и в предыдущую тоже она даже не ложилась. Люси засела в доме, наотрез отказавшись выходить из своей комнаты.
Бледно-желтая бабочка приземлилась рядом с ногой Байрона, и он попытался до нее дотянуться, но бабочка, разумеется, тут же вспорхнула и перелетела на белый колокольчик, где и устроилась, чуть трепеща крылышками. Байрон шепотом сказал бабочке, чтобы она не пугалась, и она вроде бы его поняла, потому совершенно успокоилась и сидела неподвижно, даже когда Байрон протянул к ней палец. Но потом снова вспорхнула и перелетела на лютик. Некоторое время он следовал за бабочкой, переходя от цветка к цветку, но тут вдруг Беверли взяла такой оглушительный басовый аккорд, что бабочка испуганно взметнулась ввысь, похожая на маленький желтый листок на ветру. Некоторое время Байрон пытался следить за ней взглядом, щурясь на ярком солнце, но вскоре бабочка превратилась в еле заметную точку, а потом и совсем исчезла. Точно очнувшись от забытья, Байрон посмотрел себе под ноги и увидел, что стоит на краешке одеяла, постеленного для Джини.
Он поспешно извинился, но девочка лишь молча глянула на него круглыми перепуганными глазами.
Тогда Байрон опустился рядом с ней на колени, чтобы показать, что наступил на ее одеяло случайно, не имея никаких дурных намерений. Он не оставался наедине с Джини с тех пор, как тогда, в самый первый раз, отыскал ее спящей в кроватке Люси. И теперь просто не знал, что ей сказать. Он смотрел на этот ужасный жесткий футляр из потрепанной кожи, в который была упрятана ее нога, на все эти ремешки и пряжки. Впечатление все это производило действительно страшноватое. Джини негромко шмыгнула носом, и Байрон увидел, что она плачет. Он спросил, не хочет ли она, чтобы он показал ей кукольный спектакль, и она молча кивнула.
Байрон надел на головы кукол шляпы, а тела облачил в платья. Потом сказал: какой стыд, что все эти куклы переломаны. И снова Джини кивнула в знак согласия.
– Хочешь, я их починю? – спросил Байрон.
На это она по-прежнему не ответила ни слова и даже не кивнула, но все же робко улыбнулась.
Байрон выбрал одну из голов и подходящее к ней тело и попытался соединить. Сперва у него ничего не получалось, но потом неожиданно голова со щелчком встала на место, и кукла стала целой.
– Ну вот, – сказал он. – Одну починили.
Он, конечно, сказал это «мы» просто так, ведь Джини совсем ему не помогала, но отчего-то эти слова заставили ее приободриться и еще раз улыбнуться, – похоже, она решила, что и сама смогла бы починить эту куклу, будь обстоятельства несколько иными. Байрон отдал девочке починенную куклу, и она стала осторожно рассматривать ее ручки и ножки. Затем нежно погладила ее по волосам.
– Ой, а с этими бедными девочками что случилось? – воскликнул Байрон и вытащил еще одну голову и какое-то туловище, покрытое странными шершавыми пятнами.
Джини слегка вскрикнула и пригнулась. Это было такое нервное и резкое движение, что Байрон аж подскочил от неожиданности. «Наверное, – подумал он, – она боится, что я ее ударю».
– Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю, – мягко сказал он. – И никогда не сделаю тебе больно, Джини.
Она неуверенно улыбнулась. – Он спросил:
– Может, у этих кукол корь?
Она кивнула.
– О, тогда все ясно, – сказал он. – Бедные девочки!
Она снова кивнула.
– А как ты думаешь, им нравится болеть корью?
Она медленно, не сводя с него глаз, помотала головой.
– Так, может, они хотели бы выздороветь?
Когда она в очередной раз утвердительно кивнула, у Байрона так сильно забилось сердце, что он даже в пальцах почувствовал пульсацию крови, но дышал по-прежнему спокойно, медленно. Какой позор, сказал он, что эти девочки заразились корью, и Джини кивнула – мол, да, позор.
– А тебе не кажется, что им потребуется помощь, чтобы поправиться? – тихо спросил он.
Джини никак на этот вопрос не ответила. Только все смотрела на Байрона широко раскрытыми глазами, в которых плескалась тревога.
Он взял красный фломастер и нарисовал у себя на руке три пятнышка. Свои действия он никак не комментировал – отчасти потому, что и сам понятия не имел, зачем это делает, а отчасти потому, что чувствовал: им с Джини лучше делать нечто такое, что никаких слов не требует. Джини замерла, неотрывно следя за тем, как он рисует пятнышки у себя на запястье; от прикосновений фломастера на его коже одна за другой появлялись ярко-красные отметины, похожие на ягоды.
– Хочешь тоже попробовать? – спросил он, дал ей фломастер и протянул свою пухлую руку.
