Шестой моряк Филенко Евгений

              Нива толстых задниц,

              Ньёрун горькой браги,

              Сив прорех в накидке,

              Скади одной лыжи,

              Скёгуль толстых задниц,

              Сьёвн дырявой кровли,

              Фрейя грязных пяток,

              Фригга дохлой рыбы,

              Фулла толстых задниц,

              Хильд котла пустого,

              Хлёкк носов прыщавых,

              Хлин отвислых сисек

              И, конечно, задниц[16].

  — Ты закончил? — спросила Хейд, когда Откель остановился и перевел дух.

  — Пожалуй, — сказал Откель.

  — Неужели ты и вправду обо мне такого мнения? — поинтересовалась Хейд.

  — Вовсе нет, — сказал Откель. — Но не думала же ты, что я стану превозносить тебя за все причиненное тобой зло!

  — Так уж и зло, — сказала Хейд. — Вся Медвежья долина лежит в лежку пьяная. То же самое было бы и к вечеру, без хмельного молока. Или в домах у людей перевелась брага?

  — Такого на моем веку еще не случалось, — признал Откель. — Дело прошлое, но хмельное молоко у тебя вышло на славу, забористое.

  — Что же вам не понравилось? — спросила Хейд.

  — Молоко есть молоко, — ответил Откель, — а брага есть брага. Всякая вещь должна быть тем, что она есть.

  — С этим не поспоришь, — сказала Хейд.

  — Что-'это у тебя висит  в изголовье? — спросил Оттель. — Парсуна, изображающая Олава Святого?

  — Нет, — сказала Хейд. — Это ирландский герой Беовульф, поражающий чудовище Хрюнделя.

  — Хорошее дело, — сказал Оттель. — Ну, мы пойдем.

  — А вы не так глупы, как о вас говорят, — заметила Хейд на прощанье.

  — Конечно, — согласился Откель.

  — Вы гораздо глупее, — сказала Хейд Босоногая.

6

    Наказав таким образом Хейд Босоногую, Откель Разумник и Оттель Долдон отправились восвояси. По пути домой они завернули  к Хродкетилю по прозвищу Зеленый, сыну Бьяргмода по прозвищу Толстый.

   — Выходи, Хродкетиль! — закричал Оттель. — Пришло время тебе ответить за свои дела.

   — Погоди, — сказал Откель. — Да ведь мы здесь были сегодня.

   — Твоя правда, — сказал Оттель. — Выходит, мы уже  убили Хродкетиля?

   — Что-то не упомню, — сказал Откель.

   — Зачем же мы тогда к нему заходили? —  спросил  Оттель.

   — Так ведь мы заходили ко всем, кто живет по дороге  на Утиный утес, — ответил Откель.

   Тут открылась дверь дома, и вышла жена Хродкетиля, по имени Хульда Два Топора. Свое прозвище она получила от собственного мужа, который, прожив с нею месяц с небольшим, сказал такую вису:

              Лучше ясень брани,

              Он же Ньёрд сражений,

              Проще — пьяный берсерк

              На тропинке узкой

              С топором огромным

              В лапе своей каждой,

              Чем лоза покровов[17],

              Вроде моей Хульды.

   — Это опять вы, пьянчужки? — закричала она.

   — Замолчи, женщина, — сказал Оттель. — Лучше ответь нам, убили мы твоего мужа или еще только должны сделать это?

   — Как же я отвечу, если ты приказал мне молчать? — спросила Хульда.

   — Хорошо, — сказал Оттель. — Говори, женщина.

   — Убить-то вы его не убили, — сказала Хульда. — К чему его убивать, когда он и так на ногах не стоит? Какая польза в муже, который день-деньской лежит поперек лежанки на манер бревна, и только глазами хлопает? От бревна, пожалуй, больше было бы пользы. Бревно, коли оно сухое, годится на растопку. С другой стороны, если  бревно хорошенько пропиталось смолой, им можно подпереть стену в сарае. Из бревна, если оно окажется мягким и годным в работу, я могла бы что-нибудь себе смастерить. Взять, к примеру, один из тех топоров, которыми наградил меня муженек, и вытесать доброе корыто. Это если бревно окажется небольшим. Если же бревно будет соразмерным моему муженьку, то, пожалуй, из него вышла бы даже небольшая лодка. Села бы я в эту лодку и уплыла по Овечьей реке до самого моря, а оттуда бы с попутным ветром — до отцовского хутора. Рассказала бы родным, что за сокровище мне досталось: если не лежит бревно бревном, то шатается от двора до двора, всюду ест, пьет и жрет на дармовщину, да еще языком полощет хуже самой паршивой сороки, и диву даешься, как это никто не снес ему голову. А еще лучше, вытесала бы я из этого бревна себе доброго мужа. Такого мужа, как сама захотела бы. Поставила бы на ноги. Научила бы говорить. Хотя зачем в одном доме два языка? Нет, говорить его я бы не учила, не то все пойдет по-прежнему. Пускай бы он сидел себе в углу, молчал, да исполнял бы мужскую работу, когда женщина ему о том скажет, а не когда брага между ног зазвенит. Ради такой работы я не поленилась и взяла бы в руки оба топора, что единственно достались мне от муженька в награду за мой домашний труд и за все прожитые с ним годы. Да только топоры эти в дело негожи, как и всё, чем одарил меня муженек, да и сам он с утра негож ни в дело, ни в драку. А всего-то и выпил, что жбан свежего молока.

  — Замолчи, женщина, — сказал Оттель.

  — Теперь ты понимаешь, — спросил его Откель, — для чего нужны висы?

  — Не очень, — признался Оттель.

  — Для того, чтобы всегда можно было отличить мужчину от женщины, — сказал Откель.

  — Это и так легко, — сказал Оттель.

  — Не скажи, — возразил Откель. — В Кирьялаланде[18] довелось мне встретить бородатую женщину. В Гейланде полно мужчин, которые не прочь подставить приятелю свой тыл для известной цели.

  — Ты хотел сказать — в Геймланде? — уточнил Оттель.

  — Скажи еще — в Диснейланде, — возразил Откель. — Я просто пытался тебе доказать, что в мире полно мужчин, которые не отличаются от женщин тем, что сейчас у тебя на уме. А вот часто ли ты встречал женщин, которые слагают висы?

  — Не очень, — признался Оттель.

  — Когда женщины начнут сыпать висами, как Хрейн Тёртый, — сказал Откель, — тогда-то и придет Рагнарёк[19] всему.

  — Быть может, ты и прав, — сказал Оттель. — Но по мне уж лучше добрая виса, чем целая вязанка пустых слов, половину из которых я пропустил мимо ушей.

  — Я молчу, — сказала Хульда, которой показалось, что все про нее забыли.

  — Просто отвечай на вопросы, женщина, — обратился к ней Оттель. — А ты разве не пила нынче молока?

  — Отчего же не пила, — воскликнула Хульда, — когда пила? Не брагу же мне пить, подобно вам, буздырялам!

  — Удивительно, — сказал Откель. — Значит, пьяное молоко валит с ног только мужчин. Нужно было порасспросить  об этом колдунью Хейд. Ну, да теперь уж поздно.

  — Почему это поздно? — удивился Оттель. — Не так далеко мы ушли от Утиного утеса, чтобы не суметь туда вернуться и потолковать с колдуньей.

  — Да ведь ворочаться — недобрая примета, — сказал Откель. — В особенности в колдуньин дом. Нет, мы не станем этого делать. Мне кажется, она свое уже получила.

  — Славно ты ее разделал, — сказал Оттель. — Впредь ей будет наука. А что же мы сделаем с Хродкетилем?

  — А вот что, — сказал Откель. — Мы его замочим.

  С этими словами он распустил штаны и помочился на угол дома Хродкетиля Зеленого.

  — Хорошее дело, — сказал Оттель. — Пожалуй, я тебе пособлю.

  — Стыда у вас нет, — сказала Хульда Два Топора.

  — Стыда у нас навалом, — ответил Откель. — А вот терпежу нет совершенно.

  Похоже, здесь больше нечего сказать об Откеле Разумнике, Оттеле Долдоне и их походе на Утиный утес.

7

  Жил человек по имени Ульвхедин, а прозвище ему было Пустой Мешок. Он был сыном Ульвльота Полного Мешка. Во всяком случае, так он говорил всем, кто спрашивал. Ульвхедин был очень стар, голова лысая, как куриное яйцо, а борода росла редко. Лицо его было сморщено, что твой пустой мешок, отчего и получил он свое прозвище. Всякий, кто жил в Медвежьей долине, помнил Ульвхедина Пустого Мешка с тех пор, как помнил самого себя. Только глубокие старики могли бы рассказать, откуда здесь взялся этот человек, но никому и в голову не приходило тратить  время на такие истории. Кроме лысины, бороды и отталкивающей внешности, ничего в Ульвхедине особенного не было, хотя всякому сразу становилось ясно, что не врастал он корнями в землю Страны Льдов. Мимра-бьярмка однажды, задумавшись, заговорила с ним по.-бьярмски и получила вразумительный ответ, но сразу же поняла, что не из Бьярмланда явился он сюда, а разве что провел там время, достаточное для изучения языка. Хейд Босоногая приходила в его дом раз или два под незначительным предлогом, говорила с ним по-ирландски, но и этот язык был Ульвхедину чужой. Еще он мог говорить с норвежцами по-норвежски, а со шведами по-шведски. В его доме были пергаменты, заполненные древними рунами или испещренные значками, смысла которых не понимал никто, кроме Ульвхедина. Словом, Ульвхедин Пустой Мешок был самым образованным и грамотным человеком в долине. Когда дело доходило до рун или какого иного письма на любом из языков, редко он отказывал кому-либо в помощи. И если бы не темное  происхождение, быть бы ему законоговорителем.

   Нельзя, однако же, не заметить, что его искусство в изготовлении браги ценилось намного выше, чем познания в языках и рунах. А брага в доме Ульвхедина Пустого Мешка всегда была отменная, всем брагам брага. Вот только его самого никто не мог уличить в пристрастии к питию.

   Дом Ульвхедина стоял на отшибе, в Сухом углу, что на самом краю долины, где Овечий ручей сливался с Овечьей рекой. Этот дом не знал женской руки, но не потому, что его хозяин был чудаковат, как Откель Разумник, или глуп, как Оттель Долдон. Просто на свете не осталось ни одной зрелой женщины, что согласилась бы разделить кров и благо с таким старым старичиной, а молодую женщину лишь умалишенный отдал бы Ульвхедину в жены, когда вокруг столько добрых викингов в самом расцвете лет. И хотя в Медвежьей долине попадались скудоумные отцы, но совсем уж сумасшедших отродясь не было.

   Однажды конный отряд перевалил через Медвежий хребет и спустился в долину. Все были вооружены, странно одеты и странно себя вели. Предводитель конников пытался говорить с первым встречным — а это был не кто иной, как Хродкетиль Зеленый, — но тот не понял его речи. С трудом чужак смог объяснить Хродкетилю, что ищет кого-то, но этим все и ограничилось. И Хродкетиль решил, что поступит правильно, если направит пришельцев к Ульвхедину. Если даже обнаружится, что Ульвхедин не поймет языка чужаков, то по крайней мере задержит их, пока Хродкетиль не оповестит всех жителей долины о вторжении. И если при этом Ульвхедин погибнет, вряд ли кто станет горько оплакивать утрату.

  Ближе к закату конный отряд въехал в Сухой угол и свернул во двор к Ульвхедину. Предводитель заговорил с хозяином, который сидел возле дверей и пил ключевую воду с растертыми травами из ковша в обществе самого себя, да еще, пожалуй, пары овец, как делал это каждым вечером. Ульвхедин спросил:

  — Кто ты такой, что решил заговорить со мной?

  — Я Вальдимар, сын Вествальда, и я конунг этих людей, — ответил предводитель чужаков.

  — Хорошее имя для конунга, — сказал Ульвхедин. — Знавал я конунгов с таким именем и в Швеции, и в Дании, и даже в Гардаре.

  — Ты необычно выглядишь для жителя этих мест, — сказал Вальдимар конунг.

  — Боюсь, это единственное, что никто у меня не отнимет, — сказал Ульвхедин.

  — И ты сразу заговорил с нами на нашем родном языке, словно знал его всю жизнь, хотя последнее, на что ты похож, так это на человека моего племени, — сказал Вальдимар конунг.

  — Мне довелось много странствовать, пока я не осел в этих местах, — уклончиво ответил Ульвхедин, а затем спросил: — Вы ищете человека?

  — Да, это так, — сказал Вальдимар конунг.

  — И что же это за человек? — спросил Ульвхедин.

  — Это женщина, — ответил Вальдимар конунг.

  — Зачем вам понадобилась женщина так далеко от дома? — спросил Ульвхедин.

  — Мы хотим призвать ее к ответу за злодеяние, которое она совершила в нашей  земле, — сказал Вальдимар конунг.

  — И что же это за злодеяние, что вынудило вас покинуть свои дома и искать правосудия в Стране Льдов? — спросил Ульвхедин.

   — Эта женщина убила нашего ведуна и похитила его магические свитки, — сказал Вальдимар конунг.

   — Зачем ей понадобились колдовские свитки? — спросил Ульвхедин.

   — Должно быть, она хотела занять место нашего ведуна, — ответил Вальдимар конунг. — Но не смогла сделать  этого по двум причинам.

   — Что же это за причины? — спросил Ульвхедин.

   — Первая причина состоит в том, — сказал Вальдимар конунг, — что эта женщина была не слишком-то сведуща в ведовстве. Всякое заклинание, что она пыталась произнести, выходило у нее боком, вкривь и вкось, через пеньколоду. Вряд ли она могла достичь своей цели, превращая корову в собаку вместо того, чтобы просто вылечить ее от хрустеца[20].

   — Пожалуй, такое вряд ли добавило бы ей уважения, — согласился Ульвхедин. — Как и то, что я до сих пор не предложил вам ничего путного, чтобы промочить глотки, не показывает меня с лучшей стороны как хозяина этого дома. — Он повернулся и позвал своего работника: — Эй, Бьярки! Поди-ка сюда!

   Бьярки, что жил в его доме и помогал старику по хозяйству, был сирота. Никто не знал его родителей, и никто не утруждал себя воспоминаниями о том, откуда в Медвежьей долине появился еще один Медвежонок[21]. Это был невысокий крепкий малый неполных двадцати зим. Волосы его напоминали солому, а нос — картофелину. Когда он говорил или улыбался, девушки таяли, как масло на солнцепеке. Любая из них с готовностью разделила бы с ним супружеское ложе. Но ни один из отцов не спешил отдать за Бьярки свою дочь, потому что за этим парнем не было ни рода, ни наследства, ни отца или матери, чьи имена можно было с уважением произнести в дружеской беседе или огласить на тинге. Все, что было у Бьярки, помещалось в закутке под одной крышей с Ульвхедином Пустым Мешком, в его доме в Сухом углу.

  — Ступай к Хейд Босоногой, — сказал Ульвхедин парню. — Передай ей, что пришли те, кто хотел бы ее смерти. Да закрой рот, потому что ты  выглядишь, как деревенский дурачок, которому показали голую задницу.

 И поспеши, потому что скоро этим людям надоест отвечать на мои вопросы.

  — А что будет с тобой, хозяин? — спросил Бьярки.

  — Ничего со мной не будет такого, чего бы я не ждал, — ответил Ульвхедин. — Они могут убить меня, если им взбредет блажь затупить свои мечи о старые кости. Мне давно уже пора в Мокрую Морось красотки Хель[22], куда я непременно угодил  бы, умерев от старости или хворости. А так у меня остается надежда пускай на хромой овце, но въехать в Вальхаллу[23] и провести остаток дней до Рагнарёка в приличном обществе. Иными словами, если они не прикончат меня, я буду сильно разочарован.

  — Ты настоящий викинг, хозяин, — сказал  Бьярки с уважением.

  — Не более чем ты, Медвежонок, — сказал Ульвхедин.

   Вальдимар конунг,  внимательно прислушивавшийся к их разговору, все же не смог понять ни единого слова.

  — На каком языке  ты приказывал  своему рабу? — спросил он. — Это не исландский, и не ирландский, и ни один из языков, на котором говорят люди этих краев.

  — Ты угадал, конунг, — сказал Ульвхедин. — Это язык слафов, населяющих обширные земли Восточного Пути. И этот парень, которого ты назвал рабом, — выходец из страны Гардар, где живут самые горькие пьяницы и самые страшные воины, каких только носила земля.

  — Не похож он ни на пьяницу, ни на воина, — сказал Вальдимар конунг. — А похож на сопливого юнца, не знавшего ни доброй резни, ни крепкого эля, ни женской ласки. Куда ты его направил?

  — За брагой, — ответил Ульвхедин. — Сегодня такой день, что нам понадобится много свежей браги. А теперь назови мне другую причину, по какой женщина, которую вы ищете в Медвежьей долине, не могла занять место вашего ведуна.

   — Ты мог бы и сам догадаться, — сказал Вальдимар конунг. — Женщина никогда не может стать нашим ведуном потому и только потому, что она женщина. Глупо доверять судьбы ратников человеку, на лице которого не растет борода, а между ног ничего не позвякивает при ходьбе.

   — В Кирьялаланде, слышал я, живет одна бородатая женщина, — усмехнулся Ульвхедин. — Но я не слышал, чтобы она так уж стремилась выбиться в ведуны такого воинственного племени, как твое.

   — Если ты решил посмеяться надо мной, старик, — сказал Вальдимар конунг, — то самое время тебе захохотать во все горло. Потому что мой меч отчего-то просится наружу. Должно быть, затем, чтобы перерезать тебе то  самое горло, о котором я только что упомянул.

   — У тебя, как я погляжу, очень своенравный меч, конунг, — сказал Ульвхедин  спокойно. — Похоже, он ча стенько думает за хозяина.

   — Это верно, — согласился  Вальдимар конунг.  — На верное, потому-то я до сих пор и жив.

   — А еще потому-то ты забрался так далеко от дома, — сказал  Ульвхедин, — что редко успевал дослушать собеседника до конца.

   — Ты отчаянно дерзкий старик, — промолвил Вальдимар конунг. — Что-то вещует мне, что ты вовсе не боишь ся смерти.

   — Надеюсь, не твой меч тебе вещует, — сказал Ульвхедин,  — а твой рассудок. Потому что, убив меня, тебе придется либо убивать и дальше, либо хорошенько выучить исландский язык. В этих местах никто больше не станет болтать с тобой о твоих заботах, прихлебывая брагу из полного рога. Когда ты начнешь расспрашивать о той женщине, тебя не поймут. А когда ты начнешь убивать, даже самый смирный бонд возьмется за оружие, не говоря уже о берсерках, которым только дай волю. На твою удачу, в долине один только человек называет себя берсерком. Но если он не врет, то и его одного достанет, чтобы выкосить твою дружину прежде, чем вы его убьете. Так что если твой меч уже принял решение за тебя, ни к чему томить его в ножнах. А если твоя голова уже остыла под прохладным ветерком, будем продолжать беседу.

  — Хорошо, — сказал Вальдимар конунг. — Будем разговаривать, несносный старик.

  — Когда я говорил о бородатой женщине из Кирьялаланда, — продолжил Ульвхедин, — то меньше всего желал пробудить твой гнев — хотя это не так трудно, как всем хотелось бы. Я просто надеялся понять, знала ли та женщина, которую ты преследуешь, о том, что никогда, ни при каких обстоятельствах и поворотах судьбы ей не занять место вашего ведуна.

  — Полагаю, что знала, — сказал Вальдимар конунг.

  — Была ли она так глупа, как ты ее описываешь? — спросил Ульвхедин. — Или это ты для красного словца и поддержания беседы поведал мне байку о корове, превращенной в собаку?

  — Пожалуй, я  кое-что преувеличил, —  согласился Вальдимар конунг. — Иногда ей удавалось удачно вылечить корову или раздоить козу. Но ей было недостаточно этого умения, и она хотела узнать о колдовстве больше, чем ей полагалось. Она была столь же ненасытна до новых знаний, как безразлична до мужчин.

  — И если первое никак не свидетельствует об ее скудоумии, — сказал Ульвхедин, — то второе как  раз об этом и утверждает. Верно, поэтому ты, конунг, находишься в затруднении, считать ли ее глупой или все же признать за ней некоторый ум.

  — Когда я найду эту женщину, то в самую последнюю очередь стану вести с ней ученые беседы, — сказал Вальдимар конунг. — Я всего-то и сделаю, что отберу свитки, а после сожгу ее дом, заперев преступницу внутри. Но я соглашусь с тобой в том, что глупой назвать эту женщину весьма затруднительно.

  — Тогда зачем же ей было убивать вашего ведуна, если она прекрасно понимала, что ни так ни эдак не займет его место? — спросил Ульвхедин.

  — Не путай меня, старик, — сказал Вальдимар конунг. — Мой меч снова отчего-то зашевелился в ножнах.

   — Мне кажется, ты принял за меч кое-что другое, — сказал Ульвхедин, — что способно шевелиться в твоих штанах при упоминании женщины. Не обращай на это внимания, как давно уже не обращаю я, и наша беседа потечет быстрее.

   — Тебе не о чем беспокоиться, старик, — сказал Вальдимар конунг. — Да, я мечтаю снести твою голову и насадить на кол, но не сделаю этого, пока не увижу, что ты стал мне совершенно бесполезен. А до этого еще далеко, потому что ты приятный собеседник. В особенности  для человека, который пять лет провел в седле, в окружении воинов, способных говорить только о жратве, бухле и бабах. Но твоего раба я бы убил с удовольствием, потому что он нерадиво выполняет свои обязанности и до  сей поры не несет нам обещанной браги.

   — Должно быть, у соседа не нашлось свежачка, — сказал Ульвхедин. —  Пришлось парню отправиться дальше. Но у меня есть кой-какие запасы с прошлой недели. Только мне понадобится помощь твоих воинов, чтобы выкатить бочонок.

   — Кьяран, Кьяртан, Лунан! — крикнул Вальдимар конунг. — Ступайте за стариком, он покажет вам, что нужно делать.

   Трое ратников спешились и пошли за Ульвхедином в погреб, где он хранил припасы. Другие чужаки зарезали несколько овец и развели во дворе костер, чтобы приготовить мясо. Вальдимару конунгу не пришлось долго ждать, когда к его ногам  подкатилась огромная бочка, внутри которой булькала темная брага. Ульвхедин выбил пробку и налил гостю полный рог.

   — Выпей для начала сам, — сказал Вальдимар конунг.

   — Здоровье у меня не то, что прежде, — сказал Ульвхедин. — Если я выпью столько браги, то упаду где стоял и вряд ли после этого окажусь тебе полезным. Да и в молодые годы не жаловал я это пойло, хотя готовить его научился на славу. Во всяком случае, никто еще не жаловался, а ведь в этих местах знают толк в питии и ценят искусство бражничества. Никого не занимает, что я могу говорить на языках числом больше, чем пальцев на руках и ногах у новорожденного младенца, а уж прочел и запомнил  столько, сколько иному и забыть за всю жизнь не доведется. Зато весть о том, что я варю брагу, передается из уст в уста и от дома к дому скорее, чем о сошествии асов. Пускай выпьет кто-нибудь из твоих воинов, и поверь, ему это понравится.

  — Кьяртан, пей, — приказал Вальдимар конунг.

   Кьяртан выпорожнил рог единым духом, утер усы и громко рыгнул.

  — Добрый эль, — сказал он. — Такого я не пил с тех пор, как покинул родной Морганног.

  — Что ты чувствуешь? — спросил его Вальдимар конунг.

  — Чувствую, что ноги мои просятся в пляс, а голова — в полет, — сказал Кьяртан. — Но, вернее всего, я лягу прямо здесь и усну.

   С этими словами он рухнул на землю у ног конунга и захрапел так громко, что освежеванная баранина на вертеле соскочила с распорок и упала в костер.

  — Похоже, твои воины непривычны к крепкому пойлу, — сказал Ульвхедин, усмехаясь.

  — Они не спали две ночи и не ели свежего мяса без малого неделю, — сказал Вальдимар конунг. — Но ты прав, нам не следует злоупотреблять твоей брагой. Ведь мы еще не достигли цели своих поисков.

   Однако же вышло так, что отряд чужаков не тронулся из Сухого угла до самого рассвета. Обожравшись мясом и опившись брагой, все они спали во дворе Ульвхедина Пустого Мешка. Исключение составляли дозорные, которым браги не дали вовсе, да сам Вальдимар конунг, который хотя и выпил достаточно, а всё продолжал из последних сил беседовать с Ульвхедином. Хотя и сам уж не понимал своих речей, а того меньше заботился, чтобы кто-нибудь ему отвечал. Вскоре и Вальдимар конунг упал на землю и уснул. Если бы у кого-нибудь возникло намерение вырезать всех пришельцев, как те резали ульвхединовых овец, наступившая ночь годилась для доброй бойни как нельзя лучше. Но в ту пору не было  в Медвежьей долине такого обычая.

   Тем временем Бьярки, несмотря на невысокий рост и короткие ноги, быстро шел с одного конца Медвежьей долины на другой, а порой и пускался в бег. Солнце уже село, но закат еще не остыл, когда он достиг Утиного утеса и постучал в дверь хижины Хейд Босоногой.

  — Кого принесла нелегкая на ночь глядя? — спросила Хейд из-за двери.

  — Медвежонка, — ответил Бьярки.

   Хейд открыла ему, все в той же нижней рубахе, со все так же непокрытой головой и босиком. Она была выше парня почти на голову, а глядела поверх его макушки на все две головы, да, пожалуй, еще и в шапках.

  — Какие у тебя маленькие ступни, — сказал Бьярки.

  — Молод ты засматриваться на мои ноги, — сказала Хейд. —  Хотя, с твоим-то росточком, вряд ли ты сможешь увидеть что-то еще, кроме ступней. Говори, зачем пришел, и отправляйся восвояси, чтобы ночь не застигла тебя в долине. Даже полярная сова способна напугать такого медвежонка, как ты. А если ты рассчитывал на ночлег под моим кровом, то напрасно проделал долгий путь.

  — Неужели мужчины всегда обижали тебя, — спросил Бьярки, — что теперь ты норовишь укусить прежде, чем раздастся лай?

  — Плохо я понимаю твои слова, — ответила Хейд. — Сразу видно, что ты чужой на этой земле, как и я.

  — Не я один, — сказал Бьярки, — и не ты одна. В какой двор не загляни, везде приблудные люди. Вон и нынче у моего хозяина Ульвхедина Пустого Мешка, который тоже вырос не из семени, оброненного в исландское лоно, полным-полно гостей из дальней земли, которые расспрашивают о какой-то женщине.

  — Вот как, — сказала Хейд. — Наверное, болезнь поразила всех женщин той дальней земли, что они ищут продолжательниц рода на стороне.

  — Они говорят другое, — сказал Бьярки. — Похоже на то, что они были бы не прочь убить женщину, которую ищут.

  — Как зовут конунга этих пришельцев? — спросила Хейд.

  — Вальдимар, сын Вествальда, — ответил Бьярки.

  — Что ж, — сказала Хейд. — Сколько ни бегай, от своей тени не убежишь.

  — Теперь и я плохо понимаю твои слова, — сказал Бьярки. — Думаю, однако, что этой ночью со двора моего хозяина они вряд ли тронутся. Поутру они вынуждены будут снова пить брагу, чтобы поправить свои головы после того пойла, что он им подольет. Это значит, что многие снова уснут и проспят до полудня. А уж после, когда Вальдимар конунг сообразит, что исландская брага — далеко не ирландский эль, и нужно либо пить и пить дальше, либо не пить вовсе, еще какое-то время им понадобится, чтобы пересечь долину. Если они решат обнажить мечи и станут задирать бондов, кто-то предпочтет не связываться, а кто-то снимет со стены топор. Например, тот же Оттель Долдон.

  — Не показался он мне чересчур воинственным, — сказала Хейд.

  — Это потому что пьяное молоко — не та причина, из-за которой следует грызть собственный щит, — сказал Бьярки. — Если же Вальдимар конунг обидит Оттеля неверным словом или разозлит своей заносчивостью, то ему придется на своей шкуре узнать, что такое берсерк. Убить они его, конечно же, убьют, но треть своего отряда оставят на берегах Овечьей реки. А если об этом проведает Откель Разумник, то, пожалуй, и всю половину.

  — Разве Откель тоже берсерк? — усомнилась Хейд Босоногая.

  — Когда теряешь близкого друга, — сказал Бьярки, — становишься злее всякого берсерка. А эти двое почти как братья.

  — Я не хочу, чтобы кто-то погиб из-за меня, — сказала Хейд. — Даже такие дуралеи.

  — Без них долина станет намного скучнее, это уж точно, — сказал Бьярки. — Но не в твоей власти остановить ход событий. Лучше  всего будет, если ты соберешь пожитки и с рассветом сядешь в лодку, которая отнесет тебя в Норвегию. Там и народу побольше, значит — тебе удастся затеряться. К  тому же, сдается мне, там люди Вальдимара конунга уже побывали, а возвращаться в места, где они однажды искали свою кровницу, сил им после Медвежьей долины не достанет.

   — Почему ты не спрашиваешь, за что эти люди преследуют меня? — спросила Хейд Босоногая.

   — Потому, что вижу в твоих глазах: не могла ты никого ни убить, ни ограбить, — сказал Бьярки.

   — А если я скажу, что ведун сам  отдал мне свои свитки, ты поверишь? — спросила Хейд.

   — Я поверю всякому твоему слову, — сказал Бьярки. — Потому что я не тот человек, лгать которому есть смысл.

   — Хорошо, Медвежонок, — сказала Хейд. — Ты говоришь — остановить резню не в моей власти. Возможно. Да только я желала бы попытаться.

   — Жаль, что я ничего не разумею в волшбе, — сказал Бьярки. — А то бы помог.

   — Да и ты можешь на что-то сгодиться,  — сказала Хейд. — Перед тем как приступить к такому важному ритуалу, какой я замыслила, мне понадобится мужчина.

   — Для чего? — спросил Бьярки. — Чтобы принести его в жертву твоим асам?

   — Что-то вроде того, — сказала Хейд. — Мне потребуется часть его мужской силы.

   — И где же, по-твоему, я найду тебе среди ночи мужчину? — удивился Бьярки.

   — Да ты еще глупее, чем эти дурни Откель и Оттель, — сказала Хейд. — Или штаны ты носишь по недоразумению?

   — О себе я подумал в самую последнюю очередь, — признался Бьярки.

   Хейд взяла его за руку и повела в хижину. Там она разделась и стала ждать, что Бьярки последует ее примеру. Но тот стоял как вкопанный, потому что телом колдунья была еще прекраснее, чем лицом.

   — Ты хоть знаешь, как это делается? — спросила Хейд, утомившись ждать.

   — Конечно, знаю, — ответил Бьярки, но по его лицу видно было, что до сей поры не доводилось ему делить ложе с женщиной.

  — Ты и в самом деле  медвежонок, — сказала Хейд и раздела его со всей нежностью, на которую только может быть способна колдунья.

   После этого дело у них сладилось так ловко, что Бьярки и глазом не успел моргнуть, как из ветреного переростка стал мужчиной.

  — Наверное, теперь мне  пора уходить, — сказал он в сильном смущении, когда Хейд выпустила его из своих объятий.

  — Нет, подожди, — сказала колдунья. — Мне кажется, что ты не всю свою силу мне отдал.

   С этими словами она прижала его к себе с таким пылом, что у бедняги дух перехватило. Он даже подумал, что Хейд рассердилась и  решила задавить его до смерти. Чтобы хоть как-то умилостивить ведьму, он принялся поддавать жару и раздувать меха с такой невиданной силой, что теперь уже пришел черед Хейд беспокоиться о своих косточках. На самом-то деле Хейд и в мыслях не держала чинить парню какой-то вред. Просто за все время, что она прожила на  Утином утесе, не было у нее ни одного мужчины. Хотя женщина она была видная и пригожая, но многие побаивались ее дурной славы. А иные, кто не боялся ни аса, ни тролля, и пробовал подступиться к ней с обычной в этих краях грубостью, получали такой отпор, что долго о том вспоминали. Бьярки же сразу пришелся колдунье по сердцу: он был недурен собой, не сыпал грубостями и не норовил с порога залезть женщине под юбку. К тому же его наивность не показалась Хейд глупостью, а происходила скорее от юности и неискушенности. Потому-то она и не преминула пустить в ход свои чары, чтобы по случаю вспомнить, как это бывает между мужчиной и женщиной в постели.

  — Что ты думаешь обо мне? — спросила Хейд Босоногая, на которой в тот час не было не то что обуви, а и ниточки единой.

  — Думаю, что нет в этих местах женщины краше тебя, — сказал Бьярки, потому что голова у него шла кругом.

  — Этого мало, — сказала  колдунья.

   Хейд Босоногая оставила Бьярки лежать под одеялом, а сама встала и, не одеваясь, развела огонь в очаге так сильно, что пламя едва не лизало стреху. Потом она вытащила из дальнего угла девять плоских камней, каждый размером с два кулака и чернее, чем уголь, разложила их перед очагом в виде круга, а сама стала в середину.

  — Что ты собираешься делать? — спросил Бьярки, дрожа как осиновый лист.

   Но Хейд не ответила. Она стала негромко бить в ладоши, извиваться всем телом и распевать висы на незнакомом парню языке. Глаза ее были закрыты, а тело мерцало от пота, и отблески пламени играли на нем, как будто пытались одеть женщину в огненный наряд. Бьярки сообразил, что против воли стал свидетелем какого-то зловещего колдовского обряда. В сердце его поселился страх, который оказался даже сильнее телесной радости, что возникает у мужчины при виде танцующей нагой женщины. Несмотря на то, что царила ночь, всего более Бьярки пожелал бы оказаться посреди Медвежьей долины, нежели в этом уютном, жарко натопленном, но все же пропитанном темными силами доме. Он готов был  пуститься наутек, позабыв собственные штаны, да только ноги отказывались ему повиноваться.  Так и сидел он в колдуньиной постели, сжавшись в комок, будто затравленный заяц, и не чаял, что когда-нибудь этот страх кончится.

   Вскоре ему начало мерещиться, что Хейд не одна поет свои заклинания, а ей вторит мужской голос, тихий и загробный. Потом он увидел: вокруг тела колдуньи вьется струйка плотного синего дыма, трепещет в потоках горячего воздуха, что исходил от очага, но дивным образом не рассеивается, а наоборот, становится все гуще и плотнее. И вот уже не дым это, а призрак, не похожий ни на что, прежде виденное — ни на мужчину, ни на женщину, ни на долинного зверя, а скорее на тролля, как его иной раз описывают в сказках, да и то потому лишь, что сам Бьярки отродясь не видывал живого тролля и никак иначе не мог этот призрак назвать. И вот уже и на призрак это непохоже, потому что перекрывает собою свет очага, могучими плечами заслоняет от Бьярки танцующую Хейд, волосатыми лапами так и норовит ухватить ее где не след, а головой или тем, что у него взамен головы, нет-нет да и заденет соломенную стреху.

   Внезапно Хейд прекратила петь и выпрыгнула из каменного круга. Тролль попытался за ней последовать, но будто наткнулся на  раскаленную стену,  зашипел и отпрянул.

  — Опять эти проклятые камни, — сказал тролль, и голос его был как скворчание пара в жерле гейзера.

  А Хейд ему ответила:

  — Не держи зла, ни при чем тут я. Ведь не я тебя в них заточила.

   Несмотря на сковавший его страх, Бьярки с удивлением обнаружил, что понимает каждое слово, хотя беседовали эти двое отнюдь не на языке Страны Льдов.

  — И все же приятно вновь ощутить себя цельным, — сказал тролль, — а не разделенным на девять неравных частей.

  — О Рианнон, повелительница луны! — вдруг воскликнула Хейд и рванула свои пышные медные волосы. — О Бригит, хозяйка огня и очага! О Кранн Бетад, древо вседержащее! Что я наделала!

  — Это уж точно, — сказал тролль и скорчил на своей уродливой физиономии мерзкое подобие ухмылки. — Девятый камень нужно было оставить себе, женщина.