Похищение Европы Гольман Иосиф
… Перечитала и – ужаснулась. Что же я такая злая? Ведь все совсем не так. На самом деле Береславский – нетухлый дядька. А его амурные подвиги не делают его хуже.
Пошли дальше.
Мисс Марпл. С ней тоже была история. Вчера стоим с Людмилой Петровной на нижней палубе – перед самой швартовкой в Ла-Корунье – и смотрим, как маленький толстый буксир тащит нашу «Океанскую звезду» к причалу. Рядом с нами – Аркадьич с фотоаппаратом, фиксирует исторический момент – в соответствии с моей просьбой.
Вдруг подходит Кефир с девчонкой-горничной. Весь на понтах – уже забыл, как удирал после неудачного утопления Хусейна.
Хусейн был тут же, на руках у Людмилы Петровны. Увидел Кефира – губку верхнюю поднял, зубки маленькие белые обнажил и зарычал, аж носик черный затрясся (интересно, эти детали удовлетворили бы Береславского? По-моему, получилось нормально: зримо и выпукло).
И тут Кефир сделал ошибку. Вместо того чтоб извиниться и загладить позор, он погрозил песику своим идиотским пальцем. Хусейн, не будь дурак, в палец вцепился. Все, конечно, заржали.
У Кефира сделались бешеные глаза: он терпеть не может, когда над ним смеются.
– Убью! – заорал Кефир. А веселая Людмила Петровна вдруг оскалилась почище Хусейна и обложила Никифорова таким матом, какого я в жизни своей не слышала! Даже от мужиков! Тонкий старушечий голосок придавал сцене особый колорит.
И это еще не все! Далее она развернулась и врезала ему сухонькой ручкой. Такая была конкретная затрещина! Голова Кефира аж качнулась!
Я сама все видела, своими глазами. Если б не видела – не поверила бы. Вот тебе и божий одуванчик.
И еще одну вещь заметила наблюдательная Даша. Когда старушка врезала Кефиру, наш добрый толстый препод как-то весь напрягся и поджался. Нет, он не стал худее или мускулистее – пузо по-прежнему нависало над ремнем штанов. Но от него буквально повеяло какой-то ледяной опасностью! К счастью, Кефир это тоже понял и свалил внутрь.
Однако метаморфоза с Аркадьичем меня поразила: неужели все мужики такие? Вроде бы добрый, ручной. Пузатый и домашний. А попадает в соответствующую ситуацию – и вот уже зверь.
Откровенно говоря, я думаю, что мой Коля – такой же. Столько воевать и никого не убить? Это – вряд ли. Может, потому он такой подавленный? Ведь характер-то у него ласковый. А ласкать ему некого. Не эту же напыщенную куклу…
Ладно. Летописец не должен зацикливаться на личном. Поэтому пишу и про Еву. Сразу предупреждаю: ничего хорошего о ней не напишу. Даже если она всех голодных пятью хлебами накормит.
НУ НЕ ЛЮБЛЮ Я ЕЕ! НЕ ЛЮБЛЮ! (Так в тексте: большими буквами. – Примеч. изд.)
Хотя такая эффектная стерва!
Мы гуляли по Амстердаму и вели светскую беседу. А гуляли, кстати, в знаменитом квартале красных фонарей. Это – не метафора: фонари действительно красные. Не фонари даже, а обычные люминесцентные лампы, только малинового цвета. Они сверху или сбоку подсвечивали большое окно без переплета. Вся улица была в таких окнах. И в каждом окне тихо стояла или, наоборот, зазывающе пританцовывала полуодетая нимфа. В основном – в белых трусах и лифчиках, хотя наблюдались и в черных.
Дамочки были всех цветов, возрастов и размеров. От красоток до уродищ. Такие попадались работницы секс-фронта, что просто диву давалась – любой извращенец нашел бы свое. Неудивительно – их здесь только официально зарегистрированных более пяти тысяч. У них есть свой профсоюз и даже собственное радио. Я имею в виду проституток, а не извращенцев.
Все эти познания – от Евы, у нее и в здешнем профсоюзе друзья. И Ева явно гордилась тем, что эти дамы перешли из разряда отбросов общества в разряд полноценных граждан. Аж светилась от счастья, рассказывая, как они добились установки в каждую комнату свиданий кнопки экстренного вызова полиции. Как будто сама здесь работает…
Опять я не по делу. Ничего плохого нет в том, что девицы стали платить налоги и перестали быть бессловесной жертвой сволочей-сутенеров. Просто все, что исходит от Евы, кажется мне отвратительным.
А между тем в Амстердаме она таки совершила свой очередной подвиг. Причем – на глазах всей нашей честной компании.
Мы уже шли к порту. Пешком шли – такси решили не брать. И увидели мужика – моряка, судя по всему, – который таскал за волосы чернокожую девчонку. Ну – таскал и таскал. Мы было прошли мимо, но приостановились, потому что приотстала Ева: у нее кончились сигареты, и она заскочила в магазинчик.
Решили подождать, чтоб не растеряться.
А морячок – или кто он там был – перешел тем временем к более жестким методам, нахлестывая даму по пухлым щекам: не знаю уж, чем та девица его обидела. Но все равно избиением это нельзя было назвать – бил не в силу. Хотя издевательством – конечно. Я б даже Коленьке своему не позволила так с собой обращаться.
Эта же негритянка – позволяла. Пыталась лишь что-то ему визгливо объяснить.
И тут из-за угла вышла Ева.
Увидела картину унижения и оскорбления африканских трудящихся – и прямо на глазах конвертировалась в маленькую злобную фурию, кем она на самом деле и является. Крутнулась как волчок, подскочила к матросику и начала его охаживать, причем не только руками, но и ногами.
Девица от такого заступничества аж обомлела. Мои мужички тоже полетели к эпицентру, и я с ужасом ожидала международного конфликта, дай Бог – невооруженного (хотя Ефим Аркадьевич мгновенно подобрал какую-то грязную дубину, интеллигентно пару раз стукнув ею об асфальт. Надо понимать – сбивал грязь, боялся испачкать парня. А может, проверял прочность кола. Мой же Коленька дубин не искал – потому как две дубинищи всегда при нем).
Однако конфликта не случилось: пораженный внезапным налетом морячок позорно ретировался, бросив свою чернокожую «грушу». А Ева по-английски начала выговаривать даме, что, мол, надо уметь себя защищать. На что дама произнесла длинную тираду слов из тридцати, без пробелов. Половину из них занимала концептуальная связка «fuck you». С не менее чем тремя восклицательными знаками на конце.
Впрочем, это дела не меняет. Морячок свою подружку – может, и любя, но – лупцевал. И защищать ее полезла только Ева – у меня даже и мысли такой не возникло. Возникла другая – побыстрее свалить оттуда, чтоб он и к нам не привязался. Так что, если быть точной, смелой и самоотверженной из нас оказалась только одна княжна. Может, поэтому Колина жена она, а не я?
Но – не будем о грустном. А будем – про экзотические путешествия и характерные – теперь уже с ударением на третьем слоге – детали, как учил нас великий Береславский.
Из экзотики после Амстердама еще был Лондон. Во-первых, стояли мы не в Тилбери, где обычно останавливаются все туристические суда и откуда в город – только на машине, а прямо в Темзу зашли, зацепившись за якорную бочку напротив их знаменитого Тауэра И здесь соригинальничали: мисс Марпл так вообще заявила, что «Океанская звезда» от кого-то постоянно прячется. Иногда мне тоже так кажется: по-моему, еще ни одна стоянка не совпала с планом, кроме нынешней, в Ла-Корунье.
По Лондону Николай с нами не гулял, как и во всех остальных портах, кроме Амстердама, в котором мы стояли всего шесть часов. И где Николай, похоже, просто сбежал от Мусы с Алехой, утомленный их опекой.
В лондонской же компании была мисс Марпл, ее любимый Ефимчик и девушка Катя со своим бюрократом, который в свободное от коррупции время был очень приятным в общении человеком. Кроме того, Михаил Иванович – так зовут чиновника – скорешился с Береславским на почве любви к пиву и дорогим часам.
Да, чуть не забыла: с нами еще был Хусейн Людмилович, пес Людмилы Петровны, как и я, не любивший Игоря Никифорова. Эти идиоты вынесли его в обычной хозяйственной сумочке, сквозь границу, прямо в столицу Англии.
Граница, правда, была чисто условная: мы сначала по трапу спускались с борта «Звезды» на маленький открытый катерок, который отвозил нас на дебаркадер. Там проходили сквозь железные ворота, которые охраняла никак не вооруженная дама, лишь слегка моложе нашей Евстигнеевой. Она не досматривала никого, и было бы совсем странно, если бы она вдруг кинулась досматривать нашу мисс Марпл. Но все равно я сочла такие выходки рискованными: если бы Хуссейн загавкал, его бы арестовали раз и навсегда.
Когда мы отошли подальше от границы и Хусейн уже успел побрызгать на хилый стволик лондонского деревца, я все-таки спросила бабульку:
– А если бы он загавкал?
– Он что – дурак? – изумилась Евстигнеева. – Он что, не понимает, чем это кончится?
Честно говоря, я сомневалась, что Хусейн это понимает. Тогда бабулька поманила меня пальцем, я нагнулась, и она горячо зашептала прямо мне в ухо:
– У моего парня – пять дипломов.
– А почему шепотом? – в свою очередь, спросила я.
– Чтоб не загордился, – спокойно ответила старая дама и рассказала, что в свободное время – а у нее оно после ухода на пенсию все было свободное – любит образовывать (так и сказала, не дрессировать, а образовывать) своего песика на какой-то специальной кинологической базе. Заведовал ею бывший ученик Людмилы Петровны, в результате чего у зверька и появились упомянутые пять дипломов о высшем собачьем образовании. – ОКД, ЗКС… – Она начала на неведомом языке перечислять ученые степени кобелька, но закончить ей не дали: Ефим Аркадьевич обнародовал очередную, как ему казалось, гениальную идею.
– А пойдем посмотрим лондонское «дно», – заговорщицки предложил он.
– А оно нам надо? – спросила я, вспомнив, как на амстердамском «дне» пьяный моряк стучал чернокожей даме по лицу. – Может, лучше в парадный центр?
Но меня не поддержали. Михаил Иванович тоже захотел на «дно», а девушка Катя, понятное дело, хотела туда, куда и Михаил Иванович. Я было поискала сочувствия у розовокудрой Людмилы Петровны, но та тоже не стремилась с псом в центр: ее кто-то успел напугать, что в Лондоне хозяина собаки, не имеющего с собой совка и мешочка для какашек, может оштрафовать любой английский мент, по-ихнему – бобби.
Короче, мы стремительно, а точнее – быстрым шагом, пошли на «дно». Идти пришлось недолго: грязные оборванные личности стали попадаться уже минут через пятнадцать быстрого хода.
Около одного из них Хусейн моментально присел и как-то странно – один раз – тявкнул. Людмиле Петровне пришлось потрудиться, чтобы оттащить песика от испуганного маргинала.
– Что это было? – спросила я.
– Точно не знаю, – скромно сказала Евстигнеева. – Может, героин. А может, кокаин. На взрывчатку он реагирует по-другому: делает стойку.
– Дипломы? – догадалась я.
– Ага, – с гордостью подтвердила бабулька.
А еще раньше мы едва не потеряли для общества нашего Береславского – прямо на красивой, ярко освещенной улице, заставленной расцвеченными неоном увеселительными заведениями. Он захотел пить и, сказав, что догонит, зашел в одно из них.
Михаил Иванович закурил сигаретку, Людмила Петровна – папиросину, а девушка Катя, не курившая в присутствии своей матримониальной цели, жевала жвачку. Я же стояла и злилась: опять ввязалась в какую-то совершеннейшую хрень. Наверное, у меня совсем нет силы воли, раз со мной никто не считается.
И тут наша бабка выдала:
– Похоже, пора выручать Ефимчика.
– С чего вы взяли? – усомнилась я.
– Чегой-то из этой двери одни пидоры выходят, – просто объяснила бывшая учительница русской литературы. – Вряд ли Ефимчику там понравится.
Тут и я заметила, что в дверь заведения заходят и выходят исключительно мужики. И – либо очень уж мужественные, либо из тех, кто все время поправляет прическу. Мне даже полегчало, когда я представила себе рожу Ефима Аркадьевича, понявшего, куда он забрел. Совесть при этом меня не мучила: не трахнут же его там – все ж таки центр Европы.
Как оказалось, Людмила Петровна придерживалась обратного мнения: она отдала мне конец хусейновского поводка и поперлась в эту «Голубую устрицу». Но не успела зайти – став, возможно, первой посетительницей данного Содома, – как дверь распахнулась и на улицу выскочил презлющий и весь красный Ефим.
– Рвем когти! – рявкнул он, вырывая у меня поводок с Хусейном на конце и увлекая за собой опешивших «руссо туристо». Мы не заставили себя ждать, а из вновь открывшейся двери вылезло сразу двое педерастов, выкрикивавших нам вслед какие-то проклятия. Причем один стоял прямо, а второй – сильно согнувшись, хотя тоже что-то орал.
– Не обращайте внимания, – произнес, не снижая ходу, Ефим: бедный Хусейн, как шарик, чуть не через голову катился за ним на своих коротких лапках.
Береславский остановился, лишь эвакуировавшись метров на сто. Людмила Петровна тут же схватила на руки запыхавшегося песика.
– Неужто вам там не понравилось, Ефимчик? – отдышавшись, игриво спросила Евстигнеева.
– Ни в малой степени, – учтиво ответил тот. – Там нет ни одного в моем вкусе.
Михаил Иванович покатывался, расспрашивая у Ефима детали его экскурсии. Так, незаметно, мы наконец добрались до «дна».
Вокруг резко увеличилось количество волосатых, неряшливо одетых людей, а на улицах стало грязно. Впрочем, не грязнее, чем в среднем на наших улицах.
Но самое главное – казалось, сменился воздух. Он стал каким-то сладковатым, временами сгущаясь до перехватывания горла.
– Господи, как давно я этим не дышала! – сладострастно сказала Людмила Петровна.
– Чем? – не поняла я.
– Малой «дурью», – вроде бы как ответила Евстигнеева.
– А где вы, Людмила Петровна, наркоманили? – ехидно спросил Береславский, не забывший ее шуток по поводу «Голубой устрицы». – На большой перемене с завучем?
– Не-а, – скромно улыбнулась старушка, тряхнув кислотными буклями. – В пустом бараке с «вертухаем».
– Почему с «вертухаем»? – смутился Ефим.
– Потому что он меня хотел, – объяснила Людмила Петровна. – С лесоповала снял и «косяками» расплачивался. Добрый был, мог бы и бесплатно, – горько добавила она.
А меня снова взял ужас, как после первого прочтения вырвавшихся из советского подполья зэковских книг. Там я обмирала, потому что в моем не подготовленном к новым знаниям мозгу открывалось страшное. А здесь – потому что эти ужасы вдруг перелезли из книги прямо в мою жизнь. Вот она, рядом идет, полвека назад – такая же девчонка, как и я. Страшно даже подумать – стать бессловесной вещью в подлых руках.
– Так это марихуаной пахнет? – удивилась я, инстинктивно пытаясь уйти от ранящей темы.
– Да, детка, – улыбнулась Евстигнеева. – Если б не она, я б тогда повесилась. Даже веревку припасла. А так – уходишь в кайф, слабая ведь была, и спишь. Проснешься – есть охота, опять не до петли. А там бабы с работ возвращаются. Короче, я к анаше претензий не имею.
– Но это ж вредно! – не выдержала я гимна конопле.
– Смерть вреднее, – объяснила Людмила Петровна. И, уже обращаясь к Береславскому, попросила: – Слушай, Ефимчик, может, купишь мне «косячок», а? А то я по-английски – не очень.
– Это опасно! – заволновался чиновник. – Связываться с наркотиками – сумасшествие.
– А почему нет? – выпендрился Ефим. – Если женщина хочет.
Вот за это я и люблю Ефима Аркадьевича.
Короче, через пятнадцать минут мы – чиновник с девушкой Катей нас покинули, не желая влипнуть в историю, – уже сидели на корточках за какой-то помойкой и смолили вонючие сладкие сигареты. Точнее, смолила только старушка Евстигнеева, она же и сидела на корточках, в экономной зэковской позе. Мы же стояли рядом и ждали ее.
Элегантная бабулька, присевшая на корточки с изрядным «косяком» в зубах, смотрелась уморительно: слезы, потекшие по ее морщинистым щекам, были видны только при пристальном рассмотрении.
Мы с Ефимом – рассмотрели. И нам не было смешно.
Обратно возвращались притихшие.
А перед самой границей наша бабка что-то испугалась: видно, воспоминания ударили по нервам. Она попросила Ефима отвлечь пограничницу, пока сама потащит Хусейна. Перед операцией минут пять на полном серьезе о чем-то договаривалась с псом.
Операцию разыграли как по нотам. Ефим подошел к офицерше и по-английски сообщил ей, что та необычайно красива и ему, Ефиму, чертовски нравится.
Дама только усмехнулась – пьяных через ее КПП проходило гораздо больше, чем трезвых, – и здраво заметила, что ему надо было побеспокоиться лет тридцать пять назад. «Если бы, конечно, вас тогда отпустили из детсада», – ехидно добавила пограничница. Под разговор опасный рубеж пересекла и наша розовая старушка с Хусейном в хозяйственной сумке.
Поскольку песик и впрямь замер, через минуту мы уже чапали по Темзе на катерке.