Джини взяла его руку своими тонкими пальчиками, и он почувствовал, что руки у нее холодные как лед. Она осторожно нарисовала у него на руке один кружок и раскрасила его, потом нарисовала еще один. Она едва касалась его кожи фломастером и рисовала медленно и очень аккуратно.
– Если хочешь, можешь и на ноге у меня пятнышки нарисовать, – предложил ей Байрон.
Она кивнула и нарисовала несколько пятнышек у него на коленке, потом на бедре, потом на голени. Теплый ветерок шуршал у них над головой в листве яблони.
– А хочешь, мы и у тебя такие пятнышки нарисуем? – спросил Байрон.
Джини опасливо глянула в сторону дома, откуда по-прежнему доносились звуки электрооргана. В присутствии матери она всегда выглядела какой-то смущенной или печальной – трудно было сказать, какой именно. Когда девочка покачала головой – нет, нет! – Байрон стал ее уговаривать.
– Никто не будет на тебя сердиться, – сказал он. – И потом, я сразу же помогу тебе их смыть. – Он показал ей свои покрытые красными пятнами руки и ноги. – Смотри, у меня «корь»! – засмеялся он. – И ты тоже можешь «заболеть корью», как я.
И Джини протянула ему свою холодную как лед ручонку. Байрон осторожно нарисовал четыре маленьких пятнышка у нее на косточках пальцев. Он отчего-то очень боялся причинить ей боль. Когда он закончил, Джини поднесла руку близко к глазам, любуясь его работой, и он спросил:
– Ну что, нравится?
Она кивнула.
– Хочешь, еще нарисую?
Она долго смотрела на него каким-то странным, вопросительным взглядом, потом молча указала на свои ноги.
– На какой ноге нарисовать? – спросил Байрон. – На этой?
Она помотала головой и ткнула пальцем в жесткий ортопедический футляр с пряжками. Байрон оглянулся на дом, потом посмотрел в сторону пруда. Беверли разучивала новую пьесу, она то и дело останавливалась и начинала сначала, потому что у нее никак не получалось, как надо. Дайаны и вовсе нигде не было видно.
Руки у Байрона ужасно дрожали, когда он принялся расстегивать застежки на кожаном футляре. Потом его, наконец, удалось снять, и оказалось, что кожа на ноге у Джини очень белая и нежная; от нее исходил легкий солоноватый запах, но неприятным он не был. Байрону совсем не хотелось ее расстраивать, и он промолчал, хотя пластыря там никакого не обнаружил, да и никаких шрамов на обоих коленах тоже не было.
– Бедное, бедное колено, – сказал он.
Она кивнула.
– Бедная Джини.
Он нарисовал у нее на коленке одно красное пятнышко. Такое бледное и маленькое, что оно было больше похоже на крошечный синячок. Она даже не вздрогнула, по-прежнему очень внимательно наблюдая за действиями Байрона.
– Хочешь еще одно?
Джини указала на свою лодыжку, потом на голень, потом на ляжку, и Байрон нарисовал ей еще шесть пятнышек. И каждый раз, стоило ему начать рисовать, Джини вытягивала шею и внимательно за ним следила. Их головы почти соприкасались. Он видел, что она не лжет насчет своих ног, а просто ждет, когда они будут готовы снова начать двигаться.
– Теперь мы с тобой одинаковые, – сказал он.
В луче солнечного света проплыл желтый листок и опустился на одеяло, и Байрон увидел, что это не листок, а все та же бабочка с желтыми крылышками. Он не был уверен, может ли это быть неким знаком или даже знамением, но вторичное появление желтокрылой бабочки было похоже на соединение двух мгновений, которые без этого попросту разнесло бы в разные стороны. Беверли явно добралась до конца пьесы и завершила ее громким крещендо и победоносными аккордами. Байрону даже показалось, что это мать окликнула его от пруда. Он чувствовал, что наступает некий поворотный пункт в их жизни, и если он сейчас этим мгновением не воспользуется, если не поймает эту бабочку, судьба пролетит мимо него, как тогда улетела бабочка.
– Она цветок ищет, – шепотом сказал он Джини и вытянул перед собой руки с растопыренными, точно пять лепестков, пальцами. Джини сделала то же самое. – Она думает, что наши красные пятнышки – это цветочки.
Он осторожно накрыл бабочку рукой и заключил ее в ладонь, чувствуя, как щекочут кожу ее крылышки, бледные, как бумага. Затем он передал бабочку Джини и велел ей сидеть и не двигаться. Бабочка спокойно сидела у нее на раскрытой ладони, словно понимая, что тоже должна застыть и не шевелиться. Похоже, она совершенно не боялась, даже крылышками не трепыхала. А Джини, кажется, даже дышать перестала.
– Джини! – окликнула ее Беверли с террасы.
– Байрон! – окликнула его мать, уже идущая к ним через сад.
Бабочка осторожно сдвинулась и застыла у Джини на кончиках пальцев.
– Ох нет! – прошептал Байрон. – Она может упасть! Что же нам делать, Джини?
И девочка по-прежнему молча начала медленно-медленно приподнимать колени, словно стремясь сделать для бабочки цветочный мостик. Бабочка поползла по ее пальцам и перебралась на поднятые колени. Джини плотнее сдвинула их. С двух сторон слышались крики бегущих к ним женщин, а Байрон все шептал: «Выше, Джини, еще выше, милая!» Бабочка прошлась вверх-вниз по ее маленьким белым высоко поднятым коленкам, и Джини, наконец, радостно засмеялась.
Часть третья
Бесли Хилл
Глава 1
Танец дождя
Новолуние в начале сентября принесло перемену погоды. Жара несколько спала. Было все еще очень тепло, но солнце уже так не палило, а по утрам и вовсе стало свежо, и влажные туманы белой пеленой оседали на оконных стеклах. Листья клематиса уже начали буреть у черешков, и крупные ромашки почти отцвели, и утреннее солнце украдкой выглядывало из-за зеленых изгородей, словно у него не хватало сил, чтобы подняться в зенит.
С новолунием несколько изменилось и настроение матери Байрона. Теперь она снова казалась почти счастливой. Она все еще продолжала время от времени посылать Беверли маленькие подарочки и звонить ей, чтобы узнать, как поживает Джини, но сама на Дигби-роуд больше не ездила, и Беверли к ним в гости больше не приходила. Джеймс молча выслушал рассказ о «внезапном» выздоровлении Джини, а потом сообщил Байрону, что последние выходные лета они проведут на взморье. Байрон с энтузиазмом предположил, что тогда и ему, возможно, удастся посмотреть то замечательное шоу, но Джеймс несколько неуклюже, однако в весьма высокомерной манере заявил, что их поездка «будет носить совсем иной характер».
А вот реакция Беверли на то, что ее дочь «снова может ходить», была совершенно восторженной. Она тут же заявила: это же просто чудо, что ее девочка взяла и выздоровела, когда даже все врачи от нее отступились! И от всей души поблагодарила Байрона. Она без конца извинялась за причиненное их семье беспокойство и все повторяла, что совершенно утратила контроль над собой в связи со столь плачевным положением дел. Она убеждала Дайану, что больше всего стремилась стать ей другом, но уж никак не хотела причинять ей столько страданий. Все люди совершают ошибки, со слезами оправдывалась она. Она же не могла догадаться, что хромоту Джини просто выдумала, вообразила себе. Беверли пообещала непременно вернуть назад все мягкие игрушки, креслице на колесиках, а также платье-кафтан и прочую одежду, позаимствованную у Дайаны. В общем, слез она пролила немало, но Дайана успокоила ее, сказав, что лето было вообще какое-то очень странное, не исключено, что просто невыносимая жара так подействовала на всех. Она, Дайана, во всяком случае, испытывает огромное облегчение, потому что теперь все это позади, и в душе ее совершенно нет места ни для сожалений, ни для обвинений, ни для попыток разобраться в чужих намерениях. В последний раз Беверли позвонила, чтобы сообщить, что Уолт официально сделал ей предложение, и теперь они подумывают о том, чтобы переехать на север и стать настоящей респектабельной семьей. Еще она поделилась с Дайаной планами насчет организации небольшого бизнеса – торговли импортными товарами. Сказала, что следует как можно быстрее использовать подвернувшуюся им возможность, и рассчитывала на удачу, ее пугала только угроза возможных забастовок, которые способны загубить все дело. Напоследок Беверли пообещала непременно в скором будущем забрать свой электроорган, но по какой-то причине так этого и не сделала.
Между тем Дайана вновь вытащила из шкафа свои юбки-карандаши, которые в свое время сунула комком куда-то в обувной отсек, и тщательно их отгладила, хотя они, если честно, стали ей немного широковаты в талии. Зато к ней вернулась ее прежняя, четкая походка, теперь она снова двигалась легко и изящно, постукивая остренькими каблучками дорогих туфель. Она перестала часами сидеть у пруда и отказалась от мысли спать под звездами. Она вытащила свою старую записную книжку и снова стала печь печенье в виде бабочек с бисквитными крылышками. Байрон помог матери перетащить старую мебель от пруда обратно в гараж, и они снова накрыли ее от пыли старыми простынями. Дайана вновь завела все часы в доме, стала тщательно делать уборку, мыть посуду, стирать и вообще поддерживала повсюду полный порядок. Когда отец впервые после отпуска навестил их, она старалась ничем его не раздражать. Она выстирала его грязную одежду и белье, а во время обеда они говорили только о погоде и о том, как славно он провел время в Шотландии. Люси то и дело принималась барабанить китайскими палочками для еды по клавишам «своего» электрооргана, и хотя Сеймур несколько раз повторил, что для такой маленькой девочки это было излишне экстравагантным подарком, Дайана успокоила его, сказав, что больше ни у кого из учеников «Уинстон Хаус» такого «Вурлитцера» нет. В итоге он все-таки сдался, но с несколько обескураженной улыбкой.
В школе возобновились занятия. Теперь, когда Джини больше не считалась хромой, Джеймс крайне редко говорил с Байроном о том, что случилось летом, и о том, как они планировали спасти Дайану. Раза два он, правда, упомянул об этой «операции», но весьма пренебрежительно, как о детской забаве. Он и папку с надписью «Операция «Перфект» отдал Байрону. И больше не говорил с ним ни о магии, ни о волшебстве, даже о картинках из серии «История воздухоплавания» больше не спрашивал. «Возможно, – думал Байрон, – он окончательно во мне разочаровался». Впрочем, наверняка сказать было трудно.
Надо отметить, не один Джеймс так сильно переменился и стал более замкнутым. Этот учебный год был особенно труден из-за предстоящих экзаменов на стипендию, и упорная работа заставила мальчиков повзрослеть. Некоторые за лето выросли на несколько дюймов. У многих голоса то срывались на писк, то гудели басом, а лица покрылись россыпью прыщей. И тела у них стали пахнуть по-новому, двигаться по-новому и расти какими-то неровными скачками то в одну, то в другую сторону – все это и смущало их, и радовало. Иной раз казалось, будто у них в отдельных частях тела внезапно включили отопление, и эти части сразу как-то ожили, а до этого они и не подозревали, что все это у них имеется. А у Сэмюэла Уоткинса даже усы выросли.
Как-то в середине сентября Байрон с матерью сидели возле дома, глядя в чистое вечернее небо, усыпанное звездами. Он показывал ей те семь звезд, что составляют Большую Медведицу, а она внимательно его слушала, задрав кверху голову и держа на коленях свой неизменный стакан с ледяной водой. Потом Байрон показал ей созвездия Орла, Лебедя и Козерога, и она продолжала с интересом его слушать, кивая и глядя на небо. А потом вдруг обернулась, посмотрела прямо ему в глаза и сказала:
– Они ведь с нами играют, правда?
– Кто?
– Боги. Мы считаем, что все уже поняли, ведь мы же изобрели разные науки, вот только ключа к пониманию самого главного у нас по-прежнему нет. Очень может быть, умные люди – это вовсе не те, кто считает себя умным. Скорее, умные – это те, кто понимает: мы еще ничего толком не знаем.
Байрон затруднился с ответом, и Дайана, чувствуя его неуверенность, взяла его за руку и переплела свои пальцы с пальцами сына.
– Впрочем, ты-то у меня умный. Действительно умный. И станешь хорошим человеком. А это и есть самое главное.
Она указала на раскинувшуюся у них над головой широкую вуаль, словно сотканную из прозрачного звездного света, и попросила:
– А теперь расскажи об этом.
И он рассказал ей о Млечном Пути. Вдруг темное небо пересекла падающая звезда, взявшаяся словно ниоткуда. Казалось, кто-то невидимый раскрутил ее и запустил в межзвездное пространство.
– Ты видела?! – Байрон так резко схватил мать за руку, что она чуть не расплескала свое питье.
– Что? Что? – Было ясно, что падающую звезду она заметить не успела. Но когда Байрон объяснил ей, в чем дело, она так и замерла в ожидании. – Я уверена: я непременно увижу еще одну! – сказала она. – Я просто нутром это чую. – Он начал над ней смеяться, но она подняла руку, призывая его к молчанию. – Нет, молчи, больше ничего не говори, чтобы я не отвлекалась и не смотрела на тебя. Я должна сосредоточиться и смотреть только на небо. – Она вся подобралась и так смешно застыла в ожидании, что стала похожа на Люси.
Когда же ей все-таки действительно удалось увидеть падающую звезду, она вскочила, глядя широко раскрытыми глазами в ночную тьму и возбужденно тыча куда-то туда пальцем.
– Смотри! Смотри! – все повторяла она. – Ты видел? Видел?
– Удивительно красиво! – сказал Байрон.
На самом деле это был самолет. Байрон хорошо разглядел даже тянувшийся за ним газовый след, пронизанный лунным светом и казавшийся строчкой, сделанной серебряной нитью на темной ткани небес. Он все ждал, что мать сама об этом догадается, но она так ничего и не поняла. Она, смеясь, сжала его руку и сказала: «А ведь я загадала желание о тебе, Байрон! Теперь все будет хорошо. Ведь мне все-таки удалось увидеть эту счастливую звезду!» И ему ничего не оставалось, кроме как кивнуть и отвести глаза. Как она, его мать, может быть настолько наивной? – думал он. Или даже глупой? Он шел следом за ней к дому и, когда она поскользнулась в своих туфельках, поспешно подал ей руку, помогая удержаться на ногах.
– Я совсем разучилась ходить на каблуках! – засмеялась Дайана.
Похоже, у нее здорово поднялось настроение из-за того, что ей все-таки удалось увидеть «падающую звезду». Весь следующий день, пока дети были в школе, она с удовольствием работала в саду, окапывая розы, а когда солнце стало склоняться к закату, Байрон помог ей сгрести в кучу первые опавшие листья и погрузить их в тачку, чтобы потом сжечь. Кроме того, они собрали яблоки-падалицу и хорошенько полили цветочные клумбы возле дома – саду давно был нужен хороший дождь. Потом они немного поболтали, вспомнили, что скоро Хэллоуин, и Дайана сказала, что прочла забавную статью о том, как американцы вырезают из тыкв разные смешные рожи. «Хорошо бы и нам что-нибудь такое сделать», – сказала она. Они еще немного постояли в саду, глядя, как пылают в закатных лучах над пустошью края пышных облаков, похожих на розовую сахарную вату. «Какой чудесный был день! – воскликнула Дайана. – Как жаль, что люди так редко смотрят на небо!»
Так, может, дело в том, что нужно просто верить: вещи таковы, какими ты хочешь их видеть? – подумал Байрон. Может, только это и требуется? Если он чему и научился за это лето, так это тому, что в той или иной вещи порой заключена не одна, а много разных вещей, и некоторые из них противоречат друг другу. А еще он понял, что не все имеет свой ярлык. А если что-то его и имеет, нужно быть готовым время от времени пересматривать правильность этого ярлыка и рядом с ним наклеивать новый. Истина может быть истиной, но и это не всегда именно так. Скорее, истина способна более или менее соответствовать реальности, и это, наверное, самое большее, на что человек может надеяться.
Когда Байрон с Дайаной вернулись в дом, как раз пора было пить чай, но тут она вдруг вспомнила, что забыла в саду свой кардиган. Крикнув, что только сбегает за ним и сразу вернется, она исчезла за дверью.
Байрон и Люси сели играть, но через некоторое время поняли, что придется зажечь свет, потому что в комнате вдруг стало темно. Закончив игру, Байрон решил приготовить сэндвичи, потому что Люси захотела есть. Сэндвичи он нарезал треугольниками, как это делала мать. Потом снова выглянул в окно, потому что свет снаружи стал каким-то зловеще зеленым, и сказал Люси, что сперва принесет кое-что из сада, а потом они поиграют в «Змеи и лестницы».
– Ты ходи первая, – предложил он ей, доставая игру, – только считай аккуратно. А я к своему ходу вернусь. – Когда он открыл входную дверь и вышел на крыльцо, его просто потряс вид грозового неба.
Над пустошью грязным пятном нависли тучи. Явно надвигалась гроза. Байрон окликнул мать, но она не отвечала, и он бросился в сад, надеясь, что найдет ее в розарии или на какой-нибудь из рабаток с многолетниками. Но и в саду ее не оказалось. Внезапный порыв ветра качнул ветви деревьев, и тучи, словно по сигналу, ринулись вперед, вершины холмов на мгновение осветила серебристая вспышка и тут же погасла. Затрепетала, зашумела листва. Байрон еще раз быстро пробежался по саду и бросился к дому. Когда он подбегал к гаражу, на землю упали первые капли, куда более крупные, чем можно было предположить. Со стороны пустоши стремительно надвигался ливень, уже нависший над холмами тяжелым занавесом. Вряд ли Дайана осталась у пруда, подумал Байрон и нырнул в гараж, чтобы спрятаться от дождя. Буквально нескольких секунд хватило, чтоб он вымок до нитки. Дождевая вода стекала по волосам, попадая за воротник, и он от холода поднял плечи, сгорбился и сунул руки под мышки.
Капли дождя стучали по крыше гаража, точно горошки перца в банке, у дальней стены по-прежнему стояла бабушкина мебель, накрытая простынями, но Дайаны здесь не было. А что, если она сидит в «Ягуаре»? Залезла туда да и уснула случайно прямо на сиденье? Но дверцы машины были заперты, и внутри никого не было. Наверное, она уже вернулась в дом, решил Байрон, и сейчас она преспокойно сушит волосы феном и разговаривает с Люси. Он быстро захлопнул дверь гаража и бросился домой.
Люси ждала его на пороге.
– Где ты был, Байрон? Я ждала, ждала! Ты почему так долго? – Вид у нее был испуганный, и, увидев ее, Байрон понял, до какой степени сам напуган. Дождь заливал под дверь, до середины холла на полу была лужа, но, лишь обернувшись, Байрон заметил, что сам оставляет за собой лужи, вода текла с него ручьем.
– А мама где? – спросил он у сестры.
– Я думала, она с тобой.
Байрон принялся восстанавливать в памяти самые последние события, пытаясь понять, сколько времени прошло с тех пор, как Дайана выбежала из дома. Нагнувшись, чтобы снять мокрые туфли, он обнаружил, что они совершенно раскисли от воды. Не сумев справиться с мокрыми шнурками, он был вынужден стащить туфли так, не расшнуровывая. Разувшись, он принялся обыскивать дом. Начал он это неторопливо, осторожно, но потом стал все быстрее метаться из комнаты в комнату, настежь распахивая двери. Занавески на открытых окнах надулись, как паруса, а за окнами беспомощно мотались под ветром ветви деревьев. Байрон закрыл окна на задвижку, и ливень гневно замолотил по стеклам, загрохотал по крыше. По всему дому было слышно, как ветер то распахивает двери, то с силой их захлопывает.
– Где наша мамочка? Что это ты делаешь, Байрон? – спрашивала Люси. Она таскалась за ним следом, как тень.
Байрон проверил, нет ли матери в постели, в ванной, в кабинете отца, на кухне. Увы, нигде не было даже намека на то, что она здесь побывала.
– Почему мы носимся по всему дому, как сумасшедшие? – хлюпая носом, спросила перепуганная Люси.
Все же было нормально, твердил про себя Байрон, все было совершенно нормально. И снова бросился к входной двери. От волнения и безостановочного бега по комнатам в груди жгло, как огнем. Он схватил с вешалки зонт и непромокаемый плащ Дайаны и сказал сестре:
– Все нормально, Люс. Ты посиди, а я сбегаю и через минуту приведу маму домой.
– Но мне холодно! Принеси мне мой пледик, Байрон. – Люси прижалась к нему и так крепко обхватила его руками, что он с трудом высвободился.
Когда он отвел Люси в гостиную и принес ей плед, его вдруг поразила ужасная мысль: что он здесь делает? Зачем возится с каким-то пледом? Он же должен быть там! Зачем он вообще вернулся в дом?
– Ты просто сиди здесь и жди, – велел он Люси, усаживая ее в кресло. Он уже повернулся, чтобы бежать туда, но услышал, как плачет его маленькая сестренка, и вернулся, чтобы ее поцеловать. – Сиди спокойно и жди, – повторил он. А потом вдруг бросил все на ковер – плащ, зонт, одеяло – и выбежал из дома.
Ему казалось, что вся эта возня в доме заняла не более нескольких минут, но теперь снаружи стало гораздо темнее, и черный капюшон туч опустился еще ниже, совсем скрыв чело небес. Струи дождя падали совершенно отвесно, они вонзались в земле, как пики, безжалостно молотили по листьям деревьев, прибивали к земле траву. Ливень с такой силой барабанил по крыше и окнам, словно задумал дурное, из водосточных желобов на террасу потоком хлестала вода. Шум вокруг стоял оглушительный.
Байрон на бегу звал мать, но шум дождя был так силен, что почти совсем заглушал его голос. Он все никак не мог добежать до садовой калитки, ведущей на луг. Пруд за пеленой дождя разглядеть было невозможно. Горбясь под холодными струями, Байрон распахнул калитку из штакетника и, даже не пытаясь ее закрыть, поспешил к пруду, вот только бежать теперь совершенно не получалось. Ноги скользили и расползались в разные стороны, чтобы как-то удержать равновесие, он широко раскинул руки, но даже голову толком поднять не мог. Земля, похоже, успела насквозь пропитаться водой. Луг превратился в болото, на каждом шагу вода так и чавкала в траве, а брызги летели прямо в лицо.
Наконец завиднелся пруд. Зрелище было такое, что Байрону стало не по себе. Он просто собственным глазам не верил. Яростно отмахиваясь от дождевых струй, он пытался рассмотреть, что же там происходит, и громко звал: «Мама! Мамочка!» – но она его не слышала.
Да, Дайана действительно была на пруду. Мокрая настолько, что создавалось впечатление, будто вся – волосы, одежда, кожа – блестит и светится. Однако стояла она не на берегу и не на торфянистом островке, возвышавшемся посредине пруда, а странным образом балансировала на поверхности воды где-то между берегом и этим островком. Байрон смотрел на нее и не мог понять, как такое возможно. Он даже несколько раз протер глаза, чтобы удостовериться, что глаза его не обманывают. Да, она была там! С неизменным стаканом в руке она стояла в некой срединной точке пруда, абсолютно не связанной с землей. Вокруг была только вода, и она медленно шла по поверхности воды, изящно балансируя руками и чуть покачиваясь, словно исполняла какой-то танец. Но в целом равновесие она держала прекрасно и все шла вперед сквозь тяжелые серебристые струи дождя – спина прямая, подбородок высоко поднят, руки широко разведены в стороны.
– Сюда! – закричал Байрон. – Иди сюда! – Сам он находился пока в самой высокой части луга.
Дайана, похоже, его услышала. Она остановилась и помахала ему рукой. У Байрона от ужаса перехватило дыхание – ему показалось, что она сейчас упадет. Но она не упала. А осталась стоять на поверхности воды, застыв в прежней, изящной позе.
Потом она что-то крикнула, но слов он не разобрал, и она подняла руку – но не ту, в которой держала стакан, а другую, – и он увидел, что в руке она сжимает что-то белое и тяжелое. Это было гусиное яйцо. И Дайана радостно засмеялась, довольная, что сумела первой его забрать.
Отыскав мать, Байрон испытал какое-то странное, почти болезненное, облегчение. Он уже не понимал, что там течет у него по лицу – дождь или слезы, – только вот дышать стало трудно, и он вытащил из кармана носовой платок, чтобы высморкаться. Платок был настолько мокрым, что он с трудом его развернул, тем не менее он все-таки закрыл им лицо, не желая, чтобы мать заметила, что он плачет. Потом Байрон снова свернул платок, сунул его в карман, и в тот самый момент, когда он снова посмотрел на мать, ее словно что-то ударило под коленки. У него на секунду даже мелькнула мысль, что она делает это нарочно, чтобы его рассмешить. Но тут ее тело внезапно дернулось и словно провалилось в глубокую яму, руки взметнулись вверх, а стакан и яйцо разлетелись в разные стороны, вращаясь на лету. Какое-то странное движение, похожее на огромную зарождающуюся волну, прошло по поверхности пруда, и эта волна захлестнула верхнюю часть туловища Дайаны, пробежала по ее плечам.
Она еще успела что-то крикнуть Байрону, а потом, словно сложившись пополам, исчезла под водой.
Байрон еще немного постоял в оцепенении, ожидая, что она вот-вот снова вынырнет на поверхность. Он не мог сдвинуться с места. У него было ощущение, что время сошло с колеи или вообще замерло, остановилось. Но Дайана так больше и не появилась, лишь дождь по-прежнему безжалостно барабанил по поверхности пруда, и Байрон все-таки понемногу начал продвигаться к воде – сперва очень медленно, затем все быстрее и быстрее, чувствуя, что подходить к страшному пруду ему совершенно не хочется. Но все же он шел, оскальзываясь в жидкой грязи, с трудом находя опору для ног, то и дело падая ничком и все более отчетливо понимая: когда он доберется до цели, смотреть на это все равно не сможет.
На следующее утро мягкие перья тумана, похожие на дым, поднялись над холмами, и казалось, что там повсюду горят маленькие костры. В воздухе еще слышался стук капель и шелест мокрой листвы, но дождя уже не было, осталось лишь воспоминание о нем. Бледная ущербная луна висела в небе, точно призрак встающего солнца, в воздухе парили огромные стаи каких-то мошек, а может, это были просто семена трав. Во всяком случае, начало дня было действительно прекрасным.
Байрон спустился по лугу в низину, где чудовищное количество воды, излившейся с небес и из недр земли, превратило пруд в обширное озеро, сверкавшее, точно серебряное блюдо. Он перелез через ограду и уселся у самого края этого озера, глядя на отражавшееся в воде небо, и ему казалось, что там вход в какой-то иной мир, где властвует некая иная истина, имеющая цвет зари или коралла и как бы перевернутая вверх ногами. Отец Байрона уже приехал домой и в данный момент беседовал у себя в кабинете с полицейскими, Андреа Лоу кипятила на кухне воду, чтобы приготовить посетителям чай.
Байрон смотрел, как стая чаек летит на восток, то взмывая ввысь, то опускаясь к самой земле – казалось, чайки хотят дочиста протереть небо своими крыльями.
Глава 2
Ритуалы
Туча, словно гора, вздымается на фоне ночного неба, она такая плотная и мощная, что кажется, там, у ее подножия, проходит вторая линия горизонта. Джим мельком поглядывает на эту тучу из открытой двери кемпера. Церковные часы за холмом бьют девять. Но уже совершенно темно. Наверное, сейчас девять вечера. К нему вновь вернулась потребность совершать ритуалы, но теперь все стало гораздо хуже: он никак не может их завершить и остановиться.
Видимо, это конец. И спасения нет. Теперь Джим круглые сутки безостановочно отправляет ритуалы, понимая, что никакого значения они не имеют, и все же прекратить это он не в состоянии. У него такое ощущение, словно он попал в тесную клетку и прижимается лицом к ее прутьям. Он прекрасно знает, что ритуалы ему не помогут, что они никогда ему не помогали и на его жизнь никакого воздействия не оказывали, и все же вынужден непрерывно их совершать. Он не спал и не ел с того самого вечера, когда позорно сбежал от Айлин.
Стоит Джиму вспомнить об этом, и он в ужасе захлопывает дверь и забивается в самый дальний угол домика. Айлин была его единственной надеждой. И в тот раз именно она просила его о помощи. Как же он мог оставить ее в беде? Как он мог бросить ее и попросту сбежать?
Рождество наступило и прошло. Дни превратились в ночи, да Джим, собственно, утратил счет дням и ночам, он и сейчас понятия не имеет, сколько дней прошло с того вечера в пабе. Может, два, или три, или больше – нет, он не в силах вспомнить. Он слышал, как по крыше молотил дождь, как завывал ветер, замечал, что в его кемпер проникают солнечные лучи, но понимал, что светит солнце, лишь когда его лучи исчезали. Сейчас снаружи темно, и, увидев в окне собственное отражение, он вздрагивает от страха: ему кажется, что кто-то подкрался к его домику и сквозь стекло заглядывает внутрь. Причем этот кто-то явно желает причинить ему зло. Потом Джим догадывается, что это его собственное лицо, плоское и бледное, маячит в черном квадрате окна. Небритая щетина колет подбородок. Под глазами залегли глубокие черные тени. Зрачки расширены, а глаза испуганно вытаращены. Встреть он такого типа на улице, он постарался бы обойти его как можно дальше. Или притворился бы, что вовсе его не заметил.
Как же он до такого дошел? Когда впервые – много лет назад – он начал совершать ритуалы, они были совсем коротенькие. И были его друзьями. Он мог сказать, например: «Привет, пижама!» – и относился к этому, как к какой-то маленькой тайне, которую они хранят вместе со всей постелью. Ритуалы тогда представляли собой какое-нибудь очень простое действие, помогающее сохранять статус-кво. Даже когда Джим понял, что вынужден здороваться с каждой вещью каждый раз, входя в домик, это все равно отнимало лишь несколько минут. А потом он мог заниматься чем угодно. Если же где-то в публичном месте его охватывала легкая паника или он вдруг чего-то пугался, он и там запросто мог сказать «привет» любой вещи, а потом сделать вид, что это просто шутка. «Привет, чашка чая!» – говорил он и вполне способен был сразу же рассмеяться, и люди тоже начинали улыбаться, думая, что этому веселому человеку просто очень хочется чаю, никому и в голову не приходило, что он ведет себя как-то странно. А необходимые для ритуала слова всегда можно было скрыть за легким покашливанием.
Но со временем ритуалы изменились. И Джимом овладело новое беспокойство. Все началось с того, что в голове у него стали роиться какие-то неправильные мысли и слова. Он понял: если хочешь, чтобы все было в порядке, чтобы тебе не грозила никакая опасность, нельзя надеяться, что это произойдет только потому, что ты сказал чему-то «привет», а затем занялся другими делами. Ради безопасности нужно хорошенько потрудиться, иначе она не будет достаточно прочной. И это только логично.
Джим не сумел бы с уверенностью сказать, как именно он пришел к числу «21». Оно, похоже, предстало перед ним в виде некого правила, а потом так и застряло у него в памяти. Был в его жизни такой период, когда его страшно пугало, если стрелки на часах застывали, не добравшись до цифры «2» или «1». В таких случаях ему приходилось отправлять ритуалы до тех пор, пока часы не начинали показывать нужное время. Самое лучшее – это когда часы показывали две минуты второго или одну минуту третьего. Иногда он даже будильник на это время ставил, чтобы можно было проснуться и посмотреть на часы.
Привет, мыло. Привет, выключатель. Привет, пакетики с чаем.
Он думал, что исцелился. Думал, что может стать таким же, как все. Но, видно, та женщина, социальный работник, ошибалась, как ошибалась и другая женщина – психиатр. Все это для него слишком поздно.
Теперь он один на один со своими ритуалами.
Глава 3
Конец
Узнав о смерти Дайаны, Джеймс надолго перестал ходить в школу. Ее похороны состоялись в начале октября в понедельник. В тот день, когда произошел несчастный случай на Дигби-роуд, тоже был понедельник, с тех пор прошло всего каких-то четыре месяца, но в этот небольшой отрезок времени уместилось столько событий, что само время, похоже, опять претерпело некие изменения. Оно как бы перестало быть «формой последовательной смены явлений и состояний материи», то есть больше не развивалось в линейной последовательности, переходя от одного мгновения жизни к другому. Оно вообще утратило всякую регулярность, а с нею и всякий смысл. И превратилось в какую-то непонятную дыру с неровными и острыми краями, в которую падало без разбора все на свете, меняя при этом свою форму.
Октябрьское небо над пустошью казалось мягким от пышных облаков, похожих на диковинные цветы, меж облаков пробивался порой солнечный луч, конусом падавший на землю, или мелькала в стремительном полете птица. Такое небо наверняка понравилось бы Дайане, и Байрон, глядя на это небо, испытывал острую душевную боль, потому что легко мог представить себе, как она подзывает его и говорит: посмотри, красота какая. Иногда ему казалось, что он предлагает ей поистине идеальную возможность вернуться, а она все не возвращается, и от этого еще острее, еще больнее ощущал ее отсутствие. Нет, думал он, она, конечно же, скоро вернется, только нужно отыскать для нее правильный побудительный мотив.
Читать бесплатно другие книги:
