Широкий Дол Грегори Филиппа

– Добрый день, мисс Беатрис, – проскрипела она. – Как вы добры! Спасибо, что зашли навестить бедную старуху.

– Я зашла, чтобы не просто навестить вас, – бодрым тоном сообщила я, – а сказать, что посылаю за нашим новым врачом, доктором МакЭндрю. Он шотландец. Я слышала, он особенно хорошо справляется с заболеваниями груди. Вот он приедет, осмотрит вас и начнет лечение.

Ее глаза вспыхнули энтузиазмом.

– Вот бы хорошо! – воскликнула она. – Уж я об этом докторе наслышана! И все о нем хорошо отзываются.

– А вы знаете об особенностях того лечения, которое он применяет? – спросила я. – Для начала он использует чудесную диету для похудания, и это, как говорят, дает отличные результаты.

– Нет. А что такое «диета»? – спросила старуха, не подозревая, что попалась в ловушку.

– Он называет это «заморить инфекцию голодом», – сказала я, глядя на нее невинными честными глазами. – В первый день вам ничего не дают есть, кроме горячей воды; во второй день можно съесть одну ложку – не больше! – жидкой каши и сколько угодно выпить горячей воды. На третий день снова разрешается только вода, а на четвертый – вода и еще одна ложка каши. И такую диету следует соблюдать до тех пор, пока вы не выздоровеете. Говорят, этот метод осечек не дает.

Я ободряюще улыбнулась, про себя прося прощения у неизвестного мне молодого врача, чью репутацию я так безжалостно скомпрометировала. Я и сама уже слышала, что врач он превосходный. Его приглашали в основном в богатые дворянские семьи, но было известно, что он не отказывает и беднякам, а в особо сложных случаях оказывает им услуги бесплатно. Ничего, добрый доктор как-нибудь переживет мою наглую ложь, ведь все равно никто, кроме этой глупой старухи, такой чепухе не поверит. Впрочем, моя цель была достигнута: миссис Ходгет пришла в ужас и с недоверием уставилась на меня, нервно перебирая краешек одеяла пухлыми пальцами.

– Ну, я не знаю, мисс Беатрис… – с сомнением промямлила она, – только вряд ли это правильно – так мало есть, когда болеешь.

– Да нет, это как раз совершенно правильно, – уверенно возразила я и обернулась, поскольку в дверях как раз показалась Сара Ходгет, притащившая за несколько миль из привратницкой целую миску рагу и буханку свежего хлеба с хрустящей корочкой, завернутую в безупречно чистое полотенце. Когда она все это достала из своей корзины с крышкой и не-опрятное жилище старухи наполнилось чудесным густым ароматом кроличьего рагу, глаза миссис Ходгет алчно блеснули.

– Мисс Беатрис! – воскликнула Сара, делая книксен и тепло мне улыбаясь – я всегда была ее любимицей. – Как это мило с вашей стороны, что вы заглянули к маме! Она у нас так расхворалась!

– Ничего, она скоро поправится, – уверенно заявила я, – если будет следовать особой ограничительной диете доктора МакЭндрю. Собственно, можно начать прямо сейчас, верно, миссис Ходгет? Итак, Сара, вы можете отнести свое чудесное рагу домой, где, осмелюсь сказать, оно точно не пропадет!

– Но ведь лечение можно начать и с завтрашнего дня! – в отчаянии воскликнула миссис Ходгет, опасаясь, что горячий обед, принесенный ее невесткой, ей уже не достанется.

– Нет, лучше прямо сегодня, – решительно возразила я. – Или, может, вы чувствуете, что уже начинаете выздоравливать?

Глупая старуха ухватилась за эту соломинку с явным вздохом облегчения.

– Да, сегодня я, пожалуй, немного покрепче, – сказала она. – Наверно, и впрямь выздоравливать начинаю.

– В таком случае вам нужно побольше двигаться, – все тем же решительным тоном продолжала я, протягивая ей руку и буквально вытаскивая ее из постели. – А Сара пусть спокойно идет домой и приготовит вам местечко за общим столом, а вы потихоньку прогуляетесь до их сторожки и пообедаете вместе с ними.

– Под снегом-то? – прокаркала старуха, словно прикосновение снежинок может подействовать на нее как отрава. Но я уже заметила возле входной двери пару крепких кожаных башмаков, а также висевшую на крючке теплую шаль и теплый чепец.

– Да, – невозмутимо заявила я, – и под снегом прогуляться очень даже неплохо. Либо упражнения и прогулки, миссис Ходгет, либо особая диета – только это и может вам помочь. Мы все так дорожим вами и так вас уважаем, что ни в коем случае не хотели бы рисковать вашим здоровьем.

Миссис Ходгет улыбнулась, услышав это, но тут же снова нахмурилась: выбор-то был нелегкий. Она еще немного поворчала и сдалась, а я ушла, оставив Сару, которая как раз принялась кутать старую чертовку, чтобы та смогла выйти на улицу. Страшно довольная собой, я отвязала Соррела, понимая, что оказала Ходгетам такую услугу, которой они никогда не забудут. Кроме того, я подарила всей деревне шутку, которая будет здесь в ходу до самой весны. Мой решительный приход в домик миссис Ходгет и моя «особая диета» будут многократно описаны и исполнены в лицах; эту историю будут пересказывать в каждой пивной в радиусе ста миль. И тост, который последует, когда смолкнет долгий смех деревенских выпивох, тоже будет напоминать шутливое славословие в мою честь: «За хозяйку Широкого Дола! За мисс Беатрис!»

Заметив среди мальчишек, кидавшихся снежками на дороге, одного из сыновей Тайэка, я окликнула его и велела подержать Соррела, а сама довольно неуклюже взобралась на изгородь, чтобы сесть в седло. Я бросила мальчику пенни – за помощь, а потом и еще один, потому что мне понравилась его беззубая улыбка. К тому же он смотрел на меня с обожанием, как смотрят на героя.

– А дедушка Купер тоже болеет, – сообщил он мне, разглядывая монетки и уже прикидывая, какой пир может устроить себе из сдобных булочек с изюмом и помадки.

– И сильно? – спросила я. Парнишка кивнул, и я решила заехать к Куперу по дороге домой. Он был одним из тех независимых обитателей лачуг, которые сообща разместились на дальнем краю деревни, на самой границе общинных земель. Летом Купер обычно от зари до зари трудился в полях Широкого Дола – жал пшеницу или убирал овощи; а зимой всегда был готов помочь, например, заколоть свинью, за что ему платили добрым куском бекона. У него имелась пара тощих несушек, которые даже иногда неслись, и старая тощая корова, дававшая немного молока. Свой домишко Купер смастерил из бревен, выпрошенных и украденных в нашем лесу, и веток, которые он вполне законно нарезал на общинной земле. Крышу он покрыл тоже ветками и дерном, накопанным на торфянистых болотах. В домике была печка, которую он топил торфом и хворостом (все с общинных земель), и от этого в его жилище всегда было полно дыма. Сидел он на трехногой деревянной табуретке, вырезанной из дерева лет сто назад; ел из деревянной плошки; ложка у него была оловянная, а еду он готовил в горшке на треноге, стоявшей прямо в сложенном из камней очаге над пылающими головнями. И горшок, и тренога были, естественно, насквозь прокопченными, как, впрочем, и тот кусок бекона, что вечно свисал у него с потолочной балки.

Мне такая жизнь казалась жалкой, убогой, но дедушка Купер иной жизни не знал и к ней не стремился; он никогда не пытался найти себе какую-нибудь постоянную работу и никогда никого не называл «хозяином». В своей грязной маленькой лачуге он спал на тюфяке, набитом листьями папоротника, завернувшись в тряпье, но гордо называл себя свободным человеком; и мой отец, который всегда чувствовал гордость других людей и с уважением к этому относился, обращался к нему исключительно «дедушка Купер» и никогда просто «Джон». Точно так же поступала и я.

Соррел устал ждать меня и даже немного замерз, так что я сперва пустила его легким галопом и прокатилась по заснеженной дороге туда и обратно, а потом свернула направо и поехала по тропе, ведущей к лачугам сквоттеров. Заснеженный лес был окутан какой-то волшебной тишиной. Ветви темно-зеленых сосен и елей, украшенные снеговыми шапками, растопырили застывшие ветки, точно острые пальцы. Даже самые маленькие веточки, как и каждая сосновая иголка, были закованы в скользкий ледяной панцирь. Серебристые березы казались серыми на фоне этой льдистой снежной яркости, а стволы буков и вовсе были цвета оловянной посуды. Мне все более отчетливо было слышно, как грохочет подо льдом Фенни на своих каменистых перекатах, и я подъехала ближе, чтобы посмотреть, как таинственно бежит зеленая вода под тонким серебристым льдом, образуя тихие заводи у берега под нависшими белыми гребнями снега.

Снег в лесу был весь испещрен следами зверья. Я заметила два широких круга – следы кролика, пытавшегося спастись от преследований ласки или горностая, маленькие отпечатки лапок которых были тоже отчетливо видны. Были там и лисьи следы, похожие на следы некрупной собаки, и даже размазанный след барсука, который волочил брюхо по снегу, как бы заметая отпечатки собственных лап.

Я подняла глаза к небу, видневшемуся в переплетении заснеженных ветвей, и поняла, что сегодня снегопад наверняка продолжится. Я снова пустила Соррела легким галопом – мне нужно было успеть домой до обеда. Гунтер легко бежал по хорошо утоптанной тропе – похоже, до меня здесь прошла не одна пара крепких сапог или башмаков на деревянной подошве. Значит, дедушка Купер и впрямь серьезно болен, раз его навещают соседи, подумала я.

Но вскоре я поняла, что приехала слишком поздно: дверь лачуги Купера была распахнута настежь, как в самые жаркие летние дни, и оттуда мне навстречу вышла миссис Мерри, повивальная бабка, которой в нашем приходе также обычно поручали обряжать покойника; она-то и была хозяйкой тех хороших крепких сапог, следы которых я видела на тропе; впрочем, это вполне соответствовало ее уважаемому и весьма высокому для деревни положению.

– Добрый день, мисс Беатрис. А Купер-то скончался, – суховато приветствовала она меня.

Я придержала коня возле изгороди из ореховых веток и спросила:

– От старости?

– И от старости тоже, – ответила она. – Зима всегда их одного за другим забирает.

– Может, у него еды не хватало? Или одежды? – спросила я. Дедушка Купер не принадлежал к числу «наших людей». Он также не был и арендатором, и пенсии никакой не получал, и все же он проживал на нашей земле и все это время ухитрялся как-то выживать. Наверное, я испытала бы чувство вины, узнав, что он умер в нужде.

– Он только вчера вечером съел одну из своих несушек, – сказала миссис Мерри. – Да ничего, он столько зим здесь пережил, несмотря на такую одежду и такую постель. Вам не стоит расстраиваться, мисс Беатрис. Просто время его пришло. И он вполне мирно свой конец встретил. Хотите на него посмотреть?

Я покачала головой. В нашей деревне не было семьи, которую я обидела бы подобным отказом. Но в данном случае я имела право поступить по-своему.

– У него хоть какие-то сбережения были? – спросила я. – На похороны хватит?

– Нет, – сказала она. – Его похоронят в могиле для неимущих, как нищего. У него в доме мы ничего не нашли.

Я кивнула и быстро сказала:

– Я оплачу гроб и службу в церкви. Вы уж, пожалуйста, все устройте, миссис Мерри. Я не могу допустить в Широком Доле таких позорных похорон.

Миссис Мерри смерила меня взглядом, улыбнулась и воскликнула:

– Ну до чего же вы на вашего отца похожи, мисс Беатрис! – Я тоже улыбнулась – это был самый лучший комплимент, какой только можно было мне сделать.

– Да, и очень надеюсь, что это так, – сказала я, кивком поблагодарив ее, и распрощалась с нею.

Через день-два останки дедушки Купера в простом светлом гробу из струганых досок похоронят в дальнем углу церковного двора, возле сарая, где стоит водяной насос и хранятся разные инструменты. Я оплачу и простой деревянный крест, на котором будет написано имя покойного. А поминальную службу отслужит помощник приходского священника, и в церкви соберутся немногочисленные друзья Купера и те деревенские жители, кому просто нечего делать. Возможно, придут и другие обитатели лачуг, но саму деревню мало затронет смерть одного из тех, что живут рядом с ними так обособленно. Я заплачу и за то, чтобы, как полагается, прозвонили в колокол. И услышав этот печальный звон, мужчины, что пашут в поле, или подрезают зеленую изгородь, или копают канаву, прервут работу и стянут с головы шапку, чтобы с непокрытой головой почтить уход старика, который при жизни ни разу не удостаивался такой чести.

Вскоре колокол звонить перестанет, крестьяне вновь натянут шапки на озябшие головы, а могильщики поплюют на холодные ладони и возьмутся за кирки, проклиная жизнь, которая заставляет их в середине января стоять по колено в ледяной воде и без перерыва трудиться до темноты, не имея возможности ни обогреться, ни обсохнуть.

Морозная погода была, конечно, могильщикам очень некстати, но для пастухов эта снежная и холодная зима и вовсе стала настоящим кошмаром. Особенно плохо было то, что снег выпал так рано и обильные снегопады все продолжались; из-за этого овец не успели вовремя свести вниз для окота на более доступных и удобных пастбищах. Теперь приходилось день за днем под снегом отыскивать тропу, ведущую на верхние пастбища, тыча длинными палками в сугробы и пытаясь отыскать твердую белую кочку, в которую превратилась похороненная под снегом овца. А затем следовало решить и еще одну, весьма неприятную задачу – откопать несчастное животное.

Впрочем, наши потери овец были на удивление ничтожны, потому что я с самого начала позаботилась о том, чтобы на верхних пастбищах с рассвета и до сумерек непременно находились люди. Я знала, что эти люди поносят меня такими словами, что, услышь я их, я бы должна была упасть в обморок или хотя бы свалиться с седла, но я в ответ на их проклятья только смеялась.

За эту зиму пастухи хоть и ворчали, но научились по-настоящему меня уважать. В отличие от остальных крестьян и арендаторов, которые видели меня почти каждый день, пастухи обычно работали в одиночку и не только меня, но и друг друга видели нечасто. Однако в такие кризисные моменты, как этой зимой, когда большая часть овец оказалась погребена под шестифутовыми снеговыми заносами, они работали сообща и под моим руководством. Они сразу отметили то преимущество, которое дает мне лошадь, но их проклятия сыпались на меня со всех сторон, когда я рысцой поднималась вверх по тропе, а они были вынуждены, проваливаясь в глубокий мокрый снег, уступать мне дорогу, тогда как я, естественно, оставалась совершенно сухой. Поняли они также, что я обладаю удивительной способностью, в которой даже самые старые и мудрые из пастухов не могут со мной сравняться: я сразу определяю то место, где под снегом погребена овца и где несколько овец сбились в кучку, спасаясь от холода и снега. И когда они начинали копать, я обычно тоже присоединялась к ним, то и дело тыча палкой в снег и пытаясь определить, где голова несчастного, погребенного в сугробе животного.

Пастухи также прекрасно знали, что, когда будет нужно окружить бедных замерзших овечек и согнать их вниз – а эти глупые твари то и дело разбредались, – я домой не уеду, даже если смертельно устала и замерзла, а останусь с ними и буду подгонять отстающих овец и покрикивать на собак, и в итоге мы благополучно сгоним всю отару на нижний луг.

И только когда мы с трудом закроем ворота пастбища и набросаем на снег сена, наши пути разойдутся. Пастухи отправятся по домам, или пойдут в поле копать картошку, брюкву или турнепс, или станут не-охотно обрабатывать свою полоску земли на общинном поле, или пойдут в лес ставить ловушки на кроликов, или начнут чинить давно протекающую крышу. Они будут работать, работать без конца, работать даже в темноте, пока не свалятся, совершенно обессиленные, на постель и не заснут мертвым сном, порой даже не сняв с себя одежду, насквозь промокшую от снега.

Я же рысцой поеду домой, на конюшенном дворе швырну поводья слуге и поднимусь к себе. А потом с наслаждением погружусь в лохань с теплой водой, поставленную перед горящим камином. И моя горничная Люси станет без конца подливать мне горячей воды, приговаривая: «Мисс Беатрис, вы сваритесь! Вы уже вся красная!»

Но лишь когда кожу мою начнет жечь от горячей воды, я вылезу из ванны и с наслаждением завернусь в чистую льняную простыню. А Люси будет расчесывать мне волосы, сушить их, подкалывать наверх и припудривать.

Я обнаружила, что вполне могу болтать с мамой за обедом, рассказывая ей о том, что делала днем, и она стала проявлять гораздо больше интереса к моим рассказам, хотя я все же чувствовала ее затаенное неодобрение, и это тормозило меня, и мой язык порой отказывался мне повиноваться. Да, маме, безусловно, не нравилось то, чем я занимаюсь, но даже она не могла не понимать, что нельзя оставить лежать под снегом целое состояние из шерсти и мяса, как нельзя и поручить возню с овцами наемным работникам – в лучшем случае они стали бы откапывать животных, только когда им самим заблагорассудится.

Но к концу обеда я, устав за день, неизменно притихала, а к тому времени, как в гостиную подавали чай, я уже становилась совсем сонной.

– В самом деле, Беатрис, ты себя просто изводишь! Посмотри, ты уже ни на что не годишься, – сказала как-то мама, вглядываясь в очередную испорченную мной вышивку, которую я вот уже целую неделю каждый вечер доставала из рабочей корзинки, а потом, не сделав ни одного стежка, снова убирала. – Иногда мне кажется, что у меня вообще нет дочери, – грустно прибавила она, и я, охваченная внезапным сочувствием, начала оправдываться:

– Простите меня, матушка, я, наверное, и впрямь веду себя довольно странно, но что же делать? Ведь это впервые, когда нам так не повезло с этими снегопадами. Ничего, еще пара дней, и все овцы будут в укрытии, а потом и Гарри вернется домой. Надеюсь, во время окота он будет здесь.

– Когда я была девушкой, я даже слова «окот» не знала! – возмущенно заметила мама, но тон у нее был скорее плаксивый.

Я улыбнулась. Но у меня уже просто не было сил что-либо объяснять, пытаясь вернуть ей доброе расположение духа.

– Ну, папа же не зря говорил, что я «настоящая Лейси из Широкого Дола»! – весело воскликнула я. – А сейчас, пока я одна занимаюсь хозяйством, мне одновременно приходится быть и сквайром, и дочерью сквайра.

Я сунула вышивание обратно в корзинку и встала.

– Ради бога, мамочка, извините меня, но я еле держусь на ногах. Я понимаю, сейчас еще слишком рано ложиться спать, но сегодня из меня все равно собеседница никуда не годная.

Я наклонилась к матери, получила от нее обычный поцелуй на ночь – холодный и презрительный – и ушла к себе.

Собственно, каждый раз повторялось одно и то же. И я знала, что пока я буду медленно подниматься по лестнице, усталость начнет кусками отваливаться от меня и мысли мои вновь начнут крутиться вокруг Гарри. Перед глазами у меня возникнет его улыбка, его милое доброе лицо, его голубые глаза, его ладно сидящий редингот – и все это с каждым шагом будет видеться мне все явственней. А когда я, раздевшись, ложилась в постель, я почти ощущала его тело, навалившееся на меня всем своим весом, и его руки, сжимавшие меня в объятиях. Я со стоном поворачивалась на бок, тщетно пытаясь выбросить из головы эти безумные, бессмысленные мечты. Я не сомневалась, что просто тоскую по Ральфу, по его ласкам, по наслаждению, которое он так легко мне дарил. Но думать о Ральфе было нельзя: эти мысли всегда оборачивались для меня очередным ночным кошмаром, и мой разум продолжал играть со мной в опасную игру, заставляя мечтать о Гарри. Ничего, думала я, когда он вернется домой и мы снова будем работать бок о бок, мне, возможно, будет достаточно его общества, и эти непристойные мечты, эти странные болезненные сны наяву исчезнут сами собой. И я до полуночи вертелась в постели, то задремывая, то внезапно просыпаясь. Лишь под утро мне удавалось забыться глубоким сном, и снились мне золотистые кудри Гарри, его милая открытая улыбка и… акры, акры, акры снега, под которым скрывались наши драгоценные овцы.

Гарри вернулся домой лишь на второй неделе февраля – значительно позже, чем обещал. Из-за его опоздания я все первые дни начавшегося окота была вынуждена трудиться одна. Вместе с пастухами я проводила на пастбище и долгие темные вечера и еще более холодные утра, разыскивая окотившихся овец, проверяя, здоровы ли новорожденные ягнята и перенося наиболее слабых в теплые амбары, где за ними дополнительно присматривали. Самых слабых взрослых овечек на время окота тоже пришлось перевести под крышу.

Я любила входить в амбар, когда там было полно овец и они растекались от меня в обе стороны, точно шерстяная река. Снаружи завывал ветер, балки потрескивали, как корабельные снасти, а здесь, внутри, было тепло, хорошо пахло и масляная лампа отбрасывала приятный желтый свет. А когда я рано утром проверяла новорожденных ягнят – впрочем, иногда я делала это перед самым уходом, почти ночью, – запах масла и овечьей шерсти, прилипнув к моим рукам, чувствовался все то время, пока я ехала домой.

Однажды вечером, усталая, насквозь промерзшая и пахнущая ланолином, я ехала домой и вдруг заметила на подъездной аллее свежие отпечатки копыт. И сердце мое – что было уж совершенно нелепо – подпрыгнуло и запело, как дрозд зимой. «Наверняка это Гарри вернулся!» – решила я и пришпорила Соррела, переходя на галоп и скользя на обледенелом снегу.

Его конь стоял у парадной двери, и Гарри, огромный в своем плаще с капюшоном, в дверях обнимал маму, со смехом отвечая на ее бессвязные вопросы. Стук копыт Соррела по обледенелому гравию заставил его обернуться, и он тут же бросился мне навстречу, хотя мама и пыталась его удержать, вцепившись в его плащ.

– Беатрис! – только и сказал он, но сколько радости было в его голосе!

– О, Гарри! – воскликнула я и покраснела, как ягода падуба.

Он протянул ко мне руки, и я соскользнула с седла ему навстречу. Капюшон дорожного плаща болтался у него за спиной; от него исходил густой запах мокрой шерсти, сигарного дыма и конского пота. Он некоторое время не выпускал меня, крепко прижимая к себе, и я успела почувствовать, хотя мое сердце уже неслось вскачь, что и у него сердце молотом стучит в груди.

– Идемте же в дом! – окликнула нас мать, выглядывая на крыльцо. – Вы оба до смерти замерзнете, стоя в снегу.

Рука Гарри скользнула вниз, обвила мою стройную талию, и он буквально внес меня в дом, словно сорвавшийся с поводка зимний ветер, так что в гостиную мы ввалились, задыхаясь от смеха.

Гарри привез целый ворох городских сплетен – обрывки политических новостей, услышанные им от старых друзей отца, всевозможные сведения о наших родственниках и тому подобное. Он также привез кучу разнообразных подарков, театральную программу и даже программу концерта классической музыки.

– Это было чудесно! – с восторгом говорил он.

Он посетил в Лондоне массу всяких интересных мест, например амфитеатр Эстли и лондонский Тауэр. При дворе, правда, он не был, зато побывал на нескольких частных приемах и познакомился с таким количеством людей, что и половины имен припомнить не смог.

– Но до чего хорошо снова вернуться домой! – все повторял Гарри. – Ей-богу, мне казалось, что я никогда до дома не доберусь. Дороги просто ужасные! Сперва я хотел ехать на почтовом дилижансе, но потом решил оставить багаж в Петуорте и дальше ехать верхом. Если б я остался ждать, пока расчистят дорогу для проезда карет, то наверняка приехал бы домой только к Пасхе! Что за ужасная зима выдалась! Тебе, должно быть, здорово досталось, Беатрис? Как там овцы?

– О! Даже не спрашивай! – Мама вскинула руки с неожиданной живостью, связанной, видимо, с возвращением ее «милого мальчика». – Наша Беатрис стала совершеннейшей пастушкой. От нее вечно пахнет овцами! И говорит она только об овцах. У нее вообще одни овцы на уме, и я серьезно опасаюсь, что она совсем утратит способность говорить и будет только блеять.

Гарри расхохотался.

– Похоже, я вовремя вернулся домой! Еще неделя, и вы обе надели бы плащи с капюшонами и отправились к овцам. Бедная Беатрис! Тяжело же тебе пришлось да еще в такую погоду! Ты уж прости меня, ладно? Да и вам, мамочка, досталось: все одна и одна, а единственная дочь занята овцами!

Глянув на часы, я поспешила к себе. Мне необходимо было еще вымыться и переодеться к обеду. Я долго сидела в горячей воде и еще более жестоко, чем всегда, отскребала с себя грязь с помощью душистого мыла. На вечер я выбрала бархатное темно-синее платье с пышными панье по бокам. Моя горничная Люси тщательно напудрила мне волосы, поместив среди ставших белыми кудрей темно-синие банты в тон платью. В обрамлении припудренных локонов моя кожа казалась золотистой, цвета светлого меда, а глаза – более темными, скорее ореховыми, чем зелеными. Глядя на свое отражение, я думала: вряд ли даже в Лондоне найдется много девушек красивее меня. И, хотя Люси уже ушла, я все еще продолжала сидеть перед зеркалом, тупо собой любуясь.

Внизу прозвонили в колокол, и этот звук вывел меня из оцепенения. Я встала и поспешила в столовую, шурша шелковыми нижними юбками и подолом бархатного платья.

– Очень мило, дорогая, – одобрительно отметила мама, оглядев мои напудренные волосы и новое платье.

Гарри был явно потрясен; он даже рот от изумления открыл, но я, ничуть не смутившись, смотрела прямо на него.

Поскольку он, как и мы с мамой, все еще вынужден был отчасти соблюдать траур, то выбрал достаточно темные тона, но одет был весьма изысканно: в темно-синий жилет, прихотливо расшитый черной нитью, и темно-синий камзол из блестящего атласа со щегольскими, широкими манжетами и лацканами. Волосы Гарри, тщательно зачесанные назад, были перевязаны на затылке синей лентой; узкие атласные панталоны также были синими.

– Из вас получилась бы чудесная пара, – совершенно, на мой взгляд, неуместно заметила мама. – Выглядите оба просто прекрасно!

Гарри улыбнулся, но по его глазам было видно, что он смущен и о чем-то напряженно думает. Он с несколько преувеличенной церемонностью поклонился маме и мне и предложил нам обеим опереться о его руку, но я чувствовала, что он, прикрываясь куртуазной любезностью, зорко следит за каждым моим движением. Я тоже улыбалась, делая вид, что на душе у меня спокойно и легко, но, взяв его под руку, почувствовала, как дрожат мои пальцы, а когда я села за стол, все вдруг поплыло у меня перед глазами, словно я вот-вот грохнусь в обморок.

За обедом Гарри с мамой непринужденно болтали о наших родственниках, я же постоянно думала о том, как бы заставить свой голос звучать спокойно, когда мне потребуется кому-то из них ответить; я даже ухитрялась смеяться, когда слышала какую-то шутку. После обеда Гарри отказался от порто и сказал, что предпочитает сразу пройти с нами в гостиную.

– По просьбе мамы, – сказал он, глядя на меня, – я привез домой из банка наши фамильные драгоценности, и мне не терпится их увидеть. Господи, какая же это тяжесть! Я вез эту шкатулку под мышкой, когда ехал верхом, побоявшись оставить ее вместе с остальным багажом. Я был уверен, что меня непременно ограбят!

– И совершенно не обязательно было везти их самому, – заметила мама. – Ты вполне мог оставить все на попечение своего лакея. Но драгоценности вы, конечно же, увидите прямо сейчас.

Мама сходила к себе за ключами и открыла крышку небольшого ларчика, привезенного Гарри. На трех выдвижных полочках сверкала россыпь фамильного наследства Лейси.

– Вот это Селия получит в день свадьбы, – сказала она, показывая нам золотые кольца и браслеты с бриллиантами, бриллиантовое ожерелье, серьги и тиару.

– Да если она все это наденет, то, боюсь, и на ногах не устоит, – засмеялся Гарри. – Они, должно быть, весят целую тонну. А вы, мама, когда-нибудь все это надевали?

– Боже упаси! – сказала она. – Нет, конечно! После свадьбы мы с вашим отцом лишь один сезон провели в Лондоне, и там я чувствовала себя настолько отставшей от современной моды, что мне и в голову не приходило украшать себя старомодными драгоценностями. Мне их, согласно обычаю, преподнесли в день свадьбы, а потом просто положили в банк. Но Селия должна хотя бы увидеть их в октябре.

– В октябре? – переспросила я и уронила свое вечное вышиванье. При этом игла вонзилась мне прямо в большой палец.

– Бедная Беатрис! – воскликнул Гарри. – Как только ты закончишь вышивать этот носовой платочек, я непременно заберу его себе. Да на нем уже больше кровавых пятен, чем ниток. Каким мукам вы ее подвергаете, мама!

– Истинное мучение – это пытаться чему-то ее научить, – смеясь, возразила мать. – Она целыми дням скачет где-то в холмах, возится с твоими овцами и после этого, естественно, вряд ли способна сделать хоть один стежок. И потом, Беатрис никогда не умела толком с иголкой обращаться.

Она снова бережно сложила драгоценности в ларец и понесла его к себе в комнату, а Гарри взял мою левую руку и, глядя на большой палец, где набухала капля крови, снова сказал:

– Бедная Беатрис! – И поцеловал палец. А потом губы его приоткрылись, и он всосал эту красную капельку. Я и без того была настолько взвинчена, что от его прикосновения задрожала, точно породистая кобыла. А Гарри, слегка прикусив кончик моего большого пальца, скользнул влажным и теплым языком по краешку ногтя. И губы у него тоже были горячие и влажные. Я, затаив дыхание, поднесла руку к его лицу.

– Бедная Беатрис! – снова повторил он. Потом поднял глаза и посмотрел на меня. Я боялась пошевелиться, такое это было наслаждение. Да, я испытывала истинное наслаждение от любого, даже самого легкого его прикосновения ко мне, от любого, даже самого крошечного жеста! Я не смогла бы сейчас отнять у него свою руку, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Но где-то в глубине души я все отчетливей сознавала, что это сладостное мгновение затянулось, что он слишком долго прижимает к губам мою руку, что непринужденный жест превратился в страстную ласку. И оба мы не говорили ни слова.

Наконец Гарри отнял от губ мой палец и с игривой серьезностью принялся его изучать.

– Интересно, как ты сумеешь выжить после такого ранения? – пошутил он.

– Да уж как-нибудь. Я вся покрыта подобными шрамами, ведь мне довелось выдержать тысячу подобных сражений, – тоже шуткой ответила я. Я очень старалась говорить столь же непринужденно, но справиться с голосом не сумела, и он все же немного дрожал. Впрочем, и Гарри дышал, прямо скажем, куда чаще, чем обычно, и на меня он смотрел все с тем же удивленно-внимательным выражением, словно не верил, что это действительно я.

– Бедная Беатрис, – опять сказал он, словно забыв все остальные слова, и встал. Но все еще держал меня за руку, и я тоже встала. Стоя рядом, мы были почти одного роста, и если бы я приблизилась к нему еще на полшага, то коснулась бы грудью его груди.

– Надеюсь, ты всегда будешь столь же заботливо относиться к моим ранам и печалям, Гарри, – сказала я.

– Ах, моя дорогая сестричка, я всегда буду тебя любить, – с нежностью ответил он, – и всегда буду о тебе заботиться. Но ты должна пообещать, что обязательно скажешь, если почувствуешь себя больной или несчастной. Прости, что я взвалил на твои хрупкие плечи столько работы! Я очень жалею об этом, мне грустно видеть тебя такой бледной и усталой.

– Послушай, как бьется мое сердце, оно так и трепещет, – прошептала я. Сердце мое и впрямь стучало, как барабан, ибо я чувствовала близость его тела. Гарри осторожно приложил руку к моему боку, словно проверяя, действительно ли так сильно бьется у меня сердце, и я, накрыв его руку своей ладонью, прижала ее к себе, а потом, почти бессознательным движением, сдвинула ее так, чтобы под его пальцами оказалась мягкая округлая выпуклость моей груди, обтянутой синим бархатом.

Я почувствовала, как у Гарри перехватило дыхание, и он невольно свободной рукой обнял меня за талию и притянул к себе. Мы замерли, точно две статуи, сами не веря тому, что происходит; наши сердца громко стучали, гнали по телу горячую кровь, и мы сдвигались все теснее, все ближе. Его нога касалась моей ноги, а потом наши дрожащие тела соприкоснулись по всей длине, и я даже глаза закрыла, столь ослепительно прекрасным было это мгновение. И, не открывая глаз, точно слепая, я подняла к нему лицо и почувствовала его теплое дыхание, когда чуть он наклонил голову и коснулся губами моих губ.

Это был такой нежный и целомудренный поцелуй! Так, собственно, и следовало брату целовать сестру. Но я-то пребывала во власти инстинкта, в предвкушении наслаждения, и чуть приоткрыла губы. И сразу почувствовала, что Гарри от неожиданности вздрогнул всем телом и попытался отстраниться, но моя рука, лежавшая у него под затылком, сама притянула его ко мне, и мой язык сам скользнул в его девственные уста.

Гарри так резко дернулся, что я моментально отрезвела и отпустила его.

– Это же был братский поцелуй, – мягко упрекнул он меня. – Я так рад, что снова дома, снова вижу тебя! Вот мне и захотелось тебя поцеловать… по-братски. – И он неожиданно резко повернулся и ушел, оставив меня с нежной улыбкой на устах и весьма неубедительной ложью насчет «братского» поцелуя.

Он солгал, желая избавить нас обоих от понимания того, что мы охвачены взаимной страстью. Он солгал еще и потому, что сам ничего еще не знал и не понимал в той страсти, что может внезапно вспыхнуть между женщиной и мужчиной. Он солгал, потому что перед его внутренним взором представали два непримиримых образа одной и той же женщины: его любимая хорошенькая сестренка и неотразимо прекрасная богиня урожая, которая с таким торжеством и достоинством, высоко подняв голову, приветствовала на мельничном дворе повозки с зерном.

В общем, он ушел, прикрывшись незамысловатой ложью, а я продолжала стоять в гостиной, опираясь одной рукой о каминную полку и дрожа от страсти и тоски. Да, теперь я, наконец, посмотрела этой страстной тоске прямо в лицо.

И теперь уже ничто не смогло бы ни остановить нас, ни заставить свернуть с того пути, на который мы с Гарри ступили. Что бы я ни говорила, что бы ни делала, это не отвращало нас друг от друга. Мы вроде бы и старались держаться друг от друга подальше, но не могли. Нас несло куда-то, точно обломки плавника во время весеннего половодья на разлившейся реке, и наша безжалостная страсть разгоралась столь же неукротимо, как лопаются почки на деревьях, как в одну ночь зеленые изгороди покрываются цветами.

Если бы я и хотела избежать такой судьбы, то вряд ли смогла бы понять, куда мне идти. Меня влекло к Гарри, как птицу влечет вить гнездо и откладывать яйца; моя душа и тело мое взывали к нему столь же властно и страстно, как по весне кукушка зовет партнера в зеленеющем лесу. И потом, Гарри был хозяином Широкого Дола, а я, разумеется, хотела, чтобы он полностью мне подчинялся.

Начало весны было для меня окутано чувственной дымкой снов наяву. С ягнятами все было в порядке, мы уже снова отогнали овец на верхние пастбища, покрытые молодой травой, и мне вдруг стало совершенно нечего делать. Я много ездила верхом по нашим лесам; я даже сделала себе маленькую удочку и однажды все утро провела на реке, ловя рыбу в ее быстро текущей воде. Я поднималась в холмы и с наслаждением ложилась на влажную от росы траву, глядя в голубое небо, где уже взмывали ввысь первые, еще немногочисленные жаворонки. Весеннее солнышко ласково грело мне щеки и закрытые глаза, но внутри у меня бушевало пламя, и я словно выгорала, но ничем не могла остановить этот пожар.

Мое пренебрежительно-безразличное отношение к ухаживаниям Гарри за Селией осталось в прошлом. Теперь меня просто тошнило от ревности, стоило маме и Гарри заговорить о предстоящей в октябре свадьбе. Каждое второе предложение Гарри начинал со слова «Селия» и с того, что Селии нравится или не нравится, и я с трудом могла сохранить безмятежное выражение лица, да еще и улыбаться, без конца слыша ее имя. Она больше уже не находилась где-то за пределами Широкого Дола, не была чем-то далеким и несущественным, как, скажем, светская лондонская жизнь; теперь она превратилась для меня в реальную угрозу, постепенно подбиравшуюся все ближе и ближе. Мало того, Селия держала в своих маленьких ручках сердце моего брата. И я знала, что вскоре она войдет в мой дом и будет сидеть напротив Гарри в торце нашего обеденного стола, а он будет улыбаться ей со своего законного места сквайра. Но хуже всего были преследовавшие меня кошмарные видения того, что будет происходить за закрытыми дверями их супружеской спальни; я все время представляла себе, как Гарри и Селия рука об руку поднимаются по лестнице к себе и он обнимает ее, целует… а я лежу одна в своей девичьей кроватке и дрожу от страсти и тоски.

Теперь я больше уже не мечтала о Гарри; я начала думать и действовать, ибо в глубине моей души вызревал некий вполне отчетливый план, согласно которому я должна была получить и Гарри, и Широкий Дол, должна была выковать из этих безумных, невообразимых составляющих некую стабильную основу для своего будущего. Разумеется, я не могла быть абсолютно уверена, что в моих силах все это осуществить. Очень многое зависело от Селии, а я знала ее лишь поверхностно и решила, что в следующий раз, когда она явится к нам с визитом, я глаз с нее не спущу.

Гарри встречал ландо Хейверингов, стоя на крыльце вместе с мамой. Я тоже была там, но держалась немного позади, храня полное смирение. Я хорошо рассмотрела, какое лицо стало у Селии, когда Гарри здоровался с нею; я даже удивилась, как сильно она нервничает, как дрожит в ее руке бледно-розовый зонтик от солнца. А Гарри, отставив в сторону форейтора, сам распахнул дверцы кареты и сперва помог сойти леди Хейверинг, затем повернулся к Селии и склонил голову над ее крошечной ручкой, затянутой в перчатку. Вся кровь, казалось, разом отхлынула от ее лица, а потом разом прихлынула обратно, так сильно она покраснела, когда он поцеловал ей руку. Но я знала – точнее, чувствовала, будучи влюбленной женщиной, – что ее румянец вызван отнюдь не тем нервным жаром страсти, какую я сама питаю к Гарри. Но отчего же тогда эта глупышка так нервничает? И почему так дрожит?

Мне нужно было понять, что скрывается в глубине ее ласковых карих глаз, и на этот раз я сама предложила ей немного покататься, пока наши матери пьют чай и сплетничают.

Мы поехали смотреть новое поле, по приказу Гарри засеянное турнепсом. Сам Гарри, ехавший верхом, старался держаться от нас подальше, ибо на проселочной дороге наша повозка поднимала тучи пыли, белой как мел. Так что Селия была в полном моем распоряжении. День выдался очень теплый, почти жаркий, очень похожий на тот день, когда прошлым летом мы с Селией ездили смотреть уборку урожая. Тогда взаимоотношения моего брата с нею меня совершенно не трогали, но теперь я точно знала: эти двое могут либо полностью разрушить мою жизнь, либо полностью все в ней устроить.

– Селия, – нежным голосом начала я, – я так рада, что мы станем сестрами. Я чувствовала себя такой одинокой, оставшись лишь с мамой и Гарри, и мне всегда хотелось дружить с вами.

Она встрепенулась, и кровь сразу прилила к ее щекам – она вообще очень легко краснела.

– Ах, Беатрис, – сказала она, – и я была бы очень рада, если бы мы с вами стали близкими подругами. Слишком многое для меня будет новым, необычным… Я страшно неуверенно себя чувствую, зная, что мне придется войти в дом вашей мамы.

Я улыбнулась и ласково пожала ее маленькую ручку.

– Вы всегда кажетесь мне такой взрослой и уверенной, – застенчиво призналась она. – Я часто смотрела, как вы и ваш папа вместе едете на охоту, и мне так хотелось получше узнать вас! А на каких огромных конях вы ездили! И теперь, когда я думаю о переезде в вашу усадьбу, в Широкий Дол, мне становится… – у нее даже дыхание перехватило, – …так страшно!

Я снова нежно ей улыбнулась. Хотя Селия почти с детства жила в Хейверинг-холле, но была там всего лишь никому не нужной падчерицей и сводной сестрой; она редко встречалась с представителями местного светского общества, да и в жизни своего дома, где полновластным хозяином был ее отчим, она, можно сказать, никакой роли не играла. Было, конечно, понятно, почему она нервничает, и я вдруг подумала: она, вероятно, и замуж за Гарри хочет выйти, просто выбирая меньшее из двух зол.

– Ничего страшного, ведь Гарри всегда будет рядом с вами, – ободряюще заметила я.

– О да, – согласилась она, – это верно. Но мужчины, даже джентльмены, иной раз бывают такими… – Она не договорила. – Брак – это… – И она снова умолкла.

– Это очень серьезный шаг в жизни любой девушки, – подсказала я.

– О да! – воскликнула она, и в ее нежном голосе прозвучало нечто настолько странное, что я чуть голову себе не сломала, пытаясь угадать, чем же вызван столь сильный трепет.

– Во-первых, вы займете в обществе совершенно новое положение, став хозяйкой Широкого Дола, – сказала я и даже язык прикусила, чтобы заглушить ту боль, которую у меня вызывали подобные мысли. Неужели и впрямь титул хозяйки Широкого Дола достанется этому младенцу?

– Да, конечно, – сказала Селия, – но это тоже очень меня пугает. Однако… – Она все время что-то недоговаривала, что-то очень важное, значимое для нее.

– Если честно, Гарри крайне редко бывает пьян, – решила я помочь ей, вдруг вспомнив ее отчима.

– Да, я знаю, – быстро сказала она, и я поняла, что дело совсем не в этом.

– Я уверена, что Гарри очень, очень вас любит, – сказала я и сразу испытала такой укол ревности, что мне стало нехорошо. Но я, к сожалению, действительно говорила правду: Гарри и впрямь был в нее влюблен, будь она проклята.

– В том-то вся и беда, – сказала она.

Я тут же пришла в себя. Беда? Какая беда?

– Беда? – переспросила я.

Селия низко склонила свою изящную головку в хорошенькой шляпке, и я заметила, как на узорчатый атлас ее платья упала слеза, а затянутый в перчатку пальчик быстро ее стер.

– Дело в том, что Гарри такой… – Она явно никак не могла подобрать нужное слово, а я никак не могла понять, в чем же там дело.

– Такой… – Она предприняла еще одну тщетную попытку, но я молчала.

– Он такой… несдержанный! – шепотом выпалила Селия. – Возможно, это связано с его интересом к сельскому хозяйству… но, право же…

Я чуть не фыркнула, услышав подобные откровения. Значит, пока я страдала и томилась от страсти к Гарри, вздрагивая от каждого его случайного прикосновения, эта маленькая снегурочка отказывала ему в самых невинных поцелуях и шарахалась, когда он пытался обнять ее за талию! Меня даже затошнило от ревности, но я отлично понимала: на моем лице подобные чувства никак не должны отразиться.

– Мне кажется, все мужчины таковы, – сказала я, подражая испуганному шепоту Селии. – А что, он всегда так… несдержанно себя ведет?

– О нет! – воскликнула она, глядя на меня своими чудесными темно-карими глазами. – Но в последние два воскресенья он… переменился. Он пытался поцеловать меня… – ее голос стал еле слышен, – … в губы! О, это было отвратительно! – Она помолчала. – И потом еще…

А я тем временем вспоминала – каждой клеточкой своего чувственного тела – тепло прижавшегося ко мне тела Гарри, его руку, сжимающую мою грудь, мои губы, приоткрывшиеся под его поцелуями, мой язык, скользнувший между его губами…

Так вот что, оказывается, вызвало перемены в их с Селией отношениях!

– Порой он совершенно забывается, – вдруг довольно решительно заявила Селия. – Он забывает, кто я такая. Юные леди не должны… – Она помолчала. – Да, конечно же, они не должны позволять джентльменам трогать… прикасаться к ним таким образом!

Я только вздохнула. Да, в этом наверняка виноват тот самый вечер в маминой гостиной. Перемены начались после того, как мы стояли обнявшись и я сама прижала руку Гарри к своей груди. Я сама приоткрыла губы ему навстречу. И от меня он прямиком направился к Селии – разгоряченный желанием, трепещущий от прикосновения к женскому телу, к телу своей первой женщины, – и маленькая Селия, холодная и совсем его не любящая, дала ему решительный отпор.

– Вы так ему и сказали? – спросила я.

– Конечно, – сказала она, еще шире распахнув свои карие глаза. Потом она помолчала, глянула на меня украдкой и тихо прибавила: – И он, похоже, очень рассердился. – Ее нижняя губка задрожала. – А у меня это вызвало сильнейшие опасения насчет… нашего будущего.

– Но разве вам не хотелось, чтобы Гарри вас поцеловал? – вырвалось у меня.

– Но не так же! Мне неприятны подобные поцелуи! И я вряд ли когда-нибудь это полюблю! Я просто не представляю, как можно научиться терпеть такое. Мама и отчим так себя не ведут; они… между ними существует давняя договоренность…

Весь свет знал, что «договоренность» лорда Хейверинга – это балерина одного из лондонских театров, которая появилась у него, когда леди Хейверинг с трудом приходила в себя после двух родов и четырех выкидышей.

– Вы бы тоже хотели заключить с Гарри подобную договоренность? – спросила я. Я просто ушам своим не могла поверить.

– О нет, – жалким тоном ответила Селия. – Я понимаю, что этого нельзя делать, пока не появится наследник. Я понимаю, что просто должна… просто должна… – Она очень тихо и очень жалобно всхлипнула. – Я просто должна буду как-то все это вытерпеть.

Я крепко сжала ее руку.

– Селия, послушайте меня, – сказала я. – В октябре я стану вам сестрой, а с сегодняшнего дня я буду вам верным другом. Мы с Гарри очень близки – вы же знаете, что нам с ним теперь приходится вдвоем управлять нашим поместьем, – и он всегда прислушивается к моему мнению, зная, как близко к сердцу я принимаю его интересы. Я его лучший друг, но я буду другом и вам. И я вам помогу. Я поговорю с ним. И никто, кроме вас и меня, не должен знать о том, что вы сейчас мне рассказали. Не беспокойтесь, я все сделаю как надо.

Селия подняла на меня глаза.

– О, если бы вы сумели ему объяснить! – промолвила она. – Но что, если Гарри станет возражать?

– Предоставьте все мне, – сказала я. – Я все устрою и ставлю только одно условие. – Я помолчала, и вишенки на шляпке Селии нервно затрепетали. Было ясно: для того чтобы избежать пылких объятий Гарри, она готова пообещать мне все, что угодно. – Мое условие таково: вы всегда будете рассказывать мне все о ваших с Гарри отношениях. Все. – Вишенки в знак согласия закивали чрезвычайно энергично. – Переменитесь ли вы в своих чувствах к нему, или он изменит свое отношение к вам – обо всем вы немедленно мне расскажете, хорошо?

Вишенки снова закивали, и Селия, протягивая мне руку, сказала:

– О да, Беатрис, конечно! Давайте обменяемся рукопожатием в знак заключения нашего договора. И я со своей стороны обещаю: вы всегда будете для меня самой лучшей и близкой подругой; я всегда буду полностью вам доверяться и всегда буду давать вам все, что в моих силах, чего бы вам ни захотелось. Все, что я смогу вам дать, будет вашим.

Я улыбнулась и поцеловала ее в щеку, как бы скрепляя этим наше соглашение. Вообще-то Селия могла дать мне только одно – и лишь одним этим мне действительно хотелось обладать, лишь к этому я стремилась всем сердцем, – и, сама того не ведая, уже достаточно далеко зашла по тому пути, который ведет к моей заветной цели: к моему брату Гарри.