Перехваченные письма. Роман-коллаж Вишневский Анатолий
— Но ведь они знают, что я их ненавижу.
Ники улыбнулся.
— Не говори им об этом, будь очень осторожна. Не забудь, что у нас дети.
Март 1932
Дорогая моя мама. Получила письмо Ruth с твоей приписочкой и очень за все благодарю. Вчера написала тебе письмо, но тут же разорвала, настолько оно было мрачно. У нас опять довольно трудная полоса. Ники, кажется, тебе напишет сам. Как жаль, что поздравительная открытка к Буленькиному рождению не дошла, видно, затерялась. Дети веселы и здоровы. Из Москвы давно ничего не слышали. Крепко тебя мы все целуем — и малые, и большие. Ирина.
Подошел этот день. В ГПУ, куда мы пришли, с нами беседовали порознь. Я оказалась в просторной комнате перед человеком, сидевшим за письменным столом. Глупейший разговор продолжался несколько часов. В конце концов я поняла, чего они хотели от меня, — чтобы я подписала бумагу, декларирующую мою лояльность режиму, и чтобы, в доказательство ее, я помогала им обнаруживать нелояльных.
Я: «Иными словами, вы хотите, чтобы я стала шпионкой?»
Он: «О нет, ведь вы знаете, что у нас добрые намерения, и все, что я пытаюсь сделать, это помочь вам».
Этот бессмысленный разговор все длился и длился. Было уже заполночь, и я понимала, что Валенька проголодалась. Моя блузка и вязаная кофточка были влажны от молока, которое я должна была ей дать. Неподалеку от меня, за несколькими дверьми, меня ждал Ники. Малышка, вероятно, плакала; двое других детей наверняка проснулись и с нетерпением ждали возвращения родителей. А я сидела здесь с этим идиотом и слушала его несуразные речи.
— У вас много друзей, вам доверяют, и вы можете быть очень полезной для нас.
— Я так не думаю. Все мои друзья такие же, как я, их не интересует политика, и все, чего они хотят, — это чтобы их оставили в покое.
— Возможно. Но предположим, что вы встретите нашего настоящего врага.
— Не знаю, я никогда не встречала кого-либо подобного. — Затем в припадке отчаяния, я воскликнула: — Я сказала все, что могла. Из меня не получится хорошая шпионка. Я лояльна, чего вы еще хотите?
— Поставьте вашу подпись.
Я подписала.
Он отвел меня к Ники, который сидел с тремя другими людьми, и сказал с отвратительной ухмылкой.
— Надо отметить. У нас появился новый товарищ.
— Нам надо спешить, — сказала я Ники. — Малыш будет плакать.
Ни на кого не глядя, мы вышли.
Муж получил работу, и теперь у нас были продовольственные карточки. Но мы не чувствовали себя счастливыми, а мое здоровье ухудшалось. В начале июня меня снова вызвали и сказали, что ни я, ни мой муж не делаем никаких усилий, чтобы подтвердить нашу лояльность, и что они вынуждены будут принять «меры», чтобы исправить положение. Я решила разыграть комедию. Я понимала, что мы включены в список доносчиков ГПУ и уже никогда не сможем вырваться из этой шпионской сети. Но мне казалось, что по отношению к женщине они будут менее требовательными, чем к мужчине. Я прикинулась любезной и дружелюбной.
— Мне очень жаль, что мой муж ничего не сделал, чтобы помочь вам, — сказала я. — Но меня это не удивляет. Он очень неразговорчив, все с ним скучают, кто станет с ним беседовать? Другое дело я. Я знаю как заставить людей говорить, и сделаю все, что смогу, только его вы увольте от этих дел.
Мой собеседник выглядел довольным, и мы расстались как друзья, но всю дорогу до дому я проплакала.
Конец марта 1932
Часто грущу из-за живописи.
17 июня я почувствовала себя плохо и мне пришлось лечь в постель. Около часа дня я задремала. Ика возилась на кухне. Вдруг я услышала шаги Ники. Неужто мне была так плохо, что Ники должен был уйти с работы? У них были очень строгие порядки, и отлучиться можно было, только если случилось что-то очень серьезное. Может быть мне недолго осталось жить и он пришел повидаться со мной?
Но он только спросил, как я себя чувствую, а затем сообщил, что, возможно, нам позволят уехать заграницу.
— Вчера вечером я получил вызов в ГПУ, но ничего не сказал, чтобы не тревожить тебя. Утром, вместо службы, я пошел в это жуткое место. Меня приняли очень вежливо, называли князем, предложили сесть и угостили папиросой. Затем один из них спросил: «Князь, хотели бы вы уехать заграницу?» Я без колебаний ответил: «Да, хотел бы». «Хорошо, — сказал он, — мы можем устроить это для вас и вашей семьи. Нам будет только приятно помочь вам… Поезжайте в Москву — за наш счет, так что об этом можете не беспокоиться. Остановитесь в самой лучшей гостинице. Забудьте все ваши заботы и невзгоды; живите там и развлекайтесь, как пожелаете. Все будет оплачено, и мы присмотрим за вашей женой и детьми. Если у нее будет нужда в чем-нибудь, пусть придет к нам, и мы ей поможем. А вы тем временем будете получать визу, паспорт — на это нужно время».
Это был, мне кажется, самый счастливый день в моей жизни… Мы были в неведении, откуда могло прийти наше спасение, большевики все держали в секрете.
17 июля 1932
Дорогая моя мама, твою открытку от 2 июля получила и очень за нее благодарю. Ники в Москве, уехал 9 июля. Дела его идут хорошо; а мы здесь, и Ика с нами еще. Ждем его возвращения. 12-го Ника был на Сивцевом и познакомился с бабушкой и Другом. Бабушка заметно слабеет и совсем почти ничего не кушает; Друг боится, что она не протянет до нашего приезда. Это все мне пишет Друг, а от Ники я только сегодня получила телеграмму, посланную 12-го, на другой день приезда его в Москву. Бебишку пора начинать прикармливать, хотя я не уверена, хорошо ли это перед дорогами?
Ники уехал в Москву. Он собирался вернуться дней через десять и считал, что ГПУ будет держать меня в курсе его передвижений.
Прошло три недели, сестре пора было возвращаться в Москву, так как отпуск ее кончался. И — никаких новостей. Затем прошло еще две недели — и снова никаких известий о возвращении Ники. В ГПУ же мне все время твердили одно и то же: «У него все хорошо, он развлекается, ходит по театрам…».
Наконец, Ники вернулся.
В Москве он и в самом деле жил в роскошном отеле — отличная еда, ванна каждый день и т.д., он мог делать, что хотел, и сколько угодно видеться с друзьями. Но каждый день в определенное время он должен был встречаться с неким человеком и рассказывать ему, как он провел свой день. Тот, в свою очередь, был неизменно вежлив, шутил и даже советовал, как лучше развлекаться.
Сразу же по приезде Ники обратился за паспортом и визой, но ответа не было. Так минуло шесть недель, он чувствовал, что должен что-то предпринять. В конце концов, хитрость раскрылась. В один прекрасный день Никин «визитер» предложил ему крупную сумму денег с тем, чтобы мы остались в России. Ники отказался и решил, что пришло время действовать.
К этому времени он знал из завуалированных намеков в открытках из Лондона — упоминаний о немецком гувернере, который был у моего мужа и его брата в юности, — что наше освобождение было как-то связано с главой германского правительства. На следующее утро он посетил германское посольство в Москве, встретился с послом, объяснил ему положение дел и почувствовал, что тот крайне озабочен тем, как ему помочь. Когда позднее, в тот же день, он уведомил о состоявшейся встрече своего «визитера», тот стал белым, как бумага. И Ники тут же получил распоряжение паковать вещи и уезжать из Москвы.
Ники вернулся домой. «Что нам делать? — спрашивала я. — Что с нами будет?»
«Ничего, — ответил он, — посол в курсе дела, и сейчас они не посмеют нам пакостить. Надо начинать готовиться к отъезду».
Трудно передать, что мы чувствовали в это самое опасное время нашей жизни. На другой день после возвращения Ники я решила сходить в ГПУ. Я зашла туда, как ни в чем ни бывало, и направилась в знакомую комнату. Тот же человек, что и всегда, был там, но с какой ледяной холодностью встретил он меня. Всем своим видом полнейшего безразличия он как будто говорил: «Я не понимаю, зачем вы пришли».
Я попыталась начать какой-то разговор, но безрезультатно. На мою просьбу выдать немного муки, так как мои запасы кончились, он ответил:
— Мы больше ничего не сможем вам дать, вы сняты с довольствия.
— Но с какого времени? — спросила я.
— Не знаю. Но вы у нас больше ничего не получите, все кончено.
— Когда же мы сможем уехать?
— Об этом нам ничего не известно, — гласил ответ.
Глава 2
ТАТИЩЕВ-ВОРИЩЕВ
12 января 1932
11, rue Toullier, Paris 5e
Mademoiselle Dina Schreibman
Pavillon 84ter, 22, rue Barrault, Paris 13e
Дорогая Дина Григорьевна,
К сожалению, эта неделя у меня вся занята, и самое раннее, когда я смогу попасть к вам, — это днем в субботу. Устроит ли вас, если я приду в субботу 16-го между 4 и 5 ч. дня? Мне всегда очень приятно и интересно с вами говорить. В случае неполучения ответа, буду считать, что вы меня ждете в субботу.
Искренне преданный Н. Татищев.
15 февраля 1932
Я очень жалею, что не был дома вчера, когда вы заходили, и что не смог попасть к вам днем. Все это время я очень занят. Если на неделе выпадет свободный вечер, зайду к вам, но не предупреждая заранее, чтобы не связывать вас; если вас не окажется дома, пройду к Булатовичу или Варшавскому.
Крепко жму вашу руку. Н. Татищев.
27 февраля 1932
Хотите пойти завтра гулять? Мы посмотрим St Chapelle и зайдем в Лувр. Если хотите, заходите за мной в 1 ч. 30 м.; времени будет как раз в обрез: час на St Chapelle и час на Лувр, который закрывается в 4. В случае неполучения ответа, буду вас ждать до двух. Если же вы не можете, дайте, пожалуйста, знать по телефону в мою гостиницу (Danton 45–67). Если меня не будет, передадут. Привет. Н. Татищев.
29 февраля 1932
Дорогая Дина Григорьевна!
Если ничего не имеете против, приходите завтра (вторник) вечером ко мне: Мишка уходит в 8 к Братьям. Приходите в 8 1/2, не позднее. Будет горячее красное вино с сахаром и китайская литература семнадцатого века, что очень хорошо рифмует одно с другим. В случае неполучения от вас известий, буду вас ждать в 8.30.
Искренне преданный Н. Татищев.
Без даты
Дорогой Николай Дмитриевич!
Я устроилась так, что в субботу буду свободна вечером и могу к вам прийти. Если можно, я приду после восьми. Пожалуйста, пообедайте к тому времени. А вообще, дорогой Котенок, я очень грущу сегодня и очень хочу поскорей тебя увидеть. Скорей бы завтра.
Твоя Дина Шрайбман.
Из писем марта 1932
Писать любовные письма надо так: выписать две страницы из «Опавших листьев» (кстати, принеси мне в среду «Уединенное»), конец обычный, т.е. целую глаза (которые у тебя стали очень блестеть, это меня радует) или волосы; в следующем письме грудь или шею, чтобы и в трафарете не было повторений.
Как можно любить эгоиста и грубого скота? И пошляка, сидящего между Гумилевым и генералом Топорковым?.. Врангелевский штабс-ротмистр с Шопенгауэром в кармане. Du dernier ridicule[103].
В первые месяцы гражданской войны я каждый день серьезно думал о самоубийстве: некуда было податься. Потом догадался, что моя роль тут — быть гармонической личностью, которая даже если молчит, все равно в ее присутствии как-то неловко повесить кого-нибудь за ноги.
Я тебя довольно сильно… Все мои знакомые мне кажутся очень хорошими и половина из них — замечательными. В следующей моей инкарнации я попрошу у Бога музыкальности и печали (способности чувствовать себя, хотя бы иногда, несчастным). Рай в аду — моя земная жизнь. Для духов наша земля может представляться адом. Но и в ад спускались Богородица и святые; в аду пребывают еллинские философы; жара и холод ада духами воспринимаются очень трагично, а нами — как природа (Люксембургский сад, утро, солнце).
…Ее убил котище злой. Намекни Поплавскому, что в первый раз было после того, как он санкционировал, то есть в субботу (после разговора в пятницу): ложь невинная. Любить всех — значит никого? Всех детей одинаково — значит ни одного? Ужасно. Вероятно, тут что-то не совсем так.
Очень привык: Gob. 67–67, Дина.
12.30 ночи. За чтением твоего письма.
Дина, моя дорогая, так как был один шанс на тысячу, что ты окажешься в 12 в Caf de la Sorbonne, я уехал, не дожидаясь конца, от наших идиотов и, подъезжая к Сорбонне, сообразил, что тебя там не будет, но что дома меня ждет твое письмо. Так и оказалось.
Я совершенно не умею писать писем. Писать искренне, конечно, не трудно, просто мне еще не приходилось. Мне все кажется, что выходит фальшиво. Говорить гораздо удобнее. Ты, конечно, помнишь, что я тебе сказал насчет того пророческого сна? Перечитывая твое письмо, я окончательно убеждаюсь в том, что ты — как раз то, что я тогда видел, некий якорь. У тебя была трудная жизнь, у меня до безобразия легкая — вот существенная разница. Ты настоящий человек, а я еще не совсем…
Кончаю сейчас, так как пьяный почерк, и завтра припишу еще что-нибудь. (Если хочешь, можешь показать Бобику письмо, до этого места, чтобы он не боялся обид с моей стороны — видишь, какой я не гордый? И как мало боюсь le ridicule[104]).
Утром в Биотерапии [Продолжение].
Сегодня я думаю о тебе все время. Все время, и ночью, и здесь, я окружен тобой. Какая бездна нежности в тебе, моя родная. Встреча с тобой — посвящение в тридцать четвертый градус. Кажется, наши идиоты заметили во мне какую-то перемену к лучшему. Вероятно, я, впрочем, не так уж плох, как кажусь себе, — хотя (риторический вопрос), может быть есть такой закон, что самое лучшее (ты) должно любить самое худшее (меня)? Во всяком случае, знай, что мне тебя эти дни ужасно не хватает, как воздуха. И притом я совершенно обалдеваю от счастья, моя радость.
Завтра, начиная с 7 вечера, жду тебя. Хочу прочесть тебе тот сон, где ты играешь главную роль. До свидания, Дина дорогая.
Если ты опустишь ответ до двух, я получу еще сегодня.
Из писем марта 1932
Котеночек, дорогой, тороплюсь тебе написать (сейчас проснутся наши и сойдут вниз). Вчера не могла тебе написать, не была и на почте. А как хочется письма, письма. Не знаю, удастся ли сегодня пойти. Кот, как все это глупо. В воскресенье так была изумлена твоим появлением, что ничего тебе не сказала, ни о чем не спросила. Милый мой, дорогой Кот.
Тут один час на другой непохож. Боб то успокаивается, то новые муки. Сестра моя вчера приехала, очень недовольна моим внешним видом и требует, чтобы я уехала отдохнуть на несколько дней. Мне самой это улыбается. (Если бы ты знал, как меня все это изводит, а потом там можно будет спокойно тебе писать и от тебя получать письма). Но как оставить этого ребенка? Иногда кажется, что, может, так будет лучше, он скорее успокоится.
Не знаю, не знаю.
Милый, что ты об этом думаешь. Котеночек, пишешь ли ты свой роман или же ты все занят?
Ты мне не ответил, написал ли ты письмо жене, пожалуйста, напиши ласковое, человеческое. Милый, дорогой Кот, так я тебя, может, увижу завтра у Булатовича? Мише скажи, что он душенька, я не догадалась его поблагодарить за то, что он зашел.
Кот, уже сходят. Целую, милый, милый.
Из писем марта 1932
Р…! Не получая второй день известий, очень, очень тревожусь. Какую еще новую печаль придумал для нас Борис? Прочел ли он одно из моих писем? Но если он задался целью вводить в мир новые печали (мало прежних!), то моя цель как раз противоположная, и потому я все больше убеждаюсь, что мне следует его навестить.
Седые волосы, Л… моя, (это комбинация наших инициалов).
Из писем марта 1932
Котенок, родной! Так и случилось, целый ряд твоих писем был прочитан. Боже мой, что это было! Я не могла ни писать, ни звонить. Я не смогу с тобой встречаться (как долго это продлится, не знаю, не знаю).
Ты пишешь, тебе следует навестить Боба. Но что ты ему скажешь? Будь кроток, мой Котенок, будь кроток. Что еще мне остается, как не держать его все время за руку? Ведь если нельзя уничтожить страдания, то надо их облегчать. А он меня Бог знает как полюбил, несчастный, слабый, как можно его обижать. Котеночек мой дорогой, утешение мое, как это тяжело (особенно тебя не видеть). Но разве можно иначе поступить, ведь это ужасные страдания, на которые мы с тобой, может, и вообще не способны, милый мой, радостный.
Ты можешь сказать, что ведь и тебе тяжело, но я не прихожу тебя подержать за руку. Ну обдумай по честности все это и скажи, как мне следует поступить. Писем ко мне писать нельзя или же надо найти какой-нибудь иной способ передавать. Я буду стараться иногда тебе звонить. Я хочу тебя видеть иногда на собраниях. Позвони мне сегодня в 6.30. Я должна слышать твой голос. Кот, Котенок, как тяжела жизнь человеческая. Веришь ли ты, знаешь ли ты, помнишь ли ты? Будь радостен, будь кроток, будь здоров, Котенок, ясный, хороший.
Из писем марта 1932
9 ч. вечера, сразу после телефона.
Моя д… и р… Д…! Пишу тебе сразу, чтобы еще раз подтвердить, что я нисколько не сержусь (да и за что я мог бы сердиться? Ты-то уж во всяком случае ни в чем не виновата!)
Како неприятный случай! К тому же этот Боб такой нервный; впрочем, он производил впечатление достаточно gentlemanly[105]. Тут, по-видимому, не «боязнь потерять», а ревность и т.д.
Д… моя, как тебе должно быть это тяжело! Как ты действуешь в этом трудном случае? Добротой, лаской, «взыванием к selfcontrol[106] и мужскому достоинству»? Я бы хотел, чтобы ты Бобу что-нибудь хорошее от меня передала, но что его не обидит? Что я его очень люблю? Жалею, сочувствую? Нет, все это, вероятно, не подойдет: тут ведь выступила из глубины вековая первоначальная и стихийная ревность, зависть к сопернику и, следовательно, ненависть к нему. Как я желал бы ошибиться, как хотел бы, чтобы это была просто бесполая «боязнь потерять». Тогда через неделю все бы урегулировалось. Тогда не было бы желания во что бы то ни стало быть «единым властелином», духовным, разумеется («Ищет побед над душой, не насыщенья любовь» — М. Павский, III в. по P. X.).
Р… моя, целую и обнимаю тебя и жду, моя радость. Всякое насилие над любовью — грех, вроде хулы на Св. Духа, хотя, конечно, бывают смягчающие обстоятельства. В ожидании тебя я читал «L'amant de lady Chatterley» Lawrence[107] и сейчас буду продолжать (с грустью!). Начало очень хорошо.
Теперь я говорю — не по поводу Lawrence: «Препятствия? Тем лучше. Нет непреодолимых препятствий для меня».
Не рискуют ли мои письма не доходить до тебя? Вообще мне нужно, по возможности, знать всю обстановку. Звони мне, и в любой час я свободен. До свидания, моя бедная, милая, ласковая. С каждым днем я люблю тебя больше. Это как мое счастье, которое в каждый данный день больше предыдущего.
Д… и м…, р…, Д. Сейчас получил твой pneu в Биотерапии и, прочтя его несколько раз, пришел к следующему заключению: весь конфликт не столь сложен и трагичен, каким он казался вчера. Во всяком случае, во всей этой странной истории ясно одно: ты меня любишь. Остальное не важно. И я не позволю, чтобы тебя обижали. О моих интересах я не думаю, я хочу, чтобы ты была довольна и спокойна, и добьюсь этого. Нельзя, чтобы ты мутилась из-за чьих бы то ни было неврастений. Что значит, что Борис обещал тебя отпустить ко мне в пятницу? Ей-Богу, Дина, это мне совершенно непонятно. Так не поступают мужчины в серьезных конфликтах. Человек должен иметь жизненный закал. Но довольно об этом, это область специалиста по нервным болезням.
Дорогая моя, я очень скучаю о тебе эти дни, и такое счастье было услышать сейчас твой голос в телефон. Я не мог говорить как бы хотел, так как был не один в комнате. Постарайся позвонить мне завтра, и вообще мы условимся встречаться иногда и днем. Между 12.30 и 2 я могу приезжать на Montparnasse или куда тебе удобнее.
Тороплюсь кончить, чтобы ты получила это еще сегодня. Какие бы у тебя ни были затруднения, знай, что я всегда и во всем могу тебе помочь и что я постоянно о тебе думаю, как бы всегда с тобой, моя р….
Ты пишешь: «Почему же ты должен все это терпеть?» Но я доволен этим эпизодом, он пошел на пользу, наша связь глубже и сильнее сейчас. Так крепче, увереннее — «первые странствия избыты», как говорят масоны. За такую любовь — это небольшая плата. Я все же способен на самоограничение, хотя бы малое. И если сравнить твою любовь и мои «огорчения» последних дней (которые сводятся к унижению гордости и, таким образом, очень мне полезны), то величины окажутся столь несоизмеримыми, что второе совершенно пропадает. Целую и жду с 8 часов.
Из писем марта 1932
Слушай, Котеночек. Сегодня голос твой был явно недовольный. Милый, дорогой ребеночек, я очень хорошо понимаю, что все эти истории тебе надоели и в некоторой степени раздражают, но я очень тебя прошу мне верить в том, что ко всему этому надо отнестись серьезно. Знаю, что ты мой ребенок, добрый и кроткий, и этим мне поможешь, ведь ярости достаточно бывает у Бориса, то, с чем я борюсь, а увеличивать совсем уж не хочу.
Котеночек мой светлый, ради Бога не сердись. И не суди ты его, ведь если бы ты стал его судить, тогда, значит, я напрасно в тебя поверила и все о нем тебе рассказываю. Ведь я не стала бы тебе ничего рассказывать (это Бог знает как плохо было бы с моей стороны), если бы думала, что в тебе вместо сострадания это вызовет осуждение.
Борису было бы больно то: 1) что я его обманываю, 2) что мы над ним смеемся, 3) что ты его ругаешь. Он действительно тебя любит и никогда не ругает, а считает, что это ужасная неудача жизни, вот то, что ты меня любишь (по его мнению, ты неминуемо меня с ним поссоришь). Это ни в коем случае не должно быть так. Котенок, ты ребенок тонкий, утешительный, ты все поймешь.
Милый, пока до свидания. Будь спокоен относительно меня. Я тебя люблю и на тебя не нарадуюсь. (Как ты все-таки летишь в гору, милый). До свидания. Напиши на poste restante[108].
Будь кроток, пиши роман. Написал ли ты жене? Поблагодари свою мать, я Бог знает как ей благодарна. Это мне поддержка. Поцелуй ее руку (за меня).
Котеночек, через несколько дней. Твоя Дина.
Из писем марта-апреля 1932
Дорогая Д…, только что получил твое письмо.
Вижу, что ты человек героический и потому горжусь и люблю тебя еще больше. В глубине моей любви не сомневайся, как я ни минуты не сомневаюсь в тебе. Могу ждать, сколько нужно. В «восхождении в гору» есть счастье, большее, чем что-либо другое. («Счастье» для данной минуты — не то слово, я вспоминаю евангельский текст: «…но печаль ваша в радость будет»). Я вижу кару, справедливость в этом. Я не всегда был вполне честен, вполне откровенен с тобой; иногда шарлатанствовал, старался привязать способами «черной магии».
О том, чтобы нам впредь не встречаться, конечно, не может быть и речи. Ты можешь мне писать, можешь звонить (и тогда говори больше ты, моя родная). Но как бы ты ни решила, я от тебя научился очень многому и хорошему. Что бы я еще хотел тебе сказать? Что я, вероятно, намного хуже, чем ты думаешь, но люблю тебя намного больше, чем ты думаешь. Все, что ты решаешь и делаешь, для меня закон. «Не осуди»? Как я могу осуждать.
Ты пишешь: «Пришли или занеси „Вильгельма Мейстера“». Значит, мне удобно было бы зайти? Но когда и как, чтобы это не повредило?
Вчера вечером проходил мимо твоего дома, мимо двери.
Я еще не написал письма Софье, но сделаю это — благодаря тебе — скоро. Сейчас звонила моя мать, сообщила очень неожиданное о Софье.
Целую глаза. Пиши.
* * *
! Спасибо за чудные письма, пиши еще. То, что мы с тобой «друг друга не оставим в глубине Правды», для меня ясно, и сознание это дает мне большое счастье. Я, вероятно, проделал какую-то большую эволюцию в эти дни: так сейчас я не ощущаю потребности во что бы то ни стало, сейчас же, тебя увидеть и обнять; ведь ты и так всегда со мною, напр., сейчас, когда это пишу (между прочим, скрываясь от глаз начальства, в WC). Это реальность, Страна Живых, страна . Кроме тебя я никому никогда не говорил полной правды о себе.
Знаю, что вчера ты звонила. Делай это еще при случае и пиши. Обдумай, где и когда нам встречаться. Между 12 1/2 и двумя каждый день могу приезжать куда угодно. Могу прийти в субботу вечером в музей Рериха, куда очень зовет меня Пуся. Приду, если ты там будешь и если ты считаешь, что можно. Но не преждевременно ли? Боюсь, что можно напортить.
Неожиданное известие о моей жене было то, что она на днях приезжает с сыном в Париж. Я пойду к ней и буду с ней правдив (в первый раз в жизни). Буду, может быть, иногда видеть ребенка.
Р… моя! Ничто нас не разлучит, и если ты умрешь, я не буду столь безвкусен, чтобы продолжать влачить свои грешные дни. Обнимаю.
Период (сегодня неделя) нервности прошел, я опять мудр и уравновешен. Уничтожь первые письма, но сохрани в Памяти. И согласись с тем, что Борис — это весьма сильно действующее средство и что на своих друзей, к числу которых я считаю себя принадлежащим, он взваливает бремена неудобоносимые — тоски по объятиям и метафизического отчаяния. Гуляй и отдыхай, постарайся остаться там подольше.
Вчера был день особенно насыщенный. Утром письмо тебе, визит матери, поездка по делу. В 11 ч. — у Бориса, с ним до 6. Вечером был разговор с женой. Объяснился полностью («…что же касается до больной „женщины“, то связь моя с ней совсем иная, чем ты думаешь, и не сексуальная. Знай, что бывают и такие отношения между людьми»). Софья плакала. Я ей сказал, что ее ошибка была: 1) в недостаточно бережливом отношении к брачной жизни — последний год совместно мы не жили; 2) в том, что она слушалась советов людей, оккультно мне враждебных. Посоветовал ей серьезно подумать о своей жизни, новом браке и т.д.
Потом — Yvette, где в кругу мудрецов превозносил Бориса до звезд (мудрец: «Да, гениальность, страдание; а сердечность в нем есть?» Я, после разъяснения: «Да, есть, но еще очень скрытая») — и опозорил Пусю, который чуть не плакал и потом объяснился со мной в любви. Наконец, совершенно утомленный, пошел с Мишкой к Беби, где было 9 человек.
До завтра, целую.
(Вернувшись, нашел письмо).
, р…, Л. м… М…! (тон: самый ласковый и довольный).
Как мог быть у меня «недовольный голос» в телефон? Я же объяснял, что рядом сидит телефонистка (которая, впрочем, проявила тактичность и в конце ушла в другую комнату).
Случай с Поплавским серьезный, но не безнадежный. По тому, как развертывается болезнь, я почти убежден, что тут одной медициной не помочь. С явлением такого порядка я так близко сталкиваюсь впервые, постараюсь сделать, что могу.
Стихи мне очень нравятся и звучат твоим голосом. Я вычеркнул одно слово, живу, остается:
- Мой друг, я не одна с тобой
- Вот в этом мире, раннем и весеннем…
Ты знаешь, конечно, что «экзамен» мы с тобой уже выдержали, по крайней мере, самую трудную его часть. (Да и многого бы мы стоили, если бы провалились? Тогда всякий серьезный человек имел бы полное право презирать ).
Я — как новорожденный эти дни: радуюсь новому солнцу (тому же, но несколько иному), деревьям и особенно людям, которых раньше не замечал. Это не пустяк, переехать в Страну Живых! Роль твоя и моя в этом путешествии, конечно, не одинакова — я только жалкий ученик, которого тянут. Я ничего не боюсь. Какое счастье, что ты существуешь одновременно со мной, Л… моя.
Целую лапу и мои глаза.
P. S. Прочесть, что я написал, еще рано, не раньше будущего воскресенья.
Р… моя, как все у тебя? Жду с нетерпением известий.
После тебя я сел писать, потом пришел Мишка, за которым, оказывается, не заехали из-за дождя, так что он провел утро в церкви и вернулся грустный из-за того, что опять не видел там своей дамы, а днем пошел в кинематограф смотреть «Голубого ангела»: героиня там напоминает его любовь. Я же провел день в Булонском лесу, смотрел немного скачки в Longchamp, затем укрылся от дождя в ресторане, где раздавил две полбутылки (чего их жалеть?) белого бордо.
Я ношу мою Л… в глубине сердца, вовсе никому про не болтаю, как это можно было вчера подумать. Тебе показалось, что я смеюсь над некоторыми лирическими стихами? Это не верно, просто эти стихи звенят у меня в ушах, и вчера, например, за второй полбутылкой, на закрытой террасе кафе, когда вокруг лили пастернаковские ливни, две строки шумели как «счастливая печаль»: «Журча вода текла по мостовой, как жалоба на раннюю разлуку» — со всеми соответствующими интонациями.
Ужинали с Мишкой в Chartier и вечером читал ему наизусть различные лирические стихи, подходящие к его случаю. Перед сном читал о Гете.
Л… моя! Когда мы увидимся? Я бы хотел где-нибудь встретиться до пятницы (когда буду на ремизовском вечере). Пусть это устроит. Жду письма.
Глаза
Вечер. Биотерапия.
Л… моя, р… Наши утренние письма писались, по-видимому, почти одновременно, и они почти одинакового содержания: мое — описание моего дня, точно ответ на твою просьбу; фраза: «я все пытаюсь представить себе, что ты в каждый момент делаешь», — есть в обоих письмах; дождь и моя прогулка тоже в обоих; встречи предполагаемые — тоже, и притом все это идет в одинаковом порядке. Все это больше, чем совпадение, для имеющих дар наблюдения.
Но есть и разница. «Ты не сердишься, что я так бесцеремонно обращаюсь с тобой?» Я бы никак не мог это написать, так как твои бесцеремонные обращения со мной — для меня одна из самых больших радостей, как, полагаю, и мои с тобой. Символ совершенно оправдан жизнью: есть новое лицо, со своим выражением, биографией и пр.
Сейчас кончаю работу и пойду на «работу» в Ложу. Прямо не хватает часов, такой я занятой человек. Увижу Пусю. Мне всегда приятно с ним говорить — ведь он часто видит тебя.
Одна ли ты пойдешь к Ростиславу? И если одна, могу ли я сидеть в среду в 8 вечера в его бюро de Tabac на rue Tolbiac угол rue Bobillot? Если нельзя, так нельзя, но я бы очень хотел.
Спокойной ночи, моя р… Обнимаю и глажу по головке. Глаза.
/2
…Вот мой будничный день: будильник звонит в 8.15. Валяюсь до 8.30, вскакиваю в 8.50, сажусь на велосипед (простившись с Мишкой и дав ему суточные 20 frs.). В 9, проехав всю Vaugirard, появляюсь на службе. Покупаю 3/4 lit. молока и Последние новости. В 9.30 начинаю труды праведные (сегодня часа полтора на солнце делал ящики). 12.30—2.30 — перерыв, жру и читаю очередную книгу, сидя на солнце. В половине третьего труды возобновляются, сегодня они были не слишком интенсивны, и я устроил себе «курс» — поездку на велосипеде в одну из аптек. Во время «курсов» я иногда заезжаю на 30–40 минут в бистро выпить пива, написать очередное письмо (хотя последнее можно делать и на службе).
В 6.30 я дома, и как приятно, что еще светло. Письмо пришло в 3, это очень удобно — посылать письма на службу. А прежде я иногда звонил со службы в гостиницу узнавать, нет ли парижского письма — с такими-то особенностями в адресе и пр.
Относительно «романа» говорил теоретически с m-me Шаповаленко (служащая Био, с большим здравым смыслом, без культуры), причем я развивал ей ту мысль, что человек такой высокой культуры, ума, такой интересной жизни и пр., как я, не может написать плохую вещь. Она утверждала, что, как для пения, для литературы нужен врожденный дар. Я: «Да, для „интересного“ романа la Алексей Толстой, но я на это не претендую, ненавижу интересные романы, мне больше нравится скучный Андре Жид и пр.». Но она не знала этих примеров. Однако это меня заставило призадуматься.
В моем романе много сцен, но я боюсь, вдруг это Газдановщина или Сирин? Ну, чуть умнее первого, менее зализан, чем второй, но вдруг это очень или достаточно банально? Тороплюсь к воскресенью закончить, хотя бы в общих чертах, первую главу (размером около той моей рукописи о Гете), и твоя оценка решит судьбу. В худшем случае, самый процесс писания был не скучен, и это заставило меня взвесить себя на весах (и найти очень легким). Тема гетевская: от идеализма к реализму.
Впрочем, ведь пишу не я, a * * *
Л… моя, сегодня от тебя еще не было письма. Gob. 67–67, соединяю раз 20. На пятый за тобой пошли. Через 5 минут — разъединили. С тех пор 15 раз соединял — все занято.
Долго и упорно объяснял одному обывателю, что такое обыватель, и когда он попросил дать пример, сказал: «Вот, например, вы», что довело его до белого каления. Это было развлечение на несколько часов, иначе совсем бы скис. Ни знака, ни письма . Каждые 10 минут выбегаю в переднюю смотреть, не лежит ли письмо, и прислушиваюсь к каждому телефонному звонку.
Постарайся позвонить мне на службу, самое позднее в 6.30, насчет сегодняшнего вечера. Прийти ли мне в 8 в Tabac на Tolbiac? Прийти ли и куда завтра между 12.30 и 2? Затем, сколько стоят билеты на Ремизова, где это будет и где билеты можно достать?
Сегодня я в первый раз видел во сне . Будто я ее обнимаю и говорю, что неправильно цитировал вчера стихи: последняя срока не указывает на место (небо), она вне измерений, а именно:
- И тогда в гремящей (а не небесной) сфере
- Небывалого огня
- Светлый меч нам вскроет двери
- Ослепительного дня.
Вчера письмо я получил, сидя в Auteuil (куда не пришел Пуся). Вспомнил, кстати, один доисторический эпизод: сидя у Ростислава, я надевал на свою голову белую вязаную шапку (пример бесцеремонного обращения).
Глаза и волосы Р…, Л…
Д., М… Я поджидал вчера, сидя дома, телефона — да и сегодня буду ждать известий относительно «четверга» (т.е. встречи сегодня в перерыв).
В 10 к нам пришли гости, очень славные: женщина 27 лет, была замужем, с серьезным грузом жизни (хотя еще боится смерти) и мужчина 24 лет, очень честный (как Варшавский, которого он слегка напоминает). Я им рассказывал о вас — то есть о факте вашего существования, читал «Флаги» и Пастернака с комментариями. Пытался объяснить, почему смерть не страшна и когда она становится нестрашной (после первого самоограничения, «жертвы»). В общем, эту К°, которая даже не слыхала про Адамовича и думала, что Числа — это технический журнал, я решил в ближайшее время познакомить с Бобом (и ему полезно) и вообще с Монпарнасом. Мой роман подвигается, хотя к воскресенью не смогу закончить первую главу: и сегодня, и завтра (Ремизов) буду занят.
, р…, напиши скорей, мне тревожно без письма.
Р… моя, мое знакомство с , ко всему прочему, освобождает от привычки к праздно-созерцательной жизни. Хорошо в каждый день успеть: 1) нормально и без отвращения исполнить очередную служебную работу, как бы скромна она ни была; 3) написать три содержательные письма в разные города (связь с Планетой); 3) написать 2–3 страницы в записную книжку для очередного «Фауста»; 4) общаться с двадцатью людьми в трех разных коллективах.
Я начинаю понимать, что такое «человек из подполья». Я видал такого в Лицее. Егорьева так затравили, что он стрелял в себя и остался кривым. Я не встал на его защиту (боялся, что «гармоничные» от меня отшатнутся: «И ты с ним, и ты, значит, неврастеник!»), хотя и не принимал активного участия в травле, изредка слабо, снисходительно протестовал, что было, вероятно, еще обиднее для него, чем травля ничего не соображавших, ржущих от молодости кобелей. У Егорьева не было никого (тебя). Он жаждал объятий, братства. Он углублялся в книги, но книги без «братства» не все дают. Это ужасно трагично, почти безвыходно: толпа и такой человек. Я хочу написать об этом роман.
Насчет выздоровления: нужно ждать повторных кризисов после первых открытых визитов — особенно если не будет службы. Хочу поговорить о службе для Бориса у Бр… бр…
Сегодня, под пастернаковскими дождями, ездил в город. Силуэт (те же инициалы, что у Дон-Кихота) мелькал на углах, заходил в магазины, выходил из подворотен.
Сейчас кончаю службу и пойду к «однополчанам». С удовольствием думаю о том, как Мишка будет важно сидеть и прислушиваться к воспоминаниям героев (впрочем, к их чести, можно сказать, что этого почти не бывает, но ощущается подсознательно — в особых словах, оборотах речи, в особом тоне).
Волосы, седые.
До вечера.
Очень важно: сможем ли мы сидеть рядом на Ремизове?
12 ч. ночи, вернувшись с Ремизова.
Л… моя, ничего не бойся и знай, что я всегда с тобой и могу тебя оберегать. Нам дан подарок редкий и ценный, и мы его сохраним, никакие препятствия этому не помешают, скорей, наоборот. В жизни двойная цель: уменьшать количество горя в мире и увеличивать количество счастья. Я пока больше налегаю на второе.
Знаю, что жизнь твоя сейчас не сладка. Во всяком случае, не бойся за меня и не ухудшай свою жизнь предчувствием катастроф. Эти предчувствия обычно мнимы, а для нас с тобой зло вообще невозможно. В Стране Живых зла нет, и я тебя оберегаю так же, как ты меня. Мы не только сильнее зла, но вне его. Я внимательно слушал одну сказку Ремизова, о любви, чтобы рассказать тебе.
Как балдеет сейчас от счастья Мишка! Это такое наслаждение смотреть, что Беби его, наверное, не решится огорчить. Я ей дам это понять, если она сама не догадается.
Читаю хорошую книгу, интересную и для неспециалистов: «Старая Армия» Деникина. Среди общего метания две-три сильных души, два-три Человека, которые знали печаль, но не уныние.
будет храбра и спокойна, не будет верить дурным снам. Мы всегда вместе, и хранит Христос. Через 36 часов, волосы.
23 апреля 1932
Вот уже третий год, как я нахожусь в Париже, и второй, как я служу на моей службе. Многое, многое изменилось со дня моего приезда. Ида замужем, Дина живет у нее пока что.
Я их вижу раз в неделю и очень даже часто раз в две недели. Через пару месяцев, если выдержу, снова уеду к морю. Бетя повсюду приспособляется к беде, единственное, что устаю и стала страшно нервной. Маменька и папенька сердятся на меня, почему я им редко пишу. Милые мои, родные, если бы вы знали, как я устаю.
Ну и расписалась ты, Бетя, а работа? И уже без двадцати одиннадцать.
Ида и Дина, кажется, относятся ко мне неплохо.
Глава 3
ЛЮБОВНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Из писем мая 1932
Не ошибайся насчет моего голоса в телефон: даже в этой гостинице в прошлый раз недалеко были соотечественники.
Думаю о тебе постоянно. Что я имею от тебя? Все. Я жил, как болван, не знал печали, смеялся над тем, что не смешно, понятия не имел о долге, ответственности (сейчас не всегда исполняю, но хоть знаю). Целую твои ноги. Все, что я сейчас делаю, думая о твоей оценке, все хорошее (победы над собой) ускоряет и сделает более полным наше соединение. Но уже и сейчас, в лучшие минуты, я с тобой неразделен. Я нашел потерянный талисман. Каждый раз, что ты обо мне думаешь, ты мне помогаешь — чувствую это очень часто. Иногда это такое счастье, что трудно его вынести, все тогда кажется логичным и справедливым.
Со мной нужно обращаться sans mnagement[109], это мне полезно. Но, конечно, до окончательного «прозрения» еще мне далеко. Да вероятно и нельзя зафиксироваться в состоянии праведности — каждый день нужно начинать борьбу с собой с самого начала. Я учусь на тебе героическому отношению к жизни. Скажи, борьба с собой становится ли легче после длительной тренировки? Ведь это должно все же подчиняться обычным законам — чем дольше упражняешься, тем легче? Но мне кажется, что эта борьба не становится легче от пражнения, а пожалуй наоборот.
Это слова. А вот дела : в прошлую субботу пошел к жене, был спокоен и очень приветлив (молчаливо-сердечно), теперь в свободное время играю с сыном. Жить они будут не со мной, но отношения легко и естественно вошли в норму. Приписываю это исключительно тебе, так как без тебя я бы не пошел к жене, во всяком случае так скоро, и тогда все было бы окончательно испорчено.
Мой сын очень хороший, умный и веселый. Жена его прекрасно выходила. Ему два с половиной года. Мы с ним подружились.
Я знаю, что ты меня любишь. Знай же, что я тебя люблю, причем уже не как мальчишка, а по-настоящему. Больше того, что ты мне дала, женщина дать не может. Всякое твое желание для меня закон.
Встречаться нам «на людях», боюсь, еще преждевременно. Постарайся очень интенсивно думать обо мне вечером, когда ты одна (около 12 часов?).
Напиши, каких французских поэтов-сюрреалистов мне перечесть, каких ты любишь.
Читать бесплатно другие книги:
