Похищение Европы Гольман Иосиф
Агуреев вообще потихоньку «доходил». Столько сидеть статистом, потом наконец выступить – чуть не сыграв в ящик – и… снова в статисты! Последние два дня даже водку не пил, что делало его просто-таки социально опасным. Дашка при первой возможности бегала к своему любимому, о чем-то они тихонько трепались на верхней палубе: за их спинами постоянно торчали то Муса, то Алеха. Ефим при первом Дашкином пришествии думал, что сейчас ее прогонят с треском, но, как выяснилось, ошибался.
Мирно беседовали, мирно расходились. Как рассказала Дарья, обсуждали что-то рекламное. «Вряд ли его сейчас интересует реклама», – подумал про себя Ефим. Просто он относится к ней, как сильный к слабому. Может, даже как к кошке. Какой нормальный мужик пнет маленькую мягкую кошечку, пришедшую к нему за душевной лаской? «Так что девочке не следует обольщаться», – пришел к неутешительному для влюбленной Дарьи выводу посвященный в ее сердечные тайны Береславский.
«Ладно, разберутся», – отогнал он посторонние мысли, входя в один из конференц-залов, приспособленный на время нынешнего круиза под лекционный.
«Вот, пять минут до начала, а все в сборе», – удовлетворенно отметил Ефим. Его бы студенты так собирались – размечтался Береславский. Но замучаешься спонсировать целый курс так, как это делает Агуреев.
– Итак, господа, – с порога начал он. – Сегодня мы поговорим о креативе в рекламе. Что такое рекламное творчество, для чего оно нужно и, главное, – выдержал паузу Береславский, – для чего оно не нужно. Или даже вредно.
Несмотря на то что для понимания это гораздо проще, чем, скажем, особенности пьезоструйной печати, ошибки здесь производятся массами. И стоимость ошибок бывает очень высокой.
– А можно примеры? – поинтересовался сидящий на первом ряду пожилой мужчина в роговых очках. Он уже раскрыл толстую общую тетрадь, куда записывал все сказанное преподавателями.
– Можно, – согласился Ефим, испытывая инстинктивное классовое отчуждение и одновременно его стыдясь. Мужчина, который почему-то очень гордился своим калужским происхождением, в детстве наверняка был отличником. Береславский же, наоборот, им никогда не был. И теперь вот неосознанно отыгрывается. – Сколько угодно примеров, – максимально любезно сказал он и включил заранее приготовленный медиапроектор. На экране засветилось яркое пятно с заставкой вьюера. – Начнем, пожалуй, с названий. Итак, для чего фирмам и товарам требуется название?
– Для облегчения их идентификации и дифференциации, или рыночной отстройки, – бойко затараторил пожилой отличник-калужанин, быстро пролистав страницы своего талмуда.
– Красиво сформулировано, – одобрил Ефим. – Только немножко мудрено.
– Вы сами так сказали, – заволновался ботаник. – Еще на первом занятии.
– Я? – удивился Ефим. – Надо же, как красиво излагаю.
Елена Феликсовна, сидевшая за вторым столом, улыбнулась. «Надо бы ей подальше сесть», – недовольно поморщился Береславский. Ее круглая, обтянутая черным тонким чулком коленка, несомненно, отвлекала внимание педагога.
– Давайте посмотрим, какие названия дают своим предприятиям их владельцы. – Он взял «мышку» и с ноутбука стал запускать картинки. – Как вам, например, вот это?
На экране быстрой чередой пронеслись фотографии вывесок и рекламных объявлений. Перед слушателям предстали малое предприятие «Колосс», автошкола «Автопилот», компании «Горгона», «Амба» и «Терминатор». Замыкали серию любимые рекламные шедевры из коллекции Ефима: торговое предприятие из Прибалтики «Анус», японская компания «Накоси» и магазин «горящих» путевок «Большой привет».
Сдержанное хихиканье сопровождало показ.
– А теперь, господа, задайте себе вопрос: хотелось бы вам после просмотра этой рекламы заскочить за покупкой, скажем, в «Анус»?
– Некоторые – не прочь, – задумчиво заметила Елена Феликсовна, разрушив дидактический маневр преподавателя.
Потратив шесть секунд на самоуспокоение, Ефим сделал в сторону Елены Феликсовны укоризненный жест: мол, негоже вам, уважаемая, нарушать в зале общественный порядок. Хотя, с другой стороны, сам виноват: каков вопрос – таков ответ.
– Продолжим работу над ошибками? – спросил Ефим.
– Да, – дружно ответили студенты, настроившись на продолжение.
– Поехали, – согласился Береславский, запуская следующую порцию картинок. В отличие от первой она посвящалась названиям товаров. По экрану радостно поскакали упаковки лекарства «Пропердин», крема «Калодерма», пластыря «Дермопласт», конфет «Радий» (печенье соответственно было – «Уран»). Далее были представлены стеклянная банка с пикантным гарниром «Блян» и – высшее достижение маркетолога-переводчика – французская каша быстрого приготовления «Бледина». – Вот и попробуйте придумать рекламный слоган для этой каши, – пожаловался студентам Береславский.
Жалоба была чисто риторической, Ефим вовсе не собирался «креативить» непристойную еду быстрого приготовления. Однако бывший отличник из Калуги все воспринимал очень буквально.
– «Коль останешься один… – бодро и громко начал он. Но тут же остановился, внезапно потеряв вдохновение.
Зато Елена Феликсовна никогда его не теряла.
– …Закажи себе «Бледин»!» – закончила она рекламную фразу ботаника.
– Калужский мечтатель! – немедленно отреагировал еще один остряк, тоже никогда, видимо, не бывавший отличником. В зале раздались смешки, а учебный процесс явно поворачивал в незапланированную сторону.
– Елена Феликсовна, – нахмурил брови Береславский.
– Если этот не годится, – сказала она, преданно глядя педагогу в глаза, – я могу другой придумать.
– Не надо, Елена Феликсовна, – взмолился преподаватель и отвернулся, чтобы не заржать вслух.
Придя в форму, он попытался вернуть процесс в пропедевтическое русло.
– Реклама действительно синтезируется на основе всех известных человечеству муз. Но в отличие от них с единственной целью – помочь продать рекламируемый товар. Будь то подгузники, автомобили или политические деятели. Это всем понятно или требует пояснений?
– Требует, – сделал заказ ботан с первой парты.
– О’кей. Что является смыслом работы, скажем, дизайнера? Или художника. Или поэта. Или композитора.
– Гонорар? – предположила сзади Даша Лесная.
– Нет, – обиделся Ефим, сам в свободное от зарабатывания денег время пописывающий лирические стихотворения. – Их цель – коммуницировать собственный внутренний мир с окружающим. Причем, как правило, даже без желания кого-то в чем-то убедить. Скорее – с желанием поделиться.
– Облегчиться! – Сегодня в Елену Феликсовну прямо бес вселился. И еще коленкой сверкает, как назло. Может, специально? Ефиму вдруг сильно захотелось прервать лекцию и заняться личной жизнью.
Но чувство долга победило, и он продолжил:
– А что делает рекламный дизайнер? А также художник, поэт или композитор? Они тоже коммуницируют свой внутренний мир с окружающим, но при этом заранее эту коммуникацию ограничивают. Во-первых, целевой группой своего «мессэджа». А во-вторых – его задачей. И задача эта предельно проста – заработать денег своему рекламодателю, интенсифицируя продажи его товара.
– Так, может, лучше вовсе без креатива? – логично спросил калужанин.
– Лучше, конечно, вовсе без него, – согласился Береславский. – Так по крайней мере ничего не испортишь. Проблемка лишь в том, что в постиндустриальном обществе давно уже продаются не товары, а их имиджи.
– Подробнее, пожалуйста, – попросил бывший отличник, не отрываясь от тетрадки. – И если можно – пример.
– Легко, – не стал задумываться Ефим и привел недавно вычитанный в умном журнале пример. – За Кольцевой дорогой в Москве открыли первый сетевой гипермаркет французской сети «Ашан». В нем вниманию покупателей предлагают примерно сорок тысяч наименований товаров.
– Ну и что? – не понял вопрошавший.
– Да ничего особенного. Просто словарь средней домохозяйки, раз в неделю приезжающей сюда с мужем отовариться, как правило, включает в себя в полтора-два раза меньше слов. Поэтому если какой-то товар в данном гипермаркете лишить рекламной поддержки – он обречен. Вот и все. Таким образом, реклама – единственная возможность выделиться из ряда. А креатив – единственная возможность выделиться из ряда за меньшие деньги. Если без креатива – то только за большие. Правда, без риска.
– Насчет риска все же непонятно, – вступил в беседу кто-то с задних рядов.
– Я потом покажу на примерах, – объяснил Ефим. – Пока просто введем понятийно: лучше хороший рекламный креатив, чем его отсутствие. И лучше его отсутствие, чем креатив плохой.
– А что все-таки вы называете плохим креативом? – требовал ясности студент сзади.
– Плохой креатив, – сформулировал Береславский, – это когда товар оказывается выделен, но позыва к приобретению не происходит. Или даже наоборот – происходит его отторжение…
Тут Ефим строго посмотрел на Елену Феликсовну и Дашу, потому как испугался, что слово «позыв» подвигнет их к очередному приступу творчества. Но Даша молчала, а Елена Феликсовна вроде как задремала, даже коленкой перестала орудовать.
– Короче: если рекламный креатор пришел в этот бизнес только для собственного самовыражения… – грозно начал Береславский.
– То бизнес может этого и не выдержать, – закончила мысль проснувшаяся Елена Феликсовна.
– Точно, – согласился Ефим. И принялся объяснять, как можно реально поверять рекламную гармонию маркетинговой алгеброй. В ход пошли термины из практической социологии, методология проведения фокус-групповых интервью и прочие маленькие и не очень маленькие хитрости, позволяющие заказчикам рекламы не верить копирайтерам на слово.
Все это было уже не так весело, народ с тоской поглядывал в иллюминаторы на приближавшийся Лиссабон, лишь скрипел перьевой авторучкой – наверное, сохранил с седьмого класса – упорный калужанин.
А в это же самое время почти олигарх Агуреев трепал себе нервы в своей люксовой каюте.
Во-первых, только что по спутниковому телефону пообщался с Москвой, с Мойшей. Испортил настроение напрочь: должность, что ли, мужику мозги свернула? Подозревает уже обоих: и Лерку, и Равиля. А чтоб никому не обидно было, заодно просит санкцию на прослушку Евы, четвертого и последнего на сегодня члена совета директоров. Ожидает, как он сказал, давления на нее.
Может, не так это и глупо. В последнее время Ева становится реальным фактором управления «Четверкой». Если б не она, то после гибели Князя и в отсутствие Агуреева они бы имели гораздо большие трудности.
Чего стоило только одно пробитое ею решение по трубе! Ведь в нефтянке добыть полезное ископаемое – это только полдела. А то и четверть. Потому что из тундры в Европу нефть в бутылках не повезешь. А значит – нужен доступ к трубе. И иногда он оказывается чертовски дорогим. Если вообще оказывается…
Вот такую задачу самостоятельно – по печальным причинам – решила его элегантная жена. Теперь-то всем ясно, что она умеет драться не только с полицейскими и должность получила не по супружескому праву. Но как Ева поведет себя в случае криминального давления – пока непонятно.
Агуреев сжал внезапно заболевшую голову руками. Черт-те что происходит! Друг погиб. Два других – под подозрением. Жена, завоевавшая его своим субтильно-женственным видом, пашет вместо него как бульдозер. А он сидит посреди моря и пока – без каких-либо перспектив!
Хотя нет, перспективы имеются. Причем до раскрытия заказчиков – весьма мрачные: людей, способных убить за деньги, в этом мире по-прежнему достаточно. Поэтому Мильштейн и слышать не хочет о возвращении Агуреева в Москву. Мойша настаивает на продлении круиза.
Как профессионал – он прав. Но ему-то, Агурееву, каково! Все давно обрыдло на этой чертовой посудине!
Через неделю они должны были уже закруглиться. Последняя, правда, длительная, стоянка – Балеарские острова, Пальма-де-Майорка. Оттуда прямым самолетом – в Москву. Но, похоже, теперь опять все отменится. Причины прежние.
И еще всех достали шутовские дела с расписанием: вместо запланированного Кадиса – Гибралтар, а вместо Пальмы – Аликанте, оттуда тоже ходит чартер в Россию, перенаправить – не проблема. Но что делать дальше? Так и плавать до конца жизни?
«Нет, этому надо положить конец!» – вдруг твердо решил Николай. Пока непонятно как. Однако решение принято, и сразу стало спокойнее. А что плывут в Аликанте – так это даже хорошо. Именно рядом с Аликанте погиб Сашка. И будь что будет, но Агуреев съездит на место его гибели, почтит память друга.
… А в лекционном зале уже снова хихикали. Реакция не удивляла: Ефим демонстрировал свою обширную коллекцию рекламных маразмов. Чего тут только не было!
Щит-указатель с дивной надписью «Растамаживание товаров налево». Рекламодатель, понятное дело, просто указывал дорогу к таможне. Но русский язык – вещь обоюдоострая.
Вывеска «Разливная парфюмерия из Парижа». А еще поют, что «Ален Делон не пьет одеколон!».
Магазин «Оружие» слоганов не использовал вовсе. Зато визуализировал свой бренд изображением полуобнаженной дамы в совершенно непристойном ракурсе. Тоже, конечно, оружие. В своем роде.
О женской «обнаженке» – отдельно. Ефим объяснил – да все и так это понимали, – для чего рекламисты ее используют. Конечно же, чтобы остановить внимание реципиента. Тем более что обнаженная женская натура привлекает внимание обоих полов, в отличие от мужской – в этом месте Ефим строго взглянул на Елену Феликсовну, чтобы она опять не развела дискуссию. Но, скажем, голая дама, рекламирующая металлочерепицу и сфотографированная на крутой крыше, – это уже перебор. А ну как грохнется?
Порадовал всех и огромный придорожный щит с изображением веселой буренки и слоганом «Наши коровы – это не только молоко!». Имелись в виду, конечно, ряженка, кефир, йогурт и прочие молочные продукты, мелко-мелко изображенные по краю плаката. Но в голову лезло в лучшем случае мясо. А в худшем – шкуры и навоз.
– Теперь понятно, почему лучше вовсе без креатива, чем с сомнительным? – спросил он у успокоившихся слушателей. И напоследок прокрутил – благо медиапроектор позволяет – короткий рекламный клип, прославляющий шоколадку: голодный и усталый сибиряк вышел из лесу с бензопилой на плече. Его встречает любимая и вместо ужина кладет на стол… вышеупомянутую шоколадку!
Все заржали, представив, что сделал бы реальный сибирский лесоруб, встреть его жена после сурового дня на морозе подобной хренью! Тем более что при человеке – бензопила…
Народ встрепенулся и попросил еще – этого добра у Береславского было немерено. Он, довольный успехом, полез за следующим компакт-диском. Да не долез.
Взор его намертво прилип к покачивающейся коленке Елены Феликсовны. Она не сильно изменилась за прошедший час. Но юбка задралась не менее чем на десять сантиметров.
Ефим проследовал глазами снизу вверх, пока не наткнулся на понимающий веселый взгляд жрицы маркетинга. Даже покраснел слегка, сам себе напомнив бычка на веревочке.
Но Береславский не был бы Береславским, если бы долго расстраивался по подобным пустякам. Он взглянул на часы и радостно сообщил:
– На сегодня все, господа! Так и быть, дам вам возможность подготовиться к Лиссабону!
Все дружно загрохотали отодвигаемыми креслами.
– И вам тоже хорошо подготовиться! – шепнула ему, проходя мимо, шибко умная Даша Лесная. Ефим даже ответить ничего не успел.
Быстро собрался и покинул зал, не сомневаясь, что эффектная Елена Феликсовна через некоторое – обусловленное приличиями – время последует в его сторону.
Выйдя из зала, Ефим поднялся на свою палубу и по левому борту – хотелось поглазеть на приближающийся Лиссабон – пошел к своей каюте. На полдороге встретил мисс Марпл.
– Привет, Ефимчик! – радостно поздоровалась она. – В Лиссабон собираешься?
– Здравствуйте, Людмила Петровна! – благожелательно, но кратко ответил тот. – Собираюсь. – Вступать в обстоятельный разговор Береславский не намеревался: с минуты на минуту в каюту должна была зайти Елена, и, при всей приязни к прикольной старухе Евстигнеевой, визит прелестной дамы интересовал его куда больше.
– А чтой-то лекция у тебя рановато кончилась? – хитро поинтересовалась розовокудрая провидица.
«Вот ведь КГБ! – диву дался Ефим. – Откуда ей знать, когда у меня должна кончиться лекция?»
А вслух сказал:
– Да вот одну тему завершил, а вторую не стал начинать.
– Ага, – согласилась Людмила Петровна и характерно тряхнула розовыми кудельками. – А сейчас, стало быть, зачет примешь?
Ее глазки хитро блеснули: Ефим уже и сам боковым зрением отметил появление идущей в ту же сторону Елены Феликсовны.
– Не смею больше задерживать, – галантно расшаркалась старуха, едва не сотворив полноценный книксен. – Как говорит народная пословица, большому кораблю – веселого плавания!
«Нет ни хрена такой народной пословицы!» – уходя, про себя возмутился Береславский. С другой стороны, хорошо хоть средний палец принародно не показала.
А сам уже быстро шел к своему коридору: надо было до подхода Елены Феликсовны успеть отпереть дверь каюты.
Черт побери, нравилась ему такая жизнь!
20. Двенадцатый день плавания теплохода «Океанская звезда»
Тель-Авив, Израиль
Назвать хромую девочку именем грациозной антилопы – Джейран – вовсе не было садистски-изощренным издевательством. Она родилась совершенно здоровеньким ребенком в хорошей арабской семье. Ее родители в отличие от многих других, проживающих на территории Израиля, арабов имели настоящие израильские паспорта и жили в пригороде Тель-Авива – Яффе, – в доме, уже лет двести принадлежавшем родственникам отца.
Когда-то он был маленьким и одноэтажным. Теперь – солидным и в три этажа. Так уж у арабов принято: когда мальчик становится юношей, родители надстраивают или расширяют свой дом, чтобы сыну было куда привести невесту. Поэтому нередко в дружном арабском доме живут представители сразу трех, а то и четырех поколений.
К сожалению, в доме Джейран уже восемь лет не было мужчины.
Отец погиб в тот же миг, когда стройные ноги девчонки-подростка превратились в кровавую кашу из порванных мышц, сухожилий и костей.
Джейран и сейчас помнит истошный крик матери, когда их маленькая «тойота», потеряв управление, покатилась прямо под колеса израильского военного грузовика. Надвигающаяся высоченная громада с огромными черными колесами – последнее, что увидела сидящая на переднем сиденье девочка.
Следующая картинка возникла только через неделю. Склоненное над ней лицо пожилого еврея-травматолога из тель-авивского госпиталя.
– Ну вот, детка, – облегченно сказал тот, увидев открывшиеся глаза. – Напугала ты нас изрядно. Но теперь все позади.
За доктором стояла мама, закутанная по брови в темный платок. Их семья никогда не была слишком религиозной, но без платка мама на улицу не выходила.
– Слава Аллаху! – тихо прошептала женщина, только сейчас начиная верить в то, что Всевышний – на пару с этим носатым доктором, да простит Аллах дерзкую мысль, – только что вернул ей дитя.
– А где папа? – слабым голосом спросила Джейран.
– Папы больше нет, – отводя взгляд, ответила мама. – Мы остались втроем, дочка.
Девочка на миг окунулась в чудовищную каверну неизбывного горя, но, странное дело, ее собственные физические страдания уменьшили душевную боль.
– Где мои ноги? – вскрикнула она, вдруг поняв, что не чувствует их.
– Успокойся, – улыбнулся доктор. – С тобой твои ноги.
Он явно гордился собой, этот доктор, и впрямь принявший на себя некие функции Всевышнего: когда «скорая» привезла ребенка, по всем показателям ампутация казалась неизбежной. И лишь профессиональное упрямство – и мужество! – бывшего военного хирурга позволило сначала ампутацию оттянуть, а потом и вовсе от нее отказаться.
«Мастерство, техника и я, Аарон Шпигель», – мысленно похвалил тщеславный старик себя и свой действительно классно оснащенный госпиталь – это, кстати, относится ко всей израильской медицине. – И везение», – после секундной паузы смиренно добавил он. Тщеславие – тщеславием, но жуликом старый хирург не был никогда.
– Покажите мне их, – прошептала девочка.
– Пожалуйста, – понимающе улыбнулся доктор и приподнял легкую простынку.
Джейран с ужасом смотрела на сложное инженерное сооружение из алюминия, нейлоновых тросов, трубочек, прогипсованной марли и бинтов.
– Что это? – вырвалось у нее.
– Твои ноги! – гордо сказал доктор. – Ты будешь ходить сама!
– Разве это ноги? – заплакала Джейран. Она воспитывалась, как и большинство арабских девочек, в целомудренной атмосфере, но была уже достаточно взрослой, чтобы по утрам в ванной комнате любоваться своими стройными ножками и мечтать о будущем любимом.
– Ноги, милая, – серьезно ответил врач. – Еще какие замечательные ноги! Просто тебе нужно будет к ним привыкнуть.
– Не гневи Аллаха, дочка, – сказала мама, беря Джейран за тонкую прозрачную руку. – Все у нас будет хорошо. И твой папа там, – показала она вверх, – будет счастлив, что ты живая и ходишь своими ножками.
Джейран понимала, что мама права, но не могла унять слез обиды. Неизвестно на кого. Но известно – на что. Вчера – веселая девчонка-отличница из состоятельной – по местным меркам – семьи. Сегодня – полуинвалид. И папина ладонь никогда уже ласково не проведет по ее длинным шелковистым волосам.
С деньгами резкого ухудшения не произошло. Папа, всегда ставящий интересы семьи очень высоко, был застрахован на крупную сумму. Его бизнес – магазинчик на первом этаже их дома – умело и четко повела мама. Сестренка, закончив университет, пошла работать в больницу, а хороший доктор в Израиле не бедствует никогда.
Наконец, армия, которой принадлежал грузовик, несмотря на доказанную и никем не оспариваемую ошибку водителя «тойоты», тоже раскошелилась на кругленькую сумму.
Не из доброты душевной, а из высоких политических соображений: начиналось очередное противостояние между Израилем и автономиями, и факт гибели араба под колесами израильского грузовика шел одним из пунктов преступных деяний израильской военщины.
К маме даже приходили некие эмиссары с видеокамерой, заснять ужасные ноги жертвы еврейской медицины – девочка долечивалась уже в домашних условиях. Но мама и подоспевшая на помощь старшая дочь выгнали прочь непрошеных визитеров.
Те, злобно выругавшись, удалились – они никак не могли привыкнуть к неоправданной, по их мнению, свободе нравов, царившей среди израильских арабов. Попробуй на Территориях кто-нибудь пикни – мигом поднимут на ножи. Недаром не любимая палестинской администрацией статистика относит на каждого араба, погибшего от израильской пули, десятки – а то и сотни – погибших от ножа или веревки соплеменников. Основания, как правило, предельно просты – коллаборационизм, пособничество израильским оккупантам. А приговоры подобных «судов» всегда быстры, окончательны и обжалованию не подлежат…
Так и жила маленькая семья Малик из Яффы.
Мама каждый день крутилась по бизнесу, о новом замужестве даже не помышляя. Старшая дочь, проскочив из-за университетской учебы обычный брачный возраст, так и не смогла устроить свою личную жизнь. Те, кто был согласен на образованную старую деву, – это не в каждых мужских глазах плюс, – абсолютно не привлекали Гюзель. А те, кто в свое время нравился ей, уже давно обзавелись собственными семьями.
Хуже того, по очень достоверным слухам, Гюзель закрутила любовь с доктором-евреем! И это тяжело угнетало даже не слишком правоверную маму.
– Ну и кто будут ваши дети? – со вздохом спрашивала она дочку. Мама ничего не имела против Лейба Зивертмана, молодого талантливого ортопеда. Еще бы иметь что-то против Лейба Зивертмана, который фактически и поставил Джейран на собственные ноги! Именно он принял медицинскую эстафету после того, как хирурги пробежали свой участок.
– Я не собираюсь иметь детей! – нервно отвечала старшая дочь, не хуже мамы понимавшая всю нелепость складывающихся отношений. Но с Лейбом, похоже, не порывала. Впрочем, как и он, тоже выдержавший немалые битвы в своей семье.
С поляризацией и ожесточением, пришедшими со второй «интифадой», жизнь еще более усложнилась. Лейб и ранее старался не показываться в арабской части Яффы. Теперь же это стало просто опасно.
А доктор Гюзель, вылечившая уже не один десяток пациентов – в том числе и из своего микрорайона, – вдруг начала получать послания, в которых ей объясняли всю неправильность ее поведения и всю тяжесть возможных последствий. Послания приходили в виде позорной надписи, сделанной из баллончика прямо на двери их магазина, с бумагами, брошенными в почтовый ящик, и даже вполне современно – по Интернету.
Мама ходила все более печальная, уже и не пытаясь воздействовать на своенравную дочку.
Она опечалилась бы еще больше, если бы узнала, что письма в ящик подкладывает ее младшая дочь Джейран.
С отличием окончив среднюю школу, девочка не нажила себе ни друзей, ни кавалеров: видно, их распугала ее глубокая хромота. В университет Джейран не пошла: в еврейский – не хотела, а в арабский – с длительным отъездом из дома – не пускала мама.
Последние три года прошли для девушки особенно тяжело. Все общение сводилось к разговорам с постоянными покупателями в их магазинчике.
В общем, плохая стала жизнь у Джейран с того мига, как их «тойота» оказалась под гигантскими колесами еврейского военного грузовика. И все чаще в голову девушки приходила мысль, что за это кто-то должен ответить.
Однако, разумеется, сами по себе подобные мысли рождаются редко. Всегда должен найтись некий Данко, который вырванным из собственной груди сердцем озарит людям дорогу, ведущую к светлому будущему. Правда, почему-то, как правило, подобные данко предпочитают озарять дорогу сердцем, вырванным из чужой груди.
В случае Джейран наставником, уверенной рукой ведшим ее к духовному спасению, был Абу-Файад, героический парень, бывший для ее одноклассниц тем, кем в свое время для русских образованных и свободолюбивых барышень были Байрон или Кропоткин. Этот уже не молоденький – прилично за тридцать – хлопец абсолютно никого не боялся. Ходил на антиизраильские демонстрации, открыто давал интервью Палестинскому телевидению, в которых очень дельно объяснял, за что он, Абу-Файад, ненавидит евреев.
Его трижды задерживали живодеры из израильской тайной полиции, и он трижды с триумфом возвращался из застенков: прямых улик на причастность Файада к актам национального протеста – так правильно было называть взрывы бомб в автобусах и на дискотеках – не было. А без улик даже израильские живодеры на территории самого Израиля сделать ничего не могли.
Вот если бы Абу оперировал в автономии – вполне мог бы получить ракету с военного вертолета прямо в окно своего дома. Хотя и там свои плюсы: автономия полностью контролировалась бойцами Арафата, и за исключением дней израильских танковых вторжений там можно было делать все, что заблагорассудится. Здесь же приходилось заботиться об отсутствии улик.
Впрочем, дружба с Джейран, которой в скором времени предстояло стать очередным – точнее, очередной – ассистенткой благоразумного данко, уликой служить уж точно бы не смогла. Даже израильская МОССАД не смогла бы засадить человека за любовь к девушке-инвалиду.
Файад до сих пор с омерзением вспоминает миг, когда он воочию увидел ноги Джейран. Все, что было выше колен, в принципе не вызывало его раздражения, и служебный долг был даже довольно приятным. Но, взглянув однажды на круговерть шрамов, впадин и выпуклостей нижней части ног девицы, он едва не потерял эрекцию. Вот уж действительно, к чему ни прикоснутся злосчастные еврейские руки, все вмиг становится ужасающим.
Правда, по замыслу Файада, девушке предстояла вовсе не карьера на конкурсе «Мисс Палестина», если бы даже такой конкурс существовал. Точно учуяв ее одиночество и духовную беззащитность, любовник-наставник не торопясь привел девушку в состояние полной зависимости.
И лишь убедившись в полноте этой зависимости, объявил ей, что намерен в самом скором времени стать шахидом. Джейран не нужно было объяснять, что это такое: несмотря на то что девчонка жила не на Территориях, а рядом с самым еврейским городом Израиля, она, конечно, и раньше делила людей на «своих», арабов, и «чужих», евреев. Так было, так есть и так, возможно, будет всегда.
Но такое деление – еще не значит ненависть. Скажем, ей сложно ненавидеть того же Зивертмана, столько сделавшего для того, чтобы она смогла ходить. И вообще – абстрактная нелюбовь становилась совсем призрачной при встречах с реальными людьми. Одних конкретных евреев ей действительно следовало не любить – правда, за их конкретные дела, а не за паспортные данные, – другие иудеи были, при ближайшем рассмотрении, не столь уж и ужасны. Впрочем, то же самое можно было бы сказать и про ее знакомых арабов.
Джейран была девушкой умной и понимала это. Так что она оказалась морально не готова услышать от любимого человека подобные откровения.
Осознавать свое место в социуме – да. Бороться за свои, как ей казалось, попранные права – безусловно. Но чтобы желать незнакомому человеку смерти! Да еще приблизить ее собственными руками!
Да еще и ценой собственной жизни…
Много передумала Джейран, много проплакала ночей. Однако почуявшей неладное матери так и не открылась. Не говоря уже о сестре, вовсю крутившей любовь с евреем и ставшей мишенью злых пересудов всего их квартала. Слава Аллаху, они живут в Яффе. На Территориях несчастную сестренку уже давно бы ждал нож или удавка.
Поначалу Джейран пыталась отговорить Файада от рокового шага. Не удалось. Да и не могло удаться: этот «администратор» среднего звена получал серьезные деньги за каждого нового добровольца. И кстати, не такое уж это было легкое дело: искать людей, готовых расстаться с жизнью за 25 тысяч американских долларов – столько выплачивал арабским героям, точнее, их родственникам, иракский лидер Саддам Хусейн – и за никем не гарантированное обещание остаток вечности провести в раю, в окружении изрядного количества прелестных девственниц. В последнем вопросе теоретики джихада серьезно расходились, обещая убийцам-самоубийцам от семи до тридцати шести юных красавиц. «Кстати, а как будет с Джейран? – пришла Файаду забавная мысль. – Ей-то девственницы вряд ли понадобятся».
Джейран тщетно убеждала парня в необходимости поиска других путей борьбы. Он же в ответ приводил ей все новые и новые примеры израильских преступлений, и нельзя сказать, что это на нее не действовало. Даже очень толковые люди порой не представляют себе, насколько легко затуманить сознание не только отдельной человеческой особи, но и целого народа. На то есть давно отлаженные технологии, не менее технологические, чем, скажем, производство ракетных двигателей или перегонка нефти на легкие фракции…
А еще Джейран боялась остаться совсем одна. Это чудо, что красавец Файад, далеко не последний парень в квартале, полюбил инвалидку. А чудо на то и чудо, что уже никогда не повторится.
И что останется? Ненавистная жизнь в этом ненавистном теле да омерзительное каждодневное служение в их убогом магазине, который скоро совсем загнется, потому что многие покупатели из-за поведения ее старшей сестры его бойкотируют.
Маму, конечно, жалко. Может, это и заставляло ее так отчаянно сопротивляться планам единственного друга. Страшно было представить, как ее мама, полжизни положившая, чтобы вытащить дочку с того света, узнает о ее гибели.
А потом придут израильские военные бульдозеры и снесут их дом, дом, в котором взрастили шахида. И где будет жить мама? Она ведь не возьмет иракских денег, это Джейран понимала отлично.
В общем, все стало плохо в жизни Джейран. И когда Абу-Файад сказал: «Пора!» – ей просто не хватило духу отказаться.
…Огромный, почти двухметровый капитан израильской военной контрразведки Моше Кацнель в последнее время практически не имел отпусков. Арабы словно с цепи сорвались: теракты следовали один за другим, становясь все более ожесточенными и кровавыми.
От последнего он до сих пор не мог отойти: эти сраные ублюдки взорвали молодежную дискотеку. Моше приехал одним из первых и, окинув опытным глазом место происшествия, сразу понял, что ему здесь делать нечего. Тот, кто это сделал, мелкими кусочками разлетелся по всей дискотеке. А те, кто это задумал, по большей части недоступны для его мести.
Моше стоял посреди площадки, густо усеянной осколками стекла, одежды, обрывками бумаги и грязными кровавыми шматками человеческой плоти. Если бы их было можно собрать и с помощью сказочной «мертвой» воды привести тела в первоначальный вид, то, не считая ублюдка-взрывника, получилось бы восемнадцать мальчишек и девчонок. Самому старшему было двадцать два года, а самой младшей – тринадцать: в Израиле в ночную дискотеку ходят с младых ногтей, преступности в российском ее понимании здесь нет, и ребенок может беспечно ходить по городу хоть всю ночь. Если, конечно, на его пути не встанет очередной зомбированный борец за освобождение Палестины…
Однако «мертвая» вода бывает только в сказках, к тому же она бесполезна без еще более волшебной воды – «живой». Так что матери своих деток больше не увидят.
Да и хоронить во многих гробах будут не тело любимого сынка или дочки, а лишь его руку или ногу. Те, кому совсем не повезет, понесут на кладбище просто горсть безымянного праха.
«Надо же, – горько усмехнувшись, остановил себя Моше, – слово подобрал какое: “повезет”». Но в реальности так и было: родители, потерявшие в терактах своих взорванных в мелкие клочья деток, завидовали таким же несчастным, чьи тоже мертвые дети были все-таки идентифицированы.
Моше облокотился на спинку удобной зеленой скамьи. По улице Дизенгоф, окутанной как всегда неожиданно упавшими сумерками, гуляли праздные горожане. Человек, впервые приехавший в Тель-Авив, мог бы даже удивиться: все говорят про ужасы «интифады», а здесь довольно много нарядных гуляющих. Но если кто-то бывал здесь раньше, то понимал сразу: и гуляющих – много меньше, и практически отсутствует в толпе иная речь, кроме иврита и русского. А раньше чуть ли не на каждого израильтянина приходился иностранный турист.
Горожане изо всех сил старались доказать себе и другим, что их не сломить бомбами и пулями. Они так же заполняли бесчисленные тель-авивские ресторанчики и кофейни, так же отплясывали в дансингах, так же потягивали пиво в барах, которых здесь на душу населения гораздо больше, чем во многих других столицах.
Все – так же. Да только – по-другому. Над городом и над страной нависла тень террора. Не так уж много людей – в статистическом смысле – гибло в терактах. Гораздо меньше, чем, скажем, за неделю войны Судного дня, когда израильская армия ценой больших потерь наголову разгромила вторгшиеся объединенные войска арабов.
Но даже тогда, когда тучи египетских танков пересекли Суэц и над самим существованием Государства Израиль нависла реальная угроза, в некотором смысле было легче. Любой израильтянин, включив радио, мог услышать, что обещали ему арабские лидеры: много-много средиземноморской воды в глотку каждому еврею. Была поставлена задача полностью уничтожить страну и ее обитателей. И эта задача выполнялась, с одной стороны, миллионами арабских воинов, – тут постаралась, как говорит Ясир Арафат, «утроба арабской матери, главное оружие борьбы с сионизмом»; с другой – тысячами танков и самолетов – тут уже постарался социалистический лагерь, искренне ненавидевший в лице маленького Израиля большую и высокомерную Америку.
И все же тогда было легче! Сам Моше, естественно, той войны не застал, но все, кто застал, утверждали: тогда было легче! Может быть, потому, что была предельная ясность: либо мы их, либо они – нас. На фронт шли все: студенты и рабочие прямо из аудиторий и цехов, на специально выделенных автобусах, резервисты – на своих машинах, благо оружие у многих постоянно хранилось дома.
А те, кто остался, не испытывали обычного стыда тыловика, ведь если бы фронт не удалось удержать, то погибли бы все вместе.
Сейчас все было иначе. Войны никто не объявлял: «интифада» – не война. Более того, Ясир Арафат, ее вдохновитель, – действительный лауреат Нобелевской премии мира. Хотя люди гибнут, гибнут каждый день, и никто не знает, кто – следующий!
Не знают и ждут. После очередного взрыва мобильные телефонные сети захлебываются: каждый желает убедиться, что его дети – живы. Ведь Израиль очень маленькая страна, и в ней по-прежнему нет тыла.
И еще: нет врага, против которого можно было бы, как два десятилетия назад, всенародно ополчиться. Потому что выживший из ума, со слюнявыми губами и выпученными глазами, руководитель «Интифады» – законно избранный палестинский лидер. И его нельзя, скажем, посадить в тюрьму за смерть тех же восемнадцати детей. Иначе весь цивилизованный мир взвоет от ужаса и сочувствия. И пришлет престарелому убийце еще больше денег, часть из которых украдет сам раис и его многочисленная родня, а часть пойдет на закупку взрывчатки для очередных зомби-патриотов.
Моше вздохнул. Знал бы он, куда ехал в 90-м! Впрочем, все равно, наверное, поехал бы. Уж очень приятно иметь собственную страну, в которой никто не считает тебя исторически виноватым. Но ехал бы без иллюзий, с которыми так тяжело потом расставаться!
А главной иллюзией Моше – в Новосибирске, кстати, он был Мишей – была полная безопасность для двух его малых детей, ради которой и был этот мучительный переезд затеян.
Страшно было новосибирцу Мише за детей. Пугали пустые полки магазинов, даже консервы отсутствовали. Пугали открыто тиражируемые СМИ вопли всяких баркашомакашовцев, из которых следовало, что Миша перед Россией был виноват в чем-то ужасном. Хотя он вроде ни в чем виноват не был. Даже просто потому, что не успел: институт, армия, три года в проектном НИИ.
Короче, собрал Миша манатки, подхватил в левую руку пацана пяти лет, в правую – девчонку-трехлетку и пошел к самолету, благо билет правительство Израиля предоставляло бесплатно. Жена не возражала: ей казалось, что хуже уже не будет.
По приезде действительно многое вдохновляло. Прежде всего то, что жратвы здесь для его детей хватит на тысячу лет, дай Бог им здоровья! Помощь кое-какую оказали. Да и местные встретили радушно, поддерживали морально, а частенько – и материально: вся их первая кухонная утварь была от соседей. Укоренившись, сам отдал ее новеньким «олимам».
В общем, обосновался без особых проблем. Правда, уже очень скоро Моше понял, что он не только приобрел, но и потерял. Оказалось, что слово «Родина», как и слово «ностальгия», имеет совершенно конкретный, физически осязаемый смысл. Но дело было сделано.
А еще через полгода американцы подняли свою «Бурю в пустыне», и на Израиль посыпались иракские «скады». По иронии судьбы, они имели прямое отношение к тому НИИ, в котором успел чуток поработать Моше и которому отдал всю свою инженерную душу его покойный отец. По счастью, эти устаревшие ракеты мало кого задели, но Моше на всю жизнь запомнил, как он повязывал своим крохотулям батистовые косыночки, чтобы резина противогаза не натирала нежную кожу.
А без противогазов никак нельзя: мир давно убедился, что нет такого преступления, которого бы не совершили борцы за глобальную идею, выпади им такая возможность. Хорошо хоть, что, наплевав на все мировое сообщество, Израиль еще в 80-х раздолбал иракский ядерный центр. Мировая пресса тогда аж визжала от ярости. И не только советская: вся Европа негодовала! Хорош бы сегодня был Саддам, имея с десяток – или более – ядерных бомб!
Вот после тех событий и подался Моше в военные. Брать его поначалу не хотели – к советским в армии относились как-то настороженно, – но теперь уже десятый год служит, на днях станет майором. И хоть Моше настоящий патриот своей новой маленькой Родины, но не дай Бог такой службы никому. Потому что увидеть столько взорванных детей, сколько навидался за последние два года он, и не свихнуться при этом, смог бы не всякий.
Вот и сегодня отдыхает вроде как Моше, не на работе, а сам беспрестанно осматривает прохожих, провожает сразу непонятых долгим внимательным взглядом. И в кармане его штатского пиджака всегда лежит маленькая плоская «беретта». Ее крошечные – 22-го калибра – пульки не пробьют даже самого слабого бронежилета, поэтому Моше с двадцати метров в состоянии попасть из этого пистолетика преступнику в глаз.
Однажды он так и сделал.
Убил наповал худенького пятнадцатилетнего мальчика-палестинца. За три секунды, что ушло на решение, постарел лет на двадцать. Потом с ним случилась истерика, его рвало. Командование дало двадцать дней отпуска, из которых десять он провел в обществе военного психолога.
Но даже в самые тяжелые минуты Моше не жалел о своем выстреле: на пацане было четыре кило взрывчатки и почти килограмм металлических шариков от подшипника. А на остановке, к которой он шел, стайка подростков его же возраста ждала школьный автобус.
Улица Дизенгоф – одно из любимых израильтянами мест для вечерних прогулок. Здесь тоже полно кафешек и кофеен. Одна из примечательных точек маршрута – огромный, ярко освещенный каньон на перекрестке – так в Израиле называют гипермаркеты, – с киношками и местами, где можно посидеть. Для тех, кому по душе чуть больше покоя – полного уединения здесь не найти, хоть всю улицу прочешите, – годится, например, площадь с фонтаном. Сделана она очень забавно: на ней перекрещиваются несколько улиц, и Дизенгоф-стрит… пропускает их под собой! Но не мостом-эстакадой, а круглым огромным куполом с плоской вершиной, лестницы на которую идут с нескольких направлений, и в центре купола – большой, красиво подсвеченный фонтан. На множестве скамеек беседуют старики, пока светло – режутся в домино, как на Гоголевском бульваре. Иные из них, кстати, несколько лет назад вполне могли резаться в домино и на Гоголевском – русская речь здесь слышна повсеместно.
Вокруг крутятся дети: помладше – просто гуляют, жуя какую-нибудь вкусную, здесь же купленную снедь, постарше – носятся на роликах, чудом не задевая друг друга.
Галдеж, конечно, приличный – израильтяне по определению шумный народец, – но все же не такой, как у неподалеку расположенного молодежного кафе.
Моше Кацнеля шум не напрягал. Он поудобнее откинулся на спинку и расслабился, лишь машинально продолжая перебирать встречные лица. Было ему хорошо и спокойно, как уже давно не было.
Звонко орали птицы, шумели, перебираемые ветерком, ветви высоких платанов, совсем рядом хныкал пацан, вцепившись в мамину руку и что-то на иврите у родительницы выклянчивая. (Интересно, что Моше, уже отлично освоивший язык, должен был как бы сознательно «включать» его, в противном случае ивритская речь в отличие от впитанной с материнским молоком русской текла мимо него, как будто без перевода.) Вторая рука женщины была занята открытой коляской, из которой прямо в лицо Моше улыбался щекастый, наверное – полуторагодовалый, второй пацан.
Моше тоже улыбнулся ему и звонко щелкнул пальцами. Пацан рассмеялся, обнажив отдельно стоящие – ущербным заборчиком – зубки.
Моше прикрыл глаза и пару минут провел с большим кайфом.
… Их смерть любимый назначил на 12 августа, в будний вечер: так больше шансов проскочить кордоны, которые день ото дня становились все более придирчивыми. Сначала решили прорваться в каньон на улице Дизенгоф, а если не удастся – на каждом входе в крупные израильские магазины уже давно стоят охранники с металлоискателями, – взорвать бомбу прямо у его входа.
Джейран с Файадом приехали в Тель-Авив пустые – взрывчатку в город втолкнули совсем другие люди. «Пояс смерти» Джейран надевала в чужой квартире, с помощью Файада. Себе такой же он не надел, объяснив, что у него будет пистолет и граната: после подрыва любимой он откроет стрельбу по подъехавшим полицейским.
В карман ее накидки вывели спусковую кнопку: Джейран категорически отказалась умирать с помощью часового механизма.
– Ты точно сможешь сделать это сама? – настороженно спросил Файад.
– Да, – спокойно ответила Джейран. Страха уже не было. Ей действительно нечего было делать на этом свете после смерти Файада.
В каньон проникнуть не удалось: охранник пристально смотрел на нее уже на подходе. А взрывать этого старика – других военных рядом не было – не имело особого смысла.
Джейран, не останавливаясь, прошла дальше, а потом, уже по другой улице, возвратилась к Дизенгоф, на площадь с фонтаном. Такой маневр был предусмотрен заранее.
Читать бесплатно другие книги:
