Перехваченные письма. Роман-коллаж Вишневский Анатолий
— Отныне вы свободны, как ветер, и хотя ваш приговор предписывает вам провести три года в Мотовилихе, я разрешаю вам остаться здесь, в Перми. Здесь вам будет лучше. Каждый понедельник вы должны приходить сюда, так что я узнаю о вас больше. А сейчас вы свободны.
Я не знала, что должна была сказать или сделать. Я стояла и смотрела на него.
— В чем дело? Вы, кажется, не рады. Может быть вы хотели бы остаться в тюрьме? — он засмеялся.
— Нет, конечно, — ответила я. — Я рада выйти на свободу, если это можно назвать свободой, но беда в том, что мне некуда идти. У меня нет здесь никаких знакомых, я совсем не знаю города.
— Ну, — засмеялся он снова. — Для начала есть гостиницы, а потом вы осмотритесь, найдете друзей, комнату…
Хорошо было ему говорить обо всем так легко, а я чувствовала беспокойство, неуверенность и страх. Ведь я никогда прежде не жила одна.
— Я прошу позволить мне немного пожить в тюрьме.
— Ну и ну, — засмеялся он опять. — Никогда не слышал ничего подобного. У нас нет возможности держать свободных людей в тюрьме. Всего доброго.
Было около 10 часов утра. Я спросила, как пройти на почту, и отправила телеграмму в Москву: «Свободна. Пермь. Сообщите мамин адрес. Ирина».
После этого я стала искать дорогу назад, в тюрьму и оказалась в своей камере, как раз когда девушки вернулись с работы на обед. Они стали предлагать мне свою помощь и писать свои адреса, а затем снова ушли на работу. Я услыхала осторожный стук в окно, выглянула и увидела медбрата из тюремной больницы.
— Не уходите, не попрощавшись с нашим князем, — попросил он. — Его это огорчит.
Я застала князя Голицина одного в большой палате.
— Вам повезло, вы уже свободны, — сказал он мне. Я разрыдалась.
В это время в палату вошел еще один заключенный. Я знала его, девушки из нашей камеры даже считали его моим «ухажером», потому что иногда он приходил к нашему окну с охапкой цветов для меня. Когда он узнал причину моего отчаянья, он сказал:
— Не плачьте. Поживите у меня. Я напишу письмо жене, и она сделает все, чтобы вам помочь. Вот вам адрес, возьмите извозчика и поезжайте, она будет рада увидеть мой почерк.
Я никогда не узнала, что было написано в этом письме, но его жена и впрямь сделала все, чтобы я чувствовала себя хорошо. Весело зашумел большой самовар, на стол было выставлено все, что было в доме. Она извинялась, что не смогла накрыть стол побогаче, но для меня это был настоящий пир. Свежее молоко от собственной коровы, необыкновенные яйца всмятку, свежий домашний хлеб с маслом, изумительное домашнее варенье. Я давно не видела таких деликатесов.
Когда пришло время ложиться спать, она постелила мне на полу, сняв для этого, несмотря на мои протесты, матрас со своей кровати. Первый день моей ссылки подошел к концу, я заснула и проспала всю ночь, как убитая.
На следующий день я получила ответ на мою телеграмму. «Мама в Тобольске (следовал адрес). Поздравляю с освобождением. Тетя Нина».
Мама в Тобольске! Так далеко от Перми! Я сразу же решила, что напишу прошение, в котором попрошу разрешить мне переехать к матери.
…Начальник сидел за своим столом и встретил меня улыбкой.
— Вот видите, вы прекрасно устроились и даже обзавелись друзьями.
Это озадачило меня: откуда он все знал? В то время я была еще очень наивна и не понимала, что им известен каждый мой шаг.
Он прочел мое прошение, посмотрел на меня и разорвал его на клочки.
— Когда вы повзрослеете и перестанете быть ребенком? Неужели вы хотите добровольно заточить себя в Сибири? Вы и так достаточно далеко от дома. Садитесь — он указал на стул — и пишите новое ходатайство с просьбой разрешить вашей матери переехать к вам в Пермь.
Моя хозяйка была по-прежнему очень добра ко мне. Дважды в неделю она носила передачи в тюрьму, и каждый раз я узнавала, что князь Голицын чувствует себя все лучше и лучше. Вскоре в свой двухнедельный отпуск приехала повидаться моя сестра Ика. Я так радовалась — и так грустила, когда пришло время расставаться.
Осенью мне сообщили, что моя просьба удовлетворена и маме разрешено соединиться со мной. Вскоре она приехала, и мы стали жить вместе.
…Однажды вечером в конце октября раздался неожиданный стук в дверь и в комнату вошел князь Голицын с большой коробкой шоколадных конфет. Он, наконец, тоже вышел из тюрьмы, и хотя первоначально местом ссылки ему была определена Чердынь, благодаря хлопотам его сестры, ему в конце концов разрешили остаться в Перми — большом университетском городе с хорошей библиотекой, музеем и прочим. В тюремной больнице он подружился с местным священником, у которого было много друзей, они помогли ему найти комнату. Мама пригласила его заходить к нам.
К этому времени мы уже самостоятельно снимали комнату. Мама давала уроки английского языка инженерам из Мотовилихи. Обычно уроки были вечером, она ездила туда на поезде и возвращалась очень поздно. Но платили хорошо, и это помогало нам сводить концы с концами. У мамы были и другие ученики, образовалась даже небольшая группа во дворе нашего дома. Давала уроки и я.
Князь Голицын навещал нас вначале раз в неделю, потом стал приходить чаще. Мама знала многих его друзей и родственников, они легко находили общий язык. Он был всего на шесть лет моложе мамы и обычно больше разговаривал с нею. Князь увлекался генеалогией, а также очень интересовался историей и географией края, которым когда-то владели — как и большей частью Сибири — его предки графы Строгановы.
Младшему брату князя Владимиру с женой и тремя сыновьями удалось выехать в конце 1918 года в Лондон. А Николай Голицын был арестован по сфабрикованному обвинению. Несмотря на все испытания, через которые ему пришлось пройти, это был очень веселый человек с большим чувством юмора; он всегда умел увидеть смешные стороны нашей новой жизни. Высокий и стройный в свои сорок пять лет, с копной темных волос на голове, он привлекал меня, меня притягивала его замечательная улыбка.
Вечерние визиты князя становились все более частыми, он приходил почти каждый день, кроме пятницы, когда мама ездила на урок в Мотовилиху, и мы становились все большими друзьями. Он был намного старше меня, но это меня не смущало. Мы с мамой много говорили о нем, мама считала, что он никогда не женится. Я думала иначе, но помалкивала.
Мы никогда не оставались наедине, и я очень удивилась, когда как-то в пятницу вечером услыхала его шаги в коридоре. Мы сели на диван, и неожиданно он поцеловал меня в плечо. Я была шокирована — мне казалось, что нашей дружбе придет конец и теперь он больше не сможет приходить к нам. А он спросил, согласилась ли бы я выйти за него замуж. Я ответила, что да, но что сначала он должен спросить маму. Мы условились, что я попрошу маму встретиться с ним назавтра, в субботу, у входа в церковь и поговорить обо всем.
Следующий день начался, как обычно, но что бы я ни делала, мне было радостно, и я все время думала о князе. Я понимала, что наша жизнь не будет легкой, но никто не подходил мне больше, чем он. Главное, что я уважала его и знала, что он меня любит.
Мы зарегистрировали наш брак в феврале и по закону были уже мужем и женой, но я отказывалась принимать поздравления до тех пор, пока, 30 апреля 1925 года, мы не обвенчались в церкви.
Примерно в это время пришло письмо от бабушки, получившей разрешение уехать из России. Верная Маша довезла ее вначале до Петербурга, затем проводила до финской границы. В Финляндии у бабушки были друзья, а затем она поехала в Данию, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, о чем давно мечтала. Потом мы узнали, что бабушка благополучно прибыла в Париж и поселилась у своего племянника князя Куракина, которому удалось бежать из России во время революции.
Из Дорожаево
20 июнь от Маше Хоревой
Драствуйте!
Милая и Добрая и Дорогая моя Елизавета Алексеевна. Письмо я ваше получила ахъ какъ я была рада и счастлива и скакой я радостью читала ваше письмо и благодарила Господа за его милости квамъ, вы Бога навсегда просили чтоба указал путь вамъ. Савершенно верно услышена ваша молитва, и Господь вамъ помогь устроится хорошо и счастливо. Я очень рада завасъ! Все у меня спрашиваютъ провасъ но конечно я всемъ отвечаю подороги для Церкви, и очень васъ благодарить. На могилы вашехъ умершехъ каждый празникъ бываю. Для меня ета приятное воспоминания.
Елизавета Алексеевна! Моя мать васъ очень благодарить за ваше очки, так пришлися поглазамъ. Мать моя старая а отецъ очень больной, так мне его жаль, но помочь мне ему нечемъ. Какъ я преехала с мукой што покупала, хлеб ему чорный нельзя есть а белого купить уменя нету денегъ только осталося три рубля. Милая Елизавета Алексеевна я обвасъ очень скучаю, никто меня неможетъ заменить вами, я обвасъ страдаю смертельной тоской! И несмотря что я у себя дома народине, отецъ больной, мать, староя, брать женатый, у его свое семейство, а я совсемъ лишняя.
Еще от Шленовыхъ получила все сполна, за все ваше благодеяние очень васъ благодарю, и целую васъ крепко. Алексей Ивановичъ Шленовъ неженатъ пока. Мария еодоровна вамъ очень кланится много хорошаго и счастливаго вам желаетъ.
Досвидания моя Милая Елизавета Алексеевна желаю вамъ много счастливаго в вашей жизни жить много летъ!
Очень желаю вас видить, но етого и мыслить нечего, чтоб я васъ увидила.
Досвидание будьте здоровы и счастливы и крепко вас обнимаю и целую крепко, любещея вас!
Маша Хорева
Очень довольна вашемъ письмомъ и рада завасъ.
ЧАСТЬ III
АРЕНЫ ЛЮТЕЦИИ
Глава 1
В СТОРОНУ ПАРИЖА
Пятилетняя бабушка Николая Татищева однажды (в Париже) сочинила:
- Quand le beau temp commence
- a finit par la pluie.
Отец ее (важный чиновник) прочел через плечо и, степенно улыбнувшись, дописал стихотворение:
- Chantons donc la romance
- Sous le parapluie[31].
Кто они были эти люди: дети с орденами, дети с бородами, дети с саблями…
Le 11 juin 1925
Finlande
Me voici entrant dans une nouvelle phase de mon existence et la commenant 86 ans! Est-il possible que j'aie pu vivre si longtemps et que ce soit toujours le mme moi qui aie pass par tant de transformations? Est-il possible que je sois demeure consciente travers les coups redoubls qui ont faonn ma vie? Oui, c'est bien moi — et j'en ressens la responsabilit que j'apporterai au grand jour qui fixera mon avenir ternel. Dieu m'a donn un esprit lucide et j'ai toujours su qu'il en tait ainsi — mais ma volont est de nature faible pour l'obissance et suis emporte par mes dsirs terrestres. Je sens la main de Dieu qui m'a guide, je le remercie pour les entraves et les souffrances qui m'ont t autant de bndictions de Sa grce et j'ose compter que son amour n'est pas rebut par mes infidlits sans nombre et qu'il me gardera jusqu'au bout![32]
Le 10 juillet 1925
Bois-Colombes, 44 rue Jean-Jaurs, Seine
Madame, Votre i m'a suivie pendant tout le cours de mon voyage et je n'ai fait que penser avec reconnaissance et tendresse toutes Vos bonts pour moi, pendant les jours trop courts qui m'ont amene auprs de Vous.
Merci encore, Madame, merci toujours pour la joie que j'en ai ressentie.
Pendant ce voyage j'ai eu encore une impression trs douce. La Princesse Hlne qui se trouvait chez sa fille Sran a eu la bont de venir avec elle et sa nice Катя Galitsine, une station sur la route de Hambourg. Elles sont montes dans notre wagon et nous avons pass ensemble plus d'une heure, jusqu' la station suivante. J'ai t trs contente d'apprendre que le Prince Galitsine avait reu une lettre de sa belle-soeur (ma petite-fille) et de savoir par elle qe tout allait bien Perme…
J'ai t horriblement fatigue mesure que le voyage se prolongeait et aprs plusieurs transbordements et beaucoup d'ahurissements nous sommes enfin arrives Paris avant-hier soir.
Mon neveu et son fils sont arrivs en automobile nous emmener avec nos bagages Bois-Colombes. C'est l o ils demeurent car le loyer y est moins cher qu' Paris. Ils occupent une jolie petite villa toute entire n'ayant pour tout service — qu'une servante tcheko-slovaque, qui est une bonne cuisinire. Tous les jours, toute la famille va Paris chacun pour son travail et rentre pour le djeuner et puis y retourne jusqu' 8 heures o l'on dne. Oh m'a prpar une trs bonne chambre et un trs bon lit o j'ai t contente de m'tendre aprs toute ma fatigue…
Votre Majest m'a ordonn de lui crire immdiatement en arrivant. Je lui obis en lui envoyant cette lettre si mal crite, et qui se ressent encore de la fatigue du voyage. Je Vous baise tendrement les mains, Madame, et je prie Dieu sans cesse de Vous garder de tout mal.
E. Narischkina[33]
Le 4 aot 1925
Reu lettre de ma chre petite Ирина, contente de son sort, aime son mari. Vra a quelques leons. Elle m'annonce grossesse d'Ирина pour le mois de fvrier! Emotion! Pauvre chre enfant! Sont heureux de cela! Mais quelles complications dans leurs vies, avec si peu d'argent! Dieu y pourvoira. Ирина se porte encore trs bien et n'a pas les malaises ordinaires — mais cela viendra — et les souffrances!!! Pauvre enfant et pauvre Vra! Combien je les aime, et combien je regrette d'tre loin; rien ni personne ne peut les remplacer[34].
Le 8/21 octobre 1925
Suis horriblement triste, Vra n'a pas reu encore l'argent que je lui ai envoy — dsole s'il est perdu, elle a moins de leons. Irne n'a toujours que sa seule leon. Je voudrais tant que mes 5 червонцев leur parviennent.
Le cher Kot veut arriver ici avec sa femme aprs le 1er janvier. N'a pas l'ide de ce que cela cote. M'invite avec tant de cur demeurer avec eux. J'en suis touche de tout mon cur mais il ne se rend pas compte des difficults qu'il aura lui-mme vivre[35].
Le 26 dcembre 1925 / 8 janvier 1926
Aujourd'hui tais sur le point d'envoyer ma f. de ch. prendre la chambre pour Kot l'htel quand je reus une lettre de lui. Tout est chang. On le retient encore deux mois! Cela veut dire qu'il se prpare au mouvement en Yougoslavie, en accord avec les menes autour du G. D. Nicolas et les arrestations nombreuses d'officiers au sud de la Russie. On a recommenc les perscutions contre le clerg. Comme je l'avais pens, le rcit du meurtre de la famille impriale est le produit de la crainte du gouvernement devant les bruits qui courent du salut de la famille. Bruits fonds sur rien mais qui prennent corps devant la crdulit et l'ignorance populaires soutenus par de mystiques considrations.
D'aprs les cartes envoyes par Kot, il a beau changer de figure, il a l'air d'un ngre. C'est dommage, un aspect distingu et avenant est un gros atout parmi les nouvelles connaissances et dans la position qu'on doit se faire[36].
Я ждала ребенка, а жизнь становилась все труднее. Как мой муж ни старался, ему не удавалось найти работу. Приходилось считать каждую копейку, но и это не помогало. Мы не могли себе позволить даже нормально питаться, и настал день, когда наш хозяин попросил нас съехать, потому что мы сильно задолжали ему за квартиру. Временно мы переехали к маме, а затем нашли комнату в доме неподалеку от нее, что было очень удобно для всех нас.
Большевики отмечали столетие со дня восстания декабристов. Среди них был и Нарышкин. Мама обратилась в Верховный суд с письмом. Ей кажется странным, что она, потомок одного из «героев», подвергается таким преследованиям и вынуждена жить в ссылке, писала она и просила разрешить ей выехать за границу и соединиться с престарелой и больной матерью.
У меня стало немного больше учеников, мы получали кое-какую помощь от брата Ники из Лондона, но жизнь оставалась трудной. Все вокруг чего-то боялись, не доверяли друг другу, взвешивали каждое слово. У нас были друзья среди ссыльных, например, Наташа Любашинская, с которой я познакомилась в Бутырской тюрьме, — она зарабатывала на жизнь себе и своему отцу тем, что пела и играла на гитаре в городском саду. Но другие, даже и очень милые люди, не рисковали открыто выражать дружеское отношение к нам.
Неожиданно маме пришло официальное письмо с приглашением срочно явится в ГПУ. Такие приглашения обычно не сулили ничего хорошего. Что могло случиться? Мы были обеспокоены — на этот раз напрасно. Маму встретили очень вежливо, и кудрявый начальник сообщил ей, что ее просьба удовлетворена и она может ехать куда угодно.
Мы были оглушены. Новость была прекрасная, хотя я испытывала и огорчение, как, впрочем, и мама. Но она была нужнее ее собственной матери, которой недолго уже оставалось жить. Все же она решила не уезжать до моих родов.
Le 10/23 janvier 1926
Reu ce matin lettre de Vra m'annonant qu'elle a reu l'autorisation de quitter la Russie! Ne savais pas qu'elle l'avait demande. Certes, c'est une grande joie! et le premier pas vers la dlivrance. Dieu a entendu le cri de mon me et la lettre d'aujourd'hui me semble sa rponse. Mais jusqu' la ralisation que de chemin encore. Rpondu que je lui conseillais de partir par la Finlande. Je tcherai de lui payer son voyage jusqu' Helsingfors — ce sera bien difficile pour moi — mais aprs? J'ai eu des secours inesprs — mais elle ne les aura pas. Veut attendre les couches d'Irne, ce ne sera donc que dans deux mois environ qu'elles pourront se mettre en route[37].
Le 20 janvier / 2 fvrier 1926
Reu lettre de Kot. Epat de la nouvelle de l'arrive possible de Vra! Peut peine y croire. Le cher Kot veut emprunter de l'argent pour le voyage de sa mre. C'est dlicieux de sa part. Il a en tte une affaire, si cela russit s'emmancher, ce sera bien. Il veut attendre pour partir de recevoir ce sujet une lettre d'Amrique. Je crois que nous ne sommes pas faits pour de grands coups de filet, mais pour poursuivre modestement notre chemin en vivant au jour le jour du pain que Dieu nous envoie. Je ne l'ai pas dcourag, mais je n'aurai aucune dsillusion quand il m'crira que son projet est partie en fume[38].
В конце февраля, вечером, когда мы только что вернулись от мамы, у меня начались схватки. Мы с Ники долго шли пешком по ночным улицам, пока нам удалось поймать извозчика, и мы благополучно добрались до больницы Красного Креста. Утром у меня родилась девочка. Мы назвали ее Ириной.
Тем временем пришло письмо от Ики: она торопила маму с отъездом. Если мама задержится, писала она, решение может быть пересмотрено. Пришлось продать кое-что из оставшихся драгоценностей, чтобы уплатить за паспорт. Наконец, все было готово, и наступил день отъезда. Ники отвез маму на вокзал. А потом приходили письма от нее: сперва из Москвы, где она задержалась на несколько дней; затем из Финляндии, где она пыталась получить некогда оставленные в банке ценности, — оказалось, что они уже были изъяты кем-то по подложным документам; и наконец, из Парижа.
Париж, 5/18 июня 1926
Ваше Высочество,
Мари Эттер передала мне от Вашего имени 150 крон, которые Вы были так добры мне прислать, чтобы помочь мне доехаь к моей матери. Не могу выразить, в какой степени я смущена и благодарна Вашему Высочеству за щедрую помощь, так сильно облегчившую мое длинное путешествие из Перми. Если я не выразила Вам сразу моей глубокой благодарности, то это потому, что впечатление от перемены условий моей жизни в Советской России на те, в которых я очутилась, переехав границу, было настолько сильно, что лишило меня возможности первое время правильно мыслить и излагать свои мысли.
Теперь я начинаю постепенно приходить в себя, главным образом, благодаря тому спокойному и в высшей степени приятному пребыванию, которое я имела у Эттеров в Финляндии. Третьего дня я приехала в Париж. Я не видела мою мать два года, так как провела эти последние два года в ссылке, в Перми. Я нашла Мама несколько ослабевшей, но в общем ее состояние, слава Богу, удовлетворительно. Здесь я еще не осмотрелась и пока не нашла себе работы, но очень надеюсь, что со временем мне удастся найти постоянный заработок, и тогда я смогу вернуть Вам свой долг, что, к крайнему моему сожалению, лишена возможности сделать сейчас.
Благоволите, Ваше Высочество, принять уверение в моей глубокой благодарности и преданности.
В. Татищева
Le 2/15 juillet 1926
Nous avons toujours des fortes chaleurs d't. Tout le monde s'en plaint, except moi car il me semble que cette temprature est la meilleure cure pour mes maux. Je me sens dj mieux depuis quelques jours, mais je ne me fais pas d'illusions; ds que reviendront le froid et l'humidit, mes souffrances retrouveront leur intensit. Vra est venue avant-hier. C'est comme je l'avais craint, elle n'est apte rien et ne trouve aucun travail. Kot ne peut pas la soutenir car il n'a rien lui-mme. Pour vivre de son travail il faut travailler et c'est ce qu'il ne sait pas faire. Il apprend faire des enluminures artistiques sur mtal et titre de secours il reoit temporairement un petit appointement mais pour que l'oeuvre russisse, il faudra beaucoup de temps et d'argent si toute l'entreprise ne coule pas.
Me voici de nouveau devant ce problme de la vie qui par la grce de Dieu avait sembl s'apaiser pour moi, et je suis de nouveau devant les tourments du pain quotidien, augments et aggravs par la complication d'avoir subvenir aux dpenses d'une famille qui ne peut pas s'aider. Je ne puis plus m'adresser R. maintenant qu'on a rejet son appui qu'il tait prt donner. J'aurais voulu passer l'hiver Nice au «Rousskii dom» — j'attends l’arrive de Shebeko pour lui demander s'il a appris quelque chose ce sujet et qu'on me dise qui je puis m'adresser. Je ne puis rester indfiniment chez T. et prendre un logement Paris serait trop cher, je le crains[39].
Le 7/20 juillet 1926
Je me suis crtinise en lisant une masse de journaux. Tous mcontents et inquiets de la politique extrieure. L'homme s'agite, travaille, hait, souffre, triomphe dans le mal et la volont de Dieu s'accomplit avec la lenteur des volutions qu'elle rgle. Et quelles dbandades de pressions haineuses, de crimes sur cette terre dont la destine aurait t la prparation pour la flicit ternelle.
Ouvert le livre d'Elisabeth «Lesueur». C'est un baume pour l'me tant elle est pntre d'un saint amour des mes et tant elle est fidle dans sa vocation. Toute sa vie, toutes ses penses et toutes ses prires n'ont que ce seul but. Elle y joint ses souffrances — mais parmi ses souffrances il y en a une qu'elle ne connat pas et c'est celle qui me ronge: c'est le tourment du pain quotidien! Elle est riche et se prive volontairement, mais elle ne connat pas le spectre de la misre qui — hlas! — se dresse devant moi, pour elle et pour les siens. Je me rpte continuellement: Ne vous inquitez pas. Notre Pre cleste sait ce dont vous avez besoin avant que vous ne le lui demandiez. Et j'ai prouv la vrit de cette promesse pendant tout le cours de ma vie. Maintenant je vis au jour le jour grce aux 10 livres que me donne par mois, la bonne petite Ksenia Trofimovna, mais quand cet argent tarde (comme prsent) — la crainte me saisit. Oh! que cette misre m'apprenne enfin l'humilit. J'ai cherch ces derniers temps un abri constant — d’abord prs de l'Arme du Salut et puis chez les diaconesses protestantes! Rien n'a russi. Je dois continuer comme je le fais. Je dois surtout prier, prier de toute mon me afin que Dieu touche enfin cette me engourdie et me fasse sentir (mot soulign) sa prsence. Mon corps malade et la ncessit de me soigner sont mon obstacle l'activit naturelle qui me manque, et au secours religieux que je ne puis aller chercher![40]
Le 8/21 juillet 1926
Aujourd'hui en ouvrant le journal j'y lis la mort subite de Dzerjinski, ce terrible chef de la Tcheka et du G.P.U. qui a couvert la Russie de tortures et d'assassinats pendant les 9 annes de son pouvoir illimit! Il est mort en pleine priode d'activit d'un arrt de cur! Le voil donc transport devant le jugement de Dieu. Et il reverra tous ses milliers de victimes qui seront un tmoignage accablant contre lui! О dsespoir! О douleur! Je tire le rideau sur cette horrible vision!…
Lon R. est venu djeuner ici. Il est entr chez moi et m'a apport de belles roses. Sa femme n'tait pas encore arrive et il est rest chez moi quelque temps causant agrablement. Il m'a dit qu'il avait beaucoup regrett que Kot et refus la place que lui avait procure un de ses amis. Il lui aurait fait d'emble une situation de 1500 fr. par mois ou 2 mois — et cela aurait encore augment et il l'aurait surveill et habitu aux affaires. Il aurait t libre depuis 5 heures et aurait eu le temps de s'occuper de peinture ou de littrature; et les appointements rguliers auraient t suffisants pour faire vivre la famille — Vra y compris. Je lui ai rpondu que j'avais le mme regret. En effet. C'est une chose si rare que d'avoir un chemin ouvert ds le dbut, qu'il faut s'en saisir avec empressement en voyant surtout cette lutte pour l'existence qui obsde toute la socit.
Il n'y a pas de temps pour la culture personnelle et les pleurnicheries qui n'aboutissent rien. Il faut vivre et faire vivre ceux qui dpendent de vous. S'il laisse sa femme seule le soin de subvenir aux dpenses de la vie, s'il ne se fait pas des relations utiles mais se lance seulement dans des bavardages plus ou moins intellectuels, il sera en dehors de la vie et mesure que le temps passera il sera de moins en moins apte trouver un emploi. Il sera une charge lui mme. Maintenant qu'il est jeune il intresse et on l'tudie mais dans peu de temps le monde exigera plus — c'est dire la ralisation de son idal dans la vie et la stabilit de son existence. Rien n'loigne comme les efforts chercher des pleurs et je crains mme que cela peut mettre en pril la stabilit du mnage[41].
Le 18/31 juillet 1926
Je lis avec un intrt palpitant ce que l'on sait des vnements et des dsaccords qui se passent dans le gouvernement de brigands qui rgit notre pauvre pays. Ce serait le moment de faire un grand coup d'Etat et une restauration monarchique que le pays accueillerait avec enthousiasme. Pour moi, et je crois que je suis seule le dire, il faut affirmer le grand principe de la lgitimit. Or le souverain lgitime est sans contredit Nicolas. Il ne s'agit pas de ses mrites, il s'agit de son droit qui est irrfutable. Il aurait fallu que ce principe ft reconnu par la nation entire sans jugement ou apprciation de celui qui la reprsentait, que ce principe ft reconnu par la famille en premier lieu; que le G. D. Nicolas mette au service de ce principe sa popularit et son pe — et que l'Impratrice mre cesse son enfantillage de croire la fable du Souverain vivant et cach.
Dans l'animosit contre Kyr. il y a beaucoup de sa part de l'ancienne animosit familiale, et certinement que ce serait une douleur de plus pour elle de voir quelqu'un d'autre occuper la place de ses enfants. Elle n'a pas la hauteur d'me de s'lever au-dessus de ses griefs et antipathies personnelles et voir par dessus tout — le salut de la Russie dans la runion de toute la nation autour du sceptre d'un seul homme quelque faible qu'il soit. Le mieux serait de faire taire les exigences de tous les partis qui se contredisent et s'entre-dchirent. Je suis toujours trs attache l'Impratrice tant reste peut-tre la dernire de ses relations de ses premires annes en Russie. Je l'aime et j'admire son cur pur et aimant, la dignit de sa vie et la noblesse de ses sentiments, elle est profondment entre dans mon cur. Mais mon esprit ne peut pas ne pas voir combien elle a fait fausse route et combien son refus de voir Kyr. a compliqu la situation de dissension dans la famille Impriale, a mis la dissension dans l'migration… Le G. D. Nicolas vieillit dans l'inaction[42].
Le 1/13 aot 1926
Nous avons eu un soir les Galitzine. Ils travaillent tous deux, lui dans un restaurant et elle dans un bureau des commissions. Les Kots taient l aussi et elle m'a paru gentille et bonne. Ils sont occups de se faire leurs positions et n'aident en rien Vra. Celle-ci esprait avoir un logement avec eux, mais ceci n'entre pas dans leurs plans. Je voudrais tant que ma chre Vra trouve une occupation, car je ne puis plus la prendre ma charge. Elle est bien gentille et je suis enchante de passer ce mois avec elle mais tout est si cher que je ne pourrai pas continuer indfiniment[43].
17 июня 1927
Prince Vladimir Galitzine
Byron House, 7, St. James's Street London, S.W.I.
Дорогая графиня Вера Анатольевна,
Письма — ваше и Никино — прочел с большим интересом и очень благодарю вас. Я уже некоторое время не писал им, зная, как это опасно. Надеюсь, что Ники еще не начинал хлопотать об разрешении о выезде, момент очень неподходящий, и это только могло бы привлечь внимание властей к нему. Мы с женой так бы хотели выписать их сюда и готовы выслать им денег на переезд, но считаем, что сейчас надо обождать, так как очень уж неспокойно там со всеми этими арестами. Надо дать улечься тревоге. Если будет возможность, то напишите, чтобы они сидели смирно и пока не хлопотали даже о выезде в Финляндию.
Здоровье Ирины меня беспокоит, надо, чтобы она питалась хорошо. Я бы хотел послать немного денег им, тете и сестре Наде, но отсюда боюсь это делать. Если вы думаете, что это можно сделать из Парижа через вас, то, пожалуйста, напишите мне, и я пришлю деньги для перевода.
Кланяйтесь очень от нас обоих, писать им сам пока не собираюсь.
Целую ваши ручки. Преданный вам В. Г.
В мелких ресторанах на бульваре Батиньоль уже обедали рабочие и конторские служащие. Они имели суп, мясное блюдо, тарелку бобов, банан или яблоко и пол-литра красного вина. В первый год моей парижской жизни, после Балкан, все это казалось невероятной роскошью, так же, как и моя гостиница на рю дэ Дам. Трамвай номер 5 бежал мимо знакомых колбасных и аптек, между жидкими каштанами бульваров, около парка Монсо, мимо переулка, в глубине которого сияла полинявшими куполами русская церковь, взобрался кверху, обогнул Триумфальную Арку и, продребезжав по бесцветной авеню Клебер, остановился на своем конечном пункте.
Дом, куда я направлялся в этот полдень, был дальше, в Пасси. Вольер занимал дорогую квартиру в нижнем этаже. Лакей Семен сказал: «Барон сейчас выйдут», — и пропустил в парадные комнаты. Их было две, с коврами и диванами. Рояль, птицы в клетках, на стенах — гравюры. Имелись книги: разрезанные номера «Верст», «Сестра моя жизнь» Пастернака, «Общее дело» Н. Ф. Федорова, «Жизнь Дизраэли» Моруа. Стихи Маяковского. «Тайна трех» Мережковского. Ремизов. «La Rose de Saron» Tharaud. История России по-английски Святополк-Мирского. На столах стояли фотографии каких-то французских актеров с подписями. Были еще безделушки, купленные по случаю на распродажах, может быть, на March aux Puces[44], например, детская вышивка в раме под стеклом. Вольф вышел без трости, но заметно хромая, подпрыгивая на ходу — последствие тяжелого ранения под Перекопом в 1920 году. Он приближался, слегка напудренный, благосклонно-задумчивый, эстет, поэт, музыкант, аристократ. Усевшись на одном из диванов среди фотографий и цветов, он сразу начал рассказывать, что он разорен. За квартиру уже год не заплачено. Недавний проигрыш в Довиле окончательно доконал его. И потом, ты не можешь себе представить, во что мне обходятся эти мальчики. Их нужно кормить, одевать. Они берут ванну и надевают, не спрашивая, мое белье. На днях один надел мой смокинг и так уехал, quel animal![45] Андрей не лучше: он окончательно поселился в гостиной, ест и пьет, приводит своих Евразийцев — здешних, еще куда ни шло, mais ceux de Moscou!..[46] Брошу все и уеду в Ниццу, в Лондон, к черту на кулички. Кстати, ты слыхал это стихотворенье Князева, посвященное мне? Кончается так: «И прыгнув, точно антилопа, — татарин, вырвавшись из орд, — нам закричал: е… в жопу — меня на площади Конкорд!» Смешно, правда?
— Гениально, — сказал я. — Дай мне все стихотворение, я перепишу.
— Пожалуйста, — сказал Вольф с притворным безразличием. — Воображаю физиономию твоей бабушки, когда ты это ей прочтешь.
Сзади зазвенели рюмки. Семен, неслышно ступая, поставил около меня поднос. Я налил из глиняной бутылки что-то густое, настоенное на травах всего мира, смесь запахов и вкусов гор, полей и лесов, океана и солнца, и выпил. Захватило дух, жар разлился в груди и в желудке.
— Как, без воды? Да ты сопьешься, говорю тебе, что ты сопьешься, и на тебя будут показывать пальцами, — говорил Юлий откуда-то издали. Белое облако за стеклом над крышами с куском синего неба вдруг качнулось ко мне с таким ослепительным торжеством, что я на секунду закрыл глаза, боясь умереть от восторга. Солнце проскользнуло сквозь облако и сразу засияло еще ярче. Тяжелая рука налила еще стакан и поднесла к губам, которые отпили половину.
Перед дверью остановился автомобиль, и, минуту спустя, в комнату вошел Андрей. Высокий, в слегка потрепанном костюме, однако, элегантный, он шел по ковру, как по полю под Каховкой, но с портфелем. Недавно он благополучно вернулся из своей конспиративной поездки в Москву и потому жил в состоянии приподнятой ажитации.
— Вы все пьете? С утра? Не только загниваете, но уже окончательно разложились.
— Не на твои д-деньги пьем, — сказал Вольф, подражая пьяному, хотя сам не выпил ни одной рюмки.
— Ох! не говорите мне про деньги, — сказал Андрей. — Скоро завтрак?
Когда Вольф закончил диктовать, мы втроем перешли в другую комнату и сели за накрытый стол.
— Ну-с, vous tous mes trs chers frres dans vos grades et qualits![47] — сказал Андрей, — Гурьев, генерал, помнишь, Борис, оказался невероятнейшей теткой. Вчера проезжаю мимо Селекта и вижу, он сидит, обнявшись с эфебом, и пьет кофе, как святой. Или, во всяком случае, кто-то, очень похожий на Гурьева.
— Меня это нисколько не удивляет, — говорю я. — Я это давно знал. Под Каховкой он в разгаре боя делал мне двусмысленные авансы.
— Он должен быть приятный, — сказал Вольф. Седая борода веером, жесткие усы с подусниками. Пахнет табаком… это не он сказал в турецкой бане: мальчик — это я?
— Как? Расскажи, — попросил Андрей.
— Ну, Петруша в Константинополе требовал мальчика его мыть, а добрый Гурьев подскочил голый, с дымящимся, палец во рту и, кокетничая, шепотом, басом: мальчик — это я. Да… terrible vieillard, auteur de ces explois[48], — продолжал Вольф, помолчав. — У нас троих разные вкусы: я люблю стариков, Андрей городовых, а Борис червяков. Как хорошо, что мы так разделились.
— А как же Семен? ведь он средних лет.
— Это клевета. Il est sage comme une i[49]. Ах да, вчера (Вольф слегка поперхнулся, чтобы скрыть смешок, но тотчас справился, вернулся к невозмутимому безразличию), вчера такая картина. Мы с Альфредом забыли запереть дверь et on nous а attraps en flagrant dlit[50]. Вдруг сзади шорох, точно мышь пробежала. Оборачиваюсь насколько могу, вот так, одним глазом, и что же… Спина Семена, уходящего на мягких лапах, вот так, с письмом. С тех пор он старается показать, что ничего не видел, самым деликатным образом. Quelle dlicatesse de sentiments chez ce peuple! Figurez-vous ce qu'il m'a dit[51]: «Вы бы лучше приблизили — vous entendez[52], «приблизили», n'est-ce pas que c'est charmant[53] — приблизили барона Андрея Рабе или графа Рихтера, тогда бы, по крайней мере, белье было бы цело…»
— Теперь совершенно серьезно, и прошу не острить, — сказал Андрей. — Для легких флиртов я — интернационалист, как всякий. Но для серьезного — je suis plus patriote que… que mon grand-pre[54]. Из Москвы я ездил в Архангельское, имение Юсуповых, смотреть музей, и там был один красноармеец…
— Ну и что же.
— Ну и мы с ним потом встречались каждый вечер.
— Я бы предпочел Максима Горького, — сказал Вольф.
Наши разговоры были для нас не новы. С малыми изменениями они повторялись изо дня в день, мы были виртуозами, достигшими совершенства в этой игре. И всех нас, каждого по-своему, грызла мысль о деньгах. Вольф в самом деле был накануне разорения, Андрей, который, конечно, не был создан для зарабатывания денег, давно исчерпал все ресурсы, где можно было занимать, я же давно не платил за номер и только в гостях мог есть и курить в свое удовольствие. Сейчас я один пил водку и ликеры, оба мои приятеля не любили алкоголь и удовольствовались стаканом белого вина.
К концу завтрака меня порядочно развезло, но я вызвался проводить Андрея, который сразу же собрался мчаться в типографию, к Кутепову и еще куда-то. Я знал, что если лягу на диван, то засну до вечера и потеряю день. Мы быстро зашагали по переулку с сохранившимися кое-где частными садами. От ночной непогоды не осталось следа: сияло осеннее солнце, с некоторых каштанов еще свисали, как перчатки, последние коричневые листья. Тени от чугунных оград ложились на плиты мостовой, как брошенные музыкальные инструменты со струнами. На скрещениях переулков возникали яркие мелочные лавки, гаражи, голубые прачешные, зеленые парикмахерские. И всюду звенела синева: в стеклах, в листьях, в автомобилях, в белых послевоенных домах, не успевших еще нажить серебряную парижскую патину. Ноги шагали недостаточно скоро, хотелось пуститься бегом, чтобы осмотреть как можно больше улиц, садов, треугольных площадей.
Мостовая на солнце блестела серебром, ослепляя, точно рябь морского залива. Прямая перспектива авеню устремляется слегка вверх, где в голубой дали воздвиглись просторные высокие ворота. Там мелькают черно-белые силуэты гуляющих, заворачивают голубые экипажи. Латинская отчетливость городского пейзажа, прямые латинские буквы вывесок и афиш, прямоугольные буквы, синие на желтом, белые на синем. На ветру буквы трепещут, как флаги, шевелятся щетки, свисающие перед магазинами красок, банки с мазями, огромные бутылки Жавель. Трамвай номер 5 прогремел, звеня:
- Du beau, du bon Dubonnet
- Vin tonique au quinquina[55],
и скрылся за довоенным ватером, с куполом, на три персоны, облепленным плакатами Byrrh. Красильня Клебер. Отдельные банки. Перья, конверты. Галстуки. Апельсины размером с дыню. Мелом на стене — школьные буквы: il est interdit d'crire la craie[56]. Золотая булочная, золотой сноп пшеницы, ptisserie fine[57], five o'clock tea[58]. Часы Омега. Черный антикварный с рыцарем в витрине. Аптека с шарами. Консульство республики Гондурас.
Андрей говорил, что в Москве строгая цензура надоела всем, даже коммунистам. Скоро наши рукописи смогут появляться в толстых, тяжелых московских журналах, ядовитые парижские цветы между елок и осин. У Трокадеро мы расстались, Андрей поехал на левый берег, а я пошел по утреннему пути к Триумфальной арке.
1928 год 25 декабря
(поновому стилю) от Маше.
Добрая и Милая Вера Анатольевна, письмо я ваше получила и досехъ поръ я горько плачу об Своей Доброй и Милой Госпоже об Елизавета Алексеевни.
Милая Вера Анатольевна как мне ее жаль я немогу подумать что нету моей Доброй и Милай Елизавета Алексеевни, больше уже ее снами нету, как ета жаль такую Милую и Ласковою, Добраю и Прекраснаю Фиалачку. Какъ жаль что я ее больше неувижу никода, как я обей плачу, какие она мне писала письма, как она меня утешала, она мне прислала 2 карточки. Фотографические карточки, и какая мне была радость для меня что я увидела мою Добраю милаю Госпожу. Я ее такъ целовала отрадости.
Вера Анатольевна когда я получила ваше письмо я только взглянула на вашъ подчеркъ и сразу поняла что умерла моя Фиалочка я сразу заплакола. Зачем плачешъ письмо ничитала а плачешь? Прочитала я ваше письмо и сразу упала духомъ и много дней нипила и неела. Вэти дни я была во Ивашкове у Клавдий Васильевни, но письмо мне сразу привезли, я прочитала и сразу побежала котцу Никону к Священнику сказала ему. Ето дело было в субботу а воскресенье я подала заупокой просферу, а батюшка отецъ Никонъ отслужилъ Большую панихиду, и пока онъ будить живъ всегда и будит поминать нашу Милаю Елизасету Алексеевну, она мне прислала последнее письмо 15 сентября, и просила меня сходить и сказать отцу Никону чтобъ онъ обней помолился, а мне писала, что она заболела и очень опасно. Посмотри на мою карточку помолися обо мне, но я навсегда за ее молилась когда бываю в церкови на ваше могилы навсегда заходила и земной поклонъ вашемъ могиламъ. Я пришла и Зывашково Воскресенье, была в церкови заупокой подала записочку и отслужила Большую панихиду на вашихъ могилахъ. Сейчасъ нимного успокаиваюся, письмо послала въ Елизаветино и там вутрени было оглавление была заупокойная обедня в честь ея памяти, и каждый празникъ понихида об ней.
Вера Анатольевна какой я видила сонъ. 20 октября вы ее хоронили, а я 23 октября видила Елизавету Алексеевну. Она была у нас в Дорожаевской Церкви и шла она в боковую дверь, от Волосова будто она идетъ такъ спешить и свечка в рукахъ, и в розовым хорошим платье. И будто я была одна в церкови я ее такъ ясно видила такая у ней легкая походка и она шла прямо к боковой двери и поставила свечку в самой уголъ и обратно я ее больше нивидила. Я заней хотела пойти но сама себе решила что она обратно пойдетъ я ее установлю и спрошу какъ вы смогли попасть сюда раздетыя в одном платьеце но обратно я ее невидила, там она больше непроходила. Пошла в Воскресенье в церковь и посмотрела куда ставила свечку и приставь себе Вера Анатольевна какимъ она святымъ угодникамъ ставила свечку (Борису и Глебу), я сразу подумала, что умерла моя Добрушка и зашла на ваши могилы помолилася обней за живою и за умершею, я ее так часто, ее и Александру Алексеевну видала восне я с неми была около Волосово, точно наяву, я сними была около дома так яственно.
Милая Вера Анатольевна прости меня что я несразу ответила, я немогла писать я долго не могла в себя придти. Еслибъ вы знали как мне жаль Елизавету Алексеевну, теперь я совершенно осиротела, всехъ я своехъ добрыхъ и милыхъ и любящехъ Друзей потеряла!>
Живу я без любви и безласки. Неским вымолвить неединаго слова, только живу прошломъ воспоминаниемъ. Добрая Ирина Дмитривна мне иногда напишет, я ей все подробности пишу, Елизавета Дмитривна непишет.
Милая Вера Анатольевна ни забудь меня жалься надомной и утешь меня какъ мне тяжело. Я посмотрю на всех людей и все как люди, они имеют свое пристанище, но я как и Не Человекъ не имею своего уголочка.
Милая Вера Анатольевна теперь я вамъ опишу осебе какъ я живу. Живу очень плохо и бедно и одиноко. Всеми я брошена и всеми я забыта. Живу я у брата отецъ уменя умеръ, мать старая, брату я совсемъ лишняя. Лето я работаю убрата а 2 зимы жила у Клавдии Васильевни во Ивашкови, зиму в Ярополи. Сейчас я навремя приглашена у Клавдии Васильевни, накороткое время.
Милая Вера Анатольевна как мне надоела мое скитание, немогу я еметь своего уголочка и как я обытом горько плачу. Я беззащитная женщина я совсем одна! Горе и бедность никуда отменя неуходитъ, я очень постарела заетотъ годъ, порывъ любви меня очень состарилъ. Вы сами знаете заково мне хотелося пойти замуж в место замужества я получила измену, вы прочитайти мои письма которые я посылала Елизавета Алексеевни, тамъ все подробности описаны, ково я такъ горячо любила, до сехъ поръ я обнемъ плачу я его иногда вижу только издали, конечно онъ сомной всегда вежливо раскланиется но для меня ето одна болезнь. Вера Анатольевна, я его имя и вамилия нибуду писать, вы хорошо знаити его, в письмах у Елизавета Алексеевни вы узнаети кто мой был женихъ.
Милая Вера Анатольевна жениха я своего желею, а Елизавету Алексеевну немогу забыть, я недумаю что она умерла, она невидимо сомной, какие она мне письма хорошие писала, теперь я ихъ навсегда читаю и верю что она мне писала истинную правду. Она мне писала и наставила она мне на путь истины. Милая Вера Анатольевна я вам очень сочувствую, вашему горю и вмести с вами плачу о вашей великой потери вашей Доброй Маме а для меня была Доброй Госпожой, так я навсегда думаю обней. Милая напиши мне что-нибудь обней я буду очень рада а на Синитара я ненадеюся что он мне пришлет даже и нежду от него письма.
Милая Вера Анатольевна как я вами благодарна за ваше письмо, пишити мне, я вам буду отвечать какие будут новости я вам напишу. Хотя у меня нету денег на марку, письмо заграницу 16 коп, марка, бумага, конвертъ 20 коп. Заработать негди. Напишити адресъ письменно. Ивана Ивановича нету никто не можетъ написать вашъ адресъ.
Молюся за тебя Богу я всегда думаю обвасъ и об Ирини Дмитривни, и очень васъ жалею. Еще разъ прощаюся свами, крепко васъ целую, ваша любещая васъ Маша Хорева.
Глава 2
МОНПАРНАССКИЙ ЦАРЕВИЧ
Как-то, когда мне было десять лет, к нам пришли молодые люди, мои кузены. Им было лет по 18–20. Один из них очень мне нравился, и мне хотелось обратить на себя внимание… Все сели за стол. Кузен встает с бокалом и произносит: «Я пью за здравье тех ворот, откуда вышел я и весь народ!» Второй с хохотом ему отвечает, что пьет за здравие ключа, коим отворяли эти врата. Моим родителям тосты крайне не понравились. Мы, девочки, сидели на другом конце стола; вина нам, конечно, не давали, и мы пили воду. Но вслед за любимым кузеном я встала со своим бокалом и со всем азартом, на который была способна, повторила: «Я пью за здравье тех ворот, откуда вышла я и весь народ». Тут мать поднялась и длинным-предлинным пальцем показала мне на дверь.
Я много читала, любила ездить верхом и рисовала. Рисунки мои в доме обычно не одобряли.
Помню приезд Николая II в наш город. Гимназия, кружевные воротнички, передники, пелерины. Почему-то мне запомнилось, как папа сказал: «Он ведь на меня похож: такая же рыжая бородка. Не интересно. Пойду лучше посплю». Мне тоже вдруг все это пышное торжество стало не интересным: «Я с папой». И мы ушли с ним вместе.
Революцию приняли в нашем доме хорошо, особенно отец. Из ковров красные ниточки выдернул — в знак солидарности. Но как дальше складывались отношения моего отца с новым режимом, не знаю: в начале 20-х годов я уехала. Мои родители были против Парижа, считали, что это «развратный город». Отец даже сказал, что не дает своего разрешения на приобретение иностранного паспорта. Но паспорт у меня уже был в кармане. Среда, из которой я вышла, была мне абсолютно чужда, и я никогда не раскаивалась в том, что оставила родной дом навсегда. Париж стал для меня моим настоящим домом.
То была эпоха послевоенной разрухи. Мне приходилось писать в трудовых анкетах: «консьержка», и никого не интересовало, что происходила я из состоятельной семьи. Порой не было ни денег, ни работы, часто даже нечего было есть. Я брала одну морковку и одну картошку, и из этого варился суп — почему-то он получался очень вкусный. И хлеб покупала весом полегче — черствый. Зато много и беззаботно смеялась. Для меня не существовало ни времени, ни места — я ходила по земле, как лунатик, была «летучей рыбкой» (так меня называл Ремизов).
Чтобы выиграть бесплатный билет в кино, мы держали пари: кто первым дойдет до кинотеатра на одних каблуках, тому и покупают билет; я всегда выигрывала. В кафе заказывали ужин, съедали его как ни в чем не бывало, а потом ухитрялись найти кого-нибудь, кто заплатил бы за нас. Любили ходить на марше-о-пюс — чаще ради забавы, но не менее часто и ради того, чтобы купить себе что-то из одежды. Тогда на парижской толкучке можно было купить и ржавый гвоздь и старенькую, совсем потрепанную шубку за 2–3 франка. Позже, когда в Париж приехала моя сестра, мы покупали такие шубки для матери Поплавского — она их, с нашей помощью, чинила, и так мы зарабатывали себе на жизнь.
Я училась на медицинском факультете Сорбонны. На лекциях обычно было скучно, и я водила карандашом по бумаге — делала по старой привычке рисунки. Мне было лет 19–20, когда я начала искать какую-то дополнительную работу в области декоративных поделок и пошла на конкурс в одну из парижских мастерских по дизайну. Там я стала раскрашивать шарфы и делать прочие декоративные штуки. Но я чувствовала, что недолго буду заниматься этим, меня декоративное искусство скорее забавляло, но не интересовало. В дальнейшем я научила целую русскую колонию делать декоративные панно. Довелось даже делать заказы для Диора. Нам хорошо платили за то, что — как говорили — мы обладаем необычайной выдумкой.
Параллельно я продолжала заниматься рисунком. Рисунков накопилось около полутора тысяч. Художники и издатели, видя эту груду, говорили: «Скажите ей, что она сумасшедшая!» Но бросить рисовать я не могла, как не могла бросить курить.
Мы все были несколько имморалисты и могли бы занять достойное место в романах Андре Жида. Поплавский любил немного выпить, немного покурить, не слишком, но увлекался наркотиками — он хотел испробовать все. Развлекаться — так развлекаться, кутить — так кутить. Сейчас я с содроганием вспоминаю наши затеи, а тогда мы относились к этому с легкостью. Помню, я поставила себе на голову апельсин, а Борис пускал в него стрелы на пари: попадет — не попадет. Я стояла, а он кидал свои стрелы. К счастью, чаще они попадали в стену, чудом оставляя меня и апельсин невредимыми…
Как-то я сидела дома и зубрила анатомию перед экзаменом. На входной двери я повесила большой плакат с надписью: «Гости не должны оставаться более пяти минут». Чтобы посетители не задерживались и не мешали мне, я специально надела пижаму. Так и занималась. Но гости заходили, сидели пять минут, выходили и тут же возвращались. Вдруг прибегает Поплавский, сестра вместе с ним. «Пойдем на заседание „Зеленой лампы“. Я хочу там выступить: сегодня я решил стать знаменитым».
Я подвернула пижамные штаны, накинула пальто, и мы отправились. Мы пришли поздно, вечер был в полном разгаре, и мы, разумеется, не знали, о чем шла речь до нашего прихода. И вот слова попросил Поплавский. Он выступал с запалом, с азартом. Речь его была о проблеме Христа в современном мире. Когда он произнес фразу: «Если бы Христос жил в наши дни, он танцевал бы шимми или чечетку», это произвело эффект разорвавшейся бомбы… Его хотели прервать, нам с сестрой было неловко за его выходку… Мережковский был крайне раздражен. Но рыжевласая Гиппиус была в восторге. Когда Поплавский закончил, половина зала разразилась смехом, а половина была действительно в восторге.
Из записей ноября 1927 — января 1928
Никогда не чувствуешь себя такой слабой, маленькой, как когда любишь. Снова то же несчастье! Миша! Если бы ты знал, как мне тяжело. Вспоминается, как горько ты всегда восклицал: «Динь, из тебя приходится каждое слово откровенности вытягивать клещами!» Борис более жесток со мной, это приводит его в гнев.
Но разве я виновата? Я не совсем доверяю людям, и Борису не доверяла, а сейчас нужно приучиться. Смешно, разве я ему уж очень доверяю? Не могу себя заставить быть откровенной, могу это только написать. Я не думала, что любить так горестно и мучительно, что требуются такие напряжения и жертвы. Да, жертвы. Хотелось сегодня сказать Борису: оставь меня, уходи, не заставляй меня поступать против воли. Но ведь он уйдет. Он ведь все равно уйдет, не теперь, так через несколько дней.
Если бы ты знал, Борис, как это подло — поступать так со мной. Нельзя глумиться над человеком, который любит. Но пусть будет так. Теперь я уже сильнее тебя, хотя все-таки тебя сильно люблю, продолжаю любить. Хотелось бы, чтобы чувство подсказало тебе быть бережнее со мной, так как может наступить момент, когда я отрежу тебе всякую возможность возвратиться ко мне. Да, я чувствую, что самолюбие возьмет верх над чувством любви. Ты отчасти убил его.
Зачем я сделала эту гадость с Терешковичем?
Впрочем, сегодня мне уже все равно. Сегодня, когда был Борис, я поняла, что я его уже тоже не люблю. Любить — это жить, что-то делать, чувствовать, а я предпочитаю спать, спокойно отдаться течению жизни.
Сегодня я поняла, что возвращаюсь к этому своему постоянному состоянию. Снова пойдут спокойные, ленивые дни, ты не надолго пробудил меня, Борис. Я снова вступаю в заколдованный приятный круг лени, спокойно переворачиваю страницу нескольких месяцев мучительного, горького бодрствования.
Может теперь, когда я отдалилась от тебя, я тебя лучше увижу?
Какая тоска! У меня ни к кому из окружающих нет даже просто теплого отношения. В Париже только два человека меня интересуют — Ида и Борис. И что бы ни сделали эти два человека, какие бы дурные поступки они ни совершили, это не изменит моего отношения к ним. Я люблю их не за то, что они делают, а за то, что они есть. Только если бы они знали, эти два дорогих существа, как мне трудно и печально живется, они не увеличивали бы тяжести моей жизни.
Я устала. Устала, и трудно перебороть усталость. Все в жизни складывается комично. Люди свежие зачем-то стреляются, а уставшие зачем-то живут, из какого-то приличия. Сократ говорил, что он исполняет свой долг, умирая, должно быть, мы тоже исполняем свой долг, сохраняя свою жизнь.
Никогда не приобретайте туберкулеза. Скучно, мучительно и неприятно. Умирайте от тифа, разрыва сердца или огнестрельной раны, только не от туберкулеза. Нет ничего ужаснее сознания, что у тебя вид несчастной, обиженной, страдающей жертвы. И главное, когда не от чего страдать, когда все слишком обыденно и просто.
Неужели же половые отношения имеют такое влияние на людей. Вот и Дряхлов почему-то взволновался. Ведь он же уверен, что Раиса его любит. Какая же ему видится беда?
Борис, видишь ли ты, знаешь ли ты, что я не за это тебя люблю? Ведь это не важно. Я знаю, что, быть может, жизнь моя пройдет вдали от тебя, что я, возможно, когда-нибудь выйду замуж и буду жить n'importe[60] с кем, и буду продолжать любить тебя. Единственный, неповторимый.
Вот сижу я одна в табачном дыму, и мне видится, как скучно и обыденно протечет то, что ты называешь «танцем жизни», и как ярко и сильно только мое чувство к тебе. Почему ты не посмотришь мне в глаза, неужели и меня ты боишься? Я знаю твои слабости, и меня беспокоит твоя участь, и как хотела бы я, чтобы твоя жизнь сложилась иначе. Как хочется, чтобы ты увидел то, что так ясно мне в моем спокойном раздумье.
Милый, не надо сладострастия. Избыток его всегда нарушает эстетизм. Относись бережней к себе, не забрасывай своего дарования. Дитятко ненаглядное, я не упрекаю тебя, я только боюсь за тебя, если бы ты знал, как я боюсь за тебя. Я за Иду не боюсь, она верно идет по своему пути, она старше тебя. Родной мальчик, если бы ты знал, как я тебя люблю. Не все матери так любят своих детей…
Только что вспомнилось, как Миша, давно-давно, просил меня: «Диночка, будь мне мамой». Тебе, Миша, я не сумела, а вот Борису сумела.
Это очень много. Это нужно взобраться на самую вершину любви. Все, что есть самое святое в мире и в чувствах, я совместила в своем отношении к Борису, и я благодарю Бога, что сумела через все прийти к этому.
Моя жизнь — не танец. Ибо танец — это движение, более быстрое, медленное, тягучее, резкое или плавное, но всегда движение.
Я живу во сне. Иногда меня душат кошмары, от которых корчишься, иногда вижу чудесные, светлые, весенние видения, прекрасные, как яблоня в цвету, от которых во сне приятно и радостно улыбаешься. Но все это сны, а не действительность.
Л. Г. считает, что я активна и что моя активность видна в чтении столь трудных, на его взгляд, книг. Это неверно. Я слегка фаталистка, а больше всего чрезвычайно пассивна. Понимание же того, что я читаю, мне дается почти всегда легко. Но глупо демонстрировать свои знания, и мне не нравятся женщины, претендующие всегда на высокий ум и образованность. Это должно быть в человеке скрыто.
Учиться смеяться и учиться плакать. Правильно, друг мой, — и трудно. Я, кажется, научилась плакать, только я никогда не плачу от злобы или жалости, а лишь от большой любви или, вернее, от неумения выразить ее. Вот уж действительно чем Господь меня обидел, так это умением выразить что бы то ни было.
Почему я действительно не пишу, не из скромности ведь?
Я думаю, что в том состоянии сна, в котором я живу, невозможно писать. Это означало бы активность, а я сплю. Или, может, недостаточное ощущение и восприятие вещей? Или же самолюбие?
Для меня невозможно соединить жизнь чувства с жизнью ума. От чувств я определенно глупею, а от вечных размышлений делаюсь чрезвычайно сухой. Но боюсь ли я быть глупой? Нет, нисколько.
Пришла мысль о смерти. И стало на минуту холодно и жутко до ужаса, и не верилось в возможность ее. Но не надолго. К мысли о смерти можно привыкнуть быстрее, чем ко многим другим, ибо нет у нас в жизни того, что мы бы любили и чего ждали, как Леонардо. Без всякого нетерпения встречаем мы приходящие весны. И к солнцу не чувствуем того, что было у него, а о ласточках вряд ли и вспоминаем.
И прожитая жизнь ни к чему не привязывает. Вообще мы больше всего боимся связать себя. Ведь вот знаю же я, что вряд ли решусь выйти замуж (то есть венчаться по всем правилам и обычаям, чудится в этом угроза какая-то и чувствуется связь неразрушимая) и подавно родить ребенка. Никогда, никогда.
Бориса не видела два дня, что с ним? Не приключилось ли что? Хорошо, что хоть Идушка не сильно грустит, иначе совсем было бы тяжело.
У Поплавского были замечательные жесты. Его манера говорить — это была музыка. Он обожал цыганское пение, рисовал; многое любил в живописи, много говорил и писал о ней. С каким чутьем эстета он, бывало, смаковал фрагмент — только фрагмент! — какого-нибудь холста: «Вот в этой картине этот кусочек очень красивый». Мускулы у него были сильные, тренированные, и при этом — нежная кожа рук, нежные движения, удивительного тембра певучий голос. Зубы белые-белые, а глаз было не видно — он носил черные очки. Я ему говорила: «Борис, тебе надо смеяться побольше, у тебя же зубы восхитительны!» «Да, — отвечал он, — но это, как и все во мне, лишь передний фасад, дальше все вырваны».
При всей своей привлекательности он был несколько сутулый. Загадочные черные очки его портили. Аполлон был безобразен…
Атмосфера становилась напряженной, когда он говорил или декламировал свои стихи. Читал и французские, странным образом, но удивительно стильно сочетавшиеся с цыганскими напевами. У него были мягкие, трогательные интонации, и высказывался он тоже как-то по-особому мягко. Он очень располагал к себе; не удивительно, что все в него влюблялись.
Обнять вас за плечи так нежно, как Поплавский, не умел никто. Когда у него было меланхолическое настроение, он мог истерически поплакаться на вашем плече, объясниться в любви, но всерьез этого не принимали; ему никто не верил, когда он говорил, что хочет завести семью.
Поговаривали, что он хотел на мне жениться… Он мог ухаживать одновременно за несколькими барышнями, но идти под венец… — это было немыслимо! Он бы первым испугался — не нужно было даже прятать от него башмаки, он сам бы сказал, что у него их нет… Он не хотел работать, вообще не хотел ничем себя обременять. Какая уж там женитьба! Впрочем, я не совсем справедлива: с моей сестрой у него были отношения, как мне казалось, более серьезные, чем со мной.
И записей марта — апреля 1929
- О Морелла, как долго ты в маленьком цирке сидела,
- Представление длилось, но все ж соловьи проиграли.
- Только утренний поезд пронесся, грустя, за пределы,
- И заря отпылала, как черная чаша Грааля.
- Тихо пели на солнце: «Вы будете гибнуть иначе.
- Вы пришли слишком рано. Молчите». Закрыла глаза.
- Он ошибся, твой клоун, Морелла не плачет, не плачет,
- Слишком небо далеко, забудь свою родину, Пери,
- И, как краска ресниц, мироздание тонет в слезах.
- [Обе строфы зачеркнуты]
- Ты, как маска медузы, на белое утро глядела
- О Морелла, мне страшно. И снова я вижу орла [эта строка зачеркнута]
- Ты глядела на время, не щурясь, глазами орла,
- Что, как утренний поезд, пронесся, грустя, за пределы,
- [клякса] девушка вечность в железном гробу умерла.
Попробую писать на клетках, давно уже, кажется, с гимназических лет, клеток не покупал. Нет, впрочем, до Берлина у меня была такая большая тетрадь… (страшные то были дни). Смотрел рассвет и слушал птиц, но все больше об Оцупе думал. Опять я не то говорил, не то, не то, опять было «suffisance»[61], схема.