Пророки Брэй Либба
Эви очень устала, была напугана, к тому же голова разболелась просто невыносимо. Теперь еще и Джерихо считает ее уродкой. Он совершенно откровенно боялся ее. Она надеялась, что с ним все будет по-другому: ведь он казался таким вдумчивым философом. Очевидно, он ничем не отличается от ограниченных людишек ее маленького родного города. Вне себя от бешенства, она схватила его за похолодевшую руку и положила ладонь поверх его наручных часов.
– Ты прав, я действительно ошибка природы! – выпалила она. Джерихо попытался высвободиться, но Эви со всей силы вцепилась в его часы. – Ну как тебе ощущение, Джерихо? Хочешь, я расскажу тебе все твои самые темные секреты? Всю ту гадкую маленькую ложь, что ты прячешь от остального мира и самого себя?
– Нет! – Он рванулся с такой силой, что чуть не повалился навзничь.
Эви почувствовала разрастающийся ком в горле, к глазам подступили слезы. Она не собиралась развлекать его своими слезами, поэтому просто выбежала из библиотеки и заперлась в ванной.
– Молодец, Фредерик, – проворчал Сэм и поспешил за ней.
Усевшись на пол у двери ванной, Сэм понадеялся, что она может услышать его.
– Куколка, я не буду против, если ты захочешь прочесть все мои секреты до одного. И даже не буду против, если ты заставишь сидеть меня перед этой дверью всю ночь. Да, мои ноги будут против, но что на них обращать внимание – вечно ноют.
Эви ничего не ответила, и Сэм напряженно выдохнул. Он еще никогда не встречал никого со странным даром. Никогда. Получается, теперь их двое. Пара. Пара – это было прекрасно.
– Я считаю, что ты совершенно нормальная. И хочу, чтобы ты об этом знала.
Молчание.
– Можешь не торопиться, куколка. Ты всегда знаешь, где меня найти. Я буду ждать тебя.
С другой стороны двери Эви прижалась лбом к шершавому дереву.
– Спасибо, – едва слышно прошептала она, но Сэм уже ушел.
Страшный человек стоял в темном подполе и слушал шепот дома. Он чувствовал: что-то было не так. Над домом надругались, он был нечист. Придется заново нанести знаки, чтобы восстановить его неприкосновенную чистоту. Освящайте свою плоть и готовьте свои жилища. Святой завет должен соблюдаться.
Страшный Джон снял обрывок пальто Эви, застрявший на краю желоба. Дом зашептал ему с удвоенной силой. Девушка. Девушка совершила это надругательство. Она дорого заплатит за свой проступок. Но сначала следует приготовить дом к завтрашнему жертвоприношению.
Насвистывая старую мелодию, он нащупал ручку секретной двери. Та открылась, и тьма поприветствовала его вздохами и шепотом.
Глава 47
Девятое жертвоприношение
На следующий день детектив Маллой явился по вызову с недовольной миной.
– Я смотрю, бизнес процветает? – Он махнул рукой на толпы посетителей.
– Всего за пару недель забвение сменилось популярностью, – согласился Уилл. Две смущенно хихикающие студентки колледжа подошли к нему за автографом, но он вежливо им отказал. Они сильно расстроились.
Маллой с недовольством наблюдал за этой сценой.
– Вот в этом и проблема.
– Что вы имеете в виду? – удивилась Эви. Она не считала детектива расчетливым, практичным человеком. Было очевидно, что ему неудобно – совершенно непонятно, по какой причине. Разве он не должен был радоваться за друга, у которого после долгого перерыва дела пошли в гору?
Детектив понизил голос до шепота:
– Уилл, люди начали судачить о том, что ты можешь иметь отношение к этим убийствам.
Глаза Уилла удивленно распахнулись.
– Что?
– Какой бред! – возмутилась Эви.
– Понимаю. Но выглядит очень подозрительно – человек, знающий все тонкости оккультных наук, наведший нас на Джейкоба Колла, завоевывает огромную популярность, каждая газета публикует статьи о нем, а его музей становится самым модным местом в городе…
– Я не имею никакого отношения к газетным статьям, уверяю тебя, – отрезал Уилл, и Эви надеялась, что никто не заметит, как густо она покраснела.
– Я просто говорю о том, что, возможно, тебе захочется держаться от всего этого подальше. Оставить всю работу полиции.
– Но мы так близки к разгадке, – возразила Эви. – Мы его обязательно найдем.
Она хотела сказать Маллою, против кого на самом деле они выступают, но это было невозможно. Как они могли признаться в том, что разыскивают призрака? Он посадит их под вечную стражу.
– Уилл, повторяю еще раз как друг, ты отстранен. Возвращайся к преподаванию. Я попробую справиться сам.
Уилл расправил плечи.
– А что, если я скажу «нет»?
– Тогда ты остаешься предоставленным самому себе. Я уже не смогу тебя защитить. – Маллой надел шляпу. – Фитц, не делай глупостей. Нужно знать, когда следует отступить.
– И мы действительно отступим? – спросила Эви после того, как детектив ушел.
– Ни за что в жизни.
Вечером они с Джерихо и Сэмом собрались вчетвером за столом в библиотеке.
– Девятое жертвоприношение, Разрушение Золотого Тельца, – сказала Эви. Она выругалась про себя. – Он где-то в городе, готов нанести следующий удар, а мы понятия не имеем, каков его план.
Она сжала голову руками.
– Не позволяй панике брать верх над здравым смыслом, Эви. Думай. Золотой Телец… – Уилл принялся крутить колесико зажигалки, гася искры свободной ладонью.
– Золото. Деньги, жадность. Уолл-стрит. Банкир или брокер? – предположил Джерихо.
– Золотой дворец в китайском квартале? – уныло предложил Сэм. У него был усталый голос.
– В Библии подразумевается настоящий золотой теленок. Но мы не можем быть уверены в том, что гримуар полностью ориентируется на Библию. Книга Братии – стилизация, сборная солянка, понимаете? – напомнил Уилл.
– Нам придется торчать здесь всю ночь. – Эви тяжело вздохнула.
– Думаю, ночи у нас нет, – ответил Джерихо.
– Вы не ели, – вдруг сказал Уилл. Эви поняла, что он сам проголодался, иначе бы он ничего не сказал. – Я схожу в кулинарию Вольфа на Бродвее, возьму сандвичей с копченой говядиной. Продолжайте работать, я быстро.
– Дай-ка сюда, – сказала Эви и забрала у Джерихо Библию. С того вечера, как Эви призналась, что она – Пророк, они перекинулись лишь парой слов. Ее очень задела реакция Джерихо. Она принялась перечитывать фрагмент Библии снова и снова. У нее в голове вертелась какая-то зацепка, но Эви никак не могла за нее ухватиться.
– Поклонение ложным богам. Поклонение ложным богам… – Отгадка уже складывалась в ее голове. – А как его имя… – Она замолчала и принялась энергично листать Библию, нашла нужное место и подчеркнула его пальцем. – Баал, – произнесла она. – Поклонение Баалу. О Боже…
– В чем дело, куколка? – спросил Сэм.
– Я знаю, где произойдет следующее преступление, – объявила Эви, хватая шляпу и пальто.
– Куда мы направляемся?
– В театр «Глобус»! – воскликнула Эви.
– А что в «Глобусе»? – недоумевал Джерихо.
– Шоу Зигфелда, – сказал Сэм и поспешил за Эви.
Глава 48
Маленькая Бетти Сью Боуэрс
Тета сидела в гримерке перед зеркалом и снимала макияж с помощью кольдкрема. Зеркала были завешаны шарфами и боа. Костюмер уже убрала сценические костюмы – девушки выскакивали из них с умопомрачительной скоростью, спеша к своим воздыхателям, поклонникам или бойфрендам-маклерам. Театр опустел, и Тета осталась в одиночестве. Ей всегда нравилась атмосфера пустого театра.
Тете было шесть, когда она впервые выступила в Пеории, штат Иллинойс, как маленькая Бетти Сью Боуэрс. На ней было трогательное пышное платье с передником цветов американского флага и серебряные блестящие туфли для чечетки. Она танцевала и пела «Боже, благослови Америку», а властная мачеха стояла за кулисами и проговаривала каждое слово песни. Зрители были очарованы и звали ее «Кудрявая шалунья» и «Куколка Бетти». Скоро она выступала по контракту с сетью «Орфеум» по всему Среднему Западу. Тета ненавидела водевиль, нудную работу, продуваемые сквозняком каморки за сценой, истекающих слюной «дядюшек», которые просили ее посидеть у них на коленях. Изнурительные турне по стране, чахлые городишки с умирающими театрами. Каждый вечер миссис Боуэрс накручивала ее волосы на бигуди и шлепала Тету расческой, приговаривая: «Не смей их испортить». Она боялась спать, боялась испортить кудряшки и получить более сильную взбучку с утра. Она никогда не училась в школе. У нее ни разу не было вечеринки по случаю дня рождения и не появилось настоящих друзей.
Когда Тете исполнилось четырнадцать, стало очевидно, что она больше не может быть «Кудрявой шалуньей». Она обзавелась женственной фигурой, длинными умопомрачительными ногами и пухлыми, чувственными губами. Тета больше не могла играть милую девочку, но была слишком юна для более двусмысленных и откровенных ролей. Она рисковала остаться без работы. Они подписали месячный контракт в мюзик-холле Канзаса, когда Тета познакомилась с красивым продавцом газировки по имени Рой. Она бежала с ним пару недель спустя. Это оказалось даже большей ошибкой, чем жизнь с миссис Боуэрс. Сначала ей казалось, что Рой ее защищает. Но вскоре он стал просто одержимым и пытался контролировать все: что она надевает, куда идет и с кем видится. Как-то раз он запер ее в ванной на целую ночь, перед тем как уйти гулять с друзьями. Тета взломала замок шпилькой, вылезла из окна второго этажа и сбежала. Рою это не понравилось. Ему это очень не понравилось.
На следующее утро, сверкая свежим синяком под глазом и разбитой губой, Тета попыталась вернуться домой. Она стояла на крыльце пансиона со своим маленьким тканым чемоданчиком в руках. От слез больно щипало раненый рот.
– Мама, пожалуйста! Прости меня, – взмолилась она.
– Ты заварила эту кашу, Бетти Сью, тебе ее и расхлебывать, – Миссис Боуэрс захлопнула дверь у нее перед носом.
Тета попыталась быть такой, какой должна быть хорошая жена, но Рой выходил из себя по любому поводу. Чулки сидели на ней косо. Тосты были пересушены. Ее длинные волосы, густые, как ворс у щетки, не лежали, как у порядочной леди, и делали ее похожей на «дикую индейскую скво». В доме было недостаточно чисто. Если ей не удавалось достать лучшего куска в лавке мясника, она была плохой хозяйкой. А если Тета приносила хороший стейк – что ж, значит, она флиртовала с продавцом. Шлепок мачехиной расчески был ничем по сравнению с тяжелой рукой Роя. Хуже всего приходилось ночью. Сжав зубы до такой степени, что скулы немели, она смотрела в потолок и ждала, пока все кончится. Как-то раз она попыталась получить роль в мюзик-холле, но Рой ей запретил. В моду стали входить кино, театры, и мюзик-холлы стали переоборудовать для кинопоказов. Дни водевилей пришли к концу. Иногда, когда Рой пропадал на работе, жар от столовой на нижнем этаже раскалял пол квартиры и весь воздух пропитывался послеполуденным солнцем, Тета раздевалась до комбинации, скатывала в сторону ковры и танцевала под звуки радио, представляя себя знаменитой танцовщицей Жозефиной Бейкер на сцене кабаре «Фоли-Бержер». Силу ее фантазий питало не слепое вожделение и изменчивая любовь публики. Скорее, это было чувство абсолютной свободы. Она танцевала, потому что могла это делать, потому что любила это делать и потому, что ее никто не принуждал.
– Как ты можешь обращаться вот так со мной? – пела она своим хрипловатым голосом, одной рукой держась за изящный изгиб талии, а другую протягивая вверх, будто пытаясь достать звезду с неба или проделать в нем дыру и сбежать из ненавистного мира. Стоял душный, жаркий день в прерии, и Тета полностью растворилась в танце, подпевая радио (обращайся со мной нормально или оставь в покое) и с наслаждением двигаясь, ощущая себя хозяйкой собственного тела – ее рук и ног, ее бедер – ее, и только ее, – и потому не услышала поворота ключа Роя в замке.
– Ну и ну, что это за картина? – угрожающе прорычал он. Ахнув, Тета обернулась и увидела Роя, занимавшего почти весь дверной проем своей мускулистой фигурой. Его грудь слегка подалась вперед, а рука замерла, зацепившись за косяк, как мощная рогатка, готовая вот-вот сорваться. – Вот как ты проводишь время, пока я на работе?
Он пришел в стельку пьяный и очень злой. Тета лихорадочно думала, какие использовать уловки, уговоры и обещания, чтобы отвлечь его от злобных мыслей и в итоге не оказаться побитой.
– Хочешь, я приготовлю тебе ужин, Рой? Присядь, отдохни, а я пока сделаю тебе сандвич, – робко сказала она, надеясь, что в ее голосе не чувствуется отчаяние.
– Сандвич? Это так ты себе представляешь домашнюю еду?! – закричал он.
У нее не было выбора. Не важно, кричала она или плакала – ничего не менялось. Она уже делала так много раз. Никто не приходил, чтобы помочь ей. Занавески задергивались, и лица отворачивались от ее несчастья. Так было принято в большом городе. Она научилась терпеть молча. Так его издевательства длились меньше.
Пальцы Роя проскользнули сквозь ее волосы, будто со страстной лаской любовника, но никакой любви не было в болезненном до слез резком рывке, вынуждавшем ее склониться вниз и следовать за ним, как собаку, идущую у ног хозяина. Первая пощечина была только предупреждением. Щеку стало жечь.
– Хочешь танцевать? А? – Пощечина. – Мне нравится танцевать. – Еще пощечина. – Ну, давай станцуем. Я хочу потанцевать со своей девочкой.
Он толкнул ее на кровать и здоровенной ладонью пригвоздил обе ее руки над головой. Тета сдержала вопль, когда он разорвал тонкую комбинацию, и еще раз, когда на нее посыпались удары, пока не стали кровоточить губы и не зазвенело в ушах. Потом он грубым рывком раздвинул ее ноги, и ей оставалось только глотать собственную кровь. Металлический привкус во рту мешался с ее страхом.
Чувство безысходности вызвало какое-то новое, неизвестное движение в самой глубине ее сердца, движение, которое она не могла контролировать. Тета ощутила, как ее руки становятся все теплее и теплее и тело раскаляется. Она хорошо запомнила выражение на лице Роя: как в ужасе раскрываются его глаза и отвисает челюсть, как он начинает страшно вопить.
В тот момент Тета крепко зажмурилась. Дальнейшее она помнила плохо, будто механик вырезал часть пленки в кинофильме. Поезд, затем еще один поезд, Нью-Йорк, она вся грязная, измотанная, умирающая с голоду, спит на уличных скамейках, прячется в женском туалете на вокзале, отогревается в картинных галереях, пока ее не начинают выгонять. Ночью она крала бутылки с молоком с крылец домов. Иногда с трудом удавалось отделаться от мужчин с хищными взглядами, преследовавших ее на улице или глядящих из медленно проезжающих автомобилей. Неизвестно, куда бы все зашло, если бы в один из дней она не увидела Генри, сидящего за столиком рядом с автоматом «Хорн и Хаддарт» на Шестой авеню. Он что-то строчил на оберточной бумаге и был совершенно не заинтересован лежащим перед ним сандвичем. Тета почти падала в обморок от голода. Она стала топтаться неподалеку, надеясь потом разживиться объедками, как вдруг Генри, не говоря ни слова, пододвинул ей половинку сандвича. Сначала Тета колебалась – она уже успела усвоить ряд уличных истин, например, не брать еду из рук незнакомца, – но животный голод победил. Она набросилась на сандвич с такой жадностью, что подавилась, и ее едва не вырвало. Все еще не говоря ни слова, Генри встал, подошел к автомату, опустил в него еще пару медяков и дождался, пока выплывет поднос. С этим подносом он вернулся к столу и поставил перед Тетой рисовый пудинг и пакет молока. Затем он молча наблюдал за тем, как она с точностью автомата аккуратно кладет кусочки пудинга в рот и приканчивает пакет молока четырьмя огромными глотками, не обращая внимания, когда оно стекает двумя белыми ручейками по ее грязному подбородку. После этого Тета села прямо, как кукла со стеклянными глазами, счастливая, сытая до тошноты и абсолютно равнодушная к окружающему миру.
– Как поживаешь? Меня зовут Генри Бартоломью Дюбуа Четвертый, – звучно и слащаво, как песню, произнес Генри и протянул ей руку. Таких аристократических, холеных пальцев Тета еще не видела в своей жизни. Все в нем было прозрачным и белесым: длинные светло-русые волосы, пушистые брови, даже шикарные тяжелые ресницы, из-за которых его миндалевидные светло-карие глаза постоянно казались сонными. Легкая вуаль из веснушек на руках, скулах и носе, которая проявлялась только на сильном солнце. Даже губы, вечно сложенные в забавной ухмылке, были всего на оттенок темнее кожи. Люди бы смотрели прямо сквозь него, если бы не вызывающая одежда: пара твидовых брюк на подтяжках, расстегнутый щегольской жилет поверх белоснежной рубашки для смокинга, а на голове красовалась лихо заломленная соломенная шляпа с легкомысленной красно-синей лентой.
– Бетти, – смущенно сказала она и слегка пожала его пальцы.
Генри капризно вздернул подбородок и оценивающе посмотрел на нее сверху вниз.
– Какое скучное имя для такой яркой, интересной девушки!
Она с трудом держала глаза открытыми. Ее клонило в сон.
– Тебе есть, где переночевать? – тихо спросил Генри.
Тета, подскочив на месте, схватилась за нож.
– Только попробуй как-нибудь пошалить, приятель, и ты очень пожалеешь.
– После всего, что было в моей жизни, мне бы не хотелось так пошло погибнуть с кухонным ножом в сердце, – сказал Генри так буднично, будто обсуждал с ней цены на молоко. – Уверяю тебя, Бетти, я джентльмен и человек слова.
Тета так устала. Голод будто выступал затычкой в сосуде, в котором до этого сдерживались все ее эмоции, а теперь ее выдернули. Она принялась тихо плакать.
– Вот и хорошо, милочка. Пойдем со мной.
Позже Генри рассказал ей, что никогда еще не видел, чтобы такая красивая девушка так горько плакала.
Тета проследовала за Генри на площадь Святого Марка, в его однокомнатную квартирку с протекающей крышей. Там он вручил ей подушку и одеяло. Она, все еще полная недоверия, прижала их к себе, а Генри взял хлипкий стул и сел за старое пианино у окна. Принявшись напевать что-то вполголоса, он начал делать пометки на исписанных обрывках бумаги, покрытых кляксами.
– Можешь остаться, если хочешь, – сказал он, не поднимая на нее глаз. – Ко мне не приходит уборщица, и трубы текут, общую ванную в конце коридора я делю с еще десятью очень экстравагантными людьми. Зимой здесь холодно, как в Арктике, а летом можно изжариться живьем. Не намного лучше, чем на улице. Но я тебе все равно рад.
Она опасалась, что Генри потребует расплаты за свое гостеприимство, но он ничего не предпринимал. Тета проспала всю ночь и половину дня. Проснувшись, она обнаружила пончик на щербатой тарелке и рядом с ним хрупкую ромашку в пустой бутылке из-под молока. Рядом стояла записка.
«Надеюсь, ты хорошо спала. Я бы попросил тебя не красть, но красть здесь нечего.
Можешь оставаться здесь столько, сколько тебе захочется.
Искренне твой,
Генри Дюбуа Четвертый».
Тете больше некуда было идти, поэтому она съела пончик и помыла за собой тарелку. Потом перемыла всю грязную посуду и расставила ее в шкафу. Вернувшись домой, Генри оказался в такой чистой комнате, что не поверил глазам, вышел и зашел еще раз – он подумал, что мог ошибиться квартирой.
– Тебя ведь на самом деле не Белоснежка зовут? – с хитрецой спросил он.
Они съели большую миску лапши из кафе внизу и проговорили до поздней ночи.
Именно Генри уговорил ее подстричь волосы. Рука об руку они пошли в парикмахерскую на Блэкер-стрит. Тета надела вещи Генри.
В кресло парикмахера она села с абсолютно прямой спиной и глядела вперед себя немигающим взглядом, пока ножницы обрезали ее толстые локоны. Волосы сыпались блестящим дождем на пол вокруг нее. Тета чувствовала, как ее голова становится все легче и легче, словно она избавлялась от бремени прошлого, страхов и тяжелых мыслей. Когда парикмахер развернул ее лицом к зеркалу, рот Теты раскрылся в восторженном «О». Она аккуратно, будто не веря глазам, провела пальцами по своей шелковой открытой шее, стряхивая крошечные обрезки волос, и коснулась коротко остриженного затылка, где ножка каре в стиле Луизы Брукс формировала дерзкую «V». В зеркало она увидела, как Генри закусил губу.
– На что ты так вылупился, пианист? Никогда раньше не видел флэппера? – И она кокетливо ему подмигнула.
– Ты самая красивая девушка на этой улице, – ответил он. Тета подождала, пока он поцелует ее, но этого почему-то не произошло, и она почувствовала странную смесь облегчения с разочарованием.
Они обмывали ее новую прическу в богемном ночном клубе в Гринвич-виллидж, где, спрятавшись от осуждающих взглядов, красивые молодые люди танцевали друг с другом, грудь к груди, держались за руки или обменивались страстными взглядами через столы, украшенные статуэтками обнаженных мужчин в античном стиле. Тета слыхала о том, что подобные заведения существуют, как и о том, что есть мужчины, любящие других мужчин – «гомики», как презрительно называла их миссис Боуэрс. В этот момент Тета обычно чувствовала, как ее щеки заливает краска стыда из-за грубого слова. Тем не менее раньше она никогда не была в подобном месте и думала, что ей не будут рады, но она сильно ошибалась.
Генри сидел, вальяжно откинувшись на стуле, и сквозь полутьму клуба смотрел на сцену, время от времени косясь на сидевшего по соседству симпатичного темноволосого парня. Тот иногда робко оглядывался, но тут же смущенно отворачивался. И тут Тету осенило.
– Дружище, я в теме, – сказала она.
С шиком настоящей актрисы она подплыла к темноволосому парню и присела рядом с ним.
– Мой друг Генри скоро станет вторым Джорджем Гершвином. Вам стоило бы пригласить его на танец до того, как он прославится.
Уже позже они все сидели на огромной плюшевой софе: Тета – по правую руку от Генри, темноволосый парень – по левую. Им составили компанию два студента из Нью-Джерси и моряк из Кентукки. Они пили, смеялись, болтали без умолку, распевали песни и меряли галстуки друг друга. Затем решили придумать Тете новое имя, поскольку, как Генри объявил, она совершенно не похожа на Бетти. Все принялись перебирать имена, от самых гламурных – Глория, Хедвиг, Натали, Шарлотта – до глупых – Мацзян, Руби Валентино, Мэри-Мотыга.
– Может быть, просто – Сигма Хи? – предложил один из студентов, и они дружно сложились от смеха.
– Это ужасно, – простонал Генри в перерыве между приступами хохота. Даже его бледные щеки слегка порозовели. Он стал похож на расхулиганившегося церковного служку.
– Альфа Бета! Дельта Эпсилон! Фи Бета Каппа! Дельта Тета!
– Секундочку, повторите последнее, – попросила Тета.
– Тета, – сказал один из студентов. Остальные парни повторили его вслух. Их переполняло пьяное веселое счастье.
– Тета, – проговорила она. Ей нравилось ощущение этого имени на языке. – Буду Тетой.
Она настояла на том, чтобы выбрать фамилию Найт[62] – так она чувствовала себя сильнее и отважнее. Это имя звенело, как броня, чтобы она могла постоять за себя в своей новой жизни.
– За мисс Тету Найт, – объявили парни, и Тета осушила бокал до дна. Смеясь, они танцевали в кругу света шикарной люстры, и Тета не хотела, чтобы ночь заканчивалась.
Спустя неделю Тета разбудила Генри так рано, что полоска рассвета была еще бледно-голубым намеком на горизонте. Она была отекшая, опухшая от слез, с зареванными щеками. Прошло уже два месяца с тех пор, как она сбежала из Канзаса, оставив Роя, с тех пор, как он в последний раз причинил ей боль.
Генри приподнялся на локтях и заговорил хриплым ото сна голосом:
– Что стряслось, милая?
Она выложила ему все, что произошло в Канзасе, умудрившись не заплакать до самого конца. Все эти дни она испытывала такое потрясающее облегчение, будто тонула в разбушевавшейся, мутной от наводнения реке, но ее спасли, вытащили на берег и согрели у костра под сухим одеялом. Но теперь она проснулась и обнаружила, что река поднялась до самых берегов и снова утягивает ее в свой грязный поток.
Генри спокойно и внимательно выслушал весь ее рассказ до конца. Когда Тета замолчала, он прижал ее к груди.
– Если ты захочешь, я женюсь на тебе.
Она поцеловала его пальцы и прижала их к своему лицу.
– Я не могу оставить этого ребенка, Генри.
Он задумчиво кивнул.
– Кажется, я знаю кое-кого, кто в состоянии нам помочь.
Он произнес это волшебное слово – нам. Тета вдруг поняла, что больше они никогда не разлучатся, будто всю жизнь и были такими – двумя половинками одного яблока, лучшими друзьями.
Вскоре у них появились адрес и имя человека, накорябанные на мятой бумажке, которую Тета напряженно сжимала в ладони. Шел дождь, когда они приехали к обшарпанному зданию, перед которым нервно расхаживали и курили двое мужчин, и потом поднялись, как на Голгофу, по пяти пролетам крутой лестницы, мимо дверей, за которыми плакали дети. По темному коридору поднималась нестерпимая вонь жареной рыбы, от которой неприятно переворачивалось в желудке, и Тета сделала над собой усилие, чтобы ее не стошнило. Наконец они оказались на верхнем этаже и постучали в простую коричневую дверь, из-за которой шел едкий запах «Лизола». Жилистый человек проводил их в грязную комнату ожидания, все три стула в которой оказались разными. Направо виднелась ванная с корытом, заполненным красноватой от крови водой и использованными скальпелями на бортике. За занавеской стонала какая-то женщина. Тета схватила Генри за руку и так сжала ее, будто хотела сломать. Жилистый мужчина указал ей на койку, покрытую пожелтевшей простыней, и попросил раздеться и прилечь. Женщина за занавеской снова закричала, и Тета не выдержала. Она кубарем сбежала по лестнице и вылетела на улицу, под дождь, не обращая внимания, как мокнет ее платье.
– Ничего страшного, – сказал Генри, когда с трудом догнал ее. Он едва переводил дыхание. – Мы найдем деньги.
Он продал свое пианино и нашел другого доктора, дорогого, но безопасного. После того как дело было сделано, Тета без сил лежала в постели Генри и, не обращая внимания на судороги и лихорадки от эфира, клялась ему, что раздобудет новое пианино, даже если это станет последним, что она сможет сделать. Генри взял ее за руку, и Тета провалилась в забытье. Спустя две недели Тета получила работу – танцовщицы в «Фоллиз». Она солгала о своем имени, происхождении и возрасте, но ей все поверили. Вот почему она любила большой город – тут каждый мог стать тем, кем хотел. Когда их штатный пианист ушел играть в другой клуб, она предложила им нанять Генри. У них появились деньги, они смогли снять квартиру в Беннингтоне, назвавшись братом и сестрой – это было смешно, стоило только взглянуть на них. Внешне они были разными настолько, насколько похожими были их души. И каждую неделю Тета неизменно клала по доллару в старую кофейную банку с надписью «на пианино для Генри».
Она искренне считала, что так будет продолжаться вечно: они с Генри не будут принадлежать никому, кроме друг друга, и смогут наслаждаться вечной свободой. Тета не рассчитывала, что встретит Мемфиса. Дело было даже не в том, что им снился один и тот же странный символ, хотя это было важным признаком. Дело было в самом Мемфисе. Он был такой добрый, сильный и красивый. Рядом с ним она обретала надежду на лучшее, хотя даже мысль о совместной жизни с ним была абсолютно безнадежной. Если Фло об этом узнает, ее выкинут из шоу.
Дэйзи забыла на своем столике пару рубиновых сережек – вероятно, подарок от влюбленного биржевого маклера или ее карманного театрального критика. У Теты мелькнула мысль продать их в ломбард и подкинуть деньги в сиротский приют, чтобы преподать этой фривольной избалованной корове урок о том, что следует беречь вещи. Но она не стала их трогать и просто выключила свет в гримерке, оставшись в полумраке аварийных лампочек. Она уже дошла до кулис, как вдруг услышала странное насвистывание и остановилась, как вкопанная.
– Валли! Это ты? – У нее испуганно забилось сердце.
Свист прекратился, но никто ей не ответил.
Тета зашагала быстрее. Если какой-то идиот решил над ней пошутить, вероятно, у него есть во рту лишние зубы – удар у Теты был точный. Аккуратно свесив ноги с края сцены, Тета неслышно соскользнула в первый ряд зрительного зала. И услышала его снова – веселое насвистывание откуда-то из темной глубины театра. Она пожалела о том, что выключила свет.
– Кто здесь? – крикнула она. – Если это ты, Дэйзи, клянусь, ты в жизни больше не сможешь танцевать, потому что я переломаю тебе ноги!
Свист не прекращался, и Тета не могла понять, откуда он исходит. Казалось, будто он раздается со всех сторон. Она пустилась бегом по правому ряду, больно стукнувшись о ручку кресла в темноте, но не остановилась и с размаху налетела на двери зрительного зала – и обнаружила, что они заперты.
Откуда идет этот чертов свист? Она стала медленно красться вдоль рядов, глядя в сторону балконов. Там вдруг включился прожектор и ударил светом прямо ей в глаза. Ослепнув на мгновение, смаргивая черные точки, Тета развернулась и побежала к гримерке, а ей вслед снова раздалось насвистывание. Каждая дверь была распахнута, и она осторожно двинулась вперед, опасаясь, что страшный любитель художественного свиста может выскочить из-за любой из них. Сейчас она всерьез начала бояться и вдруг почувствовала, как стала зудеть и нагреваться кожа.
– Нет, – шепнула она. – Не надо.
В конце коридора мелькнул свет, распахнулась дверь. Она бросилась туда. Ее пальцы будто горели огнем.
Свист стал громче, и Тета поняла, что теперь он позади нее. Аварийные лампочки принимались мигать и отключаться, когда она их миновала. Тета оступилась и рухнула на колени, сжав зубы от боли. Когда она оперлась рукой о стену, то почувствовала, как дерево раскаляется и поддается под ее ладонью. Выдохнув, Тета оттолкнулась от стены и из последних сил бросилась к двери. Дверь, дверь, дверь… Входная дверь, ее путь к спасению, билет на свободу. Дверь, которая сейчас оказалась запертой.
Глава 49
Тот, кто работает двумя руками
Мемфис проснулся от странного, тревожного ощущения: что-то случилось. Повернув голову, он увидел, что постель Исайи пуста, тут же вскочил и тихо прокрался по дому. Сердце испуганно стучало у него в груди. Мемфис проверил кухню и ванную. Октавия мирно посапывала в своей кровати, и он постарался не разбудить ее. Затем выглянул в окно гостиной и увидел, что его младший брат в пижаме стоит в холодном саду. Он бросился к нему.
– Исайя, ты что тут делаешь? – Он встряхнул его за плечи. Исайя был совсем холодный.
– Разговаривал с Гэбриэлом. – Мальчик стучал зубами от холода. Он смотрел перед собой невидящими глазами, находясь в трансе. – Мемфис, брат, – прошептал он. – Шторм надвигается. Шторм надвигается…
– Что, ради всего святого, здесь происходит? – из дома выглянула Октавия в ночной рубашке. – Что вы делаете в саду посреди ночи?
– Исайе приснился кошмар. Ну же, снеговик, просыпайся!
– И девятое жертвоприношение стало приношением тлена и греха… – проговорил Исайя. У него закатились глаза и стал дергаться рот.
Октавия в ужасе закрыла рот рукой.
– Господи Иисусе. Мемфис, помоги мне занести его внутрь.
Они отнесли бьющегося в судорогах Исайю в дом и положили на кровать. Октавия рухнула на колени перед кроватью, одну руку положив мальчику на лоб, другой схватившись за сердце.
– На колени, Мемфис Джон! Помолись со мной. Мы изгоним дьявола из этого ребенка.
– В Исайе нет дьявола! – воскликнул Мемфис.
– Они идут, брат… – шепнул Исайя, и его поразила новая волна судорог.
Мемфис с ужасом смотрел на все происходящее в спальне. Его лучший друг погиб страшной смертью. Его брата одолевают видения. Его мать слегла в могилу и теперь приходит к нему во сне. Отец уехал прочь и уже не вернется назад. Мемфис устал от всего этого. Ему хотелось забрать с собой Тету и сбежать прочь из этого ужасного мира.
– …Он покоит меня на злачных пажитях, – пылко молилась Октавия. – И водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды… Куда ты идешь, Мемфис Джон?
– Прочь отсюда! – прорычал он, набросил пальто поверх пижамы, сунул босые ноги в ботинки и бросился вон из дома, ведомый слепой яростью. Опустился густой туман, он окутал фонари зыбкой вуалью и превратил весь Гарлем в призрачный город. Редкие человеческие силуэты мелькали в нем подобно теням. Мемфис развернулся и пошел в центр.
Почему все это происходит? Что, если Исайю поразила та же болезнь, что и маму? Они даже не подозревали, насколько все плохо, пока не стало слишком поздно. Может быть, это было предупреждение? Он вспомнил слова сестры Уолкер: что Исайя, как радио, улавливает все сигналы. На какую волну он настроился теперь, и как сделать так, чтобы все это прекратилось?
Он пришел в себя только перед кладбищем «Тринити». Раскрытая калитка скрипела на ветру. Почему она не заперта? Дорогу вдруг перебежала черная кошка, и Мемфис испуганно зашикал на нее:
– Пшла! Прочь!
Он поежился: непонятно почему, резко похолодало. Дело было не в ветре – вся природа замерла без единого движения. Не качались ветви деревьев, и ни одного листочка не дрогнуло. Мемфис почувствовал, как у него по рукам и шее пробежали мурашки. Ему почему-то захотелось бегом броситься домой, забиться в угол кровати и с головой укрыться одеялом.
– Кар-р! – на голой ветви засохшего дерева сидел ворон и смотрел на него.
– Оставь меня в покое! – крикнул ему Мемфис.
И тут он увидел силуэт человека, стоявшего посреди кладбища в тумане. Он не шевелился, а просто стоял на месте.
– Мемфис…
Голос был резкий и шершавый, как шелест сухих листьев в канаве. Мемфис стоял, не шевелясь, если не считать его дрожавших коленей. Его дыхание выходило прерывистой паровой азбукой Морзе. Он попытался заговорить, но пересохший язык будто прилип к небу.
– Гэйб?
Фигура поманила его к себе.
– Брат…
Ворон снова каркнул, и Мемфис засмеялся от ужаса. Он совершенно точно сходил с ума – вот в чем было дело. Он уснул, видел какой-то страшный кошмар и попросту не мог проснуться. С чувством полной обреченности Мемфис последовал за призрачной фигурой в глубь окутанного туманом кладбища и оказался у мавзолея, где убийца распял Гэйба в тот страшный день. Друг стоял перед ним в том самом костюме, в котором его похоронили. От его лица исходило легкое мерцание, и весь он слегка светился по краям, фосфоресцировал, как редкая глубоководная рыба, по ошибке заплывшая на мель. Мемфис услышал звук, долгий и пронзительный, как самая высокая нота трубы. Он разрывал его уши и проникал в самое сердце, заставляя его биться, как загнанного зверя. Силы оставили Мемфиса, и он рухнул на холодную землю, не в состоянии пошевелиться. Силуэт Гэйба перед его глазами стал мерцать и меняться, проходя разные фазы: его преданный друг, смеющийся дьявол, полуразложившаяся мертвая маска, по которой ползают опарыши, веки зашиты, и нет языка.
Раздался голос Гэйба, нечеткий, утомленный, словно дававшиеся с трудом слова были последними, какие он мог вымолвить:
– На перекрестке тебя заставят сделать страшный выбор, брат. Бойся того, кто может работать двумя руками. Не позволяй оку увидеть тебя…
Мемфис забился в судороге. Звук трубы достиг такой неправдоподобной высоты, что ему хотелось вопить от боли в ушах. Туман окутал Гэйба мерцающей мантией, и последнее, что Мемфис услышал перед тем, как потерять сознание, были слова друга:
– Шторм надвигается… Все будут нужны…
Сестра Уолкер сидела за кухонным столом в ночной рубашке, с головой, повязанной шарфом, перед нетронутой чашкой кофе и внимательно слушала рассказ Мемфиса о погибшем друге. Пока он испуганно и сбивчиво рассказывал свою фантастическую историю, она хранила невозмутимое молчание: с самых слов о предсказании Исайи и до происшествия на кладбище «Тринити». Ни один мускул на ее лице не дрогнул и тогда, когда Мемфис рассказал о предупреждении Гэйба – что надвигается шторм – и о том, что он растворился в тумане. Когда Мемфис закончил, сначала ему ответили только монотонное тиканье часов на кухне и робкий молочный свет раннего утра в окне.
Наконец сестра Уолкер заговорила:
– Мемфис, я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно. У тебя шок. Я не знаю, что на самом деле случилось на кладбище, но прошу до поры до времени сохранить эту тайну между нами. Никому не рассказывай. Никому – ты меня понял?
Мемфис так устал, что смог только кивнуть.
– Что касается Исайи, я на некоторое время прекращу с ним работать, пока ему не станет лучше. А когда он снова появится, мы будем заниматься только арифметикой, и ничем больше.
– Исайе это не понравится, – глухо сказал Мемфис.
– С этим уже я разберусь. – Она зашлась в приступе болезненного кашля и сунула в рот таблетку. Потом с материнской заботой накинула Мемфису на плечи пальто. Он почувствовал, как где-то в самой глубине его горла зарождается плач.
– А теперь иди домой, Мемфис. Тебе надо отдохнуть.
Стоя на пороге, она смотрела в спину Мемфису, уныло плетущемуся домой. Сегодня кашель был очень сильным – от недостатка сна. Чашка горячего чая и лекарство сделают свое дело. У нее не было противоядия от того, что грозило произойти со всеми ними, – только чувство глубокого, неотвратимого ужаса перед тем безымянным, что распростерло свои необъятные крылья над землей, грозя утопить всех в непроглядной тени.
Глава 50
Ложные боги
Машина с визгом затормозила перед театром «Глобус», и Эви выскочила из нее практически на ходу, бросившись к входным дверям. Они не поддались.
– Заперто! – в отчаянии закричала она.
– Служебный вход! – ответил Джерихо. Он обежал здание кругом, Сэм и Эви последовали за ним. Дверь служебного входа была распахнута. Медная ручка почему-то оплавилась до состояния бесформенного кома, а древесина почернела.
Рискуя споткнуться и упасть в темноте, Эви побежала по темному проходу, мимо гримерки, мутно поблескивающей зеркалами.
– Джерихо! – окликнула она. – Сэм?
– Я тут! – Сэм выскочил из-за двери, как чертик из табакерки, и Эви испуганно вскрикнула.
На сцене горели прожекторы, и, подойдя ближе, Эви поняла, что там произошел какой-то страшный спектакль. Увидев подсвеченную лестницу из номера с Баалом, она схватилась за сердце.
– Тета? – робко спросила она. Ответа не последовало.
Эви поднялась на сцену. Загородив глаза от слепящего света софитов, она подошла к алтарю на вершине лестницы. Место было усыпано радужными отражениями миллионов блесток на сценическом костюме бездыханной девушки, лежавшей на алтаре.
– Сэм! Джерихо! – закричала Эви и бросилась вверх по лестнице. Увидев тело, она схватилась рукой за поручни, чтобы не упасть.
– Это она? – крикнул Сэм, поднимаясь к ней.
– Нет, – тихо сказала Эви. По алтарю рассыпались белые локоны.