Удивительная жизнь Эрнесто Че Генассия Жан-Мишель

– Сегодня великий день, Йозеф, будем снисходительны.

Йозеф достал пачку «Спарты», угостил партработника и сказал:

– Ладно, потом проветрим.

На лед стадиона в Любляне выкатились команды, и началась разминка.

– Сделайте их! – выкрикнул мужской голос.

Воскресным вечером 13 марта 1966 года вся страна приникла к телевизорам и радиоприемникам. Четырнадцать миллионов чехов и словаков, включая детей, болельщики самых разных клубов, готовые в обычное время вцепиться друг другу в горло, мечтали об одном – задать трепку русским хоккеистам. «Нам требуется чудо!» – думали все, глядя на скользящих по льду игроков. Отдельные коммунисты мысленно обращались за помощью к Карлу Марксу – Ленина они ни о чем просить не могли, вождь мирового пролетариата должен был поддерживать «своих». Безбожники беззвучно молились святому Венцесласу, а многочисленные верующие – святой Анежке Пражской. Помощь и поддержка требовались всем. Победа над лучшей командой мира легко не достается, у русских гениальный тренер, денег без счету и психология чемпионов. У них нет одного – яростного желания уничтожить соперников, подогреваемого глухой глубинной ненавистью, взять реванш, погибнуть, как гладиаторы на арене, пожертвовать собой, пролив кровь на лед. Йозеф повернулся к Людвику:

– Почему не начинают?

В этот момент зазвучал национальный гимн, команда Чехословакии застыла по стойке смирно, зрители, заполнившие гостиную санатория, поднялись, распрямили плечи и хором подхватили нежную романтическую мелодию:

У многих были слезы на глазах, в конце плакали почти все. Когда заиграли воинственный гимн Советского Союза, зрители снова сели и принялись вытирать глаза.

– Мы их разгромим! – пообещал Йозеф.

– Они не позволят, – возразила Хелена.

– Какой перевес нужен для победы? – спросил Йозеф.

– В один гол, – объяснил Людвик.

Двенадцать игроков в касках и с клюшками в руках готовы были ринуться в бой, впечатать противников в борт, оставить от них мокрое место, стереть в пыль, заставить пожалеть, что родились на свет и рискнули бросить вызов русским в финале чемпионата мира по хоккею. До начала оставалось несколько секунд.

В гостиной появилась Тереза. Она поздоровалась со знакомыми, подошла к Йозефу и наклонилась к его уху:

– Тебе звонят из Праги, из Министерства внутренних дел.

– Только не сейчас, поговори сама.

– Не выйдет, нужен именно ты. Это ненадолго.

Йозеф с трудом поднялся и, недовольно бурча, направился следом за Терезой в кабинет.

– Уверен, они это специально.

Он взял трубку. Тереза стояла рядом и с тревогой смотрела на него.

– Слушаю, доктор Каплан.

– Добрый вечер, профессор, говорит полковник госбезопасности Лоренц.

– Вы выбрали неудачный момент. У вас что, нет ни радиоприемника, ни телевизора?

– О чем вы?

– О матче!

– Что за матч? Ах да, конечно… Сейчас это не важно. Я звоню сообщить, что завтра к вам привезут пациента, к которому следует отнестись с особым вниманием.

– Мы не готовы к приему больных, санаторий откроется только через месяц – из-за морозов строители отстают от графика.

– Найдите выход из положения! Это приказ президента, он вас очень ценит. Ваш будущий подопечный – иностранец, у него серьезные проблемы со здоровьем. Нам подтвердили, что вы лучший специалист в стране. Его обязательно нужно спасти. По соображениям безопасности и секретности помогать вам будет строго ограниченное число сотрудников.

– Это невозможно! В середине апреля в санаторий начнут приезжать пациенты.

– Человек, о котором я говорю, будет вашим единственным пациентом, остальных отошлют в другие места.

– Я наблюдаю моих больных много лет и не могу их бросить… если придется лечить одного-единственного человека, мне не удастся добросовестно и полноценно выполнять мои профессиональные обязанности.

– Об этом можете не волноваться. Министерство здравоохранения на время освобождает вас от заведования санаторием. Вы будете лечить нашего уругвайского товарища. Он очень плох.

– Что?! Я не говорю по-испански, и никто здесь…

– Он хорошо владеет французским. Как и вы. Государство поручает вам эту миссию, потому что полностью доверяет. Подробные инструкции привезет сопровождающий офицер. Думаю, вы сами понимаете, что всем следует соблюдать секретность.

7: 1!

После финального свистка в гостиной секунд двадцать или тридцать стояла гнетущая тишина. Люди пытались осознать кошмар случившегося. Растерянные, оглушенные, опозоренные чехи переживали тысячелетний груз поражения. Первым из оцепенения вышел Людвик. «Как по-русски будет porka?[114]» Ответа он не дождался. Многие ушли, понурив голову, некоторые остались, чтобы попытаться вместе пережить горькое разочарование. Состоялась вялая дискуссия о том, какую стратегию следовало выбрать тренерам в противостоянии с русскими. При чем тут стратегия?! Нужно было проявить героизм и драться за победу. Противник забавлялся с нами как кот с мышкой, а эти олухи оцепенели и забили всего одну шайбу. Про защитников и говорить нечего. Сборная Чехословакии удовольствовалась вторым местом, ну и поделом ей – трус, как известно, не играет в хоккей!

– Если бы они играли как словаки – били в кость, ставили подножки, целились по яйцам, пускали в ход локти, – результат мог бы быть иным.

– Тут я не согласен, Ярослав, чехи – настоящие спортсмены, а не костоломы, мастера клюшки и конька.

– Значит, мы обречены быть вечно вторыми.

Все сошлись на том, что арбитр – продажная шкура, он не удалил ни одного игрока соперников за нарушения и неспортивную игру и то и дело фиксировал воображаемое положение «вне игры». Короче, типичный матч против русских.

Йозеф в разговоре не участвовал. Два первых периода он пропустил, третий смотрел рассеянно, прокручивая в голове разговор с полковником, его вежливо-угрожающую тональность. Слово «госбезопасность» повергает людей в первобытный животный ужас. В последний раз Йозеф имел дело со зловещей и всемогущей секретной службой после исчезновения Павла. Его тогда долго допрашивали, могли арестовать и отправить в лагерь – за дружбу с предателем. Ему была хорошо известна репутация тайной полиции: ее сотрудники имели неограниченные полномочия, считали себя выше закона (у них были свои, особые, неведомые остальным гражданам правила и установления) и не отчитывались ни перед министрами, ни перед судьями. Они решали, какой приговор должен вынести суд, кто будет повешен, а кто сядет.

Госбезопасность была вездесуща и «невидима», на нее работали десятки тысяч сексотов, она никого не посвящала в свои планы, ничего не объясняла и негласно управлялась КГБ. Возражения неуместны. Следует заткнуться и молиться о том, чтобы выжить.

Йозеф встал, потянулся и попытался включиться в обсуждение:

– Как все прошло?

– Катастрофа! – коротко ответила Хелена.

– Русские непобедимы. Нам следует выходить на лед, только если мы заведомо уверены в успехе.

Хелена спала, прижавшись голой спиной к Людвику, и даже не шевельнулась, когда прозвенел будильник. Он прихлопнул кнопку, зажег ночник и потер лицо ладонями, прогоняя сон.

– Который час? – пробормотала Хелена.

– Четверть пятого. Удалось поспать?

– Сама не знаю. Ужасно холодно.

Людвик потянул к себе лежавшую на стуле рубашку, накинул ее и с трудом поднялся. Хелена попыталась его удержать, не дотянулась и снова нырнула под одеяло. Людвик торопливо одевался. Она встряхнулась и спросила:

– Что так рано?

– Сейчас приедет Вацлав, мы должны успеть на шестичасовой поезд из Падрубице.

– Когда вернешься?

– Не раньше лета – в газете работы выше головы. Ты приедешь в Прагу?

– Обязательно. Буду поступать в Школу кино и телевидения[115]. Погаси свет, я еще посплю.

– Лучше вернись к себе, пока они не проснулись.

– Да им плевать…

Он появился в конце туманного морозного дня. К санаторию подъехали две машины – величественный черный «ЗИЛ-111» и военная «скорая помощь» с пациентом. ЗИЛ поражал воображение размерами и изяществом линий и ни в чем не уступал дорогим американским машинам. Караулившая их с раннего утра Хелена немедленно вызвала Йозефа, и он встретил прибывших на крыльце (на сей раз Карел тщательно счистил лед со ступеней!). Из ЗИЛа вышел гладковыбритый блондин неопределенного возраста (ему могло быть и тридцать, и пятьдесят) в сером костюме, с портфелем в руке.

– Лейтенант Эмиль Сурек, я сопровождаю больного. – Он говорил медленно, низким голосом. – Кто все эти люди?

– Персонал санатория и рабочие – они ремонтируют кухонные помещения.

– Вас ведь предупреждали, профессор Каплан, чтобы вы не привлекали к делу лишних сотрудников?

Сурек повернулся к стоявшим у входа и глядящим из окон людям:

– Слушайте все. Я лейтенант Сурек, сотрудник Службы государственной безопасности[116]. – Он говорил, цедя слова, только что не по слогам. – Смотреть не на машину – на меня. Мы привезли особого пациента, он нуждается в покое, санаторий реквизирован, и я рассчитываю на вашу преданность и молчание. Остаться будет разрешено только некоторым из вас, другие отправятся по домам. Можете не беспокоиться, зарплату получите в полном объеме. Рабочие вернутся позже, их оповестят особо. Вопросы?

Лейтенант выждал несколько секунд, вглядываясь в лица, отвернулся и произнес с брезгливой гримасой:

– Как жаль, что вопросов никогда не бывает… – Он перевел взгляд на Йозефа: – Без кого вы не сможете обойтись, профессор?

Застигнуый врасплох Йозеф ответил не сразу.

– Мне нужны доктор Каутцнер, старшая медсестра Лея, Марта, Карел…

Сурек достал из портфеля стопку бумаг, заглянул в них и переспросил:

– Каутцнер?.. Исключено. Как фамилия вашей Леи?

– Конрад…

– Не обсуждается.

– Я настаиваю, мне будут помогать жена и дочь, но у них нет медицинского образования.

Сурек просмотрел другой листок:

– Как насчет мадемуазель Зак? Она соответствует.

– Мадемуазель Зак недостает опыта. Если возникнет серьезная проблема, мне понадобится Лея.

В результате Йозефу пришлось удовольствоваться Леей и Мартой: одна будет помогать в лечении, другая займется кухней.

– Все, кто не задействован, должны немедленно отправиться по домам, – приказал Сурек. – Не волнуйтесь, доктор, все получится; если понадобится, мы обратимся за помощью в министерство.

Как только народ разошелся, два водителя вытащили из «скорой помощи» носилки, на которых лежал мужчина лет сорока, накрытый до подбородка желтым шерстяным одеялом. У него было изможденное лицо, короткий нос, выступающие надбровные дуги и волнистые волосы. Йозеф посчитал пульс, положил ладонь на лоб, и больной на несколько секунд приоткрыл запавшие глаза.

Для пациента заранее приготовили угловую палату рядом с кабинетом главврача – просторную, с туалетной комнатой. Водители положили больного на кровать и вернулись по машинам. Приехавший с Суреком мужчина в кожаной куртке сразу же занял смежное помещение. Йозефу он не представился и общался только с лейтенантом, стараясь говорить тихо, чтобы никто не услышал ни слова. Сурек объяснил, что дверь палаты закрывать нельзя, чтобы этот приземистый, смуглый, курчавый незнакомец мог все время видеть пациента. Он оказался телохранителем. Йозеф нашел это странным, даже смешным – кого здесь опасаться? – Сурек был с ним согласен, но сказал, что таково распоряжение вышестоящего начальства. Перед началом осмотра Йозеф закрыл дверь, и безымянный охранник тут же снова распахнул ее и встал в проеме, устремив неподвижный взгляд на врача. Йозеф попросил Сурека вмешаться – он не может делать свое дело, когда ему смотрят в спину.

– Без доверия у нас ничего не выйдет! Где история болезни?

– О чем вы, доктор?! Он прибыл неделю назад, и мы понятия не имели ни о какой болезни. С вами связались, как только состояние ухудшилось.

Сурек подозвал телохранителя, они заспорили – сначала тихо, потом перешли на повышенные тона, но в конце концов лейтенант настоял на своем. Прежде чем закрыть дверь, охранник вытащил из кармана автоматический пистолет – кажется, это был маузер – и положил его на тумбочку, давая понять, что последнее слово будет за ним.

Йозеф занялся пациентом и первым делом пропальпировал шею. Мужчина был в полудреме, дышал тяжело, с присвистом. Почувствовав прикосновение чужих рук, он открыл глаза и несколько мгновений пытался сориентироваться во времени и пространстве, потом вымученно улыбнулся и опустил веки.

– Вы, кажется, говорите по-французски? Не унывайте, мы о вас позаботимся.

Мужчина с усилием кивнул и снова впал в оцепенение. Йозеф пощупал ему лоб и нахмурился. Лея помогла раздеть больного, поставила ему градусник – температура оказалась высокой, 39,5 C°, а давление – очень низким. Высокий рост контрастировал с запредельной худобой – он весил не больше пятидесяти килограммов, на светлой коже проступали следы давних ранений, на левой руке и правом бедре белели шрамы. Дышать ему было тяжело, по телу то и дело пробегали судороги, он дрожал. Йозеф долго слушал сердце, проверял дыхательный шум, потом они с Леей приподняли пациента, он взял его за ногу и перевернул на бок, попробовал подтянуть правую руку к левому плечу, больной застонал, потом вскрикнул от боли.

– Думаю, это малярия. Очень скверная малярия.

– Вы уверены, доктор? – изумилась Лея.

– Я давно не видел такой продвинутой стадии.

Мужчина открыл глаза.

– Голова болит? – спросил Йозеф. – Вы меня слышите?

– Да… – прошелестел слабый голос.

– Голова кружится?

– Да… у меня… малярия.

– Вы знаете, где заразились?

Ответа не последовало – пациент Йозефа снова впал в забытье.

– Возьмите кровь на анализ, Лея, и поставьте капельницу. У нас есть хинин?

– Боюсь, что недостаточно.

– Дайте ему максимальную дозу. И позвоните в Прагу – пусть пополнят наш запас и пришлют хлорохин. Срочно. У него еще и легкие не в порядке.

Лея кивком указала Йозефу на пальцы больного, они были желтыми от никотина.

– Вижу.

В этот поздний час центральный аптечный склад был закрыт, но счет шел на часы, и Йозеф попросил Сурека вмешаться. Тот закрылся в его кабинете, сделал два звонка и вернулся в лабораторию:

– Хинин привезут завтра. Хлорохин придется ждать день или два, его доставят из-за границы.

– Вам известно, где он подхватил малярию?

– Это так важно?

– Если назовете точное место, мы сэкономим время. Методики и дозы лекарств варьируются в зависимости от вида комаров.

– Я наведу справки. Вы можете ввести ему вакцину?

– Увы, противомалярийной вакцины не существует.

– Я слышал, что он приехал из Африки – кажется, из Конго, но это секретные сведения.

– Кому я могу рассказать? Кстати, как зовут нашего незнакомца?

– Рамон.

Кораблекрушение. Так он это тогда назвал.

Йозеф решил не избираться в Национальное собрание на третий срок – ему надоело терзаться вопросом, как и когда были утрачены идеалы и все пошло не по тому пути. Ответственному партийному работнику, расценившему его отказ как дезертирство, Йозеф сказал: «Нужно дать дорогу молодым». Он считал, что придумал идеальную отговорку, но по кислой гримасе собеседника понял, что ошибся. Йозеф был одним из самых молодых депутатов и первым добровольно отказался от престижного положения, но его пример вряд ли мог кого-то вдохновить. По поручению министра здравоохранения Йозеф принял участие в грандиозной программе по борьбе с «шахтерскими болезнями» – силикозом и туберкулезом – и был назначен директором строящегося санатория на севере Богемии. Трудней всего оказалось уговорить Терезу, не желавшую расставаться с Прагой. Они решили съездить на место, дорога заняла три часа, и окрестности показались Терезе унылыми и мрачными. «Край света…» – со вздохом сказала она.

– Мы будем счастливы здесь, вдалеке от всего и всех, – пообещал Йозеф и объяснил, почему принял решение уйти.

Только с ней он мог говорить откровенно. Он больше не хочет лицемерить, он не верит, что чехи живут в воистину демократической стране, где вот-вот будут решены все проблемы. Ситуация стремительно ухудшается, а навязчивый оптимизм социалистического догмата загоняет людей в одну огромную общую могилу. Обязательная вера в светлое будущее, недопустимость малейшего сомнения – иначе назовут предателем! – необходимость восторгаться успехами режима, совершающего все больше ошибок, просто нестерпимы. У Йозефа не было ни сил сопротивляться, ни смелости, чтобы сбежать за границу. Он мог сделать одно – уехать подальше и заняться настоящим делом.

Это не блажь, а вопрос выживания.

Тереза готова была оставить работу учительницы, но идея переселения в богемскую глушь ее не вдохновляла. Она любила городскую жизнь, хотела ходить по театрам, встречаться с подругами. Она еще слишком молода, чтобы хоронить себя в деревне заживо.

Санаторий должен был вот-вот открыться, а Йозеф без конца откладывал решение, понимая, что не может расстаться с Терезой. Он пытался убеждать ее – «до Праги всего двести километров!», рисовал радужные перспективы – там мы будем жить спокойно, крестьянам нет дела до политики, Людвик любит спорт, Хелена обожает природу и сможет завести и кошку, и собаку, у каждого из детей будет собственная комната, свежий воздух пойдет им на пользу, там хороший лицей… Тереза ничего не хотела слышать, полагая, что Йозеф останется, но он объявил, что они с Хеленой уезжают и она будет учиться в сельской школе.

Вечером Тереза рассказала все Людвику, и четырнадцатилетний подросток взбунтовался.

– Люди расстаются, только если не любят друг друга, – заявил он матери. – Я думал, мы настоящая семья. Ты всегда говорила, что я должен слушаться Йозефа, как отца, а теперь хочешь, чтобы я и его потерял, так, что ли? Значит, все было неправдой? Хелена мне как сестра, она уедет, и я ее больше не увижу… Я что, пустое место? Никого не интересует мое мнение? Я тоже люблю деревню. И не хочу, чтобы мы остались тут вдвоем, мама!

В июле 1960 года Йозеф и Тереза с детьми поселились в большой служебной квартире при санатории. Йозеф оказался прав: люди в Каменице жили совсем не так, как в Праге, их интересовали лишь погода, домашний скот и виды на урожай. Тереза тоже не ошиблась: зима здесь длилась шесть месяцев, все разговоры сводились к сельскому хозяйству, и она ужасно скучала. Йозеф сделал Терезу администратором санатория, она прекрасно справлялась, хотя раньше ничем подобным не занималась. «Ничего, – утешала она себя, – со временем я привыкну, все наладится, главное, что мы вместе!»

В марте 1966 года исполнилось пятнадцать лет с момента исчезновения Павла. Он ни разу не дал о себе знать, но Тереза долго верила, что ее муж найдет способ передать сообщение: я жив, я в Лондоне, Париже или где-нибудь еще, у меня все в порядке, я думаю о вас… Ничего не произошло. В конце концов она смирилась, хотя по большому счету никакого значения это не имело. Жизнь продолжалась без него. Павел присоединился на кладбище памяти к отцу Терезы, умершему от инфаркта, и ее погибшему на войне брату, которого она даже не смогла похоронить.

Зима в Богемии была очень холодной, и Тереза снова занялась рукоделием, чтобы связать Людвику и Хелене теплые свитеры. С шерстью проблем не возникало, и Тереза, на зависть местным женщинам, одевала своих детей в изумительные разноцветные вещи в ирландском стиле. Сожалела она об одном: Хелена наотрез отказывалась брать в руки спицы.

– Я займусь этим старомодным ремеслом, только если мужчины тоже начнут вязать!

Йозеф по-прежнему ничего не знал о Кристине, но, в отличие от Терезы, известий не ждал. Все его попытки навести справки натолкнулись на непреодолимую стену международных установлений. Он больше не держал на нее зла за бегство, думая, что и сам, наверное, поступил бы так же, и корил только себя – за наивность и веру в счастье, как будто его можно сколотить, как кухонную табуретку. Однажды вечером – Йозеф много выпил, а сливовица, как всем известно, здорово проясняет мозги – он совершил открытие сродни прозрению. Между его личной участью и судьбой страны существует явная параллель: та же вымученная надежда, те же растоптанные мечты. Или это простое совпадение?

После случившегося в 1956 году бегства Кристины Хелена заговорила о матери всего один раз. Казалось, что терзавший Йозефа вопрос «Почему?» нимало ее не волнует (во всяком случае, она никому этого не показывала). Йозефу хотелось поговорить с дочерью – «не сейчас, девочка еще слишком мала, но, когда она вырастет, я ей расскажу, ничего не стану скрывать, пусть знает». Годы шли, Хелене исполнилось восемнадцать, Йозеф ждал, что дочь сама затронет болезненную тему, но она давно все для себя решила.

Каждый год 16 декабря Йозеф впадал в беспокойство и тоску. Это был день рождения Мартина. Ему исполнится пятнадцать, нет – шестнадцать лет… В начале ноября в душе Йозефа просыпался гнев, и он, всегда такой приветливый и любезный, мог сорваться, наговорить резкостей. Чем ближе была роковая дата, тем хуже ему становилось. Вечером 16-го они не праздновали, только ставили на стол еще одну тарелку. Слова не требовались, это был знак – мы не забыли, он по-прежнему с нами. Йозефу хотелось думать, что сын тоже помнит, как жил в Праге, и скучает по отцу и сестре. Он не мог знать, как Кристина объяснила мальчику причину их разлуки, и каждый год поздней осенью ненависть отравляла ему кровь хуже смертельного яда.

16 декабря 1959 года одиннадцатилетняя Хелена неожиданно спросила:

– Мы когда-нибудь увидим Мартина?

– Конечно, дорогая.

– Ты правда в это веришь?

– Однажды мы снова будем вместе.

В новогоднюю ночь 1957 года Йозеф пригласил Терезу на вальс:

– Помнишь, как мы танцевали в молодости?

– Словно это было вчера.

– Ты все так же чудесно двигаешься.

– Ты тоже.

Тереза была прагматичной и умной женщиной, она искренне любила Йозефа, но не настолько, чтобы погрести себя в глуши вместе с ним. По ее настоянию Йозеф оставил за собой пражскую квартиру, и она курсировала между Каменице и Прагой, объясняя, что бесконечно долгие зимние ночи действуют на нее угнетающе (впрочем, романтические летние месяцы она тоже не любила). Йозефа отлучки Терезы раздражали, он утверждал, что это идет во вред работе санатория.

– Принимай меня такой, какая я есть, Йозеф, и не требуй слишком многого. Ты ведь помнишь, мне и София не очень нравилась. Я жить не могу без Праги, в любом другом месте мне не хватает воздуха.

В 1963 году Людвик сдал экзамены на степень бакалавра и записался на факультет журналистики в Карлов университет, поэтому Терезе пришлось чаще бывать в столице.

– Не могу же я оставить сына одного! – говорила она.

Со временем Йозеф привык к жизни на два дома и даже стал находить в этом преимущество: никто не мешал ему общаться с Хеленой. Они ужинали вдвоем в огромной столовой, наслаждаясь обществом друг друга, так что трапеза иногда затягивалась на два часа.

– Тебя не огорчает отъезд Людвика?

– Он учится.

– Вы редко видитесь.

– Общаемся во время каникул.

– Может, хочешь вернуться в Прагу?

– Ни за что, там слишком шумно.

– Я полагал, вы строите планы на будущее…

– Знаешь, Йозеф, современные девушки не верят в прекрасных принцев. Я хочу работать и получать удовольствие от жизни, а не заводить семью.

– И чем же намерена заниматься моя дочь? Ты как-то говорила, что хочешь поступить в Школу кино и телевидения?

– Я не уверена, четыре года – это очень долго.

– Когда мы посмотрели «Любовь блондинки»[117], ты заявила, что тебя интересует режиссура. Мне нравится эта мысль, я тебе помогу.

– Знаешь, чего еще я хочу? Стать актрисой… В чем дело, Йозеф, что я такого сказала, почему ты так на меня смотришь?

Сурек был крайне обеспокоен состоянием Рамона и по три-четыре раза на дню спрашивал Йозефа, как идут дела.

Рамон Бенитес Фернандес неделю находился между жизнью и смертью, температура не снижалась, временами его била дрожь, он стучал зубами, метался по кровати, пытаясь вырвать иглу капельницы. По ночам Рамона терзали жестокие приступы кашля, лишавшие его остатков сил. Первостепенной задачей Йозефа было облегчить дыхание пациента, он прописал ему уколы кортикостероидов против астмы и хинин внутривенно, чтобы справиться с лихорадкой.

Он взял мазок крови, чтобы установить уровень паразитемии, и словно бы вернулся на двадцать пять лет назад: эту методику он использовал в Алжире. Уровень плотности паразитов оказался аномально высоким, и Йозеф предположил, что его пациент заразился в Центральной Африке. Распространенный там малярийный комар Falciparum[118] устойчив к хинину, и провакцинировать население не представляется возможным. Йозеф был бессилен без хлорохина, но по неизвестным причинам поставки пришлось ждать долгих семь дней. Сурек по несколько раз на дню звонил начальнику Центрального аптечного управления, но угрозы ничего не давали: лекарство везли из Швейцарии.

– Вы же знаете, профессор, – объяснял лейтенант Йозефу, – у нас в стране люди малярией не болеют, поэтому и нужды в этом препарате нет.

Сурек сделал еще несколько звонков, и лекарство наконец доставили дипломатической почтой. Йозеф хотел связаться с Институтом Пастера, поговорить с Сержаном или с кем-нибудь из знающих врачей, чтобы получить рекомендации по методике лечения, поскольку ничего не знал о доксициклине[119] (препарат появился совсем недавно). Сурек связался с Прагой и через день – еще один потерянный день! – получил отказ: «Разбирайтесь сами…» Йозеф возмутился, но Сурек оборвал его: «Настаивать бессмысленно!»

Контрольная кардиограмма Йозефу не понравилась, но он рискнул, дал пациенту максимальную дозу хлорохина, и через два дня вспышку малярии удалось подавить.

У постели Рамона посменно, по два часа, дежурили Леа, Тереза и Хелена, иногда с ним сидел сам Йозеф.

Больной выкарабкивался медленно, но верно. Сурек общался с подопечным и его телохранителем на примитивном испанском, Йозеф, Тереза и Хелена говорили с Рамоном по-французски – он свободно владел этим языком, Лея объяснялась жестами, поэтому много времени уходило на перевод. Они часто забывали, что Сурек не знает французского, лейтенант выходил из себя и нервно переспрашивал: «Что он сейчас сказал?»

Как только состояние Рамона улучшилось, он захотел встать. Йозеф был категорически против, но пациент ничего не желал слышать.

– Я не могу все время лежать, это сводит меня с ума!

– Что он сказал?

Рамон был очень слаб, и его усадили в стоявшее у окна кресло. Марта приготовила свое фирменное картофельное пюре с измельченным луком, он попытался есть сам, но не смог – дрожала рука, и тогда Леа села рядом, взяла вилку, вытерла ему губы и решила повязать салфетку на шею.

– Оставьте, я не ребенок!

Леа, как известно, говорила только по-чешски, она не поняла его слов и продолжила, и тогда Рамон резко отвернулся. Хелена положила руку на плечо Лее:

– Давай лучше я…

Она села, подцепила немного пюре, но Рамон и не подумал открыть рот.

– Вы должны есть, чтобы набраться сил, – сказала по-французски Хелена, – и тогда сможете все делать сами.

Он долго смотрел на нее, как будто пытался понять, с кем имеет дело, и наконец подчинился. Процесс пережевывания и глотания давался ему с невероятным трудом, он тяжело дышал, съел совсем немного и покачал головой: «Больше не могу…»

– Довольно, – сказал Йозеф. – Отдыхайте. Все вон, нас здесь слишком много. Леа, вы будете дежурить, вас сменит Тереза, потом придет Хелена.

Рамон знаком попросил Йозефа наклониться.

– Я хочу походить, – шепнул он ему на ухо.

– Сейчас вы не сможете. Нужно еще подождать.

Рамон упрямо покачал головой, приподнялся на локтях и встал. Йозеф и телохранитель помогли ему сделать несколько шагов по коридору. На самом деле он не шел – его несли. Даже это крошечное усилие далось ему невероятным трудом, но он оттолкнул их руки, шатаясь вернулся в палату и рухнул на кровать.

Поскольку других пациентов у Йозефа не было, он смог прочесть скопившиеся номера «Журнала практикующего врача», навел порядок в кабинете и переделал множество других дел, на которые ему вечно не хватало времени. Сурек привлекал его к составлению ежедневного отчета, проявляя в этом деле излишнюю дотошность:

– Прага обожает детали. Я не могу ограничиться фразой «Он чувствует себя плохо», необходимо объяснить, как протекает болезнь, что именно вы делаете, с какими трудностями сталкиваетесь и каков прогноз.

– Вы хотите, чтобы я нарушил врачебную тайну, лейтенант?

– Пациента вам доверила госбезопасность, считайте себя призванным на военную службу. Наши жизни не важны, когда речь идет о национальных интересах. Мы ведь не вмешиваемся в ваши действия – просто хотим знать что и как.

Йозеф понимал, что отвертеться не получится: покой, увы, дается только мертвым. Он перечислил Суреку болезни, названия микробов и бактерий, объяснил, какие анализы берет каждый день, какие результаты получает и какие выводы делает. Сурек записывал все слово в слово:

– Помедленнее, доктор… Можете повторить по буквам слово «гипогликемия»?[120]

Йозеф сообщил, что ему не хватает лекарств, и Сурек оторвался от бумаг:

– Это так важно?

– Процесс лечения затягивается из-за того, что Центральная аптека предлагает нам устаревшие препараты. Для важных персон лекарства заказывают в Швейцарии или Австрии, значит нужно доставить из Англии изопреналин и американский антибиотик доксициклин.

– Я не могу этого написать!

– Он вам нужен живым или мертвым?

– Сколько «и» в слове «доксициклин»?

В первый раз Сурек дал Йозефу прочесть свой отчет, боясь, что наделал ошибок в медицинских терминах. Ему страшно не хотелось опозориться перед начальством.

За ужином Тереза и Хелена рассказали Йозефу, что Сурек донимал их вопросами, даже угрожал, требуя, чтобы они стали его информаторами.

Йозеф так разъярился, что немедленно отправился к гэбисту и вошел, не постучав:

– Не смейте вмешивать в это дело мою жену и дочь! Они вынуждены помогать, потому что вы лишили меня команды.

– Мой отчет должен отражать реальное положение дел, и я обязательно отмечу ваши неподобающие настроения, можете не сомневаться!

Рамон не просто удивлял – он поражал Йозефа. Впервые за свою карьеру практикующего врача он увидел больного, который, находясь на грани комы, поднимался как робот и не чувствовал усталости, словно его тело и рассудок существовали отдельно друг от друга. Любой другой на его месте лежал бы пластом на кровати, чтобы сберечь последнюю искорку энергии, а этот плевать на все хотел и никого не слушал.

Йозеф пришел в палату, чтобы сменить Терезу на ночном дежурстве.

– Он периодически бредит, – тихим голосом сообщила она. – Температура очень высокая.

Йозеф пощупал лоб больного, взял его руку, чтобы посчитать пульс, и Рамон приоткрыл глаза:

– Ну что, док, как я сегодня?