Операция «Перфект» Джойс Рейчел

Глава 11

Электрический орган для Беверли

– Ситуация мне ясна, Байрон, но поддаваться панике не следует. Мы с тобой должны мыслить логически, – слегка задыхаясь, говорил ему Джеймс по телефону. Он перезвонил сразу, как только прочел посланное Байроном письмо. – Надо как можно быстрее составить список фактов и выработать план действий.

Перечислить факты было, собственно, достаточно просто. Вот уже пять дней Джини не может ходить – с тех пор, как они ездили на побережье, празднуя день рождения Люси. По словам Беверли, девочка даже ступить на эту ногу не может. Сперва Уолт пытался подбодрить ее сладостями, а сама Беверли только плакала. Затем они отвезли ее в больницу. Уолт умолял врачей помочь. Беверли кричала на нерадивых сестер. Только это ничего не изменило. Никаких видимых признаков какой-либо травмы не было, однако ребенок, похоже, стал хромым. Когда Джини все же пыталась встать, она либо просто падала, либо пронзительно кричала от боли. А теперь она и вовсе наотрез отказалась двигаться. Ей наложили жесткую повязку от лодыжки до верхнего бедренного сустава. И Беверли говорила, что в иные дни девочка отказывается даже руки поднять, чтобы самостоятельно поесть.

Если первой реакцией Дайаны было скорее изумление, то вскоре она развила прямо-таки бешеную активность. В понедельник утром она запихнула детей в машину и поехала на Дигби-роуд. Она припарковалась рядом с домом Беверли и бегом бросилась через сад с целой сумкой журналов и комиксов, купленных по дороге. Впервые Байрону показалось, что Дайана выглядит куда более хрупкой и маленькой, чем Беверли. Она нервно кусала ногти и совершенно не могла спокойно устоять на месте, а Беверли стояла, как скала, и, сложив руки на груди, смотрела на нее. Дайана предложила обратиться к хорошему специалисту-психологу и уже достала свою записную книжку, но стоило Беверли услышать слово «психолог», как она взорвалась:

– Ты что, думаешь, мы все это нарочно подстроили? – орала она. – Ты нас придурками считаешь, только потому, что мы на Дигби-роуд живем! Нам настоящая помощь нужна!

Потом, несколько успокоившись, Беверли сказала, что ей было бы легче перемещать Джини по дому, если бы у нее была хоть какая-нибудь каталка, потому что с руками у нее проблема. Дайана тут же помчалась домой и привезла детский складной стул на колесиках, когда-то принадлежавший Люси. И снова Байрон и Люси, сидя в машине, смотрели, как их мать учит Беверли раскладывать стульчик, а потом дает честное слово, что будет возить их с Джини повсюду, куда им понадобится. На все эти обещания Беверли только пожимала плечами и говорила, что люди и так всегда охотно ей помогают, увидев, что у нее ребенок болен. И в автобус подсаживают, и в магазине без очереди пропускают. В общем, Беверли очень старалась держаться с достоинством и на посулы Дайаны не клевала.

А Дайана нервничала и весь вечер рылась в медицинских книжках, которые притащила из библиотеки. На следующее утро Беверли позвонила и сообщила новость: врачи надели на ногу Джини какой-то жесткий «панцирь» на застежках.

Когда Байрон перечислил все эти факты, Джеймс отреагировал одной-единственной фразой:

– Ситуация действительно очень серьезная.

– Да знаю я! – сердито прошипел Байрон, слушая, как мать наверху нервно ходит по комнате. Она, похоже, никак не могла успокоиться после звонка Беверли, он даже не стал спрашивать, можно ли ему воспользоваться телефоном, не желая ее тревожить.

Джеймс огорченно вздохнул:

– Жаль, что я сам не могу осмотреть ногу этой Джини и убедиться, насколько правдивы их новые заявления о развитии ее болезни.

Остаток недели Джини и ее мать провели в Кренхем-хаусе. Джини сидела на одеяле, расстеленном в тени фруктовых деревьев, получив в свое полное распоряжение все раскраски Люси и всех ее кукол. Байрон просто не мог на это спокойно смотреть. Каждый раз, поняв, что ему неизбежно придется пройти мимо Джини, он начинал старательно выбирать кружной путь. Люси завязала себе коленку носовым платком и заявила, что хочет получить назад хотя бы свой стульчик на колесиках, потому что он ей самой нужен. Она даже заплакала.

– Будем говорить начистоту, Дайана, – вещала Беверли, сидя на террасе. – Ты своей машиной нанесла ущерб моей дочерни, а потом просто взяла и уехала. И целый месяц даже себе не желала признаться в том, что натворила. В результате моя дочь не может ходить. Она теперь хромая, это ты понимаешь? Вот к чему все это привело. – Впервые Беверли угрожала Дайане, хотя и теперь еще старалась скрыть свои угрозы. Она обвиняла Дайану, но так мягко, без крика, почти с изумлением, и так растерянно перебирала пуговицы на блузке, так что это звучало скорее как извинение. – Возможно, придется все-таки подключить к этому делу полицию. И взять адвоката. Ты же сама должна понимать.

– Адвоката? – переспросила Дайана, и голос ее прозвучал как-то чересчур пронзительно.

– Я, конечно, не хотела бы доводить дело до крайности. Все-таки ты моя лучшая подруга! Однако мне придется хорошенько подумать. И постараться быть практичной. Я просто вынуждена!

– Конечно, конечно, – тут же мужественно поддержала ее Дайана.

– Ты моя лучшая подруга, но Джини – моя дочь! И ты на моем месте сделала бы то же самое. Ты тоже мать. И для тебя твои дети тоже на первом месте.

– Но неужели так обязательно вмешивать в это дело полицию? И адвокатов?

– Я все думаю о твоем Сеймуре. Когда ты ему об этом расскажешь, он, возможно, захочет сделать все, как полагается.

Байрон видел, что мать колеблется: она явно была не уверена, что стоит высказывать вслух то, что вертится у нее в голове.

– Честно говоря, я не думаю, что стоит что-то рассказывать Сеймуру, – сказала она.

Рабские попытки Дайаны избежать признания в содеянном привели к тому, что она в последнее время стала поистине безупречной – более подтянутой и стройной, дом стала вести аккуратней, а все дела делать быстрее. На кухне она теперь делала влажную уборку столько раз, сколько раз дети туда заходили, даже если они забегали всего на минутку, чтобы выпить стакан «Санквик». Однако подобная безупречность даром не дается. Постоянное напряжение вскоре начало сказываться, и теперь Дайана часто не слышала того, что ей говорят, или же слышала что-то совсем не то. А еще она начала оставлять себе записки. Эти записки на страничках, вырванных из записной книжки, появлялись повсюду – на кухонном столе, в ванной, под ночником в спальне. И это были не просто списки срочных дел, или продуктов, которые нужно купить, или людей, которым нужно непременно позвонить, теперь туда попадали вещи «фундаментальные», те, которые все делают почти машинально. Так, среди напоминаний типа «купить жидкий крем для лица» или «пришить синюю пуговицу к кардигану Люси» попадались и такие: «приготовить обед», «почистить зубы».

И по какой-то причине каждый день – даже если Дайана правильно воспринимала все сказанное и, как прежде, готовила детям «здоровый завтрак», а также стирала и гладила их одежду, – стоило им сесть в машину, непременно наступал такой момент, когда всем ее правильным поступкам наступал конец. Она вообще была уверена, что с того дня, когда она сбила ребенка и не остановила машину, и началась ее неправильная жизнь. И теперь, что бы она ни делала, стремясь искупить вину, этого никогда не будет достаточно, потому своим поступком она как бы привела в движение Беверли, у которой была совсем иная траектория движения. Так что свои действия обе женщины совершали в разное время и в разных местах.

– Я ничего не понимаю! – как-то раз призналась Байрону мать. При этом она смотрела в пол так внимательно, словно надеялась найти там ключ к этой загадке. – Тогда они сказали, что у нее всего лишь ерундовая ссадина на коленке, – помнишь, когда мы в самый первый раз ездили на Дигби-роуд? Отчего же она вдруг утратила способность ходить? Разве так может быть?

– Не знаю, – сказал Байрон. – Может, у нее с головой что-то не так?

– Все у нее с головой нормально! – почти закричала Дайана, и ее голубые глаза вспыхнули каким-то безумным светом. – Она ходить не может! Врачи без конца обследуют девочку, но никто ей ничем не может помочь. Господи, как бы я хотела, чтобы все это оказалось просто ее выдумкой! Но нет, она не выдумывает, Байрон, она хромая! И я просто не знаю, что мне делать!

Иногда Байрон приносил матери с луга маленькие подарочки – какое-нибудь красивое перышко или камешек, – надеясь, что это заставит ее хотя бы улыбнуться. Принесенные вещи он оставлял в таких местах, где Дайана могла неожиданно на них наткнуться, а потом проверял, обнаружила ли она приготовленный сюрприз. И эти подарочки действительно порой куда-то исчезали, а потом он находил их у нее, скажем, в кармане пальто, и понимал, что принес ей капельку счастья. Но при этом никто из них не говорил друг другу ни слова.

Последняя соломинка сломалась в конце второй недели августа. День был дождливый, и Беверли была раздражена. Она сидела у французского окна, растирая свои больные пальцы, и вздыхала, глядя на затянутую грязным занавесом дождя террасу и верхнюю лужайку. Похоже, руки у нее действительно очень болели. Она уже разок наорала на Люси, когда та вырвала у Джини куклу.

– Знаешь, Дайана, мне понадобятся кое-какие вещи, – вдруг сказала она. – Особенно теперь, когда Джини хромая.

Лицо у Дайаны сразу стало растерянным, она судорожно вздохнула, и Беверли это заметила.

– А что это ты, собственно, так напряглась? С моей стороны это самое обычное проявление практичности, – заявила она.

Дайана молча кивнула. Она стояла, выпрямившись и высоко подняв грудь. Байрон сразу заметил, что она почти не дышит.

– Ну, и о каких вещах ты подумываешь? – спокойно спросила она.

Беверли порылась в своей сумочке и вытащила список. Глянув матери через плечо, Байрон был поражен: примерно такой список мог бы составить и Джеймс, только почерк у Беверли был чуть более мелким и не таким разборчивым, да и листок она не слишком аккуратно вырвала из дешевой записной книжки, где на обложке было написано: «Любовь – это…» Список состоял из невероятного количества всяких мелочей, туда входили и таблетки от головной боли, и чай в пакетиках, и запасной резиновый коврик – видимо, на всякий случай.

– Но, разумеется, те вещи, о которых я стала подумывать теперь, гораздо практичней, – сказала Беверли.

– Например? – спросила Дайана.

Беверли скользнула взглядом по кухне:

– Во-первых, это те, что облегчают жизнь. Например, твоя морозилка…

– Ты хочешь забрать мою морозилку?

– Зачем мне твоя морозилка, Дайана? Она тебе самой нужна. Но я бы хотела такую же. Сейчас все покупают себе морозилки. К тому же теперь, когда столько возни с Джини, мне приходится экономить время и силы. В конце концов, силы мне нужны, чтобы помогать ей буквально во всем. Она ведь даже одеться сама толком не может. А у меня артрит, и ты прекрасно знаешь, что в иные дни я и пальцами-то с трудом могу пошевелить. – И она тут же вытянула перед собой руки, словно желая напомнить Дайане, какие ужасные страдания она испытывает, и, поскольку Дайана уставилась на ее руки, буквально открыв от удивления рот, Байрон подумал: а может, Беверли права, что напоминает его матери о своем недуге? Однако он все же спросил:

– Но я все-таки не понимаю, чем морозилка может помочь Джини?

– Ну, я, например, могла бы попросить автомобиль, только уж это-то твой отец скорее может заметить. – Беверли улыбалась, но в ее голосе отчетливо чувствовалась угроза, и Байрону показалось, что он разговаривает одновременно с двумя женщинами – одна добрая, а вторая, стоящая у нее за спиной, злая.

– Автомобиль? – переспросила Дайана. – Не понимаю. Ты хочешь автомобиль?

– Нет-нет, автомобиль мне не нужен. Я же не умею водить. Просто Уолт как-то обмолвился, что неплохо было бы иметь автомобиль. Но – на днях я и соседке своей то же самое сказала – нет ничего плохого в том, чтобы просто ездить на автобусе. В конце концов, сотни калек на автобусе ездят.

– Но ведь сейчас я вас вожу. – Байрон видел, что Дайана опять говорит очень осторожно и неуверенно, словно тот язык, на котором они разговаривают с Беверли, для нее не родной. – И мне это совсем не трудно.

– Но это трудно Джини. Стоит ей сесть в твою машину, как она сразу все вспоминает, а потом ей ночью снятся кошмары. Собственно, в основном из-за этих кошмаров я так устаю и чувствую себя совершенно измученной. А вот чего бы я действительно хотела… – Она не договорила. – Нет, не скажу, не могу сказать!

– Может быть, все-таки попробуешь? – тихо предложила Дайана.

– Чего мне действительно хочется, так это иметь свой орган!

Байрон судорожно сглотнул: он представил себе, что Беверли держит в руках какой-то окровавленный орган, например сердце. Словно прочитав его мысли, она с улыбкой пояснила:

– ОргАн, а не Орган. В любом доме нужна музыка.

Возникла пауза. На этот раз первой ее нарушила Дайана:

– Значит, не морозилку? – спросила она.

– Нет.

– И не автомобиль?

– Нет-нет.

– Ты хочешь именно орган?

– Да, «Вурлитцер». Как тот, который вы слушали, когда без меня ездили на побережье. Как раз такой сейчас выставлен в витрине универмага.

Дайана явно растерялась и с трудом подбирала слова:

– Но… как же я… То есть какие-то мелочи мне вполне по силам, но… – Она вдруг умолкла; выглядела она совершенно растерянной. – Что я скажу Сеймуру? И потом, разве ты умеешь играть на органе? Я не знала.

– Я и не умею на нем играть, – сказала Беверли, – но чувствую, что легко научилась бы и даже пристрастилась бы к этому. Мне главное на учебу настроиться. А что касается Сеймура, то, полагаю, тебе вновь придется применить тот же трюк с оторванными корешками. Ведь раньше это вполне срабатывало. У тебя ведь богатый опыт, верно, Ди?

Орган доставили на Дигби-роуд сразу после выходных. Дайана отправилась прямиком в указанный магазин и оплатила покупку чеком. Если верить Беверли, половина обитателей Дигби-роуд собрались посмотреть, как четверо носильщиков снимают орган с грузовика и пытаются пронести его через калитку, а потом по узенькой садовой дорожке. Беверли сказала, что большинство ее соседей никогда не видели, как товары доставляют на дом, а уж электрооргана фирмы «Вурлитцер» им видеть и подавно не доводилось. Калитку в итоге пришлось снять с петель, и, по словам Беверли, самое удивительное – что калитка даже не скрипнула, когда рабочие ставили ее на место.

Орган установили в гостиной, напротив новых вращающихся, как в пивной, дверей, ведущих на кухню. К органу прилагался специальный табурет с двойным сиденьем и подушкой в кожаном чехле, сиденье можно было поднимать и опускать, а под ним имелся удобный ящик для хранения нот. Едва Беверли воткнула вилку в розетку, как орган сам собой замурлыкал, и над клавиатурой взметнулся вихрь зеленых и красных огней.

В последующие несколько дней визиты Беверли в Кренхем-хаус совершенно прекратились, и Байрон заметил, что Дайана снова начала волноваться. Она дважды ездила на Дигби-роуд, но только проехала мимо дома Беверли, ни парковать машину, ни заходить к ней она не стала. По ее словам, там не было ни малейших признаков жизни, даже белье на веревке не висело. Но уже в четверг Беверли снова позвонила им из автомата и сообщила, что нога у Джини совсем разболелась, поэтому они так долго и не приезжали. Байрон в эту минуту сидел у ног матери и слышал каждое слово.

– Джини так ужасно страдала, бедняжка, что я даже на минутку не могла из дома выйти, – говорила Беверли. – Но есть и хорошие новости.

– Вот как? – Дайана плотнее прижала трубку к уху, и Байрон заметил, как она скрестила пальцы, отгоняя нечистую силу.

– Мой орган! – сказала Беверли. Ее голос был несколько искажен связью, и Дайана переспросила:

– Что, прости?

– Мой «Вурлитцер». Я просто пристрастилась к нему! Я в музыке – как рыба в воде.

– О, это действительно чудесная новость. – У Дайаны в глазах стояли слезы, но говорила она спокойно, с улыбкой в голосе.

– Да! Уолт прямо поверить не может! Я не отлипаю от клавиатуры, играю буквально днем и ночью. Уже успела выучить наизусть пять пьес! Уолт говорит, что я самородок.

И Беверли пообещала, что непременно на днях к ним заскочит.

План устроить выступление Беверли перед публикой возник в тот же вечер, идея целиком и полностью принадлежала Джеймсу. Он так и сказал: весь план целиком и полностью возник в его мозгу сразу же, как только он узнал о покупке органа. И он отлично представляет себе этот концерт – с начала и до конца. И он заговорил так громко и так быстро, что Байрон даже немного отодвинул от уха телефонную трубку, чтобы не оглохнуть. Концерт, сказал Джеймс, следует устроить в доме у Дайаны, и Беверли – в точности как тот органист из театра на пирсе – исполнит на новом органе несколько вещей. Билеты на концерт они будут продавать, и собранные деньги пойдут на лечение Джини. Кроме того, следует устроить буфет с закусками и пригласить матерей тех ребят, что учатся в «Уинстон Хаус». Джеймс, разумеется, тоже придет вместе с Андреа, а заодно наконец-то получит возможность осмотреть травмированную ногу Джини. Дайана произнесет небольшую речь, представит Беверли гостям и поблагодарит мальчиков за помощь.

– Вряд ли из этого что-нибудь выйдет, – вздохнул Байрон. – Этот орган такой тяжеленный! Его и с места на место передвинуть трудно, а тут его еще и перевозить придется и нанимать для этого грузчиков. И потом, – сказал Байрон, – в прошлый раз матери наших одноклассников не очень-то хорошо обошлись с Беверли.

Но Джеймс был исполнен рвения. Он тут же перебил Байрона и, захлебываясь от энтузиазма, заговорил снова. Он сам напишет для Дайаны речь. На самом деле он ее уже написал. Буфет можно устроить на террасе, наверняка каждая из матерей что-нибудь принесет. Кухня будет служить сценой. Байрон станет открывать и закрывать занавес, а Джеймс – рассаживать гостей. Наверное, можно будет позволить Люси раздавать программу выступления. А все записи в течение концерта Джеймс берет на себя. Он говорил и говорил без передышки, не давая Байрону вставить ни словечка.

– Но моя мама не сможет одна устроить буфет! – пытался возражать Байрон. – И Беверли не под силу дать целый концерт. Она только-только играть научилась.

Но Джеймс его не слушал и все твердил, что это самая лучшая его идея. Просто гениальная! Гениальная идея Джеймса Лоу. И Байрон должен немедленно поделиться этой идеей с Беверли, как только она к ним приедет.

– Ты, главное, верь мне, – сказал Джеймс на прощание.

Глава 12

Духи и дезодорант

Встретиться в городе Джиму предложила сама Айлин. Вчера после прогулки по пустоши она подвезла его и на прощание сказала, что можно было бы еще разок встретиться и куда-нибудь сходить. Например, неподалеку от магазина «Фунт» есть очень приличный паб. «Если, конечно, ты сам хочешь, – прибавила она. – Или, может, ты занят?»

Он сказал, что очень хочет и совсем не занят.

Итак, закончив смену, Джим направляется прямиком в город. Поскольку еще слишком рано, он заходит в магазин «Фунт» и изучает ассортимент шоколадных конфет, на которые по случаю Рождества объявлена скидка. Затем переходит к полке с дезодорантами и вдруг решает, что неплохо было бы и ему приятно пахнуть. Впрочем, он никак не может решить, какой из дезодорантов лучше. В конце концов выбирает тот, что украшен изображением зеленого льва.

Интересно, думает он, а как может пахнуть зеленый лев?

Продавщица говорит, что она посчитает ему все вместе, и в итоге в руках у него оказывается пакет, где лежат и шоколадные конфеты, и дезодорант.

Последний – явная ошибка. Это Джиму становится ясно, когда он пробует дезодорант на себе, поджидая Айлин. Он приподнимает рубашку – он видел, что именно так делают другие мужчины, не пациенты «Бесли Хилл», а мистер Мид и Даррен, – и, направив баллончик в сторону подмышки, чувствует леденящие брызги. Теперь-то он знает, как пахнут зеленые львы! Жаль, думает он, что не выбрал что-нибудь другое, например баллончик с изображением горы. Да, конечно, надо было выбрать тот!

Поскольку времени у него по-прежнему полно, он, прихрамывая, ходит туда-сюда по улице, рассчитывая, что от ходьбы противный запах исчезнет или хотя бы немного выветрится. Но, увы, запах преследует его, как тень, причем на редкость вонючая. Стоит ему остановиться, и этот запах буквально обволакивает его. Джим пытается увеличить скорость. Локти его при этом ходят вверх-вниз, как поршни, и люди шарахаются от него в разные стороны, уступая дорогу.

Но стоит ему остановиться, чтобы немного передохнуть, и запах становится еще противней. Джим начинает думать, уж не отправиться ли ему домой, чтобы там быстренько вымыться и переодеться, но тогда он наверняка опоздает на свидание с Айлин. И он снова принимается ходить взад-вперед по улице. К несчастью, запах и не думает ослабевать, он плотным облаком окутывает Джима, точно мощный зверь с клыкастой пастью и толстыми тяжелыми лапами. Запах крадется за ним, преследует его, как настоящий зеленый лев. Джим пытается убежать от него, но «лев» не отстает и мчится за ним огромными прыжками. «Эй! – кричит «лев». – Эй! Погоди!» Значит, думает Джим, он еще и разговаривать умеет!

Лишь глянув мельком в витрину магазина и увидев на бегу собственное отражение, Джим понимает, что обширная и весьма плотная масса, что так упорно гонится за ним, это на самом деле Айлин. Он тормозит так внезапно, что Айлин налетает на него и прямо-таки впечатывается ему в грудь. На мгновение его охватывает желание обнять ее и крепко прижать к себе. Но тут он вспоминает, что хоть она и не «зеленый лев», но от него-то самого по-прежнему несет этим проклятым дезодорантом, и он резко отшатывается назад.

– Черт! Я что, на ногу тебе наступила?! – Такое ощущение, будто речь Айлин состоит из одних восклицательных знаков. И тут она улавливает исходящий от Джима «аромат», глубоко вдыхает и издает какой-то слабый писк, словно вот-вот лишится чувств. – Ого! – восклицает она. – Ничего себе!

Да, зря он согласился снова с ней встретиться! Это явно было ошибкой. Хорошо бы прямо сейчас оказаться в своем домике на колесах! Джим быстро сует Айлин пакет с шоколадками и только потом вспоминает, что и кошмарный дезодорант тоже там. Он торопливо говорит, что был очень рад ее повидать, но сейчас, к сожалению, он вынужден спешно уйти. Айлин слушает его с очевидным смущением, и от этого у него возникает ощущение, словно с него снимают кожу слой за слоем, обнажая сокровенное нутро, – нечто подобное он, впрочем, довольно часто чувствует при соприкосновении с внешним миром.

– Да, разумеется… Это ведь я во всем виновата, не так ли? – вдруг говорит Айлин. Она чуть не плачет от отвращения к себе. – Это от меня так ужасно пахнет! Вот уж, черт подери, не повезло!

– Н-н-не… – пытается выговорить Джим, но слово выходить не хочет, прячется.

– Я прямо в магазине решила эти духи попробовать. Я слишком рано приехала, и мне просто нечем было заняться. На флаконе было написано «Горный аромат», ну я и подумала, что тебе это, наверно, понравится. Вот и побрызгала себе на запястья и на шею, причем хорошенько побрызгала. И теперь от меня пахнет, как от самой вонючей мойщицы сортиров! – Айлин тряхнула пакетом. – Спасибо тебе большое за шоколад! Если, конечно, ты не хочешь, чтобы я немедленно его тебе вернула? Чтобы ты мог подарить его кому-нибудь другому?

Джим молча трясет головой, чтобы показать, что уж этого-то он ни в коем случае не хочет.

– Т-ты… п-п-пахнешь… чудесно, – наконец ухитряется выговорить он, хотя теперь, оказавшись совсем близко от нее, он чувствует, как от кошмарного запаха у него перехватывает дыхание. Причем совершенно непонятно, что хуже – его дезодорант или ее духи, возможно, оба чудовищных запаха успели смешаться и создали такое «амбре», что оно кажется токсичным. В общем, результат просто убийственный. У Джима даже глаза начинают слезиться.

– Так, может, ты по-прежнему не прочь выпить пивка? – немного невпопад спрашивает Айлин, и он, столь же неуклюжим образом, дает ей понять, что очень даже не прочь.

Они идут в паб, и следом за ними шлейфом тянутся два жутких запаха, духов и дезодоранта, столь же пагубные, как празднование Рождества в обществе давно ненавидимых родственников.

Конечно, не считая того, что у Джима никакой родни нет вообще.

Тем для разговоров у них очень много. Они говорят о любви Джима к растениям, о садоводстве, о том новом, что произошло в кафе, где работает Джим, и он описывает Айлин тот тренинг с объятиями. Айлин хохочет во весь голос, и он, слыша ее искренний смех, тоже видит смешную сторону этой истории и больше не испытывает страха. Он думает о том, как сильно ему хотелось бы иметь все это в своей жизни – ее смех, ее восприятие мира, которое так отличается от его собственного. Может, именно это, думает он, люди ищут в своих друзьях и партнерах? Ту часть человеческого «я», которой недостает им самим? Потом Айлин рассказывает ему о своей жизни, о том, что снова ищет работу, а пока неполный день работает в магазине благотворительного общества на Хай-стрит. Она снова пытается расспросить его о жизни в «Бесли Хилл», но, почувствовав, что ответить он толком не в состоянии, перестает задавать такие вопросы. У Джима есть целый список интересных тем, которые вполне можно обсудить, если беседа вдруг начнет увядать, но он вдруг понимает, что этим списком очень трудно воспользоваться, если человек, которого ты хочешь заинтересовать, сидит прямо напротив тебя. Надо было предусмотреть это заранее, упрекает он себя. А интересно, думает он, это у нас свидание или просто дружеская встреча?

– Итак, – говорит Айлин. И вопросительно барабанит пальцами по столу.

Джим поспешно говорит:

– Пожалуйста, если можешь, опиши мне свой дом. – И прибавляет: – У тебя есть собака? – Потом, помолчав, спрашивает: – А какое твое любимое блюдо? – И еще: – А кем тебе хотелось бы стать?

Такое ощущение, словно на этот раз им командуют его собственные уста, заставляя его говорить без конца, невзирая ни на что, заботясь лишь о том, чтобы не прекратился этот, столь важный для него, разговор.

Когда после их дружеской встречи, которую вполне можно было бы считать и свиданием, Джим возвращается в свой домик на колесах и открывает дверь, он вдруг понимает, что они зря потратили целый вечер, болтая о каких-то несущественных вещах. Он вспоминает, как Айлин сказала, что любит мороз, а снег не любит. Мороз, сказала она, как бы выделяет каждую вещь из общей массы, а снег все смешивает, все приглушает. И потом, прибавила она, в мороз автобусы никогда не задерживаются.

Отныне Джиму всегда будет нравиться мороз.

Это, конечно, мелочь – то, что Айлин предпочитает мороз снегопаду, но ведь большое, как догадывается Джим, складывается именно из мелочей. И потом, великие вещи в реальной жизни никогда великими не кажутся. Они просто происходят, причем в самые обыкновенные, самые тихие моменты – неожиданный телефонный звонок, долгожданное письмо случаются, когда мы об этом даже не думаем, такие вещи не имеют разгадки и не предупреждают о своем появлении – именно поэтому они порой и сбивают нас с ног. Иногда может потребоваться целая жизнь, много-много лет, чтобы понять и принять несовместимость вещей – то, что малое может находиться рядом с большим, и оба они при этом являются частями одного целого.

Через несколько часов после свидания с Айлин, когда Джим уже заклеивает дверь кемпера по периметру клейкой лентой, у него перед глазами всплывает еще одно воспоминание. Они сидели в машине, и Джим уже собрался вылезать, когда Айлин вдруг сказала: «Ты меня чуть раньше кое о чем спрашивал. Насчет того, кто я такая. А я не ответила. В общем… если тебе все еще интересно, дело обстоит так…» И рассказала ему о своей квартире на окраине города и о том, что собаки у нее нет, хотя ей очень хотелось бы ее завести. Потом немного рассказала о своих родителях. Они поженились в семидесятые годы, когда ее отец служил в армии, а мать была девушкой весьма светской. Однако их брак развалился, когда Айлин исполнилось тринадцать. В последние годы она много путешествует и далеко не всегда по каким-то приятным местам – просто вдруг почувствовала, что ей стало трудно жить на одном месте. Закончив рассказ, она умолкла, а потом вдруг посмотрела на него, и он с удивлением заметил у нее на глазах слезы. Впрочем, возможно, ему это просто показалось. «Я в своей жизни столько всяких дел понаделала, – вдруг снова заговорила Айлин. – Ты просто представить себе не можешь, сколько я дерьма нахлебалась. Но кем бы другие меня ни считали – сама я, во всяком случае, хотела бы считаться человеком приличным. Это, собственно, единственное, что имеет для меня значение».

Джим растягивает полоску клейкой ленты над верхним краем двери и отрезает ее ножницами, чтобы было точно по размеру. Затем точно так же заклеивает дверь с боков. На этот раз он очень быстро со всем управляется и к тому времени, как городские часы бьют одиннадцать, уже лежит на своей раскладной кровати.

Глава 13

Охота за гусиным яйцом и потеря времени

Со своей идеей насчет концерта Джеймс оказался прав. Стоило Байрону заговорить об этом, как у Беверли загорелись глаза.

– Устроить маленький буфе-ет? – пропела она. – И выступить перед всеми этими женщинами?

– Я что-то не совсем понимаю тебя, Байрон. Какой концерт ты имеешь в виду? – устало спросила Дайана.

Байрон снова повторил все слово в слово, излагая идею Джеймса, что нужно пригласить всех матерей к ним в Кренхем-хаус, изготовить билеты и программки для сбора денег в пользу Джини и устроить маленький буфет с закусками и напитками. Он показал, как они с Джеймсом закрепят французское окно, ведущее на террасу, повесят там занавес, а на террасе полукругом расставят стулья для зрителей. Стулья можно принести из столовой и из кухни. Он чувствовал, что все это время Беверли просто глаз с него не сводит. Она то и дело кивала и бормотала «угу-ммм», словно подхватывая конец каждого сказанного им предложения. Мать слушала Байрона молча. И лишь когда он закончил, покачала головой. Но тут вскочила Беверли и, задыхаясь от волнения, выпалила:

– Ой, я же, наверное, не смогу… или смогу? Как думаешь, Ди, я смогу?

И у выбора у Дайаны не осталось: ей пришлось убеждать Беверли, что она, конечно же, сможет.

– Мне, правда, понадобится какой-нибудь костюм и еще кое-какие ноты надо купить, но, по-моему, Байрон прав. И Джини это очень поможет.

– Чем же ей это поможет? – прошептала Дайана. – Не понимаю. У нее ведь нога болит. – Но Беверли уже подхватила свою сумочку, стульчик на колесиках и одеяло, брошенное в холле. Она сказала, что теперь ей надо поскорее добраться до дома и немедленно начать упражняться.

В тот уик-энд Сеймур вообще не приехал. Ему нужно было закончить какую-то работу до того, как он поедет охотиться в Шотландию. Разговаривая с ним по телефону, Дайана пожаловалась, что скучает, и пообещала выстирать и подготовить к отпуску всю его загородную одежду. Но при этом она как бы все время теряла нить разговора, словно думала совсем о другом.

В воскресенье, проснувшись довольно рано, Байрон, как всегда, отправился к матери в спальню, но ее там не оказалось. Он заглянул на кухню, в ванную, в комнату Люси и в гостиную, но матери не было нигде. Впрочем, он быстро догадался, где ее следует искать.

Она действительно сидела на берегу пруда, поджав ноги и едва видимая в густой траве, обеими руками она крепко сжимала свой обычный стакан с питьем. Вода в пруду казалась очень темной и какой-то застывшей, в ней плавали мягкие зеленые пятнышки ряски. Несмотря на середину августа и затянувшуюся жару, живые изгороди все еще пенились белыми и розовыми цветами шиповника, лепестки которого были похожи на маленькие розовые сердечки. Байрон приближался к матери осторожно, стараясь не напугать. Подошел и молча опустился на корточки рядом.

Она на него даже не взглянула, хотя, похоже, поняла, что он тут, потому что тихонько пояснила:

– Жду, когда гусыня яйцо отложит. В таком деле главное – терпение.

Над пустошью начинали собираться тучи, похожие на гранитные скалы и грозившие сильным дождем.

– Может, лучше пойти домой и позавтракать? – предложил Байрон. – Да и Беверли, наверно, скоро придет.

Но Дайана словно не слышала. Она не сводила глаз с пруда. Лишь через некоторое время она сказала:

– Вряд ли она сегодня придет. Ей упражняться нужно. А гусыня, похоже, очень скоро со своими делами разделается. Она с самого рассвета на гнезде сидит. Понимаешь, если это яйцо не заберу я, так его заберут вороны.

И рукой с зажатым в ней стаканом Дайана указала на ограду. Она была права: вороны сидели по всей ограде, окружавшей пруд со всех сторон, на фоне серой пустоши они казались очень гладкими и черными, как бархат.

– Они похожи на палачей. Ждут, когда наступит финал. – Дайана рассмеялась.

– А мне так совсем не кажется, – возразил Байрон.

Гусыня взъерошила коричневато-белое оперение, но осталась сидеть совершенно неподвижно в своем гнезде из веток – шея несколько напряжена, голубые глаза, обведенные, как и клюв, оранжевыми кругами, изредка моргают. Из ясеневой рощицы на том краю луга донеслось негромкое карканье и хлопанье крыльев – вороны были повсюду! И тоже ждали появления яйца. Понятно, почему Дайане так хочется его спасти. Гусак был неподалеку – что-то клевал у кромки воды.

Дайана сделала большой глоток из своего стакана и вдруг спросила:

– Как ты думаешь, Джини сможет снова ходить?

– Конечно, сможет! А ты что, сомневаешься?

– Я просто не могу понять, когда все это кончится. Ведь уже больше десяти недель прошло! Хотя мне кажется, что десять лет. Впрочем, Беверли счастлива. Это ты здорово придумал насчет концерта. – И Дайана снова уставилась на гусыню.

И Байрону вдруг показалось, что за эти летние каникулы его мать стала совсем другим человеком. Во всяком случае, она перестала быть для него только матерью, которая только и делает, что напоминает: почисти зубы, вымой за ушами. Дайана стала больше похожа на какую-нибудь свою подругу или сестру – будь у нее, конечно, сестра или хоть одна подруга, – в общем, на того, кто отлично понимает: человеку не всегда приятно, когда ему все время напоминают, что нужно почистить зубы и вымыть за ушами, а потому порой вполне может сделать вид, что никто ничего не заметил, даже если человек совсем не умывался. «Иметь такую мать – это же просто подарок судьбы, – думал Байрон. – Мне здорово повезло». И все же он испытывал странную тревогу. Его не покидало ощущение незащищенности, казалось, словно вдруг рухнула какая-то стена, спасавшая от любого ветра и имевшая самое непосредственное отношение к существующему в мире порядку вещей. А это означало, что порой ему самому хотелось спросить, помнит ли Дайана, что ей нужно почистить зубы или вымыть за ушами.

Поднялся легкий ветерок, раздувая пышные «штаны» гусака и делая их похожими на мягкие белые оборки. Байрон почувствовал на лице первые капли дождя.

– Я вот все думала… – начала мать и вдруг умолкла, словно у нее не было сил продолжать.

– Да? И о чем же ты думала? – спросил Байрон.

– О том, что ты однажды сказал. Насчет времени.

– По-моему, сейчас хлынет ливень.

– Ты говорил, что не следует играть со временем. Говорил, что это не наше дело. И ты был прав. Мы играем с огнем, когда вмешиваемся в дела богов.

– Что-то не помню, чтобы я богов упоминал, – сказал Байрон, но мать, похоже, думала о чем-то своем.

– Кто сказал, что время реально, потому что у нас есть часы, чтобы его измерять? Кто знает, все ли с одинаковой скоростью движется вперед? Может быть, все как раз движется назад или в сторону. Ты, по-моему, тоже нечто подобное говорил.

– О господи! – удивился Байрон. – Неужели я действительно мог такое сказать? – Дождь уже вовсю бороздил поверхность пруда, но был какой-то на удивление тихий и теплый и пахнул травой.

– Или, может, мы способны взять все в свои руки? Мы же можем управлять часами, передвигая стрелки. А значит, можем заставить часы делать то, что хочется нам.

Байрон как-то не к месту хохотнул, и этот грубоватый смех, к его неудовольствию, напомнил ему об отце.

– Не думаю.

– Я, собственно, хочу спросить: почему мы должны быть рабами какого-то набора правил? Да, мы встаем в половине седьмого. И приезжаем в школу к девяти. И ланч у нас обязательно в час дня. Но почему?

– Потому что, если мы не будем так поступать, возникнет хаос. И в одно и то же время одни будут идти на работу, другие есть ланч, а третьи ложиться спать. И никто не сможет понять, что правильно, а что нет.

Дайана даже губу слегка прикусила, обдумывая слова сына. Потом сказала:

– Мне начинает казаться, что хаос недооценен.

И, расстегнув застежку на браслете наручных часов, она слегка встряхнула кистью, чтобы они соскользнули с запястья в ладонь. А потом, прежде чем Байрон успел ее остановить, подняла руку и швырнула часы в пруд. Сверкнув в воздухе серебром, часики с легким плеском пробили темную гладь воды и исчезли, взметнув маленький венчик брызг. Гусак неодобрительно посмотрел в сторону людей, но гусыня даже не пошевелилась.

– Ну вот, – засмеялась Дайана. – Прощай, время!

– Хорошо бы папа об этом не узнал, – с тревогой сказал Байрон. – Это ведь его подарок. Дорогие, наверно, были часики.

– Ну что ж, дело сделано, – тихо промолвила Дайана в свой стакан, словно тот, с кем она разговаривала, лежал там, на дне.

И тут оба заметили, что гусыня, нарушив неподвижность, привстала, вытянула шею и стала поднимать и опускать крылья – так и сам Байрон порой расправлял затекшие плечи и кисти рук. А в том месте, где только что не было ничего, кроме белых перьев, появился мягкий розовый кончик мускулистого клапана, который сокращался, точно подмигивая им, а потом снова исчез.

Дайана тут же выпрямилась, глубоко вздохнула и сказала:

– Оно выходит.

Вороны тоже это поняли. Они десятками стали срываться с веток ясеней и кружить над ними, их распростертые крылья были похожи на пальцы в перчатках.

И вот показалось гусиное яйцо – маленький белый глазок, поблескивавший в центре розового клапана. Потом яйцо на мгновение исчезло и снова появилось, но теперь белый «глазок» был уже размером с шарик для пинг-понга и такой же блестящий. Байрон с матерью молча смотрели, как гусыня, приподняв хвостовые перья, тужилась и содрогалась, а потом буквально выстрелила яйцом на мягкую подстилку гнезда. Яйцо было поистине безупречной формы. Дайана медленно встала, взяла палку и с ее помощью согнала гусыню с гнезда. Гусыня шипела, разинув клюв, но потом все же побрела прочь. Она, похоже, была слишком измучена, чтобы вступать в схватку с людьми.

– Бери скорей! – крикнул Байрон матери, потому что гусак, услышав возмущенное шипение гусыни, уже двинулся к ним, да и вороны, прыгая по земле, сжимали вокруг них свое кольцо. Дайана нагнулась, подняла яйцо и передала его Байрону. Яйцо было такое теплое и тяжелое, словно он держал в руках живого младенца, и для этого ему, конечно же, нужны были обе руки. Гусыня, все еще шипя, медленно удалялась от них по берегу пруда. Ее нижние перья были в грязи – она перепачкала их, когда выталкивала из себя яйцо и приседала, касаясь брюхом земли.

– Господи, я чувствую себя совершеннейшей негодяйкой! – сказала Дайана. – Она хочет, чтобы мы вернули ей яйцо. Она страшно горюет.

– Если бы ты это яйцо не взяла, его бы сцапали вороны, – поспешил успокоить мать Байрон. – Ты только посмотри, какое оно чудесное! Ты была совершенно права, заставив нас дожидаться его появления на свет. – От дождя на поверхности пруда вздувались пузыри, капли мелкими бусинками повисли на волосах Дайаны. Листья и травы шуршали, склоняясь под мягкой тяжестью льющейся с небес влаги. – Давай теперь поскорей вернемся домой, под крышу. – И они пошли к дому.

По дороге Дайана один раз так споткнулась, что Байрон едва успел ее поддержать, чтобы она не упала. Она несла гусиное яйцо, как некий драгоценный подарок, и не сводила с него глаз даже на ходу. Подходя к саду, она снова поскользнулась, и Байрон ее подхватил. А потом взял у нее пустой стакан и яйцо и держал их, пока она открывала калитку.

На ясенях, оставшихся позади, оглушительно орали вороны, их отчаянные вопли вспарывали тишину дождливого утра, и Байрон подумал: зря мама сказала, что они похожи на палачей и ждут конца.

– Только не урони! – услышал он голос матери и пообещал, что будет очень осторожен.

Но в итоге это яйцо так ни для чего и не пригодилось. Мать положила его на тарелку, которую поставила на подоконник, и к окну тут же слетелись вороны. Хлопая крыльями, они пытались удержаться на ближних ветках, которые оказались слишком тонкими для их веса. Байрон выбегал наружу и хлопал в ладоши, пытаясь их прогнать. «Кыш, кыш!» – кричал он. Но стоило ему повернуться к ним спиной, и они тут же снова плавно спускались с небес и, выжидая, рассаживались на верхних ветвях деревьев.

Точно так же, думал Байрон, ведут себя время и печаль. Только и ждут, когда человека можно застать врасплох. И сколько ни маши на них руками, сколько ни кричи, они все равно прекрасно знают, что сильнее тебя, и в конце концов возьмут над тобой верх.

Приехав, чтобы забрать одежду для отдыха и карабин, Сеймур пробыл дома всего несколько часов и почти все это время молчал. («Это потому, что он нервничает», – объяснила детям Дайана.) Он что-то проверял, бродя из комнаты в комнату, и даже пролистал зачем-то ежедневник Дайаны. Затем спросил, почему лужайка перед домом так сильно заросла, и Дайана ответила, что возникли некоторые сложности с газонокосилкой, и это, возможно, было правдой – Байрону становилось все трудней определить, что происходит на самом деле, а что является плодом ее воображения. Отец заметил, что внешний вид усадьбы всегда следует должным образом поддерживать и подобное запустение никуда не годится. Дайана извинилась и пообещала, что к его возвращению все будет в полном порядке.

– Желаю тебе хорошо отдохнуть, – сказала она ему на прощание. – Позвони, когда появится возможность. – В ответ отец спросил, положила ли она ему крем от загара и спрей от комаров, и она, хлопнув себя по лбу рукой, сказала, что совершенно позабыла об этом. Байрон заметил, что, целуя отца, она даже не коснулась губами его кожи, а просто поцеловала воздух.

После отъезда Сеймура планы по организации концерта обрели большую конкретность. Беверли упражнялась каждый день, в ее репертуаре было уже шесть пьес. Джеймс с энтузиазмом сообщил Байрону, что включил в список помощников и свою мать. По всей видимости, именно Андреа обзвонила остальных матерей, призывая их принять участие в благотворительном концерте и принести для буфета собственноручно приготовленные закуски. Джеймс сказал также, что он сделал билеты, которые будут продаваться у входа вместе с программой концерта. Он даже придумал, как лучше рассадить слушателей, а теперь в очередной раз переписывал речь, которую готовил для Дайаны. В общем, он звонил Байрону каждый вечер.

И совершенно не желал слушать грустных замечаний Байрона, которым и впрямь порой овладевала грусть, и он начинал сомневаться: «А ты уверен, что это действительно хорошая идея?» Или вдруг сообщал: «Знаешь, моя мама иногда бывает очень печальной». Или даже спрашивал: «А если Беверли возьмет и расскажет всем, что сделала моя мама?» В таких случаях Джеймс моментально переводил разговор на другую тему. «Самое главное, – говорил он, – что теперь я, наконец, смогу увидеть реальные последствия этого несчастного случая своими глазами».

Глава 14

Свидания

Джим и Айлин встречаются каждый вечер. После работы он сворачивает свой костюм Деда Мороза, засовывает его в пластиковый чехол и спускается по служебной лестнице прямо на парковку, где его ждет Айлин. Они едут в город и занимаются тем же, чем каждый день занимаются и все остальные. Ходят в кино, пьют пиво или, если на небе нет туч, отправляются на прогулку по пустоши. Однажды, заглянув в маленький итальянский ресторанчик, они решают поужинать и заказывают пасту. За ужином Айлин расспрашивает Джима, как у него прошел день, и он рассказывает, что мистер Мид предложил Даррену работу. А еще он рассказывает, как один малыш вручил ему, Деду Морозу, список того, что хотел бы получить на Рождество, и Айлин смеется и вздыхает, словно все это ей очень интересно. Затем Джим расспрашивает ее о том, как она провела день, что творится у нее в квартире, нашла ли она новую работу. Но к девяти он всегда возвращается домой.

Высаживая его в конце тупичка, Айлин говорит:

– Я бы с удовольствием выпила чаю, если, конечно, ты меня приглашаешь. – Но Джим не очень понимает, почему она так говорит: ведь он вовсе ее не приглашал. – Ладно, пока! – машет ему рукой Айлин, и он, закрывая дверцу, просит:

– Ты все-таки езди осторожней. – Она смеется и обещает ездить очень осторожно.

И хотя после этих свиданий Джим ведет себя не так, как все остальные нормальные люди – он несколько раз входит и выходит из дома, каждый раз говоря: «Привет, Маленький Кактус», по-прежнему оклеивает дверь и окна по периметру липкой лентой, – но теперь свои ритуалы он совершает почти машинально. Гораздо большее беспокойство вызывает у него то, к чему он переходит после ритуалов: мысли об Айлин. У него просто сердце из груди готово выскочить, когда он ее себе представляет. Он смеется, вспоминая ее шутки, хотя свидание давным-давно закончилось. Он почти чувствует ее запах. Почти слышит ее голос. У него такое ощущение, словно он как бы перерос свои ритуалы, и теперь они всего лишь часть его самого, как, скажем, нога или рука – словом, любая неотъемлемая его часть, хотя и не весь он целиком. Возможно, когда-нибудь ритуалы вообще перестанут быть ему нужны.

Однажды, когда Джим направляется в туалет, путь ему преграждает Пола. Она всего лишь спрашивает, как у него дела, но он боится посмотреть ей в глаза. Он заверяет ее, что дела у него идут хорошо, а она говорит, что и выглядит он вроде бы неплохо. Она хвалит его новую прическу, и он объясняет, что всего лишь расчесал волосы на косой пробор слева направо. Он видел, что так делает Даррен. Может, именно поэтому Поле его прическа и нравится?

– Мне тут одна мысль в голову пришла, – говорит Пола. И рассказывает Джиму, что она, скорее, человек интуиции. Во всяком случае, точно не эрудит. На самом деле она произносит «эралдайт»[55], но Джим догадывается, что она имеет в виду. – Понимаешь, у Даррена есть тетка. Она очень милая. Тебе она бы точно понравилась. У нее отдельная квартира. И мы подумали, что неплохо бы тебе с ней познакомиться, выпить немного.

– Выпить с вашей тетей?