На катере, кроме нас, никого не было. Тихонько стучал его маленький дизелек, на той стороне, красиво расцвеченный – уже давно стемнело, – навечно ошвартовался какой-то их знаменитый парусник, а мы молча стояли на носу, вглядываясь в оживленную фонариками темноту и думая каждый о своем.
Ух, кажется, неплохо словесно изобразила! Еще посмотрим, кто из нас бездарь: я или Кефир! Если он пишет быстро, это не значит, что – лучше.
Перечитала и осталась довольна. По-моему, я заслужила свой обед.
И еще – что-то меня волнует их странная поездка в Ла-Корунью. Скорей бы они уже вернулись».
17. Семь лет десять месяцев и шесть дней до отхода теплохода «Океанская звезда»
Окрестности поселка Сенги-Чу, Чечня
В то, что Семен и в самом деле сумеет завалить Баллона-Панярина, всерьез не верил никто. Кроме, разумеется, самого Мильштейна. Но в то, что удастся разобраться с чеченами и вернуть Ольгерту похищенную дочку, не очень верил даже сам Мильштейн.
Взялся не потому, что план его был хорош. А потому, что другого плана не было.
И еще была одна причина, в которую бывший бухгалтер «Четверки» не желал вникать, но подспудно постоянно ее чувствовал. И причина эта не была уникальна.
Волк, однажды попробовавший вкус крови, не может стать домашним песиком. Даже если гарантировать ему ежедневную мясную похлебку. А бывший мамин сын Сема, грубо вырванный из устоявшегося, тихого, благостного даже мирка и безжалостно провернутый сквозь афганскую мясорубку, уже никогда не сможет спокойно прожить свои дни в уютной квартирке с фортепьянными гаммами из-под пальчиков дочки и с любовно взращенной геранью на подоконниках…
Сейчас же он находился почти в двух тысячах километров от Москвы, в ужасного вида «жигуленке»-пикапчике, когда-то покрашенном в красно-кирпичный цвет. Мильштейн сидел на заднем сиденье, маленький, черненький, теперь больше похожий на моджахеда, чем на московского еврея с двумя высшими образованиями: его очень сильно меняли борода и очки. Да и одежда была соответствующей.
Два его спутника тоже нормально вписывались в представления о правильно экипированном человеке в молодой Чеченской республике. Алеха был в камуфляже. Между коленей – старый «калаш» калибра 7,62: в лесу не очень популяешь из нового, малокалиберного – пули со смещенным центром тяжести, задевая ветки, меняют направление полета и летят в любую сторону, кроме нужной. На поясе – «ТТ» и две гранаты РГД-5. У Мусы, сидевшего за рулем, автомат лежал между сидений, а кроме гранат, на поясе еще висел серьезный кинжал. Им Муса виртуозно открывал консервы, но достаточно было одного взгляда на его умелые руки, чтобы понять, что возможности применения этого инструмента гораздо шире.
Рядом с маленьким Мильштейном на заднем сиденье лежал его легендарный «карл-густав».
Кое-что имелось и в багажнике. Например, больше килограмма пластита, взрыватели, часовые механизмы, батарейки «Крона» – короче, полный набор взрывотехника под названием «Сделай сам». Сделать мог любой из присутствующих в «жигуленке», но если Муса и Семен просто умели с этим обращаться, то самый молодой из них, Алеха, был настоящим профессором огнедельных наук. Если нужно было отправить кого-то на тот свет не банальным способом, то вряд ли кто-нибудь мог сработать лучше этого юноши. Хорошее знание химии (взрывчатыми веществами являются отнюдь не только пластит или тринитротолуол, именуемый в просторечии тротилом; ее можно сделать из чего угодно: от набора «Юный химик» до содержимого склада сельскохозяйственных удобрений) плюс удивительная интуиция взрывника – там, где другому нужен был килограмм тола, Лехе хватало одной шашки – делали молодого человека очень неприятным для тех, кто сильно не нравился Мильштейну.
И наконец, в багажнике лежал симпатичный импортный чемоданчик с кодовым замочком, точно такой же, какие во множестве носят туристы в аэропортах. Носят или катят. Потому что, кроме ручки, чемоданчик был снабжен и двумя колесиками.
Если бы Нисаметдинов узнал, на что пошли двадцать тонн баксов, запрошенные службой безопасности, долго бы кряхтел и ругался. Потому что ни одна винтовка не должна столько стоить.
Она столько и не стоила. Цену взвинтили накладные расходы плюс куча криминальных посредников. Зато теперь в симпатичном черном чемоданчике, наполненном мягким пенополиуретаном с вырезанными под размер гнездами, аккуратно покоилось изделие с заводской маркировкой «L96А1». Еще она называлась «Covert», и все, кому это было надо, знали, что в чемоданчике находится разборная снайперская бесшумная винтовка. Чтобы изготовить ее к бою, требовалась буквально минута: на ствол устанавливался и закреплялся глушитель, двумя движениями «приторачивалась» опорная сошка, выдвигался в нормальное положение сложенный слева от ствола приклад, вставлялись затвор и десятизарядный магазин. Пристрелка необязательна, так как при транспортировке прицел со ствольной коробки не снимался.
Все, можно убивать людей. Благо стандартный натовский патрон 7,6251 осечек не дает.
Причем убивать можно практически безнаказанно, так как звук от выстрела даже стандартным патроном очень ослабленный. Если же надо выступить в роли ночного татя, когда вообще никакие звуки недопустимы, то на такой случай в чемоданчике лежит упаковка совершенно специальных патронов с уменьшенным количеством пороха. Пуля полетит с дозвуковой скоростью и абсолютно бесшумно, так как не будет «толкать» перед собой звуковую волну. Конечно, дальность эффективной стрельбы будет пониже, но бесшумные винтовки и не применяются при окопных перестрелках, большей частью киллеры работают с близких расстояний или вообще в упор. А эта винтовка, конечно, предназначена для киллера.
В общем, вместе с боеприпасами вся их амуниция тянула не меньше чем на полцентнера. А то и поболе. Тяжеловато, однако в свободной Ичкерии такая ноша не тянет. Люди ленивые или, не дай Бог, гуманистически воспитанные в молодой республике, как правило, долго не живут. Здесь все пропитано воинственным духом, недаром на гербе народившегося полугосударственного образования – хищная морда волка, а самый популярный народный танец – зирк, когда стар и млад, ритмично подергиваясь, ходят по кругу, настраивая себя на победу над подлыми врагами.
Правда, экономика вместе с пришедшей свободой отнюдь не расцвела: в республике производили только кустарные пистолеты-пулеметы «борз» (тоже, кстати, в переводе – волк) да перегоняли на тысячах самодельных заводиков – насмерть убивающих окрестную экологию – сырую нефть в поганое машинное топливо.
Впрочем, все эти факты вовсе не демонстрируют хищную сущность чеченского народа. Во-первых, «злые разбойники-чечены» существовали не сами по себе, а в окружении бывших братских народов. И именно их представители скупали у чеченских бандитов награбленное добро, обслуживали их финансовые интересы, заказывали своих врагов, продавали оружие и планы военных антитеррористических операций. А во-вторых, главным пострадавшим от рук чеченских выродков, безусловно, стал сам чеченский народ. Ибо выродков в процентном отношении немного, а бомбы сыплются на всех сразу.
И не только бомбы!
Ведь прежде чем ехать грабить в далекую и все же небезопасную Россию, тати орудуют у себя дома. В первые же годы национальной власти – а точнее, безвластия – криминал полностью подмял Ичкерию под себя. И немногочисленных не успевших убежать русских. И гораздо более многочисленных чеченцев, единственный дефект которых состоял в том, что, воспитанные в нормальных человеческих ориентирах, они не могли дать отпор шакалью, ни в грош не ставящему человеческие жизни!
Мильштейн в салонное зеркальце заднего обзора хорошо видел лицо Мусы. Глаза, правда, прикрыты темными очками, но Семен видел их и без очков. И вместе с Мусой содрогался от его муки, когда тот – еще с языком – рассказывал о своем знании жизни в освободившейся от имперского гнета республике.
Всего десять лет назад Муса был другим – Мильштейн видел фотографии. Красивый молодой парень с институтским «ромбиком» на лацкане модного пиджака. Окончил Грозненский политех, здесь же работал на заводе, производящем нефтедобывающее оборудование, – из чеченской среды вышло огромное количество толковых специалистов, работавших в этой области, благо нефть в их краях нашли очень давно. Точнее, работал он в отраслевом НИИ при заводе. И даже собирался – в двадцать пять лет! – защищать диссертацию. Стал бы самым молодым кандидатом в институте.
Планы нарушила вовсе не революция, а удачная женитьба: Таня была городской девушкой, красивой, доброй и по уши влюбленной в Мусу. Дети родились сразу, один за другим, девочка и мальчик.
Счастье пришло в дом. Разве что аспирантуру пришлось отложить на потом: молодой семье нужны были деньги. И собрался Муса на промыслы, за Полярный круг. Работали вахтовым методом, к реактивному самолету привык, как к автобусу. Еще успел застать сладкое время, когда нефтяник-вахтовик был в стране самым приближенным по количеству зарабатываемых денег к мифическим зарубежным миллионерам. Не в том смысле, что догонял их по тоннажу баксов, а в том, что настолько же далеко в материальном плане оторвался от средней советской массы.
За какую-то пятилетку – уж так привыкли считать в советское время – построил себе дом в пригороде Грозного. Не новорусский, но и уж точно не советский: двести квадратов полезной площади на участке в семнадцать соток, дворовые пристройки, водопровод, и уже начали тянуть газ.
Живи и радуйся! Муса и радовался. Даже частые отлучки не омрачали семейной жизни: в верности своей жены он был уверен на сто процентов, а слезы расставаний через две недели сменялись более чем теплыми объятиями.
Все кончилось с развалом СССР.
Муса был, конечно же, не против роста национального самосознания. И он был, конечно же, за учет национальных особенностей чеченского народа. А то что это такое – не может выйти на улицу с кинжалом деда на поясе! Разве он не чеченец? И еще его безмерно возмущало замалчивание трагедии изгнания Сталиным чеченского народа. В его собственной семье из буранных казахских степей вернулось меньше половины.
То, что попросили потесниться краснорылых коммунистов, прикипевших ж…ми к начальственным креслам, – тоже хорошо. И приходу Дудаева Муса аплодировал, как все: нормальный боевой генерал, не то что прежние казнокрады.
А вот дальше пошли сомнения. Принижать коренную национальность – отвратительно. Но делать героем каждого, у кого в паспорте «правильная» запись, – разве это верно? Можно подумать, мы в день зачатия выбираем, от кого родиться!
Очень не понравился ему и начавшийся отъезд «русскоязычных», постепенно ставший похожим на бегство. Но здесь уже надо было выражаться аккуратно: слишком многие вокруг немало имели, наживаясь на продаваемых за бесценок жилье и имуществе убегающих! А чтоб бежали быстрее и продавали дешевле, их начали понемногу подгонять: сначала – грязными статейками в «патриотических» изданиях, потом и колюще-режущими инструментами: огнестрельные были, как правило, ни к чему – ведь жертвы не имели возможности сопротивляться.
Муса не раз прятал русских – и не только русских – в своем доме, пока несчастные не договаривались о путях относительно безопасной эвакуации. Неделю скрывалась у него престарелая тетка Агуреева, которую звали, как героиню старого произведения, Агафьей Тихоновной. В Грозном родилась она сама, ее отец и ее дети, а теперь бабке пришлось прятаться чуть ли не в погребе, как партизанам при немцах: ее буквально затерроризировал молодой сосед-чеченец, требовавший от нее фамильного золота.
Муса спасал старуху бескорыстно. Ни о каком вознаграждении и речи быть не могло. Но в жизни, как и в сказках, зло и добро возвращаются к их сотворившему. Вопрос только в том, как скоро.
Когда Мусе пришлось спасаться самому, в Москве ему помогал доселе неведомый старухин племянник Николай. Но это было гораздо позже.
А пока события шли своим чередом. Не прошло и пары лет, как из нечеченцев остались только те, кому бежать было некуда и не к кому. А бандитам, оставшимся без легкой добычи, пришлось заняться соотечественниками, благо бандиты – националисты нестойкие: попался свой – за хорошие деньги можно грохнуть и своего.
Это случилось в конце 93-го. Муса уже давно не летал в Салехард, перебиваясь случайными заработками. В Россию, куда звали многие уехавшие коллеги, так и не выбрался. По ряду соображений. Считал, что в трудные годы надо быть со своей Родиной. Надеялся, что скоро накип схлынет и свободной Ичкерии понадобятся образованные труженики. Но самое главное – так трудно было срываться в неведомое из своего ухоженного, богатого дома! Тем более что каких-либо страшных разворотов событий Муса не предполагал: в конце концов, он, слава Аллаху, чеченец уже, наверное, в тысячном поколении. И за его спиной – тейп. Ведь в супервыгодные командировки на Север он в свое время попал тоже не только по воле Всевышнего.
Все получилось гораздо хуже. Нет, не то слово. Гораздо страшнее.
Он бы никогда не поверил, что такое возможно. Ночью пришли люди с автоматами и даже без масок. Открыто сказали, что они – от Арби Тукаева, «слава» о котором уже гремела по всей республике. Этот бывший колхозный счетовод на волне патриотизма стал командиром местного военизированного подразделения. Ему даже оружие выдали в центре, дабы в случае нападения Империи было чем отбивать натиск гяуров. Он оружие принял, после чего начал грабить всех, кто не входил в его тейп. А от грабежей до убийств дорога оказалась совсем короткой. Очень скоро банда получила четкую специализацию: похищение людей. Воровали богатых чеченцев, за которых реально отдавали настоящий миллион настоящей валюты. Но не брезговали и простыми работягами, возвращаемыми за пару сотен баксов. Неоплаченные «головы» превращались в сельскохозяйственных рабов или трупы.
Дудаевская власть вроде как пыталась с ним бороться. Но, во-первых, подобных тукаевых – может, чуть меньшего масштаба – становилось безобразно много, а во-вторых, ичкерийские милиционеры, призванные бороться с этой работорговлей, как-то потихоньку-полегоньку, стали в ней посредничать: надо же людям кушать свой кусок хлеба.
Да и кто будет жаловаться? Освобожденные молчат, потому что боятся. Трупы молчат, потому что – трупы.
Муса смотрел на ублюдков, деловито снующих по его дому, и сглатывал слезы страха и унижения. За всеми его движениями следил автомат. Абу Кафтаев – так звали его обладателя, – не сводя ствола с хозяина, деловито пересчитывал найденные в комоде деньги.
– Еще давай, – почему-то по-русски сказал он.
– Больше нет, – ответил Муса, желая только одного – чтобы эти люди ушли из его дома до того, как в соседней комнате проснутся дети.
– Плохо, – сказал Кафтаев. – Нужно еще три тысячи долларов.
– Я сейчас не работаю! – ужаснулся Муса. – Где я их возьму?
– Это тебе решать, – равнодушно сказал Абу. – Найдешь – позвони. – Он черканул номер телефона. – Мальчик вернется целый и здоровый.
– Вы что творите?! – охнул Муса. За ним в голос завыла жена.
– Заткни свою! – потребовал Кафтаев. Вряд ли кто-то из соседей пошел бы заступаться за жертв налета – у входа стояли двое в камуфляже, – но лишних проблем и ему не хотелось.
– Вы же чеченцы, – тихо сказал Муса.
– Твой сын вернется целым, – теряя терпение, сказал Абу. – А деньги нужны на оборону. Должен же кто-то вместо тебя воевать за родину, – съязвил он, намекая на интеллигентские дефекты его биографии.
Муса обнял жену, дождался, пока она затихнет, сдерживая бессильные стоны, и сам, своими руками, одел сонного теплого Руслана. Потом на руках вынес его к машине, ощущая физическую боль от необходимости передать мальчика этим шакалам. Чтобы ребенок не испугался, поцеловал его в мягкие волосы на макушке и сам посадил в машину.
Утром пошел в Министерство шариатской безопасности. Там посочувствовали, но помочь ничем не смогли. У выхода его догнал капитан, предложил приватно посодействовать в освобождении сына.
Муса отказался и начал собирать деньги. Деньги собирались почти неделю. Что-то дали влиятельные родственники – к сожалению, не настолько влиятельные, чтобы добиться наказания выродков и возвращения ребенка без выкупа. Что-то – земляки, бывшие коллеги по работе. Тысячу он занял у московского друга, с которым долго работал «на Северах» – так это было принято называть. В Москву и обратно ехал на поезде, тогда еще ходившем. И на том, и на другом пути поезд грабили местные тукаевы.
Сопровождавший состав милицейский патруль предпочел ничего не заметить. Правда, грабили в основном нечеченцев. Да двух молодых девчонок сняли с поезда, тоже русских, повели куда-то за собой, несмотря на их крики и плач.
Мусе вдруг показалось, что он смотрит старый фильм про бесчинства махновцев. Заступаться за девчонок он не пытался – какой смысл? Если собственного ребенка не смог отстоять…
Вернувшись в Грозный, по телефону, оставленному ночным гостем, связался с посредником. Те работали четко – и в самом деле бизнес. Ровно через три часа после передачи денег сынок был дома, здоровый и невредимый. Из его рассказов Муса понял, что жил он в семье, в обычном доме, где за ним ухаживали не хуже, чем, скажем, за теленком или барашком, – и это правильно, потому что мальчик стоил дороже теленка или барашка.
И еще одно соображение поразило Мусу: мальчик жил среди большой многодетной семьи, в которой наверняка все знали, кто такой Руслан и зачем он у них живет. Просто такой вот бизнес. Не самый страшный вариант, кстати: Русланчик приехал, слава Аллаху, здоровенький и даже посвежевший на сельском воздухе и свежих харчах. Этим никак не могли похвастаться многие другие заложники, для которых в огромных домах, в изобилии растущих в родовом селе Тукаева, были специально предусмотрены зинданы – подземные тюрьмы, наглухо забетонированные и со специально выведенными из стен стальными кольцами для крепления кандалов.
Основательно подходили к делу односельчане Тукаева. Не менее основательно, чем любой другой бизнесмен, собирающийся сделать капитальные вложения в свои средства производства…
После возвращения сына Муса купил на рынке автомат и три рожка с патронами. Это было так же просто, как прикупить творогу или музыкальный центр. Автомат был гораздо дороже творога, но существенно дешевле музыкального центра. Продавец, пересчитав деньги, пожелал покупателю удачи.
Каждый вечер он караулил дом на пару с соседом, тоже после той истории вооружившимся. Но сына опять украли. Прямо из булочной, куда он пошел за хлебом.
Напомним, что никакой войны с Россией тогда еще не было и Ичкерия была такой свободной, что свободнее просто не бывает.
Заледенев душой, Муса ждал звонка и дождался его. Звонил не Абу, но уже на следующий день Муса знал, что это все та же тукаевская свора. Бизнесмены они были все же неважные: хороший бизнесмен никогда не станет доить корову до полного ее истощения. Но в свободной Ичкерии жаловаться на их плохой маркетинг было некому.
Теперь мальчик стоил десять тысяч долларов. Муса продал дом, украшения жены и все имущество, но в то время десять тысяч долларов за это получить было нельзя. Похитители деньги – семь тысяч двести – взяли, однако на этот раз сына не вернули. В бизнесе недоимок быть не должно.
Муса метался как оглашенный, но собрал еще только полторы. Его опять похвалили, однако твердо сказали, что мальчика без полного выкупа он не получит.
И здесь психика нормального человека не выдержала. Муса, обещав принести недостающее, сбегал домой за автоматом и прямо у места встречи выпустил в поджидавшего «делегата» все тридцать полновесных патронов. Он даже испытывал какое-то ранее неведомое удовлетворение, когда сразу умершее тело прыгало по грязному асфальту под градом выпущенных вплотную пуль.
Его забрали в тюрьму, откуда выпустили через два дня: один из родственников дошел чуть не до Дудаева.
С помощью родных и старых друзей Муса с женой все же засобирались в Россию: по слухам, там влиятельных чеченцев было побольше, чем в Чечне. Оттуда они надеялись вытащить Руслана.
Но уехать не успели: родственники убитого посредника открыли огонь, еще не заходя в дом. Таню убили сразу, она даже не поняла, что случилось. Дочке пуля попала в ножку, однако Муса стрелял хорошо, и нападавшие на штурм не пошли, занявшись тяжело раненным членом семьи. Мусе удалось вырваться из блокированного дома.
Так он и приехал в Москву, с забинтованной дочкой на руках и без копейки денег в карманах. И даже не похоронив жену. Когда он дозвонился до Агафьи Тихоновны, старухи родственницы Агуреева, это была уже третья или четвертая попытка найти ночлег.
Два дня он проспал, потом занялся поиском влиятельных чеченцев.
Их и в самом деле было много, однако никто влиять в пользу Мусы не захотел, и тот с ужасом понял, что может и не увидеть своего сына. Он вообще часто ловил себя на мысли, что порой не верит в происходящее. Вот он – школьник. Вот он – студент. Вот – инженер на северной буровой. А вот – жалкий беженец из собственной страны, вдовец, у которого даже нет возможности обнять собственного сына.
Дополняла картину безумия веселая столичная жизнь, полная неона, лакированных «мерседесов» и песен в ритме «120 ударов в минуту».
Вот в такой момент и подхватил его Мильштейн, собравшийся в отнюдь не увеселительную прогулку по Ичкерии. Бывший инженер согласился, не дослушав. Единственно интересовавшим его гонораром была помощь при визите в родовое село Тукаева Сенги-Чу, где он надеялся отыскать Руслана. Семен легко согласился: первым на очереди была работа с бандитами, выкравшими Эльзу. А если дело с ней выгорит, то Блоха и Огурец будут спасены. Спасены им, Семеном Мильштейном, бывшим «чмо» из московского призыва. От такой перспективы Семен был готов на десерт заняться даже Тукаевым, тем более что все они были для него на одно лицо.
Третьим был Алеха, который лет триста назад, наверное, стал бы флибустьером. То есть тоже бандитом, но зацикленным не только на кровавой жестокости, а скорее на свободе и вольных морских ветрах. Алеха тоже застал Афган, правда, самый кончик, и искренне жалел, что эта заваруха так быстро кончилась. Люди из «Четверки» ему сразу понравились, они хорошо платили и обещали не бросить, если подранят. Алеха поверил им и начал служить не за страх, а за совесть.
Вот такая троица продвигалась в сторону села Сенги-Чу, успешно обходя многочисленные проверки документов и блокпосты. Чаще всего помогал чеченский язык Мусы вместе с их общим внешним видом. Иногда срабатывала некая бумажка, полученная еще в Москве от одного из многочисленных приятелей Агуреева. Ее добыл не сам приятель, Ефим Береславский, а его зам по безопасности, бывший подполковник Ивлев. Бумажку следовало показывать, если на посту стояли не ополченцы, а профессиональные менты, и действовала она пока прекрасно.
Но все отдавали себе отчет в том, что в Сенги-Чу им не поможет ни одна бумажка, даже если б ее подписали Ельцин вместе с Дудаевым и Рейганом в придачу. Здесь понимали только один язык – язык силы. Ну и, может быть, еще язык денег.
В Сенги-Чу находились обе цели опасного путешествия. В самом поселке, вотчине Арби Тукаева, в одном из домов жил без папы и без мамы мальчик Руслан. А в двенадцати километрах от села, уже в горах, к которым вела не при любой погоде проезжая дорога, находился, выражаясь по-русски, хутор, в котором, по имеющейся информации, содержалась Эльза.
Информация стоила более восьми тысяч долларов – дороже, чем остаток долга Мусы. Впрочем, с учетом исполосованного автоматными очередями тукаевского родича счет мог существенно увеличиться.
Начинать решили с Эльзы. Муса, может быть, решил бы иначе, но командиром был Мильштейн, и первым в плане стояло освобождение девочки. Машину бросили за шесть километров, в лощинке, предварительно убедившись, что, скинув зеленую маскировку, смогут быстро выехать на дорогу. Дальше пошли пешком, увешанные оружием и боеприпасами. Пошли не по дороге, а вдоль нее: так меньше шансов натолкнуться на нежелательных свидетелей их похода.
Дважды видели основательно подготовленные засеки с оставленными узкими проходами – даже «Жигуль» пройдет еле-еле. Засеки были оборудованы капитально: по бокам, на склонах – пулеметные гнезда. А к дорожному полотну перед засеками вели – Алеха опытным глазом обнаружил – изолированные электропровода, чуть присыпанные землей. Значит, под дорожным полотном – мощные фугасы.
Тукаевцы наверняка строили укрепления под флагом отпора России. Но, конечно, если бы дудаевская криминальная милиция вздумала разобраться с бандитами, ее бы тоже ожидала встреча у этих засек.
Мильштейн вспоминал все, что поведали ему информаторы. В самом селе Тукаев держал только дешевых или по крайней мере не очень дорогих заложников. За такими не приедет международная комиссия в сопровождении батальона ичкерийской гвардии. Да и вообще мало кто рискнет сюда приехать просить за бедных родственников – слишком велик риск самому стать живым товаром.
Тем не менее для особо дорогих – в прямом смысле слова – гостей имелись удаленные хутора наподобие того, к которому медленно, но верно пробиралась группа Мильштейна. Не реже раза в месяц места дислокации важных заложников менялись, и Семен молил Бога, чтобы в этот раз Тукаев не перебдел и не сменил убежище раньше.
Группа шла медленно, предпочитая идти по лесу, а не по хорошо просматриваемой, хоть и петляющей, дороге. Один раз вышли на отличную утоптанную тропку. Муса приободрился – он не относил себя к лесным охотникам и быстро стер ногу городским ботинком, не приспособленным для подобных туристских упражнений. А Мильштейн, наоборот, напрягся: еще по Афгану он помнил – чем лучше дорога, тем больше мин. Увидев засечки на сосновых стволах, остановился и приказал Лехе осмотреться. И оказался прав: сапер почти сразу обнаружил мины. Правда, Лехина реакция, на взгляд Мильштейна, была не вполне адекватной.
Леха встал на колени и, пронизывая землю внимательным взглядом, ласково зашептал:
– Смотри, командир! ПДМ-6! Видал такую? Хрен найдешь металлоискателем: корпус-то деревянный! А внутри пэдээмки – шашка в двести грамм тола!
Он вынул из своих бесконечных закромов небольшой кусочек проволоки и поковырялся над миной.
– Все, – наконец сказал Леха. – Законтрил милку. Здесь взрыватель МУВ-2 стоит. Ох и сволочь! Достаточно пары кило веса – и привет.
Муса зябко повел плечами, но от сапера не отошел: гордость не позволила. Да и Мильштейн выглядел спокойным.
– Кончай свой мазохизм и пошли дальше, – тихо сказал он.
– Погоди, босс! – Леха явно испытывал эстетическое наслаждение. – Здесь вон ПМН пластмассовая. Вообще-то их не снимают. Подрывают на месте.
– Ну так и не снимай! – разозлился Мильштейн. – Кулибин хренов! Пошли лесом, там этого добра не будет.
– А вон вообще самодел суперский! – откровенно тащился Алеха. – Я такого сто лет не видел! Знаешь, что такое ВПФ?
– Нет, и знать не хочу. – Мильштейн злился. Но понимал, что пока его сдвинутый подчиненный не разрешит, они с Мусой и шагу не смогут сделать.
– Взрыватель полевых фугасов, вот что. А под ним, может, целая тонна пластита! Снять его, командир?
– Давай ноги отсюда уносить, – жестко приказал Мильштейн. – Ты не забыл про наши дела?
– А уже все, – поднялся с колен сапер. – Вперед и с песней, – сказал он, предварительно цепким глазом осмотрев землю впереди группы. – Это называлось – минная засада.
– Ладно, пошли дальше, – подвел черту командир.
Но рисковать больше не хотелось, и они вновь пошли прямо по низкорослому лесу, обдирая руки и лица о колючие ветви густо растущих кустов.
Вот почему плевую дистанцию в шесть километров прошли только к вечеру, больше чем за три часа.
Хутор стоял в неглубокой лощинке, защищать его было бы неудобно. Но он и не для этого в спокойные советские времена строился: кроме большого одноэтажного дома было два сарая для скотины и еще пара хозяйственных построек. Сразу за хутором по некрутому склону стояло множество ульев. Разбирающийся в этом Муса – у деда в горном селе было не меньше – тут же понял, что пчеловодством здесь больше серьезно не занимаются. Оно и понятно: даже тысяча ульев не принесет и части тех денег, которые можно срубить за одну глупую измученную девчонку. Какой же смысл вкалывать с пчелами?
Все трое залегли на склоне, забравшись немного выше хутора, в высокой траве. Молча наблюдали в дорогие бинокли со специальной антибликовой поверхностью линз.
Народу на хуторе было достаточно: за два часа наблюдения, сведя результаты воедино, насчитали четырех взрослых мужчин и трех женщин – видимо, мамашу с дочерьми, одной из которых было лет шестнадцать, другой – на два-три года меньше.
Они бродили по двору, выполняя обычную для села хозяйственную работу. На огороде, правда, не трудился никто. Пленницу наблюдатели тоже ни разу не увидели.
Потом мужчины уселись прямо во дворе поужинать. Один, постарше, что-то говорил, остальные в основном слушали.
Читать бесплатно другие книги:
