Лесная герцогиня Вилар Симона

Эмма сделала вид, что не расслышала вопроса, поправляла веночек на голове сидевшей перед ней Герлок.

Они уже достигли перевала. Люди шли веселые, оживленные. Парни перемигивались с девушками, обменивались шутками. Едва не забывали склониться перед Оленьим Крестом.

Эмма огляделась. Видегунда не было на привычном месте. Да и навряд ли бы он вышел, зная, сколько народу идет на праздник в монастырское селение. Но Бруно заметил ее взгляд. Сказал негромко, но угрожающе:

– Если узнаю, что вы пойдете к нему…

Эмма лишь хмыкнула.

– Заруби себе на носу, смерд, что ни ты, ни Видегунд, ни ваша распутная ночь для меня ничего не значат.

Он продолжал глядеть на нее из-под свисающих на глаза волос, пышных и вымытых по случаю праздника.

– Для кого вы себя бережете? Или не женщина вы вообще? Неужели зов плоти для вас ничто?

Это были болезненные вопросы для Эммы. И они только обозлили ее.

– Клянусь светлым днем Святого Иоанна, ты, Бруно, будешь последним, перед кем я решу исповедаться по этому вопросу!

Она вспомнила, как подозревала Бруно в убийстве Тьерри, как неизвестно где он пропадал в ночь исчезновения Бальдерика. Тогда на ее расспросы он лишь насмешливо сказал, что ему было куда пойти. И Эмма не понимала, почему она верит в невиновность старосты. Возможно, ее поразило, как он стремился оправдаться в ее глазах, когда вызвался на испытание божьим судом. А может, подозрительность исчезла благодаря безграничной привязанности к Бруно ее дочери. И ответной нежности к малютке огромного старосты.

В тот день праздник удался на славу. После торжественной мессы было театрализованное представление о жизни святого Иоанна. Роли исполняли монахи. И хотя играли они не очень хорошо, но зрители сопереживали от души и искренне жалели святого, хотя и не понимали его пассивности, когда он, крестив нового мессию, позволил погубить себя. Об этом же они говорили и сидя за пиршественным столом, установленным прямо у стен монастыря.

Седулий мог быть доволен. Нововведение с пьесой удалось и отвлекло его прихожан от мыслей о развратной ночи. Но, увы, ненадолго. Лицедейства актеров скоро стали забываться, тем более что хмельные напитки и сытная пища уводили от благочестивых мыслей, заставляя подумать о плотских радостях.

К вечеру на лугу у водяной мельницы развели большой костер. Сложили в кучу дрова и солому, а сверху все покрыли зелеными ветками, чтобы дым был гуще. Матери подносили к огню детей, заставляли их побегать в дыму, ибо считалось, что дым от костра Иоаннова дня очень целебен. Эмма тоже подошла к пламени с Герлок на руках. Девочке это не нравилось, она обнимала мать за шею, отворачивалась от дыма. Хотя другая детвора с удовольствием прыгала у костра, смеялась, глядя, как взрослые бросают в огонь восковые фигурки домашних животных, произнося при этом древние заговоры и прося огонь уберечь их живность от хворей.

Мимо огня прогнали стадо коров – тоже примета. Считалось, что это предохранит скотину от падежа и колдовских наговоров. В костер бросили и живую лисицу, являвшуюся воплощением колдовских сил. Эмма не выдержала визга несчастного животного, хотела уйти, но Герлок стала вырываться, хныкать, и, едва мать опустила ее на землю, вприпрыжку побежала к сидевшему поодаль Бруно. Он усадил Герлок к себе на колено, стал поить ее из чаши сладким медовым напитком.

Когда над грядами гор поднялась полная яркая луна, веселье шло вовсю. Водили хороводы, пели, катали зажженные колеса по склону холма. Все были уже изрядно выпившими, шутки становились все более легкомысленными. Молодежь прыгала через огонь, парни ловили девушек и раскачивали их над угольями. Считалось, что это предохранит их от ломоты в пояснице от тяжелой работы. Но некоторые старались тут же стащить с них одежду. Женщины визжали, кто вырывался, кто с охотой позволял себя раздеть. Бежали к лесу, но не слишком быстро, чтобы их могли догнать. Даже некоторые молодые послушники, заметив, что их настоятель удалился, не прочь были улизнуть в лес, надеясь, что успеют развлечься до того, как придет время идти к полуночной и настоятель строго осмотрит наличие в церкви братии.

Эмма решила, что и ей пора удалиться. Пошла забрать заснувшую на плече Бруно дочь. Бруно бережно уложил ей на руки ребенка.

– Я буду ждать вас ночью в лесу.

В его голосе было столько страсти, что у Эммы сильно забилось сердце. Постаралась отшутиться.

– Не думаю, Бруно. На тебя многие будут охотиться. Тебе будет не до меня.

За стенами монастыря было относительно тихо. Зная, что ей не дождаться Муммы, Эмма уложила Герлок, а сама прилегла рядом. Но заснуть не могла. Было душно, долетавший в окна шум не давал успокоиться. Ворочалась с боку на бок. В голову лезли всякие неспокойные мысли.

В полночь в базилике аббатства раздалось стройное мужское пение. Эмма прислушивалась к его голосам. Интересно, скольких недосчитается сегодня на полуночной Седулий? Сколькие предпочтут принять суровую епитимью, лишь бы хоть раз в году отдаться старым верованиям языческой ночи? Она закрыла глаза. Представила, как парочки сплетаются на пашнях и грядках, ибо это, считалось, увеличивает плодородие земли. А за ними недоуменно наблюдает оставленный на ночь под открытым небом скот: ходило поверье, что в эту ночь живность вне стен более в безопасности, чем под крышей, куда из леса могут пробраться и напроказить лесные духи.

Эмма резко села, ей не спалось. Дышала тяжело, сердце стучало о ребра. «Это пройдет, – думала Эмма, прижимая руку к груди. – Такое бывало со мной и ранее. Это исчезнет, едва взойдет солнце, едва люди соберутся встречать восход Иоанновой ночи. Восход в это утро всегда удивительно прекрасен. Весь мир замирает в гармонии умиротворения. И так же утихомириваются сердца. Но успокоюсь ли я?»

Ах, уйти бы сейчас в лес, носиться по влажной от росы траве, окунуться в светлую от лунного сияния заводь. А потом ощутить, как тебя нетерпеливо обнимут чьи-то руки…

Она испугалась собственных мыслей. Скотство – так называл это настоятель Седулий. И вот она лежит рядом со своей дочерью, со своим маленьким ангелочком и страстно жаждет испытать это безрассудное безумие… это скотство…

– Господи Иисусе!

Она даже вздрогнула от собственных мыслей.

Герлок безмятежно спала, и Эмма решила выйти глотнуть свежего воздуха.

Служба уже закончилась. В монастыре было тихо. Из лесу долетал протяжный крик совы, а из-за ограды, со стороны, где в селении горели костры, слышались голоса тех, кто уже не так молод, чтобы совершать глупости или просто предпочитает ночные рассказы у догоравшего костра. Кто-то пел, звонко, протяжно.

Эмма вздохнула. Ночной воздух был удивительно чист и свеж. Горы рисовались угольно-черной стеной на фоне серебристо мерцающего отсветами луны неба. Ночь летнего солнцестояния, самая короткая ночь в году. Когда-то в такую же ночь ее едва не принесли в жертву древним богам. И спас ее Ролло…

От этого воспоминания ей стало совсем плохо. Она вдруг почувствовала себя едва ли не древней старухой, прожившей множество жизней и на старости лет оказавшейся всеми забытой, заброшенной.

«Я буду ждать вас ночью в лесу», – вспомнила она и вздрогнула.

В окошке скриптория она заметила свет. Прошла туда. Так она и знала – Седулий. Она видела его со спины – исхудавший, седой, словно усохший. Небось ушел весь в чтение очередной рукописи.

Он так увлекся, что заметил ее присутствие, лишь когда застилавший пол тростник затрещал совсем близко. Вздрогнул.

– Как ты напугала меня, дочь моя.

Он словно что-то хотел заслонить от нее. Но она все же заметила. Книга, огромная книга, какую он захлопнул. И великолепный переплет. Темный бархат весь мерцал в раме из золоченых узоров, сверкали крупные каменья инкрустации, а посредине с изумительным изяществом был вделан рубиновый плоский крест.

– Какая красота! Новая книга?

Седулий словно смутился.

– Евангелие от Матфея.

Раз уж она пришла, он и ей предложил полюбоваться новым приобретением. Застежки у книги были в форме оскаленных мифических чудовищ; листы – самый дорогостоящий пергамент – из кожи мертворожденных ягнят, текст выведен удивительно красиво, а заглавные буквы на каждой странице изукрашены яркими миниатюрами.

– Редкостная вещь. Подобное я видела только у некоего епископа Франкона. Но он был очень богат.

Седулий уловил язвительные нотки в ее голосе. Нахмурился.

– Сия книга приумножит славу вверенной мне обители.

– И привлечет немало алчных сердец к вашему уединенному монастырю, – заметила Эмма.

Седулий нахмурился, отложил книгу. Она так и сверкнула драгоценной оправой. Он уже понял, о чем сейчас заговорит Эмма. О стоимости этого сокровища.

– Мы можем себе это позволить.

– Благодаря вырученным за руду деньгам.

Он лишь кивнул.

Эмма начала злиться. Он ведь обещал Эврару, что она ни в чем не будет нуждаться, а она вынуждена рассчитывать лишь на себя, пока преподобный отец тешит свою гордыню приобретением подобных забав.

– Не богохульствуй!

Но она не желала успокоиться. Он сам твердил ей, что из-за наступившей в мире дороговизны вынужден закупать меньше муки, и, когда она просит его привезти самое необходимое – ткани, соль, мыло, он отказывает во всем, но в то же время делает подобные немыслимо дорогие покупки.

Седулий спокойно выслушал ее раздраженные речи.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, дитя.

– Я уже давно не дитя. Я женщина, мать. Я не хочу, чтобы моя дочь жила в бедности. Герлок-Адель – принцесса Лотарингская и…

Она осеклась, поняв, что лжет. И неожиданно выпалила то, о чем давно желала поговорить с аббатом.

– Думаю, пришло время покончить с моим убогим существованием в безвестности. Я хочу уехать. Вернуться в свой мир.

Седулий оставался таким же спокойным. Но взгляд его словно ушел в себя. Эмме пришлось повторить свое требование, прежде чем он снова услышал ее. И тогда он застонал и опустил голову на руки.

– Это бы было лучше всего. Видит Господь – это было бы лучше всего.

Эмма была несколько озадачена его реакцией. Но решила не сдаваться.

– Когда мы с Герлок можем собираться?

Он все же взял себя в руки. Выпрямился, глядя на нее.

– Воин Эврар взял с меня слово… даже заставил поклясться на кресте, что я не позволю вам покинуть Белый Колодец, где вам ничто не угрожает и вы ни в чем не нуждаетесь.

– Это как сказать, – даже топнула ногой Эмма. Недавнее смятение, жар крови выходил из нее гневом и раздражением. – И притом, что для меня Эврар? По закону он мой вассал, не более. Я могу ехать, куда пожелаю.

– Вам некуда ехать.

– Что?

Она изумленно умолкла.

– Разве герцог Ренье добился развода?

– Нет. Он просто предпочитает не знать вас. Более того, о вас не знает никто. Никто в целой Лотарингии понятия не имеет, что у Длинной Шеи есть жена.

Как ни странно, но Эмму это не удивило. Наверное, еще из разговоров с Меченым она пришла к тому же выводу. Однако она не желала сдаваться. Произнесенные наконец вслух слова об отъезде словно придали ей решимости. Она все же уедет. Ведь она знает людей, равных по знатности Ренье. Матфрид, Рикуин Верденский, шустрый Исаак из Кабре. Она напомнит им, что она все же королевских кровей и… Она осеклась… и норманнская шлюха.

Она не произнесла это вслух. Седулий не должен знать о ее унижении. Но в стремлении покинуть это заброшенное место она едва не забыла, что среди сильных мира сего Эмма Птичка – всего лишь пешка, которой всякий готов распорядиться по своему усмотрению. Опять стать слабой, гонимой судьбой? Она сумела добиться авторитета в Арденнах, но кем она предстанет там, где все решает воля власть имущих? А ведь теперь она не одна. С ней маленькая беззащитная дочь.

Она без сил опустилась на скамью. Глядя на нее, Седулий кивнул головой.

– Вы думаете, я не вижу, что вы так и не стали местной, так и остались чем-то особенным, вокруг вас вечно что-то происходит, вы сводите людей с ума. И тем не менее вы не можете уехать. И потому, что я связан клятвой, и потому, что вам просто некуда ехать. И сейчас до вас просто никому не будет дела. Вы ведь ничего не знаете. А ведь в Лотарингии неспокойно. Опять идут волнения среди тех, кто держит сторону франков, и тех, кто готов стоять за германцев. Даже частые приезды короля Карла не в силах погасить междуусобицу. Более того. Теперь на наши земли обрушилось новое бедствие. Сошли на нет набеги проклятых северян, а с востока пришли гунны. Их называют венграми[17]. Жуткие кочевые племена, которые несут разбой и разорение. Мы защищены от них божьим даром – непроходимостью арденнской чащи. Но лотарингские города и монастыри подверглись жесточайшему разорению. И, возвратившись в мир, вы окажетесь в стране, где о вас некому будет позаботиться, ибо супруг ваш, занятый войной с дикарями, вряд ли обрадуется вашему появлению. В лучшем случае он вас просто ушлет прочь или заточит в тюрьму. Вместе с дочерью – имейте в виду. К тому же к бедам набегов прибавилось и еще одно несчастье. Голод. Мы избежали этого, и вы представления не имеете, какое горе постигло Лотарингию. Люди едят кору с деревьев, мясо волков, падаль. Бывали даже случаи людоедства. И в эту черную годину сам сатана раскинул свои сети, вовлекая в них менее стойкие души. И как это ни прискорбно, но даже отцы церкви творят порой такие злодеяния, что даже страшно слышать. Так, епископ города Меца Гаттон, во владениях которого собралось немало бедствующего люда, пошел на страшное преступление. Он собрал со всей округи нищих, обещал якобы всех накормить, но запер в огромном амбаре и сжег.

Эмма ахнула.

– Да, да, – понуро кивнул Седулий. – Это страшное преступление, особо тяжкое для того, кто должен служить пастырем божьим, а не убийцей. Но Гаттон был столь силен, что это ему не стоило никакого наказания. Но божье око видит все, и кровавый прелат умер страшной смертью. Крысы. Огромные полчища крыс завелись в его обители, и когда занедуживший епископ остался один, ибо его паства в страхе разбежалась, он стал добычей этих грызунов. От него остались одни косточки.

Эмма испуганно перекрестилась. Но потом взяла себя в руки. Возможно, Седулий просто хочет запугать ее. Но своего он добился – ей уже не хотелось уезжать. Но и оставаться нищей не хотелось. Поэтому она вновь перевела разговор на доходы с рудника. И тут Седулий вспылил.

– Силы небесные! Да где это видано, чтобы женщина была столь требовательной и властной. И осмелюсь заметить, что ни к чему хорошему это не приведет. Вспомни ту же историю Брунгильды и Фредегунды.

– Это было так давно! – пожала плечами Эмма.

– Подобное случается и в наши дни. Будучи в Льеже, я слышал совсем недавнюю историю об одной сварливой и властной женщине, которую не удалось усмирить даже язычнику, норманну. А ведь он был подлинным волком и когда-то грабил земли Лотарингии. Но даже ему оказалось нелегко управиться с подобной ведьмой.

Откуда-то долетел визгливый женский смех. Седулий прислушался, сокрушенно покачал головой.

– Человек – все то же блудливое животное. И сколько бы я ни поучал их, что лишь силой духа он способен истребить в себе животное и с гордостью называться образом и подобием Господа, но порой и у меня опускаются руки. Да и смею ли я – грешник из грешников – осуждать иных, когда мне самому ведомо, как силен сатана в мире сием.

– Преподобный отче! – резко перебила его Эмма.

Он словно с удивлением заметил, как она взволнована. Даже одинокого света свечи было достаточно, чтобы увидеть, как она побледнела.

– Преподобный отче, о ком вы говорили только что? О какой женщине, о каком язычнике?

– Ты хочешь знать? Изволь. Того варвара, которого я упомянул, зовут Роллон. Он был таким же богомерзким завоевателем, как и прочие, пока… Пока жил в блуде с этой женщиной. У нее странное имя – Птичка. Она была родственницей графа Байе. И тем не менее эта Птичка сумела приручить и покорить варвара Роллона. Говорят, она его просто очаровала, и он терпел и ее властность, и помыкание, и даже измены. Это был богомерзкий союз варвара и христианки, но самое ужасное, что сия Птичка, даже обладая властью над Роллоном, ничего не предприняла, чтобы привести его в лоно нашей святой матери-церкви.

Эмме вдруг захотелось закричать, что все это неправда, но она сдержалась. Сцепив руки так, что хрустнули пальцы, спросила осевшим, плохо повинующимся голосом:

– И как долго властвовала над ним эта Птичка?

– Недолго. Уж поверь, любая дочь Евы, что обладает дурным нравом, недолго обитает в раю. Так и с Птичкой – вот уж воистину глупое имя. Роллон вскоре не выдержал ее вздорного нрава и изгнал ее. Хотя до этого даже готов был сделать ее законной супругой.

Эмма глядела на Седулия, не в силах вымолвить ни слова. А он, видя, какое впечатление произвел на нее рассказ, спокойно продолжал:

– Воистину эта женщина стала злым гением варвара Роллона. Хотя какой участи еще заслуживает язычник? Но тем не менее он оказался достаточно мудр, чтобы избавиться от нее. И тогда на него словно снизошла божья благодать. Он принял крещение, более того, он способствовал принятию христианства во всех подвластных ему землях. И в награду ему досталась лучшая невеста христианских краев, дочь короля Карла принцесса Гизелла.

Он умолк, снял нагар со свечи.

– Ну что, поучительная история?

Эмма вдруг заметила, что мелко дрожит. Однако ей все же удалось справиться со своим голосом.

– Воистину, святой отец, вы – кладезь поучительных историй. Однако неужели сей язычник теперь всем доволен?

– Конечно, – улыбнулся аббат. – Он стал герцогом, спас свою душу, и люди говорят, что он на редкость мудрый и справедливый правитель.

Эмма едва заметно кивнула. Но все же решилась спросить:

– А что сталось с той женщиной? С Птичкой?

– Что? Кого это теперь интересует? О ней забыли. А вот Гизелла стала любимой женой крещеного северянина, он чтит свою супругу и никогда не сожалеет о прошлом.

Эмма как сквозь туман видела улыбающегося Седулия. Весть из мира… И какая болезненная! Ролло и Гизелла. Он счастлив с ней. Она стала его любимой женой. Не вздорной и ревнивой сожительницей, а покорной и преданной подругой, с которой он познал славу и величие. Ей едва достало сил встать, она даже пожелала спокойной ночи аббату. Вышла спокойно, но потом пошла все быстрее и быстрее, сама не видя куда, словно желала скрыться от себя самой.

Она почти бежала, когда поняла, что строения монастыря остались позади, неслась, сама не видя куда. Ночь. Ей хотелось раствориться в ней, хотелось исчезнуть навсегда. Кому она была нужна? Ролло познал мир и покой с кроткой Гизеллой, он понял, что такая женщина и нужна ему. Он счастлив. А она?..

Обхватив руками ствол дерева, она разрыдалась в голос. О, как она ненавидела Ролло! Он перешагнул через нее, как через нечто ненужное, он забыл ее, забыл все, что было. А она еще тешила себя надеждой, что ему порой будет не хватать ее! Как ей самой не хватало его. И вот теперь… «Кого теперь интересует, что сталось с дурной женщиной», – сказал Седулий.

Она все плакала и плакала, пока совсем не отупела от слез. Зачем она вообще живет? На что надеется? Мир так ужасен: войны, набеги, голод, жестокости, тайные и явные убийства. И где-то далеко живет человек, который смог дать благодать целому краю. Но ей нет пути к нему. Ибо он полюбил другую.

– Эмма!

Все еще всхлипывая, все еще ничего не видя в пелене слез, она оглянулась. Мир казался расплывчатым, и она не сразу увидела, кто ее зовет. Но голос узнала. Бруно. Она разглядела, как он вошел в воду у противоположного берега, там, где ручей исчезал во мраке пещеры. Несколько сильных движений – и он уже возле нее. Вышел на берег, мокрый, огромный и совершенно нагой.

Эмма вытерла слезы, выпрямилась. Она совсем не боялась Бруно. Даже была рада ему. Спокойно разглядывала. Он стоял в нескольких шагах от нее, и свет склонившейся к лесу луны серебрил его сильное мускулистое тело. Она видела темные волосы у него на груди, столь жесткие, что даже после воды они продолжали виться вокруг сосков, проследила взглядом, как они редеют на животе, а затем вновь густеют в паху. Она слышала тяжелое дыхание Бруно, видела его возбужденную плоть, чувствовала, как он дрожит, как готов кинуться к ней. В другой раз она бы испугалась, но сейчас почувствовала даже облегчение. И она рада была, что встретила его. Он – это то, что ей сейчас нужно. Чтобы отвлечься, забыться, чтобы отомстить. Отомстить, даже если Ролло нет до этого дела.

Все еще всхлипывая, она пошла к нему.

– Ну же! Делай со мной что-нибудь.

Но он только смотрел на нее, словно еще не веря в свершившееся чудо.

– Я так ждал вас… – почти прошептал он. И Эмму раздосадовала его робость. Ей сейчас нужна была сила, страсть, ураган страсти, чтобы забыть все на свете.

– Так чего же ты медлишь? Небось с другими ты был куда как дерзок.

Она нервно стала распускать шнуровку. Чувствовала, как взгляд Бруно следит за ней, и ей вдруг стало легче. И, когда она резко сорвала через голову платье и он обнял ее, прижал к себе с нетерпеливой грубой силой, она ощутила странное, удивительное состояние. Она словно совсем перестала дышать, лишь в глубине ее оживало нечто забытое, горячее и нетерпеливое, и когда огрубевшие руки Бруно заскользили у нее по телу, словно желая изведать, ощутить ее всю, когда его губы коснулись ее плеч, шеи, она расслабилась и напряглась одновременно, выгнулась в его руках, застонала, и когда его жадный рот впился в ее губы, в голову ударила кровь, наполняя все ее тело неистовым быстрым желанием, и она была готова отдаться охватившей ее страсти без всяких колебаний. Это было так хорошо, это было забытье.

Бруно целовал ее яростно, властно, вздрагивая и задыхаясь. И она радостно отвечала ему. Его руки жадно мяли и сжимали ее тело, и Эмме стало казаться, что она сходит с ума. Все, как она и хотела. Сила, огонь, подчинение. И когда он опрокинул ее на землю, она исступленно застонала под тяжестью его тела. Словно боясь очнуться, словно желая идти навстречу проснувшемуся в ней мучительному зову плоти, она полностью раскрылась навстречу его страсти.

И тут совсем близко раздался вой волка.

Эмма широко открыла глаза.

– Бруно… Погоди, ради бога. Ты слышишь?

Долгий, протяжный вой, от которого вмиг схлынул жар ее тела. Ее даже пронзил озноб.

– Бруно, надо уходить. Надо бежать. Да отпусти же меня!..

Он ничего не слышал, наваливался на нее.

– Ну нет, моя красавица! Слишком долго я тебя ждал! Слишком долго ты меня мучила!

Он был гораздо сильнее, и ее неистовые попытки вырваться столкнулись с его обезумевшей страстью.

– Бруно, да погоди же ты!..

Она вдруг замерла, словно онемев от ужаса. Он стоял над ними. Снизу он показался ей огромным. Чудовище с волчьими ушами, с волчьей головой. Ее крик был всего лишь хриплым болезненным стоном, так от ужаса сдавило ее горло. Она даже не понимала, что делает с ней Бруно, когда увидела – казалось, это длилось вечность, целую вечность, – как оборотень поднимал руку с занесенным оружием и так же бесконечно долго ее опускал. А потом был отвратительный хруст, судорога ставшего вдруг неимоверно тяжелым тела и кровь, горячие потоки крови, полившиеся на нее. Рука вновь была занесена, вновь – удар, глухое рычание зверя, дравшего, раздиравшего, уродовавшего неподвижное тело Бруно.

Теперь Эмма видела это все словно со стороны. Сама не заметила, как отползла, опираясь на локти. Бежать! Кричать, звать, спасаться. Но силы оставили ее, и лишь когда чудище шагнуло к ней, когда подняло ее, понесло, она закричала, словно выдохнув накопившийся в ней ужас… И все. Мрак, небытие. Она потеряла сознание.

Ее кто-то хлопал по щекам холодными ладонями.

– Госпожа! Очнитесь.

Она слабо приоткрыла глаза. Где она? Что с ней? Видегунд.

Где-то горел огонь, и в его неярких отсветах она разглядела чеканное лицо юноши, светлые волны рассыпавшихся по плечам волос.

– Ты?

Он отошел. Она все еще плохо соображала. Слабо села, машинально придерживая на груди сползавшую шкуру, какой была накрыта. Она все еще была раздета, хотя ее полотняное белое платье лежало рядом на камне.

Эмма огляделась. Где она? Она увидела каменный свод пещеры, неровные выбоины стен, сталактит, упиравшийся в выступ скалы. И различила запах свежей крови. Она сама была вся в крови. И руки Видегунда, его обнаженный торс были перепачканы кровью.

Она все вспомнила, резко села.

– Что это? Где мы?

– В горе.

Он склонился возле струйки источника, бившей из расселины скалы, стал смывать с себя кровь.

Эмма еще была слишком слаба. Тупо глядела по сторонам. Мрак пещеры рассеивался лишь светом воткнутого меж камней факела. Она увидела какие-то предметы: связка меховых шкур, лук возле колчана с оперенными стрелами, на крюке висела копченая оленья нога. Видимо, это одна из уединенных пещер, о которой ей рассказывал Видегунд. Она увидела и его поделки из камня – фигурки зверей побольше и поменьше. Одна из них была занавешена грубым сукном – видимо, еще не оконченная. А рядом лежали инструменты – молоток и зубило. От зубила Эмма не могла отвести глаз. Оно было все в крови. И еще… Она увидела волчью голову – вернее, накидку с выделанной волчьей головой, какую как капюшон накидывают на голову.

И с ее сознания точно спала пелена. Она все поняла. Но несколько минут словно не могла вдохнуть. Потом охнула.

– Ты?!. – Судорожно глотнула. – Это был ты!

Он перестал плескаться в воде. Оглянулся через плечо. Потом медленно поднялся.

И тогда она стала отползать, пока не уперлась спиной о холод камня. Прикрывалась шкурой, как щитом.

– Не подходи! Не подходи!

Его лицо было словно расстроенным.

– О, прекрасная избранница небес! Неужели вы думаете, что я смогу причинить вам боль?

Она все повторяла как заведенная:

– Не подходи! Не подходи! Не подходи! – И завизжала не своим голосом, когда он все же шагнул к ней.

Звук ее голоса разлетелся эхом под сводом пещеры, дробясь, отозвался в горе и исчез, словно наткнувшись на каменную стену.

Видегунд отступил. Глядел на нее исподлобья.

– Я не сделаю вам зла. Я уберег вас от грехопадения, от худшего из грехов – от блуда. Я спас вас от Бруно.

– И от Тьерри, – прошептала она.

Он кивнул.

– И от Уты.

Он поглядел в сторону, тоже кивнул.

– Да, она вечно таилась в лесу. Может, что-то и видела. Могла меня выдать. Вы сами рассказали.

Да, Эмма помнила. Она поведала ему об этом. Ему и Бруно. Но следила лишь за Бруно. Ведь Видегунд – он был как светлокудрый ангел с тихой улыбкой и желанием услужить ей. Именно ей – ибо этот безумец решил охранять ее, решил ей поклоняться. Безумец. Сейчас, глядя в блестящие застывшие глаза Видегунда, она поразилась, как ранее не замечала этих признаков безумства на столь прекрасном лице. А если что-то и замечала, то приписывала их странности одичавшего, гонимого людьми юноши. И он нравился ей, ее тянуло к нему…

От одной этой мысли Эмме стало дурно. Она зажала рот рукой, сдерживая мучительный приступ дурноты.

Он понял, в чем дело.

– О, только не это! Ничто грязное и людское не должно быть в вас. Вы – дух, вы – прекрасная дева, прекрасная, как она – избранница Бога.

Ей все еще было дурно, но она совладала с собой. Спросила, все еще дрожа:

– Ты… Ты убьешь меня?

– Я не смею. Не смею касаться прекрасного.

Эмма тяжело дышала.

– Но ведь Эрмоарда?.. Ты ведь ранее ее видел своей небесной девой.

Она уже поняла, что и гибель жены – дело его рук. Он – этот прекрасный эльф – был тем оборотнем, тем исчадием ада, который поверг в ужас всю округу.

Он, казалось, о чем-то задумался. Потом вновь присел, смыл с себя остатки крови.

– Она не оправдала моих надежд. Я хотел молиться на нее, а она… Мало того, что эта скверна досталась мне брюхатой. Я стерпел. Я возился с ней, покуда мог. Но она выродила урода и сама стала уродливой. Она обезумела, она стала бессмысленной и безобразной. Но я терпел. Я считал, что Бог испытует меня и однажды вернет Эрмоарде ее былую красоту… А она…

Его вдруг стало трясти.

– Она становилась безобразнее день ото дня. Она ходила под себя и измазывала себя этим. Потом стала убегать. А когда я обнаружил ее в лесу, извалявшейся в падали, я решил, что ошибся изначально. Она была отвратительна, она не была Мадонной, которую мне предстояло охранять, – и я убил ее.

«Убил, – холодея, думала Эмма. – Не просто убил, а изорвал на куски. Как и монаха, который непочтительно отозвался о Деве Марии. Как и остальных. Красавчик-оборотень. И теперь я в его руках».

Огромным усилием воли ей удалось взять себя в руки. Она боялась его волновать. Сказала как можно спокойнее:

– А как ты намерен поступить теперь со мной?

Он поглядел на нее даже удивленно.

– Я ведь спас вас. Спас от этого похотливого пса… Я давно замечал, что меж вами вспыхнуло мощное, темное чувство. Но и видел, что вы, госпожа, были выше этого. Но сегодня, в эту языческую, полную порока ночь… Я подозревал, я чувствовал и я увидел… А ведь еще ранее мне, как святому Иосифу, было видение, чтобы я охранял вашу непорочную красоту, как и он охранял чистоту прекрасной Мадонны. И тогда я решился. Я спас вас от вас самой, ибо вы были точно безумная. Как Эрмоарда, которую тянуло к нечистотам. Но теперь это позади. Все позади… И теперь я буду поклоняться вам. И сделаю истинную статую Девы Марии. Даже Иосиф не совершил подобного для своей Марии. Я же дам людям истинный облик Непорочной Девы, которую я уберег от прелюбодеяния.

Он вдруг заулыбался гордой, полубезумной улыбкой. Эмма закрыла глаза. Как она раньше не замечала, сколь он ужасен? И отвратителен, сумасшедший изверг, возомнивший себя святым Иосифом.

Ее внимание привлек какой-то шорох. Она сжалась, увидев, как Видегунд зажигает один факел за другим, втыкая их в расселины скал, пока все пространство подземной пещеры не наполнилось светом.

– Что ты собираешься делать? – испуганно спросила она.

Он оглянулся, улыбался гордо и счастливо.

– Я покажу вам. Я покажу истинный лик Мадонны.

И он сорвал дерюжное покрывало с неоконченной поделки.

Это была она сама. Небольшая, выполненная лишь наполовину, фигурка из светлого известняка. По пояс она была выточена с удивительным мастерством, а дальше исчезала в груде изломанного камня. У Эммы расширились глаза. Она была изображена нагой, с распущенными волосами и распростертыми руками. А на холодной белизне камня груди зигзаг – шрам после меча Рагнара. Откуда Видегунд мог знать о нем? Она сразу догадалась. Он видел ее купающейся у водопада Эльфов. И видел, чем она занималась с подошедшим Тьерри.

Она застонала, прикрыв глаза.

– О боже! Я ведь искала в тебе поддержку, Видегунд, после того, как обнаружила Тьерри… Ты же убил его…

– Убил, убил, убил! – закричал сумасшедший, вызвав ответ подземелья эхом. – Я не убивал, я защищал вас… Ограждал от этих потных тел, похотливых лобзаний! Тьерри, Бруно, Бальдерик…

– Бальдерика ты тоже?..

– Да!

Его опять стало трясти.

– Этот щенок… Как он смел! Даже Бруно был возмущен.

– Он ведь был совсем еще ребенком… – простонала Эмма.

– Он был развратником, осмелившимся на святотатство. На прикосновение к моей Мадонне. И я избавился от него. Меня бы никто не заподозрил. Даже вы. Пусть все думают, что это оборотень. Но отец Седулий велел мне закопать его…

– Седулий? – изумилась Эмма. – Он что, знал?!.

Она не находила слов, но Видегунд кивнул.

– Он называл это исповедью. Я рассказывал ему все. И он молился за меня, хотя я и доказывал ему, что так поступить мне было предсказано свыше.

Седулий! Эмма вспомнила, как сама подозревала настоятеля, и вдруг подумала, что этот человек, несший светоч христианства во мрак душ диких лесных людей, по сути, являлся соучастником жутких преступлений.

Ей хотелось плакать.

– О, Боже всемогущий! Как ты так мог, Видегунд?! Ты защищал в моем лице Богоматерь, но должен же был понять, что стал палачом. Ведь я – не святая Дева, я – обычная женщина и…

Она умолкла и сжалась, когда он шагнул к ней.

– Молчите! Вы просто беспомощны и слабы. Я же сделаю вас сильной. Я огражу вас от греховного мира. Я оставлю вас здесь. И вы поймете, что созданы, чтобы нести людям образ прекрасной Девы Марии. Никто не узнает, где вы. Никто не найдет вас здесь, под землей. Ведь здесь тихо и величественно – как в храме. И я буду ваять вас. И когда я вынесу людям облик Мадонны – чистой, нагой, прекрасной, – они поймут, что вы и есть прообраз Богоматери, и сердца их исполнятся верой.

Он говорил еще и еще, ходил по пещере, размахивая руками, отчего его тень на стенах множилась и искажалась. Он нес сущий бред, в котором смешивались исковерканный религиозный пыл и патологическое остервенение маньяка. Но Эмма перестала его слушать, внезапно осознав, какую участь он ей приготовил – навечно похоронить в жутком подземелье. Ее прошиб озноб при этой мысли, но она заставила себя думать, что предпринять. В ее пользу говорило то, что он не собирается растерзать ее сразу же. Значит, у нее будет время, чтобы все обдумать и попытаться бежать. Ей надо как-то обмануть этого сумасшедшего, убедить, что даже если он ее отпустит, она согласится жить непорочной жизнью святой и позволит ему делать с нее статую.

Когда он наконец умолк, она сказала ему, что верит в его особую миссию, что даже горда, что станет прообразом святой Девы. Но он не должен забывать, что Мария была матерью и любила своего сына младенца Иисуса, так и она любит свою дочь и будет скучать по ней. Поэтому она не сможет вечно жить здесь под землей. Ей нужна Герлок.

Он словно был застигнут врасплох. По своему искаженному понятию, он не желал ей зла, не желал ее огорчать. И он нашел выход, заявив, что, когда ей захочется видеть дочь, он выкрадет ее и принесет сюда.

У Эммы словно все оборвалось внутри. Какое-то время она молчала, не в силах вымолвить ни слова. Потом втянула воздух, словно сделав глоток воды.

– Пусть пока Герлок остается с Муммой. Ты слышишь меня, Видегунд? Не трогай мою дочь!

Она почти выкрикнула это. Он словно недоумевал. Ведь только что она просила о встрече с девочкой. Однако – на все ее воля.