Агафонкин и Время Радзинский Олег

Сцена в Огареве,

в которой затрагивается вопрос о способности к адаптации

Мешок, надетый на голову Агафонкина, натянули и разрезали. Агафонкин зажмурился от мягкого света люминесцентной лампы, но ненадолго. Открыл глаза.

Напротив Агафонкина – через небольшой прямоугольный стол – сидели Владимир Владимирович Путин и Владислав Юрьевич Сурков. В центре стола серебрился светлый поднос с тремя бутылками норвежской воды “Voss” и чистыми, перевернутыми вверх дном стаканами.

Стоявших за спиной людей Агафонкин видеть не мог. И не хотел. Ему хватало Путина с Сурковым.

Путин улыбался – дружелюбно, открыто, обаятельно. Словно Агафонкин был старым другом и они давно не виделись, а вот сейчас наконец у обоих нашлось время для встречи. Сурков не улыбался и смотрел мимо Агафонкина, чуть поверх его левого уха. “Что он там видит?” – подивился Агафонкин. Но решил пока не выяснять.

Путин сделал жест: махнул от себя. Люди за спиной Агафонкина зашевелились, он слышал, как открылась и закрылась дверь. Путин перевернул один из стаканов, но воды наливать не стал. Посмотрел Агафонкину в глаза.

– Алексей Дмитриевич, – нет все-таки славная у него улыбка – надеюсь, вы простите нас за эту… за эту попытку с вами познакомиться. Мы с Владиславом Юрьевичем сперва хотели пригласить вас на беседу, но не были уверены, что вы наше приглашение примете. Так ведь, Владислав Юрьевич?

Сурков кивнул. Видно, так и было.

Наступила очередь Агафонкина, его слово. Ожидалось, очевидно, что он должен заверить хозяев, что обязательно пришел бы, прибежал бы по первому вызову. Президент все-таки, как не послушаться.

Агафонкин решил не подыгрывать: пусть постараются. Так быстрее расскажут, в чем дело.

У Агафонкина был большой опыт допросов: он периодически позволял себя арестовывать в разных пространствах-временах, зная, что может убежать в другие События, когда захочет.

Пару раз его собирались казнить: в 1812-м французы положили расстрелять Агафонкина как поджигателя Москвы (он не поджигал, но особо не возражал, поскольку хотел посмотреть на военно-полевую судебную систему наполеоновской армии) и дважды Агафонкина пытались повесить – испанцы в 1572-м приняли его за моряка из отряда английского капитана Френсиса Дрейка на Панамском перешейке (Агафонкин находился там-тогда по небольшому делу для В – нужно было кое-что передать старой индианке по имени Ке-а-ну из племени Эмбера; грустная, грустная история), и еще раз румынский князь Мушат – хромой красавец, любивший чернокнижников и до хруста прожаренную оленину, – решил удавить Агафонкина на перекладине в конце XIV века, а за что – Агафонкин и вспоминать не хотел. Но признавал, что у князя были веские причины.

Агафонкин неопределенно кивнул – может и пришел бы а может и нет – и расслабил тело. Веревки врезались в плечи еще больше. Сурков отметил его движение и взглянул на Агафонкина первый раз.

– Воды хотите? – спросил Сурков. – Или предпочитаете с газом?

Агафонкин хотел пить – в сарае, где с ним беседовали веселый Гог и честный Магог, стало под конец душно. Да и в летнем Киеве 34-го, откуда Агафонкина втянуло в пустой туннель, было знойно.

– Благодарю вас, – сказал Агафонкин. – Я предпочитаю из крана. Дома.

Путин рассмеялся и обернулся к Суркову.

– Ну вот, Слава, сердится на нас Алексей Дмитриевич. А мы надеялись, что сумеем договориться. – Он повернулся к Агафонкину: – Вы нас выслушайте, может, и договоримся. А не договоримся, пойдете домой. Пить воду из крана.

– А договоримся, – добавил Сурков, – из крана потечет шампанское.

Агафонкин ничего не сказал – его дело ждать.

– Мы, Алексей Дмитриевич, поверьте, не собираемся просить вас ни о чем незаконном, – продолжал Путин. – Ни о чем, что было бы противно вашим принципам. Мы, вернее, я – Владислав Юрьевич в данном деле имеет совещательный голос – хочу попросить вас о личной услуге и готов с полным пониманием выслушать идеи о компенсации.

Он посмотрел на Агафонкина, ожидая вопросов. Агафонкин молчал: сам расскажет.

– Пришлось, понятно, принять меры предосторожности, за которые, Алексей Дмитриевич, надеюсь, вы нас простите, – улыбнулся Путин. – Я имею в виду членов вашей семьи – братика младшего и отца. Мы их пока – временно – перевезли сюда, в Огарево, чтобы вы не чувствовали себя в разлуке с близкими. И нам спокойнее, что все под одной крышей, и вам приятнее. Так ведь, Алексей Дмитриевич?

они матвея с митьком взяли сам-то я убегу а эти двое? заложники обычный гэбистский метод как же они про квартиру узнали?

Агафонкин решил, что время что-нибудь сказать. Показать готовность к переговорам. Усыпить внимание.

– Чем, собственно, я обязан такой чести, Владимир Владимирович? – спросил Агафонкин. – Что нужно России?

– России ничего не нужно, – без промедления ответил Путин. – У России что нужно, все есть. А вот мне нужна от вас, Алексей Дмитриевич, личная услуга. Одолжение, если хотите. Так ведь, Владислав Юрьевич, – обратился он к Суркову. – Мы же Алексея Дмитриевича просим об одолжении?

Сурков кивнул. Затем поднялся:

– Я с вашего позволения, Владимир Владимирович, хотел бы уйти. Мне кажется, поскольку дело личное, вам лучше поговорить один на один.

Путин согласился.

“Видно, они об этом моменте договорились заранее, – подумал Агафонкин. – Что же, личное – значит личное”.

– Конечно, Владислав Юрьевич, – сказал Путин. – Вы, пожалуйста, на выходе попросите, чтобы Алексею Дмитриевичу принесли кофе. Черный, без сахара. Как он любит.

знают как люблю подготовились

Принесли кофе. Агафонкин рассматривал свою чашку: он никогда не видел столь тонкого фарфора. Чашка была красивого глубокого синего цвета с желтым ободком и такое же блюдце. Стенки чашки, почти прозрачные от тонкости, налились темнотой от стоящего в ней душистого кофе. “Если б можно было до нее дотронуться и прыгнуть в другое Событие этой чашки, – подумал Агафонкин. – Почему я не могу использовать сделанные людьми вещи как Носителей?”

Он пытался много раз, подолгу держа в руках книги, ножницы, стулья, полотенца и другие предметы. Агафонкин не мог видеть их времени, их Линии Событий: сделанные людьми вещи не пускали внутрь, оставаясь внешними объектами, таящими свое время в себе.

“Жаль, – огорчался Агафонкин, рассматривая синюю с желтым ободком чашку с остывающим кофе. – Наделали посуды – пить-есть можно, а как Носителя не используешь”.

Он напрягся, сощурился, как обычно делал, когда хотел увидеть Линию Событий, пригляделся к чашке… и не увидел ничего, кроме самой чашки. Путин тем временем наблюдал за Агафонкиным, стараясь понять, что тот пытается увидеть.

– Сервизом любуетесь? – поинтересовался Путин. – Это еще со старых времен осталось. Здесь при Союзе была дача Николая Викторовича Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Теперь мы используем это помещение для разных неофициальных надобностей.

Комната освещалась мягким дневным светом, распределяющимся в ее пространстве на удивление равномерно, не разрешая предметам отбрасывать тени. Стены белые, без окон. Что за этими стенами – день? Ночь?

– Милый был человек Николай Викторович, но не командный, – продолжал Путин. Он сделал выразительную паузу и добавил: – За то и пострадал.

Улыбнулся:

– Судьба, боюсь, всех некомандных людей. Особенно в наше время.

“Вы, Владимир Владимирович, и не представляете даже, какой я командный, – думал Агафонкин. – Только у меня своя команда”.

Путин улыбнулся. “Какая у него хорошая, искренняя улыбка, – решил Агафонкин. – Без подтекста”.

– Что же вы, Алексей Дмитриевич, кофе не пьете? – поинтересовался Путин. – Остынет, будет невкусно. Вы же предпочитаете кофе.

– Трудно привязанному, – признался Агафонкин. – Боюсь на себя пролить. Обожгусь еще.

Агафонкин, понятное дело, врал: веревки, привязывавшие его к стулу, не мешали держать чашку с черным кофе без сахара. Маленькие разноцветные пирожные безе, красиво уложенные на небольшой синей тарелке с желтым ободком, было брать труднее, но и с этим Агафонкин мог справиться. Он просто решил не пить и не есть – пока.

– Вас развяжи… – заговорщически кивнул ему Путин. – Дотронетесь до кого-нибудь, и ищи-свищи вас потом. А вы нам нужны здесь и сейчас.

“Где-то я это уже слышал”, – подумал Агафонкин.

Путин Агафонкину нравился: тот держался просто и дружественно. Не пытался напугать Агафонкина, а старался к себе расположить. Словно они друзья – сидят, пьют чай-кофе, беседуют. А что один из друзей привязан к стулу – ну, бывает.

Путин коротко, не сбиваясь, рассказал Агафонкину, чего он от него хочет.

– Не удивлены? – поинтересовался Путин. – У вас, должно быть, имеются вопросы…

– Вы, что нужно, сами расскажете, – лениво, не торопясь вздохнул Агафонкин. – А что не нужно, не расскажете все равно.

Путин рассматривал Агафонкина, словно тревожился, что раньше что-то пропустил.

– Алексей Дмитриевич, – очень серьезно и другим, новым тоном спросил Путин, как-то подтянувшись на стуле, словно хотел сесть навытяжку, – а вы случайно в Конторе не служили?

– Я, Владимир Владимирович, – также вытянулся на стуле Агафонкин, – в Конторе не служил, и не случайно, а очень даже осмысленно. Причем ни в одной, нигде и никогда.

Путин помолчал, потом решил не дать разговору перейти в конфронтацию.

– Я просто поинтересовался оттого, что… для гражданского лица вы слишком хорошо беседу ведете, – миролюбиво пояснил Путин. – Словно вас в Конторе готовили. На вопросы впрямую не отвечаете, отфутболиваете инициативу, время выигрываете. Грамотно выстраиваете беседу.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Агафонкин. – Это инстинктивно, должно быть. – Он чувствовал, что сейчас время немного поддаться, проиграть следующий ход, и решил проявить интерес: – Значит, вы – Отправитель. А кто Адресат? Или их несколько?

– Адресат один, – развеселился Путин. – Тоже я.

– Ясно, – сказал Агафонкин, – а что в письмах? – Ему было не очень интересно, но обязанность Курьера знать, что доставляешь.

– Советы, – улыбнулся Путин. – Советы молодому поколению.

Агафонкин рассматривал темный густой кофе в почти прозрачной синей чашке, в тонких фарфоровых стенках которой пряталось ее время.

Вслух он сказал:

– Я, Владимир Владимирович, так и не понял, зачем вам это. У вас ведь все в жизни уже получилось. Да и изменить ничего нельзя.

– Насчет “изменить нельзя” – это мы посмотрим, – прищурился Путин. – Я в это не верю. Если хотеть – изменить можно все.

Агафонкин промолчал: спорить бесполезно.

– Я вам, Алексей Дмитриевич, расскажу историю, – продолжал Путин. – Во дворе, где я вырос, был у меня друг – Сережа Богданов. Ближайший, самый лучший, мы практически не расставались. После школы я пошел на юрфак, затем в органы, а Серега устроился в ателье учиться на портного. Помню, году в 80-м я вернулся в Питер с курсов переподготовки в Москве, меня тогда из “пятерки” уже перевели в Первое Управление, ПГУ. – Он посмотрел на Агафонкина, понимает ли тот, о чем речь, усомнился и пояснил: – Вы молодой, можете не знать: “пятерка”, Пятое Управление было отделением КГБ по борьбе с идеологическими диверсиями, а Первое Главное Управление – это элита, святая святых – внешняя разведка. Туда отбор был почище, чем в космос.

Путин засмеялся и кивнул Агафонкину:

– Жалко, мы вас тогда не знали. Нам бы такие кадры… Ох, что бы мы натворили!

– Что? – спросил Агафонкин: ему и вправду было интересно.

– Да чего хотите, с такими-то возможностями, – удивился Путин. – Повернули бы ход истории как нам нужно.

– Вы вроде и так повернули как вам нужно, – заметил Агафонкин. Он попробовал потянуться. – Может, велите развязать? А то тело затекает.

– Развяжем, развяжем, – согласился Путин. – Как договоримся, так и развяжем. Вот послушайте сперва…

Ему не терпелось рассказать свою историю.

– Вернулся я в Питер, служу в ПГУ, все у меня ладится, жизнь идет как нельзя лучше. До смешного, не поверите: даже мать “Запорожец” выиграла в лотерею. – Путин засмеялся, вспоминая выигрыш. – Представьте: “Запорожец” – в лотерею! Сама-то она ездить не могла, мне подарила. Вот как везло…

Он отпил чай из высокой кружки защитного цвета. “Интересно, почему он не пользуется сервизом Подгорного? – думал Агафонкин. – Не хочет, должно быть, пить из чашек, принадлежавших некомандным людям”.

– Проезжал я как-то на этом “Запорожце” наш двор и вспомнил о Сереге Богданове: как он там? – продолжал Путин. – Неужели до сих пор в ателье? Неужели ничего из него не получится? Жалко, лучший друг детства – самый верный, самый преданный. А я, Алексей Дмитриевич, преданность в друзьях ценю больше всего.

Он многозначительно посмотрел на Агафонкина – дошел ли подтекст. Агафонкин кивнул: дошел. Путин остался доволен его понятливостью.

– Пробили по базе данных – и действительно, в ателье работал Серега. И так мне стало за него обидно: думаю, нет, нужно помочь человеку изменить судьбу. Поехал к нему в ателье, вызвал его. Обрадовались, конечно, вспомнили, как куролесили. И тут мне идея в голову пришла: нас на курсах переподготовки на Охте – была такая “401-я школа” оперативного состава – учили, что главное для сотрудников – способность к адаптации. Можешь адаптироваться к новым задачам, меняться – успех обеспечен. Мне этот принцип так понравился, что я решил его ко всему в жизни применять. Понимаете?

Агафонкин кивнул. Ему начало казаться, что он видит что-то внутри своей чашки – чьи-то тени. Если разглядит Линию Событий – вот его Носитель, стоит перед ним на столе. Он продолжал щуриться, присматриваясь.

– Решил я Сереге помочь, – продолжал Путин. – Пошли в кафе, разговариваем о том о сем, а я все думаю: как помочь? Он о работе рассказывает, хвастается, что на брюках специализируется, рассказывает, сколько в месяц выходит. И тут мне пришла идея: адаптация. Если сможет Серега адаптироваться, я в доску расшибусь, а из ателье его вытащу. А то он уже там и зашибать начал.

Путин сделал паузу, вспоминая о чем-то. Вздохнул.

– Попросил я его пошить мне борцовку для занятий самбо. Она мне и не нужна была, мне проверить его было нужно: открыт ли он переменам, есть у него способность к адаптации или нет. Понимаете?

Агафонкин понимал. Он рассмотрел в чашке контур человека – неясно, словно пунктиром, но время, время – самое главное – он не видел.

– Знаете, что мой Серега сказал? – спросил Путин. – Отказался сразу: Вовчик – он так меня звал, – я ж тебе говорю, что на брюках специализируюсь. Не знаком я, говорит, с таким видом работы. Так попробуй, пытаюсь я его убедить, попробуй, Нет, отвечает, у нас в ателье и материала подходящего не будет. Материал, видите ли, особый нужен.

Путин замолчал, задумался.

– Даже не попробовал. И я понял, что помочь ему не могу, потому что он сам себе помочь не хочет. Нет в нем способности к адаптации. – Путин вздохнул: – Больше мы с Серегой не виделись. Я его в детстве оставил.

– Да… – Агафонкин не знал, что и сказать. – История…

– Я вам это для чего рассказываю, Алексей? – продолжал Путин. – Я же могу вас так называть, правда?

к себе располагает дружеская беседа без формальностей

– Отчего ж нет, – согласился Агафонкин. – Зовите.

– Алексей, – повторил Путин, закрепляя новую фазу отношений. – Я вам это рассказываю, чтобы вы поняли: выживают те, кто старается адаптироваться. Изменились условия, и они меняются. Понимаете?

Он сделал паузу.

– Так вот у вас, Алексей, условия изменились. Нужно адаптироваться.

– Я ж не против, – согласился Агафонкин. – Только результата это не принесет. Но если хотите, пожалуйста.

главное развяжите а там посмотрим

– Стало быть, договорились? – спросил Путин. – Согласны?

не сразу не сразу а то слишком легко

– А вы, кстати, Владимир Владимирович, как узнали… – Агафонкин запнулся: – …о моих способностях?

Он хотел выяснить, что им известно про Квартиру.

– Оперативная работа, Алексей. Узнали, поскольку у нас имеются возможности. У вас – способности, а у нас – возможности, – засмеялся Путин. – Очень правильная формула для отношений с властью в России. Прошу запомнить.

Агафонкин пообещал запомнить.

Сцена в Долине Озер,

в которой атаман Канин находит свой дом

Когда прибытие парохода “Диктатор”, отправившегося из Якутска на помощь осажденному канинцами Вилюйску, из слухов, зыбких, как поздний утренний туман над рекой, стало непреложным и скорым будущим, атаман Канин оставил Заимку Прокаженных Аhаабыт Заимката и отошел на Сунтары.

Он взял Сунтары без боя – местный ревком бежал, узнав о канинском приближении, – и встал близ поселка на постой у богатого казака Дормидонта Панасьева. Семен Егорович хотел дать людям и лошадям передых: в отряде оставалось четверо раненых – двое умерли дорогой.

Он хотел подумать.

Канин не любил крепкий алкоголь. Водка и самогон производили в нем брожение чувств, не вызывая радостного пьянящего дурмана, принося лишь беспокойство и ненужную тревогу. В молодости Канин пробовал пить с товарищами по полку и с завистью следил за охватывавшей их эйфорией. Сам он от водки мрачнел, становился неразговорчив, раздражителен и отчего-то начинал презирать даже тех, кого раньше любил. Люди казались выпившему Канину похожимина жуков, ползающих по земле невесть зачем. Ему хотелось на них наступить.

Красное вино – другое дело: оно грело изнутри, окрашивая мир в приятные, яркие тона. Голоса окружающих становились мягкими, ласковыми, словно старая фетровая шляпа, которую летом носил его отец, служивший управляющим в Чирках, тамбовском имении помещика Назарова. Маленький Канин любил касаться этой потертой шляпы, проводить по ней раскрытой ладошкой – щекотно и бархатно, словно лошадиные ноздри.

Он воевал на Балканах, когда отец умер, потому хоронили без него. Канин никогда не вернулся в Чирки и часто думал, куда делась шляпа. Он представлял, как цедит густое красное вино, сидя на веранде своего дома – мягкая фетровая шляпа на столе рядом. Представлял и пытался забыть, что не было у него ни стола, ни дома, ни шляпы. Ни красного вина.

Красного вина не было и у Дормидонта Панасьева, оттого Канин целыми днями пил черный листовой чай и думал, что делать дальше.

Он не хотел воевать. Канин понимал, что Гражданская проиграна, нечего и стараться. Оставаться в России легально он не мог, прятаться не хотел. Представлялось возможным одно – идти на Китай, куда из Восточной Сибири бежали не принявшие революцию русские. Оттого ранним майским утром – с первыми певчими птицами – Канин увел свой отряд в Монголию.

Канинцы шли тайгой, избегая поселков, занятых красными. По дороге отряд потерял шестерых – одного убило, когда нарвались на кордон за Олекминском, двое умерли сами и еще четверо разбрелись по окрестным селам. Канин никого не держал, решив, что каждый знает свою судьбу, да и не мог он предложить бойцам ясного будущего. Все, что мог он предложить, была дорога в неизвестность через начавшую светлеть от наступающего лета тайгу с легкими лесными протоками, болотной трясиной и очнувшимися от долгой спячки медведями. Отряд спустился по Лене и дальше вдоль малых рек к озеру Байкал и двинулся на юг, держась в стороне от воды. В июле, потеряв счет времени и не ведая числа, Канин и дошедшие с ним шестьдесят семь казаков перешли торопливую реку Ур-Гол и вступили в монгольский аймак Хувсгел.

Канин не знал: это был день его рождения.

Канинцы передохнули два дня – помылись, постирались, поели жирной баранины и двинулись дальше на юг. Земля вокруг мало отличалась от прибайкальской России, откуда они пришли – лес, горы, скалы с растущими на них кривыми соснами и мелкие быстрые реки, текущие ниоткуда никуда. Местные люди походили на табангатуов и сартолов – тунгусские племена, жившие по российскую сторону границы: они так же говорили, одевались и ели. Они так же боялись казаков и торопились без лишних споров отдать тем заготовленное для себя продовольствие. Бойцы, однако, страдали, что давно не ели хлеба: здесь хлеб не пекли.

Канину все не верилось, что он в Монголии и что красные не покажутся вдруг поутру поприветствовать его веселым, ритмичным пулеметным огнем. Потому он не давал казакам отдыха и уводил отряд все дальше на юг, где кончалась тайга и начинались степи, а за ними пустыня.

Он хотел убедиться, что вокруг чужая земля.

Они оставили Хувсгел позади и вошли в соседний аймак Архангай. Канин этого не знал: ему казалось, что все вокруг одинаково – такая же русская тайга, как та, что он оставил за порожистой речкой Ур-Гол. Он спешил увидеть другой ландшафт и часто ехал впереди казаков, загоняя лошадь на лесистые холмы, поднимая к уставшим глазам старый треснувший бинокль, надеясь наконец увидеть заграницу. Он искал иной земли и иной судьбы, где не будет темного сонного леса, маленьких русских городов с белыми церквами, сырых оврагов у спящих сел, колокольного звона и гармони по праздникам. Канин бежал из России, от России, не чувствуя под собой Монголии, не ощущая, что по-другому светит солнце, по-другому дует ветер и по-другому, совсем по-другому пахнут травы. Он шел, следуя тропе через покрытые лесом Хангайские горы, пока ранним сентябрьским днем не спустился в широкую равнину с множеством бессточных соленых озер.

У одного из озер стояло небольшое кочевье – четыре юрты, в которых жили старый монгол, его сыновья и невестки. Канинцы подъехали, спешились и попросили хозяев напоить коней.

Атаман сел со стариком пить чай.

Они долго молча курили, наблюдая, как худая девочка с длинными черными ресницами толкла в деревянной плошке узкие чайные листья, пахнувшие чужим горьким солнцем. Этот запах был не знаком Канину, как не знакомо было спокойствие окрестной равнины с невысокими кривоватыми деревцами, открывшийся после узких лесных троп широкий простор и занесенные песком солончаки.

Он тронул старого монгола с кожаным желтым лицом за плечо и обвел рукою вокруг. Старик понял вопрос.

– Нууруудын хндий, – сказал старик. – Долина Озер.

– Нууруудын хндий, – повторил Канин. Он затянулся дерущим горло табачным дымом и смахнул выступившие на глаза слезы.

Большеглазая девочка высыпала растолченные до пудры листья чая в закипевшую в круглом казане воду и, подождав несколько минут, сняла казан с огня. Поставила на огонь небольшой котелок, растопила в нем кусок грязного овечьего жира и добавила туда немного муки из кожаного мешочка. Девочка принялась помешивать желтую лужицу на дне чугунка, стараясь довести до однородной массы. Добавила тягучее, словно степная лень, овечье молоко из кожаного бурдюка и, перемешав, вылила все в казан с чайной водой, затем снова подвесила его над огнем. Девочка щедро, большой меркой, добавила соли в кипящую мелкими пузырьками темную густую жидкость, подождала пару минут и, сняв казан с огня длинной палкой с крючком, принесла к бараньей кошме, на которой сидели старик и Канин. У девочки на голове была туго натянута маленькая вязаная шапочка с пришитой кисточкой бурого меха.

Канин пил терпкий, соленый, отдающий курдючным жиром чай. Вокруг лежала пустая каменистая земля, покрытая по осеннему времени редкой жесткой травой, с проплешинами красного песка, на котором росла сквозная, словно вырезанная фигурными ножницами, колючая поросль. Верблюды нехотя и подолгу что-то жевали, брызгаясь мутной пеной, иногда отряхиваясь, будто их бил странный озноб. Черные овцы паслись в отдалении, сгрудившись на ближайшем холме, подальше от соленой воды, под присмотром двух мальчиков лет пяти. Мальчики тоже что-то жевали.

Канин пил соленый густой чай вперемешку с махорочнымдымом и чувствовал, как горячая жидкость растапливает беспокойство, гнавшее его сквозь сибирскую тайгу, через каменные голые горы и покрытые высокой травой пустые забайкальские степи. Он взглянул окрест: его окружала чужая, невиданная ранее земля.

Семен Канин был дома.

Через два дня Канин собрал отдохнувших казаков и коротко, не объясняя причин, сообщил им, что остается в становье старого Ганжуура. Вахмистр Григорьев, командовавший расстрелом моего прадеда Макария, кивнул и спросил, сколько лошадей атаман хочет оставить себе.

– Возьму двух, – сказал Канин.

На том и порешили.

Следующим утром его отряд ушел на юг, где их ждали пустыня Гоби и чудная страна Китай. Канин смотрел, как они теряются в мареве разгорающегося все ярче оранжевого солнца, и думал о поместье Чирки, притаившемся посреди темных глухих тамбовских лесов. Ему вспомнилась поповская дочка, которую он катал на протекавшей лодке по заросшему кувшинками пруду и как она прятала губы, уворачиваясь от поцелуев.

Как ее звали? Он не мог вспомнить ее имени, как не мог вспомнить многого другого из своей жизни до этой Долины Озер с тяжелой гладкой водой, словно слюдяные круги среди гор. Была ли поповна, привиделась ли она ему, было ли поместье Чирки с разбитой дорогой на Шацк, с пьяными мужиками и грязными лужами перед маленькой церквушкой, с хмельным дьяконом Петрушей – того Канин не мог понять, будто проснулся от тревожного полуденного сна, и все не знает, проснулся или еще спит. “Жизнь есть сон, – вспомнил Канин пьесу Педро Кальдерона, которую грязненький, в драном сюртуке, учитель Нехлюдиков заставлял их читать в шацкой гимназии. – Всю жизнь меня, как принца Сехизмундо, поили сонным зельем и держали в темнице. И вот я проснулся. Это – моя настоящая жизнь, а та, в России, была сон. Или эта – тоже сон?”

Он очнулся от презрительного бормотанья рыжего плешивого верблюда, который уставился на него круглыми черными глазами, словно знал ответ. “Какая разница? – подумал Канин. – Та ли жизнь сон, эта ли – все одно”. Он засмеялся и резко встал, вспугнув худенькую девочку, помешивающую короткой палкой рис с кусками бараньего жира в большом котле. Канин кивнул ей, и девочка качнула в ответ ресницами, словно пыталась его успокоить.

Атаман Семен Канин кочевал с Ганжууром и его людьми всю осень, откармливая овец и верблюдов перед долгой зимой. В ноябре они встали на зимовье у горячего источника в Западном Хангае, согнав скот в маленькую расселину, где было теплее. Следующим вечером Ганжуур позвал Канина к себе в юрту.

Канин понимал, что Ганжуур хочет его прогнать перед зимой, чтобы не кормить лишний рот. Он не сердился на старика и решил, что уйдет и умрет среди занесенных снегом холмов, замерзнув от бледного морозного монгольского солнца. Канин не сердился: он понимал, что от него мало пользы.