Шестой моряк Филенко Евгений

Филенко Евгений Иванович

ШЕСТОЙ МОРЯК

роман

Часть первая. СКОЛЬЗЕЦ

На свете есть столь серьезные

вещи, что говорить о них можно

только шутя.

Нильс Бор

  Я снова слышу голоса.

  Это значит, у меня есть уши. И, как следствие, голова. По меньшей мере — голова.

  Тело, как свидетельствует мой прежний опыт, здесь вовсе  не обязательно. Бывало, что они обходились одной лишь головой. Если им нужно было только лишь задать вопрос и только лишь получить ответ. Уши — чтобы выслушать вопрос, и рот с языком, чтобы дать ответ. Даже глаза не обязательны. Но без головы — никак. Где же тогда пристроить рот и на что навесить уши?! Придумать что-нибудь другое никому и никогда не хватало воображения.

  Ненавижу, ненавижу эти самые первые минуты Воплощения, когда непонятно, что у тебя есть, что же тебе вернули эти... умельцы. Даже их самих ненавижу меньше, чем проклятую неопределенность первых минут!

  О чем они там говорят? А, чирикают между  собой. И язык какой-то странный, непонятный. Или это у меня мозг еще не работает как нужно? Однажды мне объясняли последовательность пробуждения мозга, какой участок включается в первую очередь, какой — в последнюю. Не все мои собеседники сплошь оказывались невежественными властолюбцами... Давно это было, и я уже почти все запамятовал.

  Нет, разумеется, если вдруг возникнет острая необходимость, я сумею восстановить все услышанное до мельчайших подробностей. Вплоть до интонаций говорившего, до морщинок и теней его лица, до складок его одеяния — если у меня в ту пору были глаза. А у него — лицо и одеяние. Вовсе, между прочим, не факт...

   Но прежде всего, помнится, должны выйти из забытья древнейшие инстинкты, как и при появлении на свет. Ориентировка  и самосохранение.  Все правильно. Они проснулись и работают. Я лихорадочно пытаюсь понять, где нахожусь и что вокруг меня творится на сей раз, а заодно и провести учет собственных свойств и атрибутов. Что они там себе решили по поводу меня, что вернули мне своей высочайшей милостью...

   И голоса у них какие-то не в меру резкие,  высокие, даже с подвизгом.

   Ну, это не так уж и важно. Могло пройти немало времени, многое могло измениться в том мире, куда меня сейчас вернули. Могло измениться вообще все.

   Хорошо  бы, чтобы это все еще были тукнругилухи. В конце концов, они не так уж плохо со мной обращались. Хотя вопросы задавали довольно неумные и порой жестокие. Даже по отношению к самим себе — но это уж их забота.

   Хвала Создателю, это никак не могут  быть кулпатсантры. Эти уже ушли, и ушли навсегда. Я сам был свидетелем их ухода. То, к чему они меня принуждали, было отвратительно. Даже для меня, повидавшего и познавшего все мерзости, вместившего в своей душе всех демонов ада. Гнусные твари... Да, кулпатсантры  ушли и уже не вернутся. Никто не возвращается. Это хорошо, как в случае с кулпатсантрами.

   И это печально, как в случае с авакуапеулиа.

   Вот о ком я буду вспоминать с непреходящей благодарностью — пока буду способен вспоминать. В конце концов,  однажды я узнаю столько, что  начну забывать. И не хотелось бы мне, чтобы авакуапеулиа оказались забыты в числе первых.

   Они воплотили меня только однажды. Как видно, из чистого любопытства и, может  быть, мимовольно. Воплотили меня всего, в целости и совокупности. Они смотрели на меня, а я смотрел на них и все ждал, когда они начнут от меня чего-то требовать, домогаться, вожделеть... Я даже не удержался и спросил первым. Они защебетали что-то на своем диковинном языке, который я так до конца и не усвоил, потом засмеялись и разошлись по своим делам. Просто оставили меня в покое. И я целую жизнь был предоставлен самому себе.

   Я обошел всю землю, переплыл все моря. Я узнал об окружающем меня мире больше, чем за все предыдущие Воплощения. И хотя я понимал, что это знание эфемерно, оно лишено всякого смысла, что к следующему Воплощению мир неизбежно изменится, я все равно испытывал к этому чудному народу одну только благодарность. Я желал бы хоть как-то их отблагодарить, но им ничего не было нужно от меня. Они просто смотрели на меня, а после разбредались кто куда, заливаясь своим удивительным серебряным смехом. Нет, не надо мной они смеялись. Просто все их существа почти целиком состояли из света, радости  и этого серебряного смеха. Ни с одним из них я не сошелся близко, да это было и невозможно. Они жили легко и коротко, как поденки.

   Я тоже хотел бы наконец умереть. Не так, как обычно завершается Воплощение, а так, как они.  Умереть раз и навсегда, распасться всему. Смешать свой разум с прахом. Рассеять по ветру свою память. Все равно то, что она хранит, никому не нужно. Никто и никогда не спрашивал меня о прошлом. Никому не было дела до того, что я пережил и запомнил. Все эти кулпатсантры, тукнругилухи, алерсэйгарызы, фуалеласилимы... они всегда хотели одного и того же. Авакуапеулиа не хотели ничего. Быть может, все они и не догадывались о том, что я... что такой, как я, способен помнить все, что со ним происходило от начала времен. Поэтому я смотрел на авакуапеулиа с завистью и желал себе такой же быстрой и легкой смерти.

   Но тот, кто произвел меня на свет, лишил меня этой возможности. Умирало мое тело, я же только  засыпал. Когда моему телу наступал срок, я принужден, был возвращаться в свое логово и проваливаться в небытие... до следующего Воплощения.

   Да, все они рано или поздно уходят с лица земли, и никто не возвращается. Только я один.

   Впрочем... что это я? Было и такое: ушли, ушли надолго и, как мне привычно думалось, навсегда. Их место заняли сначала одни, потом другие, и вдруг — снова они. Да, да, было и такое, что возвращались и задавали свои вопросы, причем те же самые, что и в прежнее Воплощение. Это было странно и в то же время курьезно. Вдруг узнать, что ничего в  мире не  меняется, и сосуды глупости не иссякают! Кто же это был? Фуалеласилимы? Нет, кажется, ислурсины.  Да, они самые. Ушли, потом вдруг вынырнули из небытия, задали свои глупые вопросы и снова исчезли. Наверное, теперь уже окончательно. Вот уже без малого полсотни воплощений, как о них ни слуху ни духу. Хотя... кто знает? Вдруг я открою свои глаза, а они стоят вокруг меня,  надменные, кичливые, очень гордые своей властью надо мной, и уже готовят мне свои дурацкие вопросы... те же самые,  что несколько эпох тому назад. И наивно полагают, что до них никто меня об этом спокон веку не спрашивал.

   Это уж как водится: те, кто приходит позднее, даже не подозревают, что здесь до них уже кто-то был, что они не первые, и даже не двадцатые...

   Взять да и сказать им в их спесивые рожи: ну сколько можно?! Вот уже и луна в небе не та, что раньше, а вы все об одном и том же, остолопы несчастные!..

   Я вслушиваюсь в голоса, не открывая глаз.  Потому что боюсь вдруг обнаружить, что они не удосужились снабдить меня глазами. Да, такое бывало сотни раз...

   Это определенно  не тукнругилухи и, разумеется, не ислурсины.

   Значит, пришли другие. И мне еще предстоит выяснить, как они себя называют. Или же назвать их самому. Должен же я как-то пометить их перед тем, как пристроить в темные, замшелые, бесконечные хранилища своей памяти...

   Обычно я употребляю для этого первое членораздельное звукосочетание, которое будет обращено персонально ко мне. И уж много позже, если вдруг выяснится, что они сами как-то обозначают себя, принять это обозначение в качестве основного. Те же авакуапеулиа никак себя не называли. Просто один из них, уходя уже, заливаясь своим дивным смехом,  проронил что-то вроде: «Ава... куа... пеу... лиа-а-а...»

   И сейчас я жду. Я весь обратился в слук. Собственно, я и есть один только слух — до той поры, пока не обнаружится иное. А они стоят надо мной, числом трое, и трещат между собой, как стая птиц.

   Может быть, это  и есть птицы? Большие, красивые птицы,  с просторными  черно-красными  крыльями, с белыми хохолками, с умными бирюзовыми глазами над алмазными клювами. Это было бы по меньшей мере красиво. Почему бы не случиться чему-то такому, что миром вдруг овладеют пернатые?  Ведь были уже  чешуйчатые, были мохнатые, были и вовсе непонятно кто...

   Нет, всё же это не птицы. Ну, не станем об этом сильно сожалеть. Всё еще только начинается, всё еще только впереди. Будут и птицы... никуда от этого не деться.

   Я уже начинаю различать отдельные слова, а скоро начну понимать их смысл.  Отчего это происходит, если никто и никогда не учит меня их речи? Наверное, это было записано в древнем Уговоре. Так решили за меня, и так бывает всегда. Следует только набраться терпения. А я терпелив. Нет существа более терпеливого, чем я. Еще бы...

   Кажется, они говорят обо мне. О ком же еще-то?! Было бы удивительно, если бы кто-то осуществил  Воплощение, а после стоял бы надо мной и рассуждал о чем-то отвлеченном — о погоде, о ценах на злаки и корнеплоды.

   Они обсуждают суть проблемы и выражают легкое недоумение по поводу того, что я не обнаруживаю  признаков жизни.

   Хотел бы я знать,  что на сей раз является признаками жизни! Какой знак я должен им подать? Если они воплотили меня в моем истинном, первородном  облике, если им не хватило здравого смысла придать мне хотя бы отдаленное сходство с собственной расой, тогда у них ничего не выйдет. Они даже не поймут, что я уже вернулся, что я слышу их голоса, понимаю их речь и близок к тому, чтобы воспринимать их заботы.

   Такое бывало. Нвуни... так я обозначил для себя этих неудачников...  сумели воплотить меня, но исполнили ритуал с грубыми промахами. Они так и не раскумекали, что я уже явился в их мир.  Постояли надо мной, попричитали с подвывом: «нву-у-ни... нву-у-ни...», поворчали и разбрелись. И мне  пришлось целую  вечность ждать в темноте и одиночестве, когда моя плоть умрет, а разум погрузится в привычное забытье.

   Нет, я не хочу, чтобы этот вздор повторился!

   Надо подать им знак. Моргнуть — если у меня есть веки. А если только уши? Когда-то, в ранних Воплощениях, я умел весьма выразительно шевелить ушами. Что еще? Крякнуть, прочистить глотку... а она у меня есть?.. пустить ветры... если выявится в наличии задница?

   Но нет: хвала Создателю, я слышу обращенный ко мне вопрос, а значит, должен дать ответ.

   Теперь я могу хоть как-то их обозначить, потому что первое слово звучит как «огисс». Так и буду называть их — огиссы. Не хуже и не лучше других. Пока не узнаю, как они сами называют себя.

  — Ты уже присутствуешь среди нас? — спрашивает меня один из огиссов на своем языке, который я понимаю с пятого на десятое.

   Коли он ждет ответа, значит, озаботился снабдить меня речевым аппаратом. А  как же иначе?

   А вот как: уатиануматы вернули мне слух и зрение, но по каким-то своим соображениям, либо же из предрассудков, оставили без рта. Вдруг я окажусь настолько коварен, что произнесу вслух чудовищной силы заклинание и обрушу во мрак всю их задрипанную империю вместе с их паршивым императором?! Зато они  снабдили меня руками, с тем, чтобы я мог использовать для общения их потешные  письмена. Все предосторожности уатиануматам не помогли, они сгинули с лица земли вслед за прочими, и прекрасно обошлось без моих заклинаний...

  — Да, я здесь, — отвечаю еле слышно.

  — Ты способен открыть глаза? — задает он следующий вопрос.

   Стало быть, глаза у меня тоже есть. Ничему я так не рад, как этому.

   С готовностью открываю глаза. Я вижу. Несколько мгновений счастья. Я уже благодарен огиссам. Как мало нужно, чтобы сделать меня счастливым!..

   Всё происходит на прежнем месте, под открытым небом, в сумеречный час, когда на небе уже нет солнца, но еще не разгорелись звезды. И древние камни вокруг, неподвластные времени и стихиям. Когда не было меня, они уже торчали здесь, словно заснувшие часовые. Когда — и если! — не будет меня, они останутся в ожидании кого-то следующего за мной. И даже когда весь этот мир распадется в прах, они уцелеют и продолжат свою стражу в холодной бесконечной пустоте.  Потому что нет ничего вечного, но должно же быть хоть что-то вечное!..

   Так вот какие они, огиссы. Новые. Ну, если быть до конца откровенным, не такие уж  они и новые. Те же две руки, две ноги и одна голова. А в голове два глаза. Не три, как у кулпатсантров. И не один,  как у фуалеласилимов. Крыльев нет, увы. Чешуи, впрочем, тоже. Как там с мохнатостью? Они скрывают свои тела в оболочках из обработанных растительных волокон. Я уже видывал такое во многих Воплощениях. Должно быть, меня ничем уже не удивить. Можно предположить, что они не покрыты шерстью повсеместно, а лишь участками, например — на голове и на лице. Чудно: в их лицах есть что-то от всех ушедших. Даже от авакуапеулиа. Даже от фуалеласилимов, которые выглядели, словно исчадия самых тяжелых кошмаров.

   — Ты способен встать?

   Я молча подбираю под себя ноги. Не торопите меня, не так скоро, мне еще  нужно прочувствовать собственное тело, познакомиться с ним поближе...

   Странно: огиссы отчего-то воплотили меня в моем предыдущем виде, доставшемся мне в наследство от тукнругилухов. Я должен казаться им жутким уродом.

   Так оно и есть. Ловлю в их взглядах плохо скрываемое омерзение. Пустяки, я тоже вас люблю...

   Наконец я встаю. Трое огиссов выжидательно глядят на меня снизу вверх. Что на сей раз? Вопросы или поручения? Судя по тому, что меня снабдили телом — последнее. Что ж, я готов. Почти готов. Потому что по-прежнему ничего не знаю об этом новом  мире, куда вернулся после долгого сна.

  — Вы можете спрашивать, — говорю я почти в полный голос.

   Они приседают, прикрывая уши...

   Ха, услышали бы они, какой гам стоял повсеместно в мире тукнругилухов!

   На вершинах камней  горят костры, образуя  круг танцующего света. Вершины дальних холмов покрыты бахромой  кустарника. Сквозь  вытоптанную до блеска землю кое-где пробивается трава. Наверное, сейчас лето. Или ранняя осень, любимая моя пора. Я ведь был рожден ранней осенью...

   Между тем огиссы приходят в себя. Тот, кто заговорил со мной, довольно стар. Если бы не длинный посох из белого дерева — кто знает, устоял бы он от моего рева. Его спутники рядом с ним выглядят сущими детьми. У одного на лице нет даже ни малейшего следа растительности — только длинные вьющиеся волосы цвета спелых злаков. Он выглядит напуганным. Так и должно быть: тукнругилухи не были образцами красоты ни в чьем представлении, кроме собственного. К тому же в сравнении с огиссами они были просто громадинами.

  — Ты готов повиноваться?  — наконец  спрашивает старик.

   Ну вот и началось.

  — Да, я готов..

  — Внимай же.

   Что мне остается...

  — Три дня назад наш правитель, король Итигальтугеанер Свирепец, исчез без следа из собственной спальни. Все окна и двери были плотно закрыты, но он не переступал порога спальни. Если он не объявится в течение следующих трех дней, наш народ будет ввергнут в величайшую смуту, а враги вступят в пределы страны, чтобы взять то, что им не причитается...

  — Мне надлежит рассеять полчища ваших врагов?

  — Нет... Найди нам короля. Найди нам его до восхода солнца.

   Я должен был это предвидеть.

   Они могли бы спросить у меня, как и для чего устроен этот мир. Могли бы спросить, кто был до них на этой земле. Я готов был открыть им сокровищницы горных королей и тайники лесных ведунов. Я еще помнил, где сокрыта величайшая  библиотека  магических свитков. Я мог привести их к заповедной машине, которая была построена алерсэйгарызами для управления мирозданием, однажды приведена в действие и упрятана там, где никто не найдет ее до конца времен, никто — кроме меня.

   Но их это не интересовало.

   Их стадо лишилось вожака, и они хотели бы его вернуть.

   Во все  времена не переводились охотники колоть орехи при помощи горного обвала. Не стоило им будить меня ради таких пустяков.

   Но не я выбираю цель. Я всегда был лишь средством ее достижения. Таков Уговор...

  — Как нам тебя называть?

  — Мое имя — не для ваших ушей.

  — Ты готов исполнить Веление?

  — Как пожелаешь, мой господин...

   Веление объявлено, формула повиновения произнесена.

   Они поворачиваются, чтобы уйти.

  — Нет!!! — рычу я.

   От звуков моего голоса гаснут костры на вершинах валунов. Огиссы валятся на колени, а гладколицый и вовсе падает ничком.

  — Я не могу выйти за каменный крут в этом теле.

  — Об этом в скрижалях не начертано, — с сомнением бормочет старик.

   Скрижали... Ну-ну. Хотел бы я знать, кто их написал и где потерял, чтобы вы подобрали.

  — Вы хотите, чтобы я нашел вам правителя. Но я не в состоянии заниматься поисками, сидя сиднем на одном месте. Я должен перемещаться в пространстве!

  — В чем же затруднение?

  — Вы воплотили меня в теле, которое не принадлежит этому миру. Я не могу покинуть каменный круг — таков Уговор! Мне нужно другое тело, тело для Измещения!

   Огиссы долго советуются на своем птичьем языке, до меня доносятся лишь отдельные слова. Откуда им знать про Уговор, откуда им знать про Измещение... с их дурацкими скрижалями!

   Наконец старик оповещает:

  — Мы приведем тебе раба, чтобы ты мог покинуть Каменный Алтарь.

  — Мне не нужен раб, — говорю я. — Мне нужен тот, кто последним  видел вашего правителя.

   Здесь я немного лукавлю. Просто хочу слегка облегчить свою миссию... Но это нисколько не противоречит Велению.

  — Пусть будет так, — с поразительной охотой  соглашается старик.

   И... посохом вталкивает в каменный круг одного из своих спутников. Не того,  гладколицего, а другого, коренастого, с короткими волосами на голове и на лице.

  — Не-е-ет!!! — в ужасе вопит тот, застигнутый врасплох.

   Измещение.

   Я обрываю этот крик...  просто закрыв свой рот.

   Теперь это мой рот, и мое тело.

   Сильное, обросшее мускулами и посеченное боевыми шрамами тело. Кстати, кое-какие из этих шрамов побаливают от холода и сырости. А между лопаток чешется. В пятке трещина. Низ живота горячо и сладко ноет, отзываясь на женское присутствие. Все это даже забавно.

   И у меня есть  имя — Агнирсатьюкхерг,  и есть прозвище —  Змееглавец. Здесь все имеют прозвища, даже короли... Я начальник королевской стражи, и это я стоял в карауле, когда король Итигальтугеанер Свирепец вошел в свою спальню, отослав прочь постельников и постельниц, и заперся изнутри.

   Уже тогда я знал, что король не выйдет из спальни.

   Я смотрю на ветхого колдуна Свиафсартона и на принцессу Аталнурмайю Небесницу, и страх, застывший на их лицах, меня потешает. Любопытно, как они себе все представляли? Что я вытяну им утраченного короля из своего рукава, как мошенник игральную карту? Определенно они не предвидели никаких иных отвратительных ритуалов, помимо самого Воплощения. Они полагали, что вернут меня  к жизни, и все  тотчас же разрешится, словно бы по волшебству.

   Во всяком случае, принцессочка, эта глупенькая смазливая киска, наверняка так и думала.

   Старый хрен Свиафсартон, точнее —  Свиафсартон Страхостарец, наоборот, надеялся исполнить сокровенный ритуал, никаких ощутимых результатов, как водится, не достичь и с чувством исполненного долга отправиться спать.  Все эти трели на тему  «ах, правитель... мы потеряли нашего любимого правителя... верните нам правителя...» на самом деле его нимало не заботили. А заботили его единственно застарелая болячка в заднице, жжение в желудке и чесотка между пальцев ног.

   (Отрадно узнать, что я не утратил еще некоторые свои качества из предыдущего Воплощения.  Тогда воспринимать телесное благополучие собеседника было необходимо для исполнения Веления. А теперь? Даже не знаю...)

   Но вот за каким бесом за ними увязался начальник стражи., то бишь я?! Я-то на что рассчитывал? Ну, конечно, служебный долг, сопровождение царственной особы, то-се...

   А по-моему, ты был просто самонадеянным ослом, Агнирсатьюкхерг Змееглавец! Изволите видеть: питал надежду, что все обойдется.

   Что старый хрен  Свиафсартон содеет  пару-тройку своих обычных фокусов, дабы произвести впечатление на киску-принцесску, тем самым сохранит лицо и с маразматически глубокомысленным видом объявит, что-де высшие силы равнодушны к злополучиям королевства.

   Что киска-принцесска вздохнет, может быть, поплачет-погорюет, и утешится — в сильных объятиях настоящего мужчины.

   А на престол взойдет новый правитель... эх, вот знать бы кто.

   Ну и дурак же ты был, Агнирсатьюкхерг, поделом же тебе! Был — потому что от тебя уцелела лишь оболочка. И эта оболочка, со всеми ее знаниями, со всеми тайными мыслями и помыслами, теперь досталась мне. И я намерен употребить ее для достижения своей цели с наибольшей пользой.

   Впрочем, Змееглавец многого не знал и не стремился знать. Кто мало знает, тот долго живет. Вот, к примеру, нищеброду с выгребных ям Охифурха... как бишь его?.. Ульретеогтарху... тоже мне, имечко! как у благородного!., а прозвище вполне подобающее — Говенная Морда... по слухам, недавно пошел восьмой десяток, если молва не врет, явился он неведомо откуда лет десять назад, ни черта-то не знает, кроме своей помойки, а живет-коптит и в ус  не дует... Хотя если взять того же Свиафсартона: уж столько знать, сколько он знает, никакой головы не хватит, а годков ему, пожалуй, что и побольше будет, чем Говенной Морде, а ведь туда же, живет-коптит, трех королей пережил, и Итигальтугеанера Свирепца, поди, тоже переживет — если, конечно, не сыщет при помощи вызванных из самой преисподней черных сил!..

   Тот, кто посулил ему, Агнирсатьюкхергу, возвышение при дворе, чертог в Хумтаве — богатой северной части города при жизни и курган в сто локтей высотой в Долине Королей после смерти, благоразумно сохранил свое лицо в тени, но оставил  свой личный знак в подтверждение твердости слов и дел. Где тот знак хранится, отныне ведомо только мне. От дуралея Агнирсатьюкхерга всего и требовалось, что проследить, дабы шум и крики, доносившиеся из королевской спальни, не достигли сторонних ушей...

   А и не было никаких криков! И шума особенного не было. Тому два свидетеля имеются — старший мечник Лиалкенкиг по прозвищу Плешивец и копьеносный сотник Когбосхектар по прозвищу Без Прозвища. Втроем стояли, втроем слушали, втроем и перед синклитом жрецов оточлись, слова друг друга крест-накрест подтвердив возложением рук на алтарь Мриосианза и пролитием крови в чашу Ийдебгеттаура. Сволочь жрец, глубоко секанул мою ладонь своим кинжалишком... А доносились ли из спальни короля  крики, голоса либо иной какой шум? Нет, не доносились. А выходил ли король из спальни своими ногами либо влекомый неким третьим лицом или же группой лиц, по своей воле или по принуждению? Нет, не выходил. А замечено ли было входящим в спальню короля некое третье лицо или же группа лиц, из числа тех, кому это не приличествует ни по чину, ни по степени родства, либо даже и приличествует? Нет, не замечено. Точка. Ни Мриосианз, ни Ийдебгеттаур кривды не узрели и уличающих оную знамений не выказали.

   Потому  что спрашивал исключительно о дверях, о шуме за дверями, о подозрительных тенях в коридоре да посторонних в королевском дворце, и ни одному из жрецов не взбрело на ум задать простой и точный вопрос: кто надоумил да что посулил?..

   Но что-то не понравилось мне тогда в ответах моих подельников, и уже тогда зародилось смутное подозрение, что недоговаривают они и ведают чуть больше, чем говорят. Эх, палачей бы сюда из подземелий Узунтоймалсы с их снарядами для извлечения признаний из сомкнутых уст... да вот не хватило жрецам проницательности.

   А мне — хватит.

   Вот только с кого начать? С Плешивца или с Без Прозвища?

   Выбор не так прост, как кажется.

   Измещение — это вам не с кочки на кочку скакать. Это дорога в один конец, обратного пути нет. Потому что оставленное мною тело — словно поношенная одежда, и годится разве на удобрение. Двум душам в одном теле не обитать, прежнюю душонку я оттуда вытолкнул, изместил, а теперь еще и сам изготовился сбежать. Так было  заведено,таков Уговор.

   А если я намечу для нового Измещения не то тело, какое нужно, не с той памятью?! Это значит — суждено мне  какой-то отрезок пути блуждать в потемках.

   Одно только любопытно: что случается с душой, которую внезапно и без спросу вышвырнули вон из собственного тела? Испаряется ли она, как утренняя роса, или слоняется по земле без пристанища, кляня злую судьбу  да лиходея-телохвата?..

   — Что вытаращились? — спрашиваю я, ухмыляясь. — Не узнали? Я все тот же добрый Агнирсатьюкхерг Змееглавец. И мы сейчас двинемся во дворец, где я хотел бы заняться расследованием странного исчезновения нашего доброго короля...

   — А что случилось  с Элмизгирдуаном Угольно-Черным? — опасливо спрашивает Свиафсартон.

   — Это еще кто таков?!

   Старый хрен тычет неверным пальцем в сторону Каменного Алтаря.

   Так вот как они называют меня в своих ритуалах. Элмизгирдуан... Угольно-Черный... хм... Почему, зачем?! Впрочем, не хуже и не лучше других, должны  же они  как-то меня обозначать...

   В сгустившихся сумерках внутри Каменного Алтаря можно различить бесформенную груду, похожую на кучу навоза после стада носорогов — если бы тем вдруг удумалось опорожниться в одно время и в одном месте. Так вот как я выгляжу в глазах огиссов... вернее, выглядел. Потому что обратной дороги нет, и воротиться в эту навозную кучу, вдохнуть в нее жизнь и вернуть ей прежний, наводящий ужас облик мне уже никогда не удастся.

   А ведь это все, что осталось от целой расы тукнругилухов. От целого мира, что предшествовал этому! Большая навозная куча. Угольно-черная... Занятно.

  — Сожгите на рассвете.  Или пустите на удобрение. Иного применения этому нет.

  — Ты не будешь... оскорблен?

  — Оскорблен?! Ха... Нисколько.

  Знали бы они, сколько миров до них обернулось навозной кучей...

  Киска-принцесска семенит рядом, в своем развевающемся плаще, который чересчур велик для ее юного тела, и я ощущаю бурлящее в ней любопытство. Ей невтерпеж заговорить со мной.

  Раньше она о таком, небось, и не помышляла. Агнирсатьюкхерг Змееглавец, грубый солдафон с невнятной речью и похотливыми глазками, был ей безразличен и даже мерзок. Это его уделом было жарко сопеть и облизываться, глядя ей  вослед. Мнить себя принцем крови, делящим с ней королевское ложе, наяву же овладевая изукрашенной потаскухой в Веселом квартале. Одиноко взгнетать свой детородный снаряд в казарменном нужнике, вызывая в распаленном воображении ее дивный облик...

  — Я могу обратиться к тебе? — наконец отваживается она.

  — Все, что угодно, Небесница.

  — В тебе  осталось что-то от Змееглавца?

  — Только это тело. И немного воспоминаний.

   Здесь я немного кривлю душой. На самом деле многое, очень многое осталось от Змееглавца.

  — Кто ты? Демон? Злой дух? Призрак, блуждающий между живыми?

  — Ни то, ни другое, ни третье. В вашем языке нет названия для моей сути. Я — первый и, возможно, единственный в своем роду. Никогда ничего не слышал о других таких, как я.

  — Но у тебя есть название для своей расы?

  — Нет, Небесница. Моя раса — это я сам. Когда мне дают имя, моя раса обретает название. Хм... Раса угольно-черных элмизгирдуанов.

  — И все же...

  — Скажу одно: я видел демонов. Я видел всех демонов ада. Они приютятся в моей душе, и еще останется место. Я встречал злых духов. Перед моей злобой они были кротки, словно играющие на лужайке дети. Я встречал призраков. Сейчас я думаю: в том, что они блуждают между живыми без успокоения, есть и моя вина. Где-то позади нас тащится, кляня судьбу и собственную глупость,  бестелесная тень Агнирсатьюкхерга Змееглавца.

   Аталнурмайя в испуге оборачивается.

   Я заливаюсь смехом...  у Змееглавца был довольно неприятный смех, скорее смахивающий на ослиное взревывание. И я поневоле ловлю себя на том, что по-прежнему гляжу на киску-принцесску его глазами. Его жадными, похотливыми зенками. Проникаю взором под трепещущие покровы, мысленно срываю их и дорисовываю воображением пленительные очертания ее юного тела... нетрону тую грудь... неласканный живот... невспаханное лоно...

   Змееглавца можно понять. Смел ли он надеяться при жизни, что Аталнурмайя Небесница заговорит с ним, как с равным, да еще проявит к его особе столь жгучий  интерес?!

   — Значит, ты злой демон?

   — Я не демон, Небесница. Но во мне — бездна зла.

   — А есть ли в тебе хотя бы крупица добра?

   — Во мне скрыты бездны всего, что рождалось во всех  мирах. Следовательно, есть место и добру. Но...

   — Что же, договаривай!

   — Меня редко пробуждают для добрых дел.

   — Как мне называть тебя?  — снова шепчет принцесса. —  Кто ты сейчас — Агнирсатьюкхерг или Элмизгирдуан?

   — И снова ни то, ни другое, Небесница. С каждым Воплощением я становлюсь иным. С каждым Измещением я меняюсь. И при этом всегда остаюсь самим собой. Придумай мне имя и называй этим именем. В конце концов,  это лишь звуки твоего нежного голоса.

   — Скользец, — с улыбкой произносит она.

   — Отчего же Скользец?!

   — Оттого, что ты скользишь между временами и мирами, от тела к телу. А захочешь тебя поймать — ты проскальзываешь между пальцев...

  Скользец... надо же такое придумать! Смешное имя. Пришел Скользец — вам всем конец.

  — Эта способность — лишь малая часть меня. Произнесенное Веление сделало ее моим главным оружием в этом  мире. Иная формула Веления — иные способности... Никто еще не ухитрился стребовать с меня того, что было бы для меня невозможным.

  — Должно быть, эти люди не страдали избытком фантазии.

  — Люди? Хм... пожалуй. Не страдали. Все их желания, все Веления были довольно однообразны. К тому же это были не люди. Впрочем, это вопрос терминологии.  То, как они себя называли, было вполне сходно по смыслу.

  — Значит, мы не первые в этом мире?

  — И даже не двадцатые...

  — Так ты бессмертен, Скользец?

  — О нет, Небесница. Я смертен, и не просто смертен. Я бесконечно смертен!

  — Что это значит?

  — Исполнив Веление, я должен умереть вместе со своим телом. До следующего Воплощения... Таков древний Уговор. Смерть — всегда смерть. Но когда к ней привыкаешь, она становится разновидностью сна.

   — А разве никто не желал  измерить пределы твоих способностей?  Хотя бы из чистого любопытства? Например, приказать тебе убить себя раз и навсегда...

   — Никто, Небесница. Меня не вызывают из любопытства. Меня вызывают от безысходности.

   Я не хочу рассказывать ей про авакуапеулиа. Это слишком светлое воспоминание, слишком личное, чтобы делить его с посторонним существом, с кем я очень скоро принужден буду расстаться навсегда. Это неизбежно. Все уходили, уйдут и огиссы... вернее, люди — как они себя  называют. Обозначение не хуже и не лучше других.

   — Но ты мог бы?

   — Что? Убить себя? Разумеется, Небесница. Это не вопрос. Но... Разумеется, я устал, и в минуты слабости мечтаю тихо и безмятежно умереть. Но я не хочу убивать себя!

   — А если тебе прикажут?

   — Не в этом Воплощении. Я уже выслушал Веление и намереваюсь его выполнить. Даже если в конце концов  все пожалеют об этом...

   — Что означают твои слова?

   — Только то, что они означают.

   — Но ты найдешь моего отца, Скользец?

   — Я найду вам короля. Я начал цепь Измещений, а на другом конце этой цепи меня ждет твой отец, живой или  мертвый.

   Аталнурмайя поджимает губки. Многое отдал бы, чтобы проникнуть в ее мысли. Но сделать это я могу одним  лишь способом — Измещением.

   Впрочем, ничто мне не препятствует.

   Возможно даже, что она что-то знает о судьбе своего  отца. Возможно...

   Но пока мне хочется видеть ее рядом с собой, нежели самому быть внутри нее. Ох, уж эти оковы тела, тени чу жих чувств!..

   Возле рощи на окраине Алтарного поля нас дожидаются кони. Вернее — звери, которых здесь называют конями и используют для верховой езды. Раньше «конями» называлось совсем другое... Здесь же переминается с ноги на ногу и нервно зевает полусотня копейщиков в походных латах. Среди них — Когбосхектар Без Прозвища. Огромный, волосатый, косматая грудь, косматые лапы, жесткая черная шерсть пробивается даже на расплющенном носу. Не проронив ни слова, смотрит на меня с подозрением.  Копье в его руках кажется тростинкой.

   Мы молча стоим и ждем,  пока притащится старый хрен Свиафсартон Страхостарец. Как бы не загнулся по дороге... Пособить ему нет никакой возможности. Коня не пошлешь. Традиция первая: на Алтарное поле можно ступать лишь жертвенным животным. То есть пришлось бы того конька сразу и почикать... А на руках его допереть можем лишь мы двое, я да принцесса. Традиция вторая: на Алтарное поле можно ступать лишь посвященным. Принцесса посвящена от рождения. Агнирсатьюкхерга пришлось посвятить непосредственно перед ритуалом и на скорую руку. До сих пор саднят сакральные надрезы на плечах и спине. Но от этой неприятной повинности нас, по счастью, избавляет традиция третья: до магиеносных иерархов на Алтарном поле нельзя дотрагиваться никому, кроме им же равночинных.

   Аталнурмайя берет  меня за руку. Посвященным дотрагиваться друг до дружки не возбраняется.

  — Скользец, а у демонов бывают дети?

  — Все дети — порождения демонов, — отшучиваюсь я.

   По ее виду не сказать, что Небесница оценила шутку. Скорее смахивает на то, что она внезапно втемяшила себе какую-то шальную мысль.

  — Следуй за мной, — вдруг велит Аталнурмайя и направляет коня в рощу.

   В спину мне летит чей-то короткий смешок...

   Что она задумала?! Неужели?..

   Ну так и есть. Едва только пахучие плети кустарника скрывают  нас от взоров полусотни грубых псов войны, как Небесница спрыгивает  с коня, швыряет на землю свой необъятный плащ и начинает деловито обнажаться.