Лесная герцогиня Вилар Симона

Мороз все держался. Давно наступил пост, и люди резали мелкий скот, потому что от недоедания скотина все равно бы пала. Люди драли теперь лыко на корм скоту, хотя сами ослабели и болели от недоедания. И хотя дни стали длиннее, снег все лежал замерзшим твердым настом, и, несмотря на то, что уже прошла половина марта, казалось, что потепление не наступит никогда. И если днем глупые синицы уже радостно перекликались и долбили по стенам клювами, выискивая спавших в пазах между бревнами насекомых, то ночью опять подмораживало, и волки бродили по деревне, воровали кур и ягнят. А один раз даже утащили ребенка.

А потом налетели тучи, пронесся теплый ветер, и на долину обрушились потоки дождя. Снег сошел меньше чем за неделю, ручей вспух и бурлил, а все вокруг стало темно-коричневым от грязи и воды. Но люди повеселели, ожили. В один из таких дней в усадьбу пришел промокший до нитки Тьерри. Был смешлив и весел, как обычно. Подарил Эмме вырезанную из ели рогатую лиру, но без струн. Когда она, смеясь, спросила, почему их нет, Тьерри, так же смеясь, ответил, что сделает ей струны, когда она научится петь или играть. И так и не понял, почему госпожа вдруг изменилась в лице, помрачнела.

Весна наступала бурно, яростно. Дули нескончаемые теплые ветры. И хотя в долине было тихо, лес наверху стонал и шумел под солнечным ветром. Воздух пел на разные голоса, небо в вышине раскинулось блестящим голубым шелком, крыши домов распухли от прораставших сквозь дерн трав, дым разлетался и кружил под порывами ветра. Пахло молодыми ростками, со всех сторон доносилось журчание воды, склоны долин подернулись яркой зеленью.

В это время с Эммой стало происходить что-то невероятное. Где-то внутри словно росло и переполняло какое-то смутное раздражающее недовольство. Чем? Она не знала. Ведь все вроде бы шло хорошо – Герлок приносила ей радость, люди любили и почитали ее, работа не утомляла, а скорее успокаивала. Но все чаще она ловила себя на мысли, что несчастна. Необъяснимое смутное волнение переполняло ее душу. Она стала страдать бессонницей, становилась раздражительной и порой спрашивала себя, имеет ли значение, чем она будет заниматься, к чему прилагать усилия, если она словно заживо похоронена в этой дыре.

Даже когда в усадьбу наведывался брат Маурин и она исповедовалась ему, она вела себя странно. Упомянув тот или иной грех – она-де бездумно молилась или была резка со слугами, – она порой умолкала, устремив взгляд куда-то в сторону.

– Дитя мое, открой, что тебя мучает?

Она не могла объяснить. Не могла сказать, что ее возбуждает, как колышутся при ходьбе груди, а когда она едет верхом, то невольно прислушивается, как напоминают о себе те части тела, которые касаются седла, что когда она сидит в полной пара клетушке бани, то ее руки жадно скользят по влажному телу, а в душном пару мерещится, что кто-то иной ласкает ее, что по ночам она мечется по постели, целует собственную косу и руки и лихорадочно представляет, что не одна… Кто же виделся ей, кого она ждала? Для себя Эмма строго-настрого запретила думать о прошлом, и образ мужчины, что чудился ей, слился в нечто неопределенное: красота Видегунда, покоряющая сила Бруно, ласковая игривость Тьерри…

Однажды в мае Эмма решила проехаться в аббатство. Взяв Герлок на руки, она пересекла двор и, усадив девочку на свежескошенной траве в углу конюшни, стала седлать иноходца. В дверях неожиданно возник Бруно. Задавая какие-то вопросы, он помог Эмме водрузить седло, и Эмма вдруг почувствовала, как его широкая рука ловит ее запястье. Она испуганно отдернула руку, и это обозлило старосту.

– Вы опять едете в Святой Губерт?

– Да, мне нужно навестить преподобного Седулия и вернуть ему свиток с описанием Троянской войны.

Она вдруг почувствовала, что не в силах встретиться взглядом с Бруно.

– К аббату ли вы едете или хотите навестить Тьерри? Что-то этот щенок давно не появлялся в Белом Колодце.

Она не удосужила его ответом, и тогда он вдруг резко притянул ее к себе, прижал, что она даже была не в силах вырваться. И – о, небо! – у нее не было никакого желания вырываться. Бруно словно понял это. Глаза его странно заблестели.

– Если вам нужен мужчина, то незачем ехать в соседнюю долину. В Белом Колодце найдется тот, кто сможет утешить вас.

Он тяжело дышал, его рука сжимала ее грудь так, что ей стало больно. Эмма заставила взять себя в руки.

– Уж не себя ли ты имеешь в виду, Бруно?

– Чем же я вам не подхожу, госпожа?

Она стала вырываться.

– Вот-вот, помни – госпожа! И отпусти меня. Смерд!

Звон пощечины показался оглушающим. Бруно, словно опешив, разжал руки. И Эмма тотчас обежала вокруг лошади. Взволнованно глядела, как темнеет лицо старосты.

И тут раздался плач Герлок. Еще не понимая, что происходит, она испугалась, стала звать маму. Эмма подхватила малышку на руки, успокаивала. Бруно тоже словно пришел в себя. Все так же хмуро глядя на Эмму, застегнул подпругу.

В это время в дверях возник светлый силуэт Видегунда. Он принес в имение дичь, как нередко делал в последнее время. Ноги его были забрызганы тиной, на поясе – мертвые куропатки с разинутыми клювами. А лицо – все то же спокойное выражение белокурого духа лесов, светлого ангела. Однако что-то мелькнуло в его глазах, когда он переводил взгляд с Бруно на Эмму.

Позже, когда он вел иноходца Эммы под уздцы, а Герлок, сидя перед матерью, радостно попискивала, довольная прогулкой, он вдруг поинтересовался, не посмел ли староста повести себя непочтительно с госпожой.

– Нет, – спокойно ответила Эмма, а через минуту спросила, какое ему, Видегунду, дело до этого.

– Никакого, – ответил юноша. – Но эти черные люди не смеют глядеть на вас, как на обычную женщину. Вы будто Небесная Дева – возвышенная и прекрасная.

Эмма помолчала, раздумывая. Вспомнила, как Видегунд сам отшатнулся от нее, словно в страхе святотатства, когда ее потянуло к нему. Да что он понимает, этот дикарь! Она ведь вовсе не святая. Она женщина с горячей кровью и трепетным сердцем, со всеми человеческими слабостями.

Но когда заговорила, голос ее звучал спокойно. Напомнила Видегунду о сделанной им статуе Девы Марии в монастыре. Он-то ведь резал ее с реальной женщины, Эрмоарды, своей жены, которую он смел касаться, даже жил с ней.

– Эрмоарда не оправдала моих упований, – с какой-то злостью произнес юноша. – Вы и не представляете, как безобразна она стала под конец. Конец… – тише добавил он. И вдруг взорвался. – Я видеть теперь не могу эту статую. Ее надо разбить!

Эмма еще ни разу не видела его таким возбужденным. Стала успокаивать: статуя вдохновляет людей на молитву, а значит, память о его юной жене, о ее красоте несет людям успокоение и мир. Но Видегунд только мрачнел. На его жену напал оборотень – вспомнила Эмма и умолкла, чтобы не будить память боли в ранимой душе лесного юноши.

Они расстались на перевале у креста. Видегунд не хотел идти в долину. Оглядываясь, Эмма видела, как он припал к распятию, жарко молился. Дикий человек. Что-то гнетет его. Жаль, что ей не удалось уговорить его спуститься в монастырь. Отец Седулий всякий раз очень радовался, когда Видегунд посещал его обитель. Он знал Видегунда с детства и, видимо, искренне любил и жалел юношу.

Любил ли кого-нибудь Видегунд? К людям, считавшим его безумным, или к тем, кто был с ним мягок, он относился с одинаковым равнодушием. Это было высокомерие эльфа, бог весть как затесавшегося среди смертных, в сознании которого странным образом переплетались религиозный пыл и одиночество. И Эмму смущало поклонение дикого юноши, который смотрел на нее, как на икону, но вздрагивал и удивлялся, замечая ее испачканные сыром руки, или, когда она возилась с дичью и пачкалась в крови, его взгляд туманился, словно он испытывал страдание. Этим он злил Эмму. Одновременно ее задевало стремление глядеть на нее издали и тянуло порой, когда он посещал усадьбу, растормошить его, пошутить, заткнуть соломинку за ворот или плюхнуться ему на колени. Он пугался в таких случаях так, будто она совершает святотатство. Наверное, так же вели себя с ним и деревенские красотки, что заставило его совсем удалиться, одичать. Странный Видегунд.

Герлок завозилась в седле. Эмма перехватила ее поудобнее. Уже слышался запах дыма и лай собак в селении Святой Губерт. Она пришпорила коня. Ее тянуло к людям, к их незатейливой шумной жизни. Она была совсем живая, в ней ничего не было от святой Девы Марии, возвышенной и неземной, какую стремился в ней видеть Видегунд.

Настало второе лето жизни Эммы в Арденнах. Обычные заботы, маленькие радости, постоянная работа. Порой ей начинало казаться, что не было осады Шартра, крещения Нормандии, что никогда она и не помышляла о титуле герцогини Лотарингии. Она жила среди суеверных россказней и посещений служб в монастыре, порой замечала, что сама начинает верить в скрывающихся в чащобах леса великанов, а в безумную ночь праздника солнцестояния удалялась в одну из монастырских келий, читала древние манускрипты, чтобы не думать о шальной любовной вольнице леса, чтобы подавить в себе желание натворить глупостей. Ибо даже в этой череде однообразных дней она не забывала, что по рождению принцесса, и эта непоколебимая уверенность в благородстве собственного происхождения удерживала ее от неосмотрительных поступков. Глупостей ли?.. Она погружалась в чтение скорби Андромахи, чтобы не думать, не сомневаться, не желать.

Однажды, собирая травы, Эмма обнаружила стекающий по уступам скал красивый водопад. На широкой площадке внизу, где водопад переходил в ручей, образовалась тихая заводь за завалом каменистых обломков. Вода здесь была удивительно чистой и теплой.

Эмма ощутила огромное желание окунуться в нее. Нет, не мыться в теплой баньке, а ополоснуться этой чистой горной водой. Она отставила корзину и, заметив, что ее черная овчарка ведет себя спокойно, быстро сбросила одежду. Вода приняла ее, как в объятия. Эмма вытащила шпильки из волос, и они упали в воду тяжелой рыже-оранжевой в ярком солнечном свете гривой, поплыли по воде, как водоросли, сразу потемнев.

Эмма дурачилась в воде, как ребенок, плескалась, порой вставала у скалы под струи ледяной воды водопада. Когда зубы начинали стучать от холода, она прыгала на мелководье, и теплая вода окутывала ее. Нет, решено, завтра она непременно придет в это чудное место с Герлок. Пусть и ее малышка получит удовольствие от купания.

Там, где за завалом камней вода была гладкой как стекло, Эмма, взобравшись на один из валунов, долго разглядывала свое отражение в воде. У нее не было зеркал и если, заплетая волосы, она могла глядеться в кадку с водой, а, оправляя платье, увидеть свое отражение в водах ручья, то посмотреть, какая она вся, она смогла лишь сейчас. Да, после голодной зимы она исхудала и никак не могла вновь набрать вес. Но грудь ее оставалась все такой же полной и подымалась почти что вызывающе. Белая, круглая, как у юной девушки, она была бы очень красивой, если бы не алый рубец шрама между ее нежных полушарий. Эмма даже расстроилась, видя, как сильно он заметен и почти не посветлел со временем. Но ее ноги оставались все такими же длинными, стройными, легкими и крепкими одновременно, хотя бедра несколько раздались вширь после вторых родов. Теперь она даже вынуждена была отказаться от опояски, такой вызывающий вид у нее становился, когда на фоне округлых бедер подчеркивался тонкий изгиб талии. Эмма носила грубые прямые туники, чтобы не слышать за спиной восхищенных мужских перешептываний, не видеть горящего блеска в их глазах. А вот сзади на бедрах и ягодицах все еще оставались белесые шрамы жестокой страсти Леонтия. Эмма огорчилась, увидев, как они заметны. Шрамы украшают лишь мужчину, для женщины они – след перенесенных унижений. Господи, не дай ее маленькой дочурке изведать все, через что прошла ее мать!

Черная овчарка вдруг вскочила, вздыбила шерсть. Эмма тотчас соскочила с камня, кинулась к одежде, торопливо оделась. Нет, ее Дала, как звали собаку, по-прежнему спокойно лежит на траве, высунув красный язык. Эмма, склонившись, застегнула ремешки сандалий и стала сушить на солнце волосы, расчесывая их рукой.

Она еще не собиралась уходить. Весь склон по бокам от водопада пестрел травами, и она стала собирать их. Здесь были целые заросли мать-и-мачехи, мяты, спорыша, медвежьего уха. Эмма опустилась прямо на траву, положила на колени сорванные цветы и стала перебирать их, укладывая в корзину.

Было удивительно тихо, только в траве трещали кузнечики да шумела, сбегая по уступам, вода. Где-то рядом вспорхнула птица, пролетела бесшумно и, опустившись на камень, стала пить, запрокидывая головку. Эмма сидела умиротворенная и расслабленная, наслаждалась этой тишиной. Ее распущенные волосы просохли, и ей стало жарко под ними.

Дала вдруг подняла голову и в следующий миг, вскочив, кинулась в лес. Эмме было так хорошо и покойно, что она не придала этому значения и продолжала перебирать цветы, решив, что ее собака учуяла какую-то зверюшку. Однако вскоре громкий лай собаки перешел в ласковое поскуливание, и из-за темных стволов елей внизу показался Тьерри.

Пока он поднимался по склону, дурачась с собакой, Эмма наблюдала за ними, заслонясь рукой от солнца. Тьерри, по обыкновению отлынивая от работы, ушел в лес. За плечом его висел лук, но колчаны наполнены стрелами, и было ясно, что он не очень-то утруждал себя, выслеживая зверя. Эмма вдруг ощутила нежный трепет в груди. Сейчас, играя с собакой и по-мальчишески смеясь, Тьерри был так хорош собой!.. Его смоляные волосы растрепались и легкомысленными прядями спадали на светлые глаза. Он загорел, и белозубая улыбка казалась еще ослепительнее на смуглом лице. Одет он был просто: в тунику из домотканого сукна и просторные штаны из той же материи, стянутые в щиколотках переплетенными ремнями. Талию его обвивал ремешок кожаного плетения, и почти до него туника была расшнурована, открывая крепкую мускулистую грудь.

У Эммы вдруг забилось сердце. Захотелось коснуться ладонью этих твердых мышц, ощутить их тепло. Она поспешно отвернулась, боясь, что выдаст себя. Но Тьерри беспечно разлегся рядом на траве, болтая без умолку. В селении монастыря сейчас самая сенокосная страда, а он еще до рассвета улизнул в лес с луком. Дичь ему, как всегда, не попалась. Да, неважный из него охотник. Зато он встретил ее, а это получше, чем вспугнуть стадо оленей или подстрелить перепела. И где – возле самого водопада Лесных Эльфов, как называют это место местные жители. Говорят, утром и вечером в брызгах воды здесь можно увидеть танцующие силуэты маленьких хозяев леса.

– Замолчи, Тьерри! Разве можно поминать в такой глуши лесные божества?

– А где их еще поминать? Уж не в церкви ли?

Эмма окинула взглядом лес. Было тихо, пахло нагретой солнцем хвоей, но порой она не могла отделаться от ощущения, что из сумрака под елями за ней кто-то наблюдает. Глупости! Вон Дала лежит спокойно, да и чего ей опасаться, если рядом Тьерри? Сильный, отчаянный Тьерри. Она окинула взглядом всю его крепкую, ладную фигуру, сильные плечи, взглянула в живые блестящие глаза.

А он вдруг подсел ближе, взял в руку одну из ее распушившихся после купания прядей.

– Сдается мне, приди я немного раньше, мог бы увидеть не эльфов, а русалку, прекрасную нагую русалку, плескавшуюся в воде.

Она, смеясь, оттолкнула юношу.

– Ты бесстыжий. Мне следует благодарить лесных духов, что они так долго кружили тебя по лесу и дали мне возможность побыть одной.

Тьерри точно не слышал, что она говорила. Был он какой-то странный, на редкость серьезный, напряженный. Опять он поймал ее блестящую на солнце прядь, прижался к ней щекой, коснулся губами.

– Ваши волосы пахнут свежестью.

И опять Эмму оглушил стук собственного сердца. Она видела затаенный огонь в глубине его серо-голубых глаз, слышала неровное дыхание. Так случалось и раньше, когда Тьерри находился рядом, но она еще ни разу не видела такой призывной мольбы в его взоре. И никогда еще не была так расположена внять этой мольбе.

Но совладала с собой.

– У тебя заманчивые, греховные глаза, Тьерри. Да, именно греховные. Ибо ты смотришь на меня сейчас совсем не так, как брату положено глядеть на сестру.

Тьерри вдруг беспечно рассмеялся.

– О, клянусь всеми духами леса! И признаюсь, что никогда и не думал, что мы состоим в кровном родстве.

– Тьерри! – возмутилась Эмма, но больше с деланной обидой, нежели всерьез. – Разве ты не знаешь, кто твой отец? – И добавила, отводя глаза: – И мой тоже.

Но он продолжал смеяться.

– Даже если вы поклянетесь всеми святыми, что вы родня воину Эврару, я и тогда не поверю. Я наблюдал ваши отношения, когда господин Белого Колодца был здесь. И готов в доказательство взять в руки каленое железо, что между вами столько же родства, как между мной и Далой, к примеру.

И, схватив собаку за морду, он чмокнул ее в нос и тут же был повален ею, когда она радостно принялась его облизывать.

Эмма предпочла отшучиваться.

– Видишь, Дала признает тебя за своего.

Но Тьерри неожиданно стал серьезен. Оттолкнув овчарку, он умостился у ног Эммы.

– Некоторые – Бруно, к примеру, – поговаривают даже, что вы совсем не дочь Эврару, а… его женщина.

– О нет! – даже ужаснулась Эмма. И стала кричать, что только такой распутник, как Бруно, мог распускать о ней подобные толки.

Но Тьерри даже заступился за старосту.

– Но подумайте, госпожа: Эврар привозит в свою усадьбу дивно красивую женщину, которая к тому же еще беременна. «Дочь», – сообщает он. Но вы похожи на него не более, чем вон та ель на струю в водопаде Эльфов. Да вы и сами, упоминая Эврара, ни разу не обмолвились о нем как об отце.

– Моя Герлок не от Эврара! – стукнула кулачком по земле Эмма.

– Но и не внучка ему, – улыбнулся Тьерри. Его словно забавляла горячность «сестры». А потом он добавил уже серьезно, но с каким-то болезненным напряжением: – Поклянитесь мне тогда, что вы дитя господина из Белого Колодца! Скажите мне это – и я тотчас уйду.

Эмма давно поняла, что Тьерри уверен, что они не брат и сестра. Да и не только он. Но сейчас незаконнорожденный сын Меченого ждал от нее подтверждения этого. Ему требовалось только одно слово, но она не могла решиться солгать. Да и не хотела. И она смешалась под напряженным взглядом Тьерри, а потом опустила ресницы, и на щеках ее появились ямочки.

А Тьерри вдруг склонился к ее ноге и нежно коснулся губами ее щиколотки. Но, когда Эмма попыталась вырваться, он не отпустил ее.

– Так вы мне не сестра?

Она медленно отрицательно покачала головой. Попыталась вырваться, но слабо, без желания.

«Господи, дай мне силы уйти! Я совершу глупость, если поддамся ему. Потом я буду сожалеть».

Она не двинулась с места. А Тьерри, все так же не поднимаясь, взял ее ногу в ладони и осторожно целовал губами каждый палец, и от прикосновений жарких губ Эмма слабела. Чувствовала, как от ласки Тьерри по ногам пошло тепло, как разлилось в низу живота, поднялось к сердцу. И она задрожала. Нет, она словно бы мелко вибрировала, не в силах отвести от склоненной черноволосой головы внизу туманного взгляда. И она не воспротивилась, когда его рука медленно подняла подол ее платья до колена, и губы Тьерри стали скользить вверх, поцелуи стали жадными, обжигающими, покоряющими… И, словно обессилев, она откинулась на траву, раскинув руки.

Что его руки делали с ней!.. Что его губы делали с ней!.. Казалось, она отзывается каждой своей клеточкой на эти прикосновения, и когда его силуэт возник над ней, заслоняя солнце, она сама обняла его, сама открыла губы навстречу его поцелую. Как давно ее никто не целовал! И Эмма отвечала на поцелуй Тьерри, уже не думая, что он простой виллан. О, как упоителен был этот поцелуй!

Тьерри играл ее губами, обводил языком их контуры, нежно обхватывал их ртом. И Эмма отвечала ему со страстью, которая так давно была запрятана глубоко в ней и теперь радостно рвалась наружу, делая ее свободной и раскованной. И она сама нетерпеливо сорвала с него тунику, ее ладони скользили по его теплой гладкой коже. Она задыхалась, когда он расшнуровал ее платье, стал покрывать поцелуями полушария ее груди, не спеша ласкал. И Эмму словно закружил бурный водоворот, уносил, сметая все на своем пути.

Вой волка раздался совсем близко. Долгий, полный тоски и ярости одновременно. Эмма вздрогнула и широко открыла глаза. Солнце ослепило ее, но звук жуткого воя заставил заледенеть кровь. Тьерри тоже словно очнулся, подскочил, вглядываясь в сумрак леса.

– Волк? Днем? Сейчас?..

Эмма резко села. Волчий вой оборвался на самой высокой ноте. И вмиг наступила такая тишина, что ей стало даже страшно. Волк не выходит на охоту днем, в летнюю жару. Он ждет ночи, когда тоска и одиночество заставляют его поднимать голову к луне и исторгать свою песнь печали.

– Что это было?

Тьерри так же напряженно глядел в лес. Но, заметив испуганный взгляд Эммы, попытался улыбнуться.

– Ерунда. Возможно, нам показалось?..

– Нам обоим? – Она спросила это почти зло.

Увидела, что Дала стоит, напряженно втянув хвост, принюхивается; шерсть на ее загривке стала дыбом.

И опять волчий вой. Дала тотчас сорвалась с места, кинулась в сень деревьев. Они глядели ей вслед. Поднялись.

– Дьявольщина! – выругался Тьерри. – Волки не охотятся днем.

Он свистнул собаку. Она вернулась. И вид у нее был обескураженный.

– Тьерри, давай уйдем отсюда.

Эмма испугалась сильнее, чем даже хотела себе признаться. Она словно забыла, как таяла только что в объятиях юноши, о том, как была опьянена его лаской.

Тьерри тоже казался встревоженным, но не желал явить себя трусом.

– Нет, клянусь всеми духами Арденн, я должен разобраться, что это такое! – И, взяв лук, хитро подмигнул Эмме. – Ведь волки не охотятся в эту пору.

Эмма удерживала его, но он все же, кликнув Далу, пошел в лес. Эмме показалось, что она была одна целую вечность, и, когда Тьерри вернулся и сообщил, что ничего странного не увидел, даже стал шутить и вновь попытался ее обнять, она только рассердилась. Резко оттолкнула его. Ей не хотелось тут оставаться, не хотелось ощутить, что за ними кто-то подглядывает.

Тьерри проводил ее. Хорохорился, насвистывал, шутил, подражал вою волка, пугая и смеша ее одновременно. Чего ей было бояться? Любой местный житель, включая детей, ловко умеет изображать голоса леса. Но Эмма не успокаивалась. Ни один человеческий голос не имел такой жуткой силы, как вой, что они слышали у эльфийского ручья. Да и россказни о былых пришествиях оборотня еще живы в округе.

Тьерри удивленно взглянул на нее: с чего она взяла, что оборотень наделен именно волчьим голосом? Эмма не смогла сразу ответить. В скандинавских сказаниях именно в волка превращался тот, кто нес бремя оборотня. Правда, происходило это не в полдень, а в полнолуние. Да и сама она еще не забыла: когда-то, давно, она один на один встретила волка-оборотня – бискалавере, как называли его в Бретани. И хотя в той схватке она одолела оборотня, страх перед темной, полумифической волчьей силой все еще жил в ней.

Они подходили, миновали уже жерди для загона скота в лесу, когда Тьерри вдруг загородил ей путь.

– Эмма, – он положил ей руки на плечи. – Мне и дела нет до того, чья это злая шутка. Но что это не волк, а кто-то, кого знает Дала, я уверен. Иначе она бы не успокоилась так быстро. Но, красавица моя, разве что-то может иметь для нас значение, когда нам было так хорошо вдвоем?

Он пытливо заглядывал ей в глаза.

– Тьерри, мне надо идти.

– Надо ли?

– Да. Я слишком долго отсутствовала.

«Так будет лучше», – решила она для себя.

Тьерри, все так же улыбаясь, отпустил ее.

– Ладно. Но завтра я вновь буду ждать вас на том же месте. У водопада Эльфов.

– Я не приду.

– А я буду ждать. Завтра и все последующие дни.

Но Эмма не пошла туда ни на следующий, ни в другие дни. Почему? Герлок умиляла ее, она играла с ней, кормила ее, тихонько напевала. Любовь ребенка делала ее счастливой, и Эмма не хотела думать ни о чем ином. Герлок была ее маленьким чистым ангелочком, и Эмме казалось, что она не сможет глядеть в светлое личико дочери, если запятнает себя. Чем? Она не могла объяснить. И лишь подсознательно чувствовала, что все еще не желает изменять Ролло. Это было глупо, безрассудно, она понимала, что мужчина, который так жестоко поступил с ней, не заслуживает верности. Но живы были воспоминания о любви, что сродни чуду, и ей не хотелось размениваться на нечто меньшее.

Она не хотела изменять Ролло сердцем… Ибо боялась, что, увлекшись Тьерри, простым земельным вилланом, привяжется к нему и тогда не так искренне сможет вспоминать о прошлом. О прошлом, которое столько раз приказывала себе забыть. И тогда она глядела на лес и вспоминала Тьерри, словно чувствовала его немой призыв прийти. Ей хотелось все бросить, кинуться к нему. Но она не позволяла себе этого.

Однажды утром она вновь извлекла из сундука лисий плащ – подарок Ролло. Мех его уже потерся и не был столь пушистым, как тогда, когда ее варвар укутал ее тело в него. Все изнашивается со временем. И скоро она сама уже не будет столь красивой и свежей, как сейчас. Жизнь ее пройдет в этой глуши, она отцветет, как пустоцвет, ради нелепой верности человеку, которому до нее и дела нет.

Уже складывая плащ, она вдруг остановилась, глядя на свои руки. Когда-то нежные и холеные, с узкими запястьями и тонкими пальцами, они огрубели от работы, стали шершавыми и красноватыми. Такое же произойдет и с ней. Женщины в Арденнах рано старели от непосильной работы. И когда-нибудь, склонясь над своим отражением в воде, она увидит не цветущую красавицу, а изможденную старуху. И не станет ли ей тогда больно за упущенное время?

В башню поднялась Рустика с Герлок на руках. Старшая дочь Вазо оказалась прекрасной нянькой, и, когда Герлок была с ней, Эмме было даже спокойнее, чем когда девочка оставалась с кормилицей. Мумма все же была слишком глупа, а Рустика – серьезный, рассудительный подросток. Вся в мать, такая же деятельная и надежная. В отличие от Обреи, которая отличалась ленцой, как и ее отец. И от Бальдерика, от которого, после того как он в прошедшую этим летом ночь праздника Солнца познал свою первую женщину, вообще проку было мало: вечно он куда-то убегал, а дома вел себя так дерзко, что Эмме пару раз пришлось надавать ему пощечин, чтобы не позволял себе совсем не детские вольности. Его игривость с совсем уже мужскими ухватками стала раздражать Эмму. А вот Мумма заигрывала с подростком, как с совсем взрослым. И когда Бальдерик трепал ее за щеки или лапал, едва ли не урчала от удовольствия.

Эмма ни в чем не попрекала ее, не усылала обратно. Во-первых, Герлок еще по утрам сосала молоко, во-вторых, в разросшейся усадьбе лишние рабочие руки были совсем не лишними, а сама Мумма панически боялась вернуться в дом матери, где озлобленная на весь свет Трутлинда просто изводила ее. К тому же Эмма, которая чувствовала, что сама в любой миг может оступиться, не слишком судила Мумму, когда та потихоньку удалялась вслед за Бруно в конюшню или же откровенно совращала хозяйского сына.

– Госпожа, – обратилась к Эмме Рустика. – Прибыл аббат Седулий.

Эмма, несколько удивленная, сошла вниз: настоятель появлялся в Белом Колодце редко, разве что в праздники или во время сбора десятины.

Седулий стоял у ворот усадьбы, благословляя окруживших его крестьян. Завидев Эмму, сразу же поспешил к ней.

– Во имя Отца и Сына… – перекрестил он ее ладонью.

Эмма заметила, что настоятель чем-то взволнован. Оказалось, дело в Тьерри.

– Его нет уже почти неделю.

– Ну и что? – удивилась Эмма. – Тьерри не малый ребенок, чтобы вы так пеклись о нем. Охотится где-то в лесу или ушел в селения смолокуров к какой-нибудь смазливой девице.

А про себя едва ли не улыбнулась. Безумец! Она догадывалась, где он. «Я буду ждать тебя у водопада Эльфов. Каждый день».

Но Седулий был другого мнения.

– Тьерри не любит лес и никогда не уходил так надолго. И в дикие селения не охотник заглядывать: он чтит свою мать – хоть одна добродетель у этого сорвиголовы есть – и никогда не заставлял ее подолгу волноваться.

Эмма знала, какие нежные узы связывали Тьерри и мать. Это всегда умиляло ее. Не случилось ли с ним и в самом деле чего?

– А что лично вас заставило волноваться? – спросила Эмма настоятеля.

Ей показалось странным, как забегали глаза Седулия.

– Видит Бог, я ничего дурного не хочу сказать. Но недавно с выгона в аббатстве пропала телка. Может, где-то в лесах появились люди, что скрываются от закона. И если Тьерри встретился с ними – упаси Господь и святой Губерт.

Эмме оставалось лишь пообещать, что, если Тьерри появится, она непременно сообщит. А про себя решила, что непременно наведается к водопаду Эльфов. Она почти хотела встретить там Тьерри.

Когда юноши на месте не оказалось, даже обиделась. Чисто по-женски. Обещал ведь… Она решила все же немного обождать его. Села на прежнее место. День был такой же ясный, солнечный, но ночью шел дождь, и теперь над травой клубилась легкая дымка тумана. На разные голоса щебетали птицы, где-то ритмично выбивал дробь дятел. Эмма сидела, обхватив руками колени, порой подзывала рыскающую в тени деревьев Далу. Думала о Тьерри. Вот сейчас ее собака опять зайдется радостным лаем и из сумрака леса появится Тьерри. Веселый, дерзкий и такой ласковый… Она знала, почему так хочет, чтобы он пришел. Конечно, для начала она попеняет ему за столь долгое отсутствие, за то, что он заставил всех так переживать за себя. А он вновь будет смеяться, обнимет ее, и она… она не будет, наверное, сопротивляться. Она почти жаждала этого.

Когда раздался вой, Эмма подскочила как на пружинах.

Выла Дала. До этого неспокойно шнырявшая вокруг, она вдруг замерла возле поваленной ели за деревьями и, по-волчьи задрав голову, поджав хвост, выла долгим пронзительным воем.

– Дала! – рассердилась Эмма.

Собака не тронулась с места, продолжала свою протяжную волчью песню. Эмма подошла к ней, чувствуя, что ноги словно плохо слушаются. Замерла, не доходя. Запах. Она отчетливо услышала зловонный трупный запах. Сделала еще шаг. Еще.

Лучше бы она не подходила. В сумраке леса, возле поваленной сосны, она увидела Тьерри. Вернее, то, что когда-то было Тьерри. Смотрела, не в силах пошевелиться.

Ей и раньше нередко доводилось видеть трупы. Но такое!.. Если она узнала его, так это по плетеному поясу, все еще обвивающему нечто ужасное, распухшее и изорванное. Черные застывшие подтеки крови, развороченное горло, разодранное месиво на месте лица.

Она завизжала не своим голосом, кинулась не видя куда. Прочь! Скорее прочь отсюда. Бежала, металась среди зеленых от мха стволов елей, расталкивая тяжелые колючие ветви. Сама не заметила, как оказалась в непроходимых зарослях. Перескакивала через упавшие стволы деревьев, продиралась сквозь подлесок. Зацепившись ногой за корень, упала. Вскочила, опять кинулась прочь. Все лицо ее облепила паутина, ветки стегали ее, цепляясь за одежду.

Когда ее подхватили чьи-то руки, едва не изошлась криком от ужаса, пока кто-то не стал трясти ее что было сил так, что у нее лязгнули зубы. Видегунд…

– Госпожа. Ради всех святых, опомнитесь! Что с вами?

Как сквозь туман она различила его бледное встревоженное лицо. Глаза в сумраке леса казались пронзительно зелеными. Эмма беспомощно припала к его груди, дрожала, плакала, стонала, не в силах вымолвить ни слова. Он отстранил ее, присел, снизу вверх вглядываясь в ее лицо.

– Что случилось? Кто вас напугал?

Только сейчас она заметила крутившуюся рядом Далу. Села прямо в мох и, обняв собаку, разрыдалась.

Видегунд серьезно вслушивался в ее сбивчивые, прерываемые нервной икотой слова. Лицо его все более мрачнело. Эмме вдруг так захотелось, чтобы этот светлый эльф успокоил ее, обнял, сказал, что все ей только примерещилось.

Но Видегунд даже отошел от нее. Стоял в тени старой ели. Наконец, когда она немного опомнилась, сказал сухо, даже холодно:

– Идемте. Я выведу вас в Святой Губерт. Думаю, нам надо поведать обо всем преподобному Седулию.