Шестой моряк Филенко Евгений

   Одно из моих стародавних умений — всезвание. Иначе — «апелляция к сверхъестественным силам природы». Я знал об этом своем качестве чуть ли не с момента пробуждения, но вот пользовался ли когда-либо, уж и не помню...

   Если кому-то  неизвестно: у каждого мало-мальски значительного водоема есть свой левиафан. Не то хозяин воды, не то блюститель мирового порядка в локальных объемах. Так уж было предусмотрено при сотворении этого мира. Чем больше водоем, тем крупнее блюститель. Разумеется, речной левиафан не идет ни в какое сравнение с морским, а что уж говорить об океаническом, чьи размеры ограничены только  просторами для маневра на средних глубинах!.. Но  даже у этой по-прежнему безымянной реки левиафан достаточно велик, чтобы поразить неподготовленное воображение (поэтому на катере орут все, кроме меня), а заодно проглотить в два-три приема военный вертолет в полном боевом оснащении.

   Со стороны, наверное, это выглядит невыносимо ужасно. Что же до меня, то я развлекаюсь. В самом деле, есть нечто комичное в зрелище левиафана, что растопырил ласты на манер воздушных крыльев и, бешено работая гребнистым хвостом, надвигается разверстой пастью на чоппер, который раком-боком пытается от него увильнуть. А ведь не увильнет — от левиафана никто и никогда не уходил.

   Титанические челюсти с лязгом  смыкаются на вертолетном хвосте. Несущий винт напоследок срубает одну из пластин головной части гребня, но, натолкнувшись на замшелые от старости спинные наросты, разлетается вдрызг. Все же левиафан — тварь матерая, доисторическая. .. Осколок винта с артиллерийским свистом проносится над нашими головами — все, независимо от пола, возраста и социального положения, рушатся ниц.

   Я остаюсь на ногах.

   Потому что еще один осколок, кувыркаясь, летит мне прямо в лицо.

   Интересно, что будет, если он снесет мне башку?

   Интересно, что происходит, когда сталкиваются два Веления?

   Интересно...

   Мир становится плоским и скудным на краски, как японская гравюра на листе рисовой бумаги. Всякое движение  умирает.  Смертоносный  кусок металла  висит в воздухе на расстоянии  протянутой руки и выглядит забавной нелепицей, вроде колокольчика на гардине.

   Неведомо где, неосязаемые всем чувствам, недоступные восприятию и пониманию, с тяжким скрежетом проворачиваются шестерни часового механизма мироздания. В обратном направлении. На полтора зубца, не более.

   Гравюра обретает объем и наполняется цветом. Мир, словно внезапно разбуженный человек, встряхивается и с некоторым недоумением продолжает свое движение по оси времени.

   Осколок меняет изначальную траекторию и пролетает над моей головой, зловеще шевеля волосы.

   «Интересно», — повторяю я про себя, пытаясь согнать с лица примерзшую к нему кривую ухмылку.

   Оказывается, мироздание умеет перебирать цепь событий не хуже моего.,

  ...Что уготовано моему альтер-эго в той новой реальности? Кем он станет?  Божком из местного пантеона, с уродливой внешностью и дурными манерами? Ангелоподобным юнцом, с наклонностями к дедукции и к сомнительным развлечениям? А может быть, демонической женщиной с пронзительным взглядом, любительницей водки, селедки и брать в долг без отдачи? Огромной черной собакой с пылающими глазами? А то и вовсе машиной, с неугасимой неоновой лампочкой внутри, знающей ответы даже на незаданные вопросы,  скрывающей абсолютную истину под покровами метонимий, метафор и синекдох? Или же не может быть никаких новых реальностей, «потому что этого не может быть никогда»?..

   Право, сколько нового  можно узнать, оказавшись в полной жопе!

   Между тем левиафан добивает слабо трепыхающийся чоппер о воду, вздымая огромные волны. Помнится, так динозавры глушили добычу перед тем, как неспешно сожрать еще теплое стерво. Видно, как из покореженной кабины в реку валятся черные фигурки. Живы они или нет, утверждать положительно невозможно.

   Краем глаза замечаю, как за кормой катера расступаются мутные хляби, и белому свету является черно-зеленое двенадцатиметровое тулово фашистской мини-субмарины «Зеехунд» образца 1944 года, крепко помятое и с одной только торпедой по левому борту.

   Остроумно, черт дери! Мысленно аплодирую сопернику. Пятисотмиллиметровая электрическая  торпеда, конечно, игрушка, левиафана ею не прикончишь, но притормозить на какое-то время вполне удастся.

   Мы по-прежнему довольно  далеко от берега.  Мы на  прицеле  у  новоявленного  «Летучего  голландца». И мишень из нас самая что ни на есть благодатная. Хоть я и отдаю себе отчет, что атаковать нас никто уже особенно не собирается, а главная задача этого речного хэппенинга — произвести на меня впечатление и убедить в серьезности намерений.

   Это  все сильнее напоминает  шахматы. Левиафан вполне сойдет за ферзя, субмарина — за слона, тогда как чоппер больше чем на дебютную пешку не потянет.

   Во всяком случае, следующий ход за мной, и это будет ход конем.

   Искражение, оно же «искаженное отражение», оно же третий закон Ньютона  в расширенной формулировке. Взаимодействия двух, к примеру сказать, тел примерно равны, направлены одно на другое и доведены до абсурда, а там уж как Создатель Всех Миров на душу положит.

   Из-за поворота  реки грозно и неспешно возникает речной бронекатер типа «штык». На роль «Летучего голландца» он годится намного лучше, нежели «Зеехунд». Экипаж мертв, давно истлел и выстроен на палубе.  Командир в полусгнившем бушлате и бескозырке на черепе простирает в сторону «Зеехунда» костлявую длань. До нас доносится потусторонний, но все еще полный революционного порыва голос:

  — Из всех орудий... румпель, брашпиль, шкентель и нагель через тридцать семь гробов и царскую каторгу в бога душу мать... по врагам мирового империализма... ПЛИ!!!

   Похоже, я слишком много читал Довлатова.

   Внутри субмарины,  как представляется, старательно чешут под пилотками затылочные кости, по кому истратить единственную торпеду  — по бронекатеру или левиафану.

   У скелетированных революционных матросов выбор проще, и они начинают прицельно класть боеприпас в рубку «Зеехунда».

   Левиафан, не обращая внимания на стрельбу, безмятежно дожевывает вертолет.

   Все заняты своим делом.

   Что позволяет нам, едва только катер тычется носом в прибрежный песок, ссыпаться через  планшир, матерясь, толкаясь и оступаясь, и со всевозможной резвостью устремиться под  защиту леса.

                        15

   Грохот орудий и шум вспененной воды следовал за нами от реки еще минут десять. Затем ухнул единственный тяжкий взрыв  — не то «Зеехунду» удалось-таки пустить торпеду, не то она сама сдетонировала, не отойдя от корпуса субмарины. И все стихло, будто чья-то невидимая  рука вывернула  регулятор громкости. Слышно было только, как шуршит под ногами песок, да изредка похрустывает валежник. Кругом был сосняк — деревья по большей части молодые, редко растущие. Состариться им, как видно, уже не доведется.

  Убегали молча. Страх пережитого отступал по мере удаления от  берега. Очень скоро перешли на быстрый шаг,  восстановили дыхание... Первым подал голос отважный Колонель:

  — Вот же лес, мать его... даже белок не видно.

  — Распугали твоих белок на хрен, — проворчал Хрен Иванович.

  — Да уж... — Сделав выразительную паузу, Колонель дерзнул перевести разговор в русло актуальности: — Ведь я такое даже в кино не видал.

  — А я видала! — с очаровательной наивностью объявила дева Шизгариэль.

  — Ну, допустим, в кино еще и не такое показывали, — согласился Колонель. — Кто же знал, что оно случается на самом деле?!

  — Что такое «оно»? — ядовито осведомился Астеник.

  — Ну, это самое... в общем, ты понял.

  — На самом деле? — подхватила Анна.

  — Ну да... наяву, в реальной жизни.

  — Так мы уже давно живем вне реальности и логики, — хмыкнул Носатый.

  — Так-то оно так... но очень уж внезапно это все появилось. .. из ниоткуда...

  — Уж конечно — из ниоткуда! — продолжал цепляться Астеник.

  — Ну, может быть, оно было всегда, — сказал Колонель миролюбиво. — Только никто не замечал. Да оно и сидело себе тихо, не засоряя внимания. А теперь вдруг почуяло слабинку, проявилось... полезло из всех щелей...

  — Что же это за «оно» такое? — не унимался Астеник.

  — У Стивена Кинга это «оно» было вполне конкретно, — заметил Носатый. — Уродливый клоун, пугавший детишек.

  — Не знаю, как там насчет Кинга, — злобно сказал Хрен Иванович. — Игрывал я в этого вашего «кинга»: ничего особенного, хренота кромешная, то ли дело «три листа»... клоун, бля... а у нас тут на клоунов-то не похоже, одна хренова чертовщина.

  — «Чертовщина» — она, а не оно, — поправила Анна.

  — Какая хрен разница...

  — Но ведь все  уже тысячу раз, наверное, обо всем этом перетерли по кухням и тусням, — с неожиданным истерическим надрывом в голосе вступила в беседу дева Шизгариэль. — Все уже обо всем договорились  и  все для себя выяснили. Какой понт говорить об этом здесь и сейчас?!

  — Так ведь никто ничего толком так и не знает, — развел руками Колонель. — А те, кто знает, не говорят. Темнят по углам... как это у нас водится — чтобы не баламутить народ попусту.

  — А чего его баламутить? И так уже все мутное кругом... — обронил Астеник.

  — Да и  кому темнить-то? — добавил Носатый.  — Попрятались все... По ящику либо полосы, либо какая-то несусветная байда, вроде «Царской невесты»... типа позитивный  образ Малюты Скуратова как обличителя боярской сексуальной распущенности!

  — А у нас ни с того ни с сего вдруг «Чапаева» начали крутить! — сказал Поре Мандон. — И крутили с семи утра до поздней ночи — я за нетбуком сидел, прикалывался.

  — Наизусть, поди, выучил? — спросил Колонель с отеческой улыбкой.

  — Крррасиво идут! — мечтательно зажмурившись, произнес Астеник.

  — Интелихейция... — добавил Носатый.

  — Хрен  с  ней,  давай психическую, — откликнулся машинист.

  — «Чапаев» еще куда ни шло, — сказал Носатый. — А вот в Нижних Вершках, я слышал, вдруг зафигачили «Полное руководство по занятию любовью», причем в нескольких сериях, с переводом...

  — Ага, жизненный тонус захотели поднять в массах!

  — Рождаемость  простимулировать!

  — А я, воля ваша, иной раз даже и скучаю по прежним дикторам, — признался Колонель. — Что там с ними, живы ли, нет ли...

  — Ну да, я тоже скучал, — оскалился Астеник. — А тут однажды прохожу мимо телевизора — он у меня круглосуточно  включен, Мало ли... воздушная тревога, то-се... а там сидит Беня  Головизнин, наше местное новостное светило... он всегда заканчивал важно так: «С вами был Ве-ни-а-мин Головизнин!», но его весь город иначе как «Беня Голопиздин» не называл... пардон за мой французский, но из песни слова не выкинешь... сидит, значит, наш Беня — небритый, с опухшим портретом, башка три дня немыта, но все равно в костюме, при галстуке... то есть, какой  на нем костюм, судить трудно, видно только пиджак до пояса, а уж что там ниже, одному богу известно... говорят, раньше дикторши в джинсах и шлепанцах сидели, а те, что помоложе, в жаркое время года и вовсе в шортах...

  — Ты про Беню  давай, а не про дамские труселя!

  — Тоже богатая тема...

  — Ну  так пускай эту закончит,  потом на твою перейдем...

  — Ага, вот, значит... Сидит это он и смотрит на меня мутным взглядом, и понятно, что пил по-звериному с месяц, не меньше... а потом вдруг говорит своим классическим  баритоном: «Если вы ждете, что сейчас я поведаю вам о совещании у губернатора по поводу ремонта дорог, то глубоко  заблуждаетесь. Губернатор еще на прошлой неделе под покровом ночи съе...» кгхм... ну, в общем...

  — Да понятно, давай дальше!

  — Ага...  Беня-то все произнес как есть, без бип-бип... в том смысле, что «...удрал в неизвестном направлении, по слухам — на Мальту, где у него особняк и бизнес. Хотя возникает вопрос, каким образом, в свете последних событий, этот му...»  кгхм...

  — Мудак, — без церемоний подсказала дева Шизгариэль.

  — Ага...  «каким образом он до упомянутой Мальты доберется, если доверять свою жо...» кгхм...

  — Жопу! — в два голоса подхватили злокозненные фейри.

  — «...задницу воздушному транспорту сейчас не рискнет никто, у кого на плечах голова, а не...» э-э...

  — Жопа! — со смехом донеслось уже со всех сторон.

  — Нет, Беня другое слово ввернул... вроде как лекарство при простуде, — Астеник защелкал пальцами, пытаясь припомнить. — А, вот — эфедрин!

  — При чем тут лекарство? — поразился Колонель.

  — Ну, Беня так сказал...

  — Афедрон, — не выдержал я.

  — Во, точно! Афедрон... А что это такое?

  — Задница, — разъяснил я. — По-древнегречески. Как там у Матфея... Иисус говорит своим апостолам: не понимаете, что ли, олухи, что «...всяко, еже входит во уста, во чрево вмещается и афедроном исходит?» [68]

  — Оказывается, и сын божий утверждал, что  все-то у людей случается через жопу, —  промолвил Колонель раздумчиво. — Чему же мы сейчас удивляемся?

  — Не помню такого, — нахмурилась Анна. — А Священное Писание я хорошо знаю.

  — В перевод с церковно-славянского на русский было внесено изрядное количество политкорректных новаций, — усмехнулся я.

  — Глупости! — сказала она сердито.

  — Особенно если принять во внимание, что и церковнославянская  версия была  переводом со староболгарского, на котором говорили в своих кругах Константин Философ и старший брат его Михаил [69], а тот в свою очередь наследовал древнегреческому, и на всех этапах аутентичность версий имела устойчивую тенденцию к снижению...

  — Откуда вам знать!

   Откуда... Не объяснять же ей, что я лично присутствовал при сочинении одного из четырех канонических евангелий и по крайней мере трех апокрифов, об утрате которых жалею до сих пор!

   Пока мы с Анной пикировались на ходу, остальные довольно пасмурно  безмолвствовали. Машинист Хрен Иванович убежал далеко вперед, между тем как Носатый порядочно отстал, и в том, что мы так растянулись по лесу, не было ни грана целесообразности.

   — Стоим, — приказал я негромко.

   Подчинились все, с охотой и без лишних слов. Даже Колонель, который выглядел намного властнее и старше меня (что ни в коей мере не соответствовало действительности). Хрен  Иванович, обнаружив,  что остался в  одиночестве,  спохватился и вразвалочку подтянулся к общей группе.

   — Хрен ли стормозили-то? — бормотал он.

   — Вас ждем, — ответила дева Шизгариэль.

   — Меня... я что — главный, что ли...

   На фоне ею понемногу сходящего на  нет бухтежа, густо пересыпанного «хренами» и прочими экзотическими овощными культурами, я прогнал короткую, но содержательную речь.

   — Прошу всех слушать и не задавать лишних вопросов.  Просто примите сказанное  как данность, которую необходимо держать в уме, если есть желание выжить и дойти туда, куда хочется. Сейчас утро, впереди день, и у нас есть только это короткое светлое время суток, чтобы найти какое-нибудь подходящее укрытие и отсидеться до прихода темноты. Вечером, не говоря уже о ночи, мы совершенно беззащитны перед каждым, кто вздумает с нами расправиться.

   Поре Мандон разинул было рот, чтобы задать какой-то вопрос  — очевидно, о том, кому  мы на фиг уперлись с нами расправляться. Я пресек его намерение указательным пальцем, направленным точно в веснушчатый нос.

   — То, что нас непременно захотят уничтожить, не должно вызывать сомнений. Сейчас в мире  остались только жертвы и охотники. Так вот, мы — жертвы. У нас нет оружия, мы не умеем воевать, а тем более убивать, даже если от этого зависит собственная жизнь. Если  кто-то мотивированно думает о себе иначе, я готов с ним обсудить эту тему отдельно — но не сейчас! Вы все видели, что случилось на реке. Я могу обещать: впереди ждут не менее интересные приключения с участием самых необычных персонажей. Отсюда несколько простых правил: никто не отстает, никто не  убегает вперед, в любой момент времени всякий находится в том месте, где я  могу видеть, слышать или обонять его. Особенно видеть.  Все поняли?

   После долгой паузы Колонель проронил:

  — Ну... почти.

  — Когда одного из вас сожрет махайрод, просто вышедший из придорожных кустов, надеюсь, придет и полное понимание.

  — Кто такой махайрод?.. — потерянно спросила Шизгариэль, но Поре Мандон перебил ее деловито:

  — А куда мы идем?

  — В нескольких километрах предвидится населенный пункт. Названия не знаю, но что будет, знаю доподлинно.

  — Точно так, — подхватил Хрен Иванович. — Это их лодочная станция. И вокзал там есть. Я сколько раз проезжал на семнадцатом скором... Название еще такое... смешное.

  — И что там, в этом населенном пункте  со смешным названием? — полюбопытствовал Астеник.

  — Может быть, нам повезет с ночлегом. И, если уж выпадут три красные семерки, с транспортом до Силурска.

  — Что такое «три семерки»?.. — совершенно потерялась дева Шизгариэль.

  — Да не нужно мне в Силурск, — сказал Астеник с раздражением.

  — Значит, высадим по дороге. А теперь — вперед.

   Прежде чем тронуться с места, Колонель уточнил:

  — Это что же, мы все впереди тебя должны топать, морячок?

  — Хорошая мысль, — проворчал я.

   Интересно, как он догадался о моем флотском прошлом? Об очень далеком, кстати... просто невообразимо для человеческого ума далеком.

                       * * *

  ...Когда небо и вода разделились, мы отвязали друг друга от бортов и мачт и затеяли перекличку, чтобы узнать, не смыло ли кого дикой волной. Между тем Одиссей, мокрый и злой, весь шторм  простоял у рулевого весла, толку от которого было немного. То был вызов — стихии, да и самому себе. Встречались мне такие люди... трусоватые от природы, но часто против воли  оказавшиеся в положении, когда обнаружить страх, равно как и любую иную слабину характера, означало лишиться всего, что  нажито было за долгие годы, — имущества, славы, власти. А этого не хотелось. Потому Одиссей денно и нощно вышибал из себя клин человеческих слабостей, для кого-нибудь  другого вполне допустимых и простительных, клином  запредельных испытаний. Качество, заслуживающее уважения... хотя в остальном он по-прежнему был засранцем.

   «Где мы?» — спросил кто-то.

   «В открытом море, —  отвечал Одиссей, выжимая бороду. — А вы, оборванцы, понадеялись, что мы уже в Аиде?!»

   Молчанием  была  встречена эта  немудрящая  шутка.  Явившаяся взглядам картина никак не соотносилась с представлениями о загробном мире, но и привычную реальность напоминала весьма слабо. То есть, конечно, море — оно и есть море, свинцовая рябь от горизонта до горизонта, не за что глазу зацепиться. А вот звезды в разрывах облаков были чужие, и облака были чужие — низкие, багровые, и воздух был чужой, холодный, пахнущий смертью.

   «Куда плыть, царь?» — «Здесь есть ветер, и он все еще дует. Держать по ветру...»

   Было ясно, что мы сбились с курса, заброшены бурей в неведомые воды,  быть может — на  край света. Хотя мне, побывавшему за свою жизнь  и в центре вселенной, и на краю света, и даже на оборотной его стороне, такое предположение представлялось  нелепым... Одиссей не был мудр в традиционном понимании, а что до его всем известной  хитрости...  не стоило бы путать хитрость и ум. Но нельзя было отказать ему в прозорливости. А может быть, в везении. Словом, в тех свойствах натуры, которые делали его царем, а окружающих  вынуждали ему прислуживать. Мы плыли по ветру, наугад и вслепую, весь дождливый день, что пополнил  наши оскуделые запасы пресной воды, и всю холодную ночь, и еще один день без дождя. Но ближе к вечеру впередсмотрящий Термофил прокричал те слова, которые мало кто чаял уже услышать:

   «Вижу землю!»

   Впрочем, землей каменную стену, отвесно вздымавшуюся из кипящих волн, назвать можно было только от безысходности.

   В каких богоборческих сражениях неведомые гиганты выломали где-то и обрушили в  море этот кусок горной кручи?.. Запрокинув головы, мы  пытались разглядеть, что там, наверху, но на высоте пяти, а то и десяти стадий[70] колыхался беспросветный темный туман, словно приблудное облако зацепилось за скалу и встало над нею на вечный прикол. От этого мрачного места прямо-таки разило бедой. Я ушел на корму, закрыл глаза, чтобы разглядеть источник опасности... Всевидение бунтовало. Ничего. Голый камень. Как и полагается камню, совершенно мертвый.

   Но внутри скал таилось что-то злое и смертоносное. И неживое. Не тварь, не растение, даже не механизм.

   Мое поведение не осталось незамеченным для Одиссея. Пускай он и не считал меня прорицателем, вроде Калханта или несчастного Даокоона, но все же признавал за мной некоторое провидческое дарование, природу которого себе объяснить не мог, а  спросить открыто мешала надменность.

   «Ты чувствуешь то же, что и я, Криптос»? — спросил он.

   «Я не чувствую ничего, царь... кроме того, что нам не следует здесь находиться».

  «У нас нет выбора, — сказал Одиссей. — Это остров, и мы должны на нем высадиться. Хотя бы затем, чтобы добыть воду и какую-нибудь пищу».

  «Нет здесь  ни воды, ни пищи, — возразил я. — Это всего лишь кусок голого мокрого камня, от которого стоит держаться подальше».

  «Объясни это своим друзьям, — усмехнулся царь. — Своим перепуганным голодным друзьям».

  «У меня здесь нет друзей. Но я не желаю смерти никому из этих людей».

  «Я животом своим ощущаю угрозу. Но не вижу ее. И мне это не по сердцу, Криптос. Я не самый храбрый человек в Элладе — хотя с готовностью убью всякого, кто повторит эти мои слова! — но мне привычнее видеть противника перед собой, нежели гадать о нем...»

  «Скажу только, что нам незачем кружить возле этой безжизненной скалы. Это не остров, царь, где нас ждут фрукты, дичь и вода, а если повезет — вино и покладистые рыбачки. Чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше. Мы не найдем здесь ничего, что хотели бы найти, а потеряем больше, чем рассчитывали».

  «Вот за что.я никогда не любил прорицателей...»

  «Я не прорицатель, царь».

  «...так это за умение уходить от простого ответа на простые вопросы. Еще меньше мне нравится, когда я говорю, а меня перебивают».

  «Ты  спросил, а я ответил», — сказал я хмуро.

  «Да, я спросил, а ты принялся давать несуразные советы. Неужели ты  надеялся,  что я им последую? Если у меня и оставались какие-то сомнения, то теперь я точно знаю: это остров, и мы на нем высадимся, хотя бы все псы Аида подстерегали нас на берегу».

  «Царь...» — начал было я, но внезапно понял: меня никто не слушает.  Мне вообще не стоило ввязываться с ним в спор. Те, кто знал Одиссея лучше, так и поступали: едва только он обращался к ним с вопросом, превращались либо в безответное дерево, либо в колодец, откуда  до него доносилось эхо собственного голоса. Да я и сам уже весьма неплохо его знал. И какая блоха меня укусила, что я вдруг решил поделиться с ним своими сомнениями?!

   Оставалась, впрочем, слабая надежда, что скала — она и есть скала, отвесные стены, ни причалить, ни зацепиться. ..

   «Вижу проход!» — закричал Термофил.

   «Нам не нужен проход, глупец! — огрызнулся Одиссей. — Что мы станем делать в этой норе?! Нам нужна бухта!»

   Проход не проход, бухта не бухта... а надежды мои не оправдались: нас уже всасывало в темную узкую щель — туда,  где сплошная  каменная стена расселась, должно быть, при падении с олимпийских высот. В грохоте воды, в пене брызг, мы проваливались внутрь скалы. Храбрясь и молодцевато покрикивая: «Держи ровно!.. весла, весла береги!.. убрать  парус, рыбьи дети!..» Одиссей, поначалу стоявший между рядами гребцов, зачем-то обнажив меч, наконец сообразил,  что проку  от его воинственности будет немного, и теперь вместе с навигатором Перикомпом налегал  на рулевое весло. Я повис на снастях, помогая Триссосу и Симпоту свернуть парус. Бешеный поток пытался притереть корабль бортом к скале;  чтобы оттолкнуться на безопасное расстояние, в ход шли и весла, и копья, и все, что попадало под руку. «Только бы мачту не срезало...» — услышал я. Но вряд ли о том стоило беспокоиться — своды расселины терялись в  туманных клубах... Внутри камня течение смирило свой буйный нрав, но расправить весла в такой тесноте было опасно. Оставалось покориться судьбе и стихии.

   «Факелы!» — приказал Одиссей.

   Это была неудачная мысль.

   Во-первых, в спертом, наполненном водяной пылью воздухе кремень не давал искры, трут не занимался. «Никому ничего нельзя доверить, — прошипел Одиссей. — Дай сюда!» Самое удивительное, что с десятой примерно попытки ему удалось оживить один факел, а уж от того занялись и остальные.

   А во-вторых, мы разбудили Скиллу.

  ...Как я сейчас понимаю, Скилла была существом из другого мира. Вернее сказать, порождением — ибо кому в голову придет назвать «существом» дерево или гриб?! Скилла не была ни тем, ни другим, но и не животным, впрочем. Она не была даже Скиллой — это потом, много позже, со слов немногих живых очевидцев назвали ее Скиллой — но не потому, что она лаяла во все свои глотки, как злобная собачья свора. Она вообще не издавала звуков по причине полного отсутствия легких и голосового аппарата.

  Да и странно было бы назвать «лающей» милую девушку из хорошей,  практически божественной  семьи. Была же  придумана легендарная предыстория про любовь девушки Скиллы и красавчика, на которого имела свои виды злокозненная колдунья, чуть ли даже не бешеная оторва Киркэ, про жестокие чары означенной колдуньи, обратившие стройное девичье тело в нечто ужасное, чему нет названия...

  Но в тот час мы не знали, с кем имеем дело. «Что это за коксакос» — помнится, спросил Симпот. На троянском это означало примерно следующее: «неведомая траханая херня». За время, проведенное у стен Трои, мы весьма обогатили свой лексикон словами вражеского языка, но те слова по преимуществу были бранными — ибо какие слова чаще всего звучат на поле брани?!

  Что это был за мир, и кем была Скилла в своем мире? Комнатным цветком? Вредителем полей и огородов? Домашним животным? А может быть, хозяйкой дома, матерью семейства и почетной горожанкой? Оставалось только гадать. С