Город Зга Зенкин Владимир

Глава шестая

— В таком случае потрудитесь про верить, способны ли вы выдержать удар, потрясение, молнию.

Александр Грин

— Ну, что я говорил! — торжественно воскликнул Пенёк, — Вот она, дорога.

Мы поднялись вслед за ним на поросшую травой насыпь и очутились на сером асфальте автотрассы. Междугородной автотрассы, которая проходила через Згу.

Я ещё раз развернул карту.

— Странно. Перед трассой мы должны были пройти около вот этого озерца и пересечь вот эту речушку, в него впадающую.

— Разминулись, значит, с озерцом. Или на карте ошибка. Самая лучшая карта и компас — вот здесь, — Пенёк назидательно постучал себя пальцем по лбу.

— Да, это трасса, — согласилась Вела, — Можно не сомневаться. Давайте присядем, передохнём.

Мы отошли с асфальта к зелёной обочине, сбросили рюкзаки, расселись сами на траве. Трава была густая и чистая, без дорожной пыли. По автотрассе давно никто не ездил.

Я оглянулся назад, на пройденный нами путь. Далеко за горизонтом скрылся лес, из которого мы вышли утром, преодолев своих пугальщиков. Около четырёх часов мы пробирались по холмистой равнине, по мелким дорожкам и тропинкам, через заросли кустарников, через болотистые низины, под не на шутку распалившимся солнцем и наконец добрались до трассы. Теперь можно идти, не сворачивая по путеводному асфальту и не сомневаться, дорога непременно приведёт в Згу.

— Если считать от этого места, — сказал я, прикинув по карте, то до Зги километров сто.

Вела с Лёнчиком одновременно сокрушённо вздохнули. Пенёк недовольно хмыкнул.

— Мнэ-э. Я же и говорю — замечательная идея. Пешая прогулочка-развлеченье. Всего-то сто километров. С пудовыми рюкзаками. По жаре, по холмам-колдобинам.

— Теперь — по дороге, — уточнила Вела.

— Пенёк, что с тобой? — изумился я, — Ты устал? Ты хочешь назад?

— Я?! — привстал от возмущения Пенёк, — я пройду и двести и триста километров. В выносливости со мной даже тебе не тягаться. Но вот женщина, вот ребёнок.

— Я не ребёнок, — встрял Лёнчик.

— Им — каково уже? И каково будет?

— Слушай, к чему ты это? Дело сделано. Мы здесь. Мы идём. Мы дойдём обязательно.

— Да. Мы дойдём. Если бы мы были с тобой умней, мы пошли бы вдвоём.

— Мы бы ни за что не остались там, — горячо возразила Вела, — Ты не прав, Саша. Кто знает, кто там окажется нужнее и полезнее? Мы все должны быть вместе. Лишь тогда мы в силах будем что-то изменить. Я чувствую, нам всем там хватит забот.

— Может, мы зря не попросили машину? — спросил Лёнчик.

— Никакая самоходная техника через Кайму не проходит, — объяснил ему я, — К сожалению. А скорее — к счастью. Проверено много раз.

— Что и велосипеды?

— Велосипеды… не знаю. Откуда у них велосипеды?

— Могли бы достать.

— Ты прав, — согласился я, — Велосипеды нам сейчас были бы кстати. Не додумались.

— Всё, — сказала Вела, — хватит морочить друг другу голову, — Велосипеды, самокаты… Спокойно, не торопясь дойдём. Не так уже это много — сто километров. Суток трое-четверо. А может быть, что изменится по пути.

— Да. Возможно, километры и сутки здесь не такие, как там, — кивнул я на горизонт, из-за которого мы мы пришли.

— Ты думаешь, могут быть сдвиги пространства-времени? — спросила Вела.

— Почему бы нет. Раньше это наблюдалось в единичных случаях в очень малых, аккуратных пределах и лишь в самой Зге. А теперь… Поживём — увидим.

Мы ещё немного посидели, сжевали по бутерброду с копчёной ветчиной и сыром, которые Вела заготовила ещё вчера вечером, запили водой из фляг и стали собираться в путь.

— А помните рейсовый Згинский автобус, — мечтательно вздохнул Пенёк, — Зга — Актомар. Актомар-Зга. Каждые три часа. Строго по расписанию. Остановки по требованию. Остановки без требования. Начало движения в шесть ноль-ноль. Конец движения…

— Ладно тебе. Считай, что ты сам теперь — автобус. Начало движения, — скомандовал я, — Бодро и весело. Не отставать, не унывать!

Мы вчетвером зашагали по прогретому солнцем белесому асфальту. Под ногами похрустывало мелкое крошево.

Долгие годы безпризорства, летний зной, дожди, снега и ветры исщербили дорогу, понанесли песка, щебня, комков сухой земли, обрастили обочины жёстким травяным валом; самые настырные травины пробуравились даже сквозь порыхлевший асфальт. Но это была ещё крепкая, хорошая дорога, хотя и отвыкшая от колёс.

Неспокойные невнятные мысли одолевали меня.

Итак, мы третьи сутки находимся за Каймой. Приближение наше к Зге за эти трое суток мизерно. Мы лишь с сегодняшнего утра двигаемся вперёд, а до этого глупейшим образом торчали в лесополосе, окруженные порожденьями собственных эфемерных бредней — пугальщиками.

Теперь, слава Богу, это позади, а впереди — длиннаяпредлинная, хоть и асфальтированная дорога. Запаса провизии в рюкзаках при самом экономном расходе — на три-четыре дня. Запаса воды, учтя такую жару, как сегодняшняя — на один день, не более. Потом нужно будет использовать местную воду — будем надеяться, что нас не обманули и с радиоактивностью её, как и всего остального, всё в порядке. Будем надеяться и проверять, дозиметр мы с собою взяли. Если не управимся за три — четыре дня…

Управимся… С чем? Как? Где?

Ни малейших понятий на этот счёт, никаких, даже самых расплывчатых планов у нас не было. Откуда планы-понятия, когда мы шли в полную неизвестность. Никаких определённых идей. Была лишь общая идея, душевное знание, вера, что Зга-Сущность — это всё-таки и мы тоже — сподобные. И происходящее со Згою — это происходящее с нами. И поэтому мы вправе вмешаться, предъявить себя… тому исходному движителю, причине… странной причине, что влияет на происходящее. Переделать себя. Проникнуться, почувствовать ту нарушенную связь, порванную нить. Усилием своей сокровенной любви, веры помочь изменённой Сущности, разлаженному Началу соединить нити-мотивы, связать связуемое.

И конечно — уверенность в том, что наша Зга нас примет, поймёт, не причинит нам вреда. Мы — её дети. Мы нужны ей сейчас. И мы идём на помощь.

Этих благородных суждений было достаточно, чтобы просто идти вперёд. Чтобы конкретно действовать их было слишком мало.

Мысли моих товарищей, наверное, не намного отличались от моих собственных. Хотя — тяжесть рюкзака за спиной, горячий чёрствый асфальт под ногами и особенно раскалённое добела солнце в зените не слишком располагали к философичности, и любые отвлечённые размышления быстро ссыхались, сворачивались и впадали в простую мысль-выдох: «Скорей бы уже вечер… прохлада… отдохнуть… Откуда она, эта жарища?»

Рядом со мной шагал Лёнчик, сосредоточенно посапывая, то и дело, смахивая капельки пота с переносицы. На плече он нёс чёрную спортивную сумку. Сумка весила, конечно, меньше рюкзака, но тоже весьма предостаточно. Я раза два пытался забрать у него сумку, всучить что-нибудь полегче — свёрток палатки, к примеру. Но он сердито отстранялся: — Что, совсем уже меня за салагу держите? — и продолжал идти размашистым взрослым шагом.

— Если устанешь, — попросила Вела, — скажи. Мы сделаем привал.

Как же! Скажет он… Да, привал можно сделать. Ещё немножко. Вон за тем поворотом и сделаем.

Никто не попадался нам навстречу. Никого не видно за спиной. Безлюдье. Не очень приятное ощущение. Неужели, действительно, теперь по этой дороге — никто?.. никуда… никогда…

— А помнишь, как мы с тобой возвращались в Згу из Актомара? — грустно улыбнулась Вела, — Как в автобусе один дед играл на гармошке. И все пели песни. А потом у автобуса колесо меняли…

Ещё бы мне не помнить!

Мне было шестнадцать лет тогда, Велке — тринадцать. Я ездил в Актомар по ответственному творческому делу. Мы вместе с учителем физики Ирвином Фёдоровичем отвозили в губернский дворец школьников на выставку сделанный нами собственноручно настоящий телескоп-рефлектор. Третий соавтор технического шедевра Коля Уолес поехать с нами не смог, так как заболел ангиной.

В Актомаре Ирвин Фёдорович решил задержаться у родственников. Он отвёл меня на автовокзал, купил мне обратный билет, проводил к автобусу во избежание возможных и невозможных эксцессов. Среди посадочного немногочисленного люда я с удивлением и удовольствием увидел Велку.

Велка тоже обрадовалась негаданной встрече. Она была со своей тёткой Анжессой. Тётка ездила в Актомар за какими-то покупками, а Велка просто так увязалась с ней.

Мы уселись на самые лучшие передние места, с которых были видны не только боковые заоконные пейзажи, но и дорога через лобовое стекло. Тётка Анжесса расположилась за нами и поглядывала на нас снисходительно-добродушно.

Мы беззаботно болтали о всякой всячине. Я стал рассказывать ей удивительные истории, вычитанные из разных книжек, увиденные в разных фильмах, слышанные от кого-то где-то, наспех придуманные самим — всю эту густую околесицу я пытался связать общим сюжетом, нахально назначив себя главным героем. Велка слушала, заливисто смеясь, весело-испуганно ойкая, округляя глаза, в восхищеньи прикусывая нижнюю губу и даже хватая меня за руку в особо напряженных местах моей завиральной эпопеи.

Глаза у Велки были зелёные, красивые. Я впервые заметил это и сказал её об этом. Она вначале прыснула со смеху и отвернулась к окну. А потом взглядывала на меня уже по-другому: внимательно, испытывающе, что-то уж очень по-женски.

А на одной из остановок в автобус сел разбитной, слегка подвыпивший дед с баяном в футляре. У деда была рыже-седая шкиперская борода и шрам через лоб. Дед достал баян из футляра, принялся играть и петь морские и военные песни, которых никто не знал.

Потом деду надоело петь в одиночестве, он затянул «Ой, мороз, мороз!..» и тому подобное. Пол-автобуса, включая водителя, стало ему подпевать. Весёлая получилась поездка.

А перед самой Згой у автобуса спустила передняя шина. И мы ждали, пока водитель с двумя добровольцами-помощниками ставили запаску. Мы вдвоём гуляли по обочине и смотрели на огромное вечернее солнце, катящееся по дальнему лесу за горизонт. И дальний лес горел густым бездымным оранжем, а облака теряли летучесть, тяжелели из-за оплавов светлой меди и золота, втягивались в роскошную катастрофу заката…

Я встретился с Велой глазами. Улыбнулись. Она тоже вспомнила об этом.

Мы расположились на очередной привал под двумя ветвистыми клёнами, росшими у обочины.

Но привал наш был недолог.

Лёнчик, самый дальнозоркий, первый заметил чтото движущееся вдали по дороге. Мы, удивлённые, поднялись. Нас нагонял какой-то белый автобус. Он приближался с приличной скоростью, наверное, потому, что ему никто не мешал на пустынном шоссе. Издалека он казался парящим над асфальтом в слоистом маревном воздухе.

Я и, наверное, все поначалу подумали, что это просто видение, мираж, ирреал… Нет, не видением это было. Мы услышали ноющий шум мотора. Потом — скрип тормозов. И всё-таки…

Я обернулся к Пеньку.

— Пенёк, скажи, ты ведь думал об автобусе, да?

— Думал.

— И мы с Велой думали. И Лёнчик, наверное.

— Я думал о машине. О джипе.

— Неважно. Вот мы и придумали этот автобус. Получите и распишитесь.

Автобус тем временем остановился. Раздвинулась передняя дверь. Внутри сидели немногочисленные пассажиры.

— Как это, придумали? — не поверил Пенёк, — Автобус настоящий, железный, не видно, что ли? — он в доказательство его «настоящести» стукнул кулаком по обшивке. Жёстко звякнул металл.

— Эй, мужик, ты чего машину ломаешь! — сердито крикнул водитель через открытую дверь.

— Извините, — сказала Вела.

— Настоящий-настоящий, — подтвердил я, — И я даже догадываюсь, кто его сделал настоящим.

Я поднял голову вверх. Вот она. Высоко над головой. Прямо над автобусом. Наша загадочная спутница. Поводырь. Конвоир. Стая.

— Вот только не знаю зачем. Помочь нам? Или помешать?

— Будем считать, что помочь, — сказала Вела.

— Эй, друзья, вы собираетесь садиться? — опять раздался басистый голос водителя, — Или уезжаю.

— Садимся, конечно, — ответил я, поднимая рюкзаки, помогая взойти на подножку Веле, — Лучше ехать, чем идти. Всё должно быть нормально. Только помните… Спокойно помните, — понизил я голос, — Этого автобуса нет на свете. Давно нет. А мы — есть. Вот в чём неувязка.

Дверь закрылась, автобус тронулся и стал быстро набирать скорость.

Пассажиров было немного — обыкновенный провинциальный люд. Оживлённая компания молодых ребят и девчонок, едущих то ли в гости, то ли из гостей. Двое молчаливых мужчин командировочного вида с «дипломатами». Троица совсем пожилых отстиранных старушек в платочках, едущих неизвестно куда и зачем. Водитель — широкоплечий пшеничноусый здоровяк с бронзовой от загара шеей, с остриженной под нуль головой.

Эти люди ехали в автобусе. Но не сейчас они ехали в нём, а двадцать два года назад. Каждый — по своим делам той далёкой двадцатидвухлетней давности. Этот автобус со всеми его пассажирами создала Стая, использовав наши с Велой воспоминания и, наверное, воспоминания Пенька. Или просто перенесла его из того времени. Стая контролирует все наши мысли и может реализовать наши мысленные образы.

Если так — Стая весьма подозрительное и опасное существо. Любые, самые невероятные, неосознанные проявления нашей фантазии — тайные позывы, сновиденья, детские и взрослые страхи, в которых мы, возможно, не хотим признаться даже самим себе… Стая всё это способна извлечь из нас, сделать реальностью. И не исключено, что обратить против нас. Бывших наших пугальщиков, наверняка, она реализовала. Наделена ли она разумом? Или она просто исполнитель, периферийный орган центрального разума, который очень внимательно следит за нашим продвижением. И чтобы ускорить это продвижение, из ничего материализуется и подаётся к нашим услугам автобус. С живыми пассажирами и водителём. Так ли это? Покажет скорое будущее. А пока — едем.

Среди пассажиров не было никого нам близко знакомого. Хотя с некоторыми я, кажется, где-то уже виделся. Где? В самой Зге давным-давно? В том автобусе того незапамятного рейса? Бог весть… Водитель, вроде бы, тот самый. И, похоже, тот самый рыжебородый дед — сбитая на затылок соломенная шляпа с ковбойски закрученными полями, цепкие грешные глаза из-под густых бровей, шрам наискось через лоб. Рядом с дедом на соседнем сиденьи — баян в старом побитом футляре.

Странно, что среди пассажиров не обнаружилось Велиной тётки. Хотя уж ей-то полагалось бы быть, ведь ехала она именно этим автобусом. Взволнованная Вела вздохнула с облегчением. Я понял почему. Тётка, перенёсенная из двадцатидвухлетнего прошлого, оказалась бы намного моложе самой Велы. Не очень лёгкой и внятной получилась бы у них встреча. Неужели Стая это тоже поняла? Неужели ей доступны такие тонкости человеческой психики? Или просто случайность, «недосмотр»?

Мы расположились вчетвером на задних сиденьях, вполголоса переговаривались, следили через окно за дорогой, на которой, кроме нас, не видно было ни одной живой души, ничего едущего, никого идущего. И с невольным насторожьем поглядывали на остальных наших попутчиков. Впрочем, попутчикам до нас не было никакого дела. Никто ни разу не обернулся к нам.

Я подробнее объяснил друзьям свои соображения относительно автобуса и его пассажиров.

— Так они что, все ненастоящие? Неживые? — почти шепотом спросил Лёнчик, — На призраков они не похожи.

— Они никакие не призраки. Полнокровные живые люди. Ведут себя соответственно. Вон — девчонка грызёт яблоко — хруст, чавканье, как полагается; парень пиво пьёт из бутылки — и для него и для нас это реально. Шофёр курит — дым даже здесь чувствуется. Движенья, запахи, звуки, ничего особенного. Но особенное в том, что живут они — не сегодня. Они живут… двадцать два года назад. Каким-то образом в этом автобусе совместилось два времени: наше сегодняшнее время и ихнее время. Когда нам было по тринадцать — шестнадцать лет, а Лёнчика и в помине не было.

— А ты почём знаешь? — усомнился Пенёк.

— Я помню этот автобус. Мы с Велой ехали на нём.

— Да, — подтвердила Вела, — он оттуда.

— Он. Или такой же, как он. И люди в нём такие же, как те люди.

— Хотя некоторые детали не соответствуют, — заметила Вела.

— Разумеется. Память не фотография. Что-то забыто, что-то искажено. Я думаю, Стая по своей инициативе или по команде того, кто ей управляет, сняла с наших подсознаний нужную информацию, творчески, что называется, доработала её и воспроизвела в объёме этого железного ящика на колёсах то самое время. Материализовала в нём тех же самых людей.

— А что, в сегодняшнем времени не может найтись таких автобусов, таких похожих людей? — слабо, по инерции упрямился Пенёк, — Не может так совпасть?

— Ты, приглядись к одежде молодёжи. Сегодня не носят рубашек с удлинёнными воротниками. Прислушайся к разговорам. О, смотри-ка — мужчина читает газету. Подойди попроси, посмотрим какое число и год.

— А что, подойду, — Пенёк поднялся, не торопясь, как-то вязко, не очень решительно подошел к читающему, наклонился и даже тронул его за плечо, по-видимому, удостовериваясь, что человек жив и здрав, насторожьем поглядывали на остальных. Мужчина поднял голову, с некоторым удивлением выслушал просьбу, пожал плечами, протянул газету.

Пенёк вернулся к нам, держа в руках хрустящий номер «Соотечественника».

— Ну что? — спросил я.

— Человек, как человек. Всё нормально.

— Ты число на газете глянь.

На лице Пенька отобразилась печаль. Я забрал у него газету. На первой странице под заголовком красовался тот самый год. Последний год моего детства. Первый год моей юности. Я пробежал глазами по страницам: двадцатидвухлетней давности статьи, напрочь забытые проблемы, дела, события — всё чуждо и далёко. Но газета выглядела совсем свеже — вчера, должно быть, а то и сегодня утром из типографии.

Я вернул газету Пеньку, тот отнёс хозяину. Мужчина недоумённо оглянулся на нас, — что, мол, за странная компания, чего такого нашли они в обыкновенной газете?

— Будьте очень осторожны в мыслях и желаниях, — предупредил я своих друзей, — Любой ваш мысленный образ может стать явью. Любое желание может тут же осуществиться.

— В самом деле, любое? — оживился Лёнчик, — Если я пожелаю ведро мороженного или ящик пепси-колы, они появятся?

— Я не говорю — появится. Я говорю — могут появиться. Ведро мороженого мы как-нибудь переживём. А если, не дай Бог, реализуются наши антижелания. То, чего мы очень сильно не хотим. То, о чём мы даже не думаем, что находится глубоко в нашем подсознании и по каким-то случайным причинам отсветилось в нём. Вероятно, именно так появились наши пугальщики.

— Похоже, для Стаи доступны любые закоулки нашей психики, — рассудила Вела, — В случае с пугальщиками она откопала в каждом из нас персонально самый отвратный, самый минусовый образ.

— В моём случае, — добавил я, — даже скомбинировала его из разных образов. С какой целью? Пугальщики — это что-то вроде вступительного экзамена. Шоковая терапия для новоприбывших.

— Да. А в случае с автобусом она решила, что это самый простой и приятный для нас способ путешествия. Прокатиться в автобусе своего детства… Это её подарок нам.

— Стая, оказывается, ещё и сентиментальна, — усмехнулся я.

— Мне этот автобус не нравится, — заявил Пенёк.

— Минуточку, — напомнил я, — Ты же сам первый начал вздыхать об автобусе.

— Не о таком автобусе. О реальном, сегодняшнем.

— Ну вот, никак тебе не угодишь.

— Ещё чёрт знает, куда он нас привезёт. Ненормально находиться сразу в двух временах, в прошлом и настоящем. Это не может пройти без последствий. Что будет с ними? — кивнул он на пассажиров, — И с нами?

— Надеюсь, мы с ними расстанемся так же, как встретились, — сказала Вела, — Они приедут в свою Згу. А мы — в свою.

— Насчёт них — наверное, всё не так просто, — усомнился я, — По-моему, они не могут никуда приехать. В ту свою Згу они приехали двадцать два года назад. Тогда. Вместе с нами. А сегодняшней Зги для них не существует. Что с ними будет — не знаю, скорее всего, исчезнут так же, как возникли.

— А мы не исчезнем вместе с ними? — насторожился Лёнчик.

— Ни в коем случае, — ободряюще потрепал я его буйную шевелюру, — Мы сами по себе. Нам никто не указ. Нас же не Стая слепила невесть из чего.

— Скорей бы выйти из этого автобуса, — поёжился Лёнчик.

— Доедем поближе к Зге — выйдем. Оснований для тревоги пока нет. Но — не забывайте. Мы в ином мире. Мы ещё мало, что можем объяснить и предвидеть. Пока лишь самые общие предположения. Посему — быть осторожным, аккуратным в мыслях, в словах, в настроеньи. Вслушиваться в себя. Доверять не рассудку-логике, а интуиции своей, спокойным чувствам. Только это нам поможет.

Насчёт последствий прав оказался Пенёк — пессимист, а не я.

Мы благополучно проехали часа полтора.

За окном текла давне привычная, приятная глазу картина: в сочной зелени взгорки и поляны, тенистые сосновые пролески, рощицы берёзового белостволья, ласковые тёмные озерца, мелкие речушки… Вырастали на пути деревни и посёлки, укутанные пышной листвою садов. Мелькали маленькие деревенские автостанции, остановки с шиферными навесами от дождя. Мелькали — автобус не тормозил на остановках, не заезжал на автостанции. Не для кого было тормозить. Некого было брать.

Всё же абсолютно безжизненными деревни было назвать нельзя, изредка среди домов — садов виднелись люди. Они смотрели на едущих нас безразлично, безвнимательно. Возможно, они и не видели одинокого автобуса на дороге. В основном это были старики и старухи, те, что не захотели или не смогли эвакуироваться вместе с остальными жителями. Чем они занимались сейчас в одиночестве, как жили, о чём думали? Какими стали? Бог весть.

Солнце в небе склонялось к западу. То и дело оно стало заститься облаками. Потом вовсе сгинуло за плотным облачным валом. Облака быстро сменились синюшными грозовыми тучами.

Я, время от времени, прислоняясь лбом к стеклу, взглядывал вверх, чтобы увидеть наше персональное облако. Стая висела высоко над автобусом и двигалась вместе с ним.

Форма её непрерывно менялась. То она расплющивалась в плоский блин, выдувалась куполом, края которого приближались к земле так, что видны были по обе стороны автобуса, то собиралась в круглый плотный комок, и тогда из окна сверху виднелся только её краешек, то совсем исчезала из обзора, можно было только предположить, что она скручивалась в узкое веретено или жгут, уходящий ввысь. Для чего были эти её выкрутасы мы не знали. Ясно было одно — мы все находились в поле неведомой энергии, излучаемой Стаей.

Тем временем тучи, съевшие небо, набухали какойто фантасмагорической чернотой и тяжестью. Предгрозовую картину такой мощи мне ещё не приходилось видеть. За окном пали густые сумерки. В вышине полоснули первые пробные ниточные молнии, послышался сухой растреск громов.

И потом, после смутной тишины, тучи вдруг извергли ослепительное белое исчадье, оно ринулось вниз, прямо на нас, осветив всю округу истошным светом. Все вздрогнули, невольно отпрянули от окон. Затем на барабанные перепонки обрушился грохот — раскол, сравнимый, может быть, лишь с аккордами библейского Апокалипсиса.

Я опять прильнул к окну, задрав голову.

Молния прекратила свою короткую грозную жизнь, но наверху оставался свет. Свет платиново мерцал и переливался, в свете можно было различить быстрые порывные волны, извивы, вихри.

Светилась Стая. Эта грандиозная молния падала вниз, может быть даже, прямиком в нас, а попала в Стаю и зажгла её. Стая отчего-то сместилась вправо, и я разглядел из окна её всю — полупрозрачный, яркий эллипсоид. А над ней, в вышине я увидел ещё один источник света — желто-белый клубок, он висел между тучами и Стаей и медленно опускался. Наверное, это была ещё какая-то особенная шаровая молния. Стая втягивала её в себя.

Я, затаив дыхание, смотрел, что будет.

Раскалённый шар плавно вошел в эллипсоид и остановился в нём, сделался его сияющим центром. Получилась довольно красивая картина, похожая на модель галактики, только более однородная, без пустот и спиралей и, главное, вся пульсирующая острыми светами, быстрой опасной жизнью.

Но любовались мы ею недолго, потому что шар неожиданно взорвался, разбрызнув всю свою ярчь, свою мощь в разные стороны, хлестнув напоследок по ушам отвратительным звуком — хлопком, перешедшим в затухающий полувой-полусвист.

Свечение вверху погасло. Когда глаза обрели способность нормально видеть, я не обнаружил Стаи. Ни в виде мерцающего эллипсоида, ни в виде прежнего серебристого облачка. Стая рассеялась невесть куда. А может быть, она вообще перестала существовать. От этой мысли мне почему-то сделалось неуютно.

Далее наблюдать из окна уже никто ничего не мог, потому что хлынул сильнейший ливень, залив все стёкла. Водитель автобуса затормозил, поехал медленно, потом совсем остановился. Под таким водопадом двигаться было невозможно.

Мы сидели с пассажирами и терпеливо ждали. Через закрытые окна подтекала вода. Капало с потолка, на полу собирались лужицы. Автобус был не первой молодости, и уплотнения оставляли желать лучшего.

Просто сидеть без дела, без движения вперёд, без сменяющихся картин за окнами было слегка скучновато. Шум воды, падающей на крышу, слоистые потоки её по стёклам не успокаивали, как обычно успокаивает размеренный дождь, а, наоборот, вселяли смутную тревогу. Уж очень много её было, этой воды.

Пассажиры автобуса тоже маялись от скуки-неясности, ёрзали на сидениях, тихонько переговаривались. Весёлый настрой молодёжной компании иссяк.

Один дед с баяном смотрелся бодрей остальных, вероятно, лишь потому, что несколько раз доставал из баянного футляра бутылку и плотно прикладывался к ней. На сей раз, он достал уже сам баян, накинул ремни на плечи, развернулся в проход меж сиденьями и принялся за негромкие переборы.

Затем низким, изрядно подсевшим баритоном запел незнакомую, возможно собственной выпечки, песню о матросской дружбе, суровых походах, северных льдах и о неверной девушке, не дождавшейся моряка. Баянист раскачивался в лад музыке, манерно вскидывал голову; играть он умел и голосом владел неплохо.

Я с пустым интересом смотрел на него. Мне вдруг показалось, что облик его стал нечётким, расплывчатым. Я проморгался, тряхнул головой — может, в сон сморило? — нет. Какая-то зыбкая прозрачная пелена обволокла баяниста. Я перевёл взгляд на других пассажиров — то же самое. Что-то случилось с воздухом вокруг них, он словно стал густым, вязко-текучим, как сироп. Я повернулся к своим спутникам — они выглядели, вроде, нормально, может быть, потому, что были ближе…

Одновременно изменились звуки: голос певца и музыка отдалились, стали глухими, невнятными, шум дождя сделался вовсе неслышимым.

— Что происходит? — обеспокоилась Вела. Я с трудом разобрал её голос, хотя она сидела рядом.

— Хотел бы я знать… Вы себя-то как чувствуете?

— Не слышно ничего, говори громче, — крикнул Пенёк.

— Как чувствуете себя?

— Пока ничего, — ответила Вела.

— Что с ними? — показал Лёнчик на пассажиров, Они как-будто размываются воздухом.

— Размываются, — прокричал я, — Верней, смываются. Только не воздухом.

— А чем? — удивился Лёнчик. В глазах его не было и тени испуга — все испуги уже истратились на грозу, осталось только азартное любопытство.

— Чем? Временем. Что-то случилось со временем.

— Боже мой! — воскликнула Вела, — Смотрите! Они… они старятся.

С пассажирами творилось неладное. Все, кроме деда-баяниста, сидели к нам спинами, мы почти не видели их лиц. Но и без лиц было ясно, что возраст их стремительно увеличивается.

Три благообразные старушки усыхали на глазах, сгорбливались, их деревенские блузочки становились, им велики, складками свисали с узеньких плеч.

Непостижимым образом постарели двое мужчин с «дипломатами». Один из них, который одалживал Пеньку газету, за несколько минут стал совершенно лысым, редкие волосы топорщились на затылке и над ушами, макушка, отсвечивала гладкой слоновой костью. Сосед его волос не утратил, но сделался сплошь седым, похудел, ссутулился, пригнутый какойто болезнью.

Крепкий, неунывающий дед-баянист превращался в дряхлого, немощного старца. Его аккуратно подстриженная рыжая борода сделалась бесформенной, клочковатой, белесой, как пакля, глаза выцвели, потеряли блеск и мысль. Баян сполз у него с колен, он с трудом свёл меха, дрожащими руками поставил его на пол.

Впереди, в зеркале мы увидели бородатое лицо здоровяка-водителя; бывшего здоровяка: болезненно располневшее, обрюзгшее, с сизыми мешками под глазами.

Компания молодых ребят и девчат в считанные минуты проскочила своё взросление — вместо девушек сидели дородные растрёпанные женщины, вместо парней — обросшие, потёртые жизнью мужики возрастом за сорок. Большим неудобством для них было то, что одежда их осталась прежней и всем была очень мала, а на женщинах вообще расползалась по швам.

Всё это происходило перед нашими глазами в густом, извивно подрагивающем воздухе-желе и похоже было на галлюцинацию, бред, виденье. Но это было реальностью. Не могли мы все враз галлюцинировать. Пассажиры, по-всему, были живыми людьми. Искусственно материализованными неясно, как и зачем, но живыми, чувствующими. Поэтому реагировали они на всё, как живые.

Вряд ли понимали они, что происходит, отчего происходит, но происходящее было для них тяжко, страшно.

Они двигались медленно, в больном оцепененьи, может быть, мы просто так их воспринимали. Они оглядывались, вставали с мест, поворачивались друг к другу, о чем-то спрашивали друг друга, что-то говорили, кричали, плакали от страха, от непонимания. Мы почти не слышали звуков, лишь невнятный шум, шелест. Кто-то полез в кабину к водителю, наверное, выясняя, куда он их привёз. Кто-то беззвучно стучал кулаками по стеклу. Кто-то пытался выбить ногой переднюю дверь, но дверь не поддавалась. Кто-то пытался открыть люк на крышу, но безуспешно.

Мы сидели вчетвером на заднем сиденьи, отделённые от остальных полутора — двумя метрами пространства… отделенные прозрачными сгустками воздуха-оборотня… отделённые границей — расколом несовместимых времён. Но их страх передался нам.

Я оглянул побледневшие лица своих спутников — только побледневшие — изменения, происходящие с пассажирами, слава Богу, не коснулись нас. Надо выбираться отсюда. Ничем хорошим это не кончится. Необходимо открыть заднюю дверь: включить открыванье дверей в кабине водителя. Но идти к водителю через весь салон, через то, что в нём совершалось у меня не хватило духу. Да и работает ли сейчас в автобусе открыванье дверей? Скорей всего нет, как и всё остальное. Просто отжать створки. Пенёк поможет. Я повернулся к Пеньку, кивнул на дверь, он сразу понял.

В это время одна из старушек странно скособочилась и упала на пол в проход. Мы увидели её лицо — обтянутую иссохшей кожей старческую маску с остановившимся взглядом вверх. Через минуту умерла другая старушка. Она не падала, просто ткнулась лобиком в спинку переднего сиденья и так застыла. Время третьей старушки ещё не пришло. Она оказалась между своими мёртвыми подругами: одной, сидящей у окна, другой, лежащей в проходе. Она мерно покачивалась взад-перёд утлым тельцем, вздёргивала головой, очевидно, уже тронувшись рассудком.

Затем отдал Богу душу дед-баянист. Его борода совсем поредела, поблекла, лицо стало корявым, как дубовая кора и почти таким же тёмным, слепые крапины зрачков, утонули в глазницах. Задыхаясь, беспомощно хватая воздух губами, он сполз с сиденья на пол, попытался подняться — не хватило сил, уронил голову на свой стоящий рядом верный баян и в таком положении замер.

Остальные глядели на умирающих в скорбном ужасе-недоуменьи.

Мы с Пеньком, поднатужились, отжали створки двери, перекосив их, заклинили. Выход был свободен. Схватив рюкзаки, мы поспешно покинули автобус. Снаружи по-прежнему шёл дождь, но уже не тот ливень, что раньше — мелкий, холодный, иссякающий.

Мы отошли на приличное расстояние, оглянулись на автобус.

В открытой двери стоял мужчина — один из бывшей юношеской компании, рыхлый верзила с густой гривой волос, со всклоченной бородищей, с расширенными от бессмыслья-непониманья глазами; стоял, мучительно напрягшись, наклонясь вперёд, но не выходил. Не мог выйти. Он что-то кричал нам, какие-то слова вылетали из его перекошенного рта: ругательства? проклятья? призывы? умоленья о помощи? Мы ничего не слышали. Неведомая сила держала их всех там внутри.

Очертания автобуса становились всё более расплывчатыми, эфемерными. Через небольшое время он исчез совсем. На его месте остался лишь прозрачный, подрагивающий воздушный студень, но и он вскоре размылся без следа.

Мы стояли под мельчайшим дождём-пылью и смотрели на пустую дорогу, на то место, где недавно был злополучный автобус. Лёнчик и Вела дрожали от пережитого страха, от растерянности, от ознобной сырости — от всего сразу. Я тоже ощущал предательскую слабость в коленях и сухую горечь во рту. Пенёк был внешне спокоен.

Дождь истратился, пропал, тучи быстро расходились. За ними мастерилось новое небо из отмытых голубых фарфоровых кусочков. Солнечные лучи достигли, наконец, земли, рассыпались по мокрому асфальту, по траве лёгкими искрами.

Я шарил глазами по небу — где же ты, чёртова Стая? Что же ты натворила! Куда ж ты пропала?

Когда большая часть неба очистилась от туч, мы увидели Стаю. Вначале — разрозненные обрывки, ватные клочья, бесформенные, безблесно-серые. Они сползались с разных сторон, смешивались, сливались в один тусклый клубок. Наконец в клубке завиднелись серебристые просверки, задвигались нити-зигзаги, всё больше, всё смелей…

Стая возвращалась к жизни. Через короткое время она уже вся сплошь мерцала-переливалась ровной ртутью и серебром.

— Что это было, скажи? Что это было? — тормошил меня Лёнчик, — Куда они все подевались?

— Да… подевались. Вернулись туда, откуда были взяты. То есть, в никуда. Капсула «квази-времени» растворилась.

— Какая ещё капсула? Какое «квази»? — возмутился Пенёк, — Толком скажи. Если понял.

— Пока только предполагаю, — ответил я, — Автобус, водитель и все пассажиры были, скопированы с того нашего ностальгического автобуса двадцатидвухлетней давности. Зачем — понятия не имею. Может быть, в самом деле, таким образом нас решили порадовать.

— Да уж, порадовали, — сказала Вела.

— Эти люди — двойники тех настоящих людей — могли существовать только в энергополе, созданным Стаей. И доехали бы мы с ними нормально, если бы не гроза.

— Я такой грозы ещё не видел, — заметил Пенёк.

— Да, наверное, и атмосферные явления, и вся экология изменилась под влиянием здешнего энергетического хаоса. В Стаю попали две молнии — обычная и шаровая и, видимо, нанесли ей повреждения. Стая рассеялась и оставила созданный ею объект на произвол судьбы. Ну а без энергоподпитки любой объект стремится к распаду. В том числе и человек. Только энергетический распад людей мы увидели протекающим по особой, заложенной в них программе, программе их жизни. Ведь в автобусе были не призраки, не куклы, а именно живые люди, абсолютные копии живых, на всех уровнях. Чёрт знает, как они образовались, об этом спросите вон у неё, — я показал пальцем в небо, — И в каждом из них действовала индивидуальная генная программа развития, и скорость раз-вития контролировала Стая. Когда же был потерян контроль, жизнепрограммы этих людей раскрутились вперёд с бешенной скоростью. То есть, их, словно пружиной, отбросило в наше время. Они проскочили двадцать два года жизни и достигли сегодняшнего своего состояния. Некоторые до него просто не дожили… потому что не должны были дожить.

— И всё это на наших глазах и по нашим нервам, — обиженно сказала Вела, — Ну спасибо тебе! — подняла она голову вверх, обращаясь к Стае, — Хор-роший подарок. Развлекла-утешила.

Рядом стоящий Лёнчик в сердцах погрозил Стае кулаком.

Стая, как ни в чём ни бывало, продолжала мерцать в вышине.

— А почему автобус совсем исчез? — спросил Ленчик.

— Возможно, полностью иссякла энергия, благодаря которой он появился.

— Или кто-то спохватился и специально убрал его вместе с пассажирами, — усмехнулся Пенёк, — Ни к чему, мол, травмировать психику дорогих гостей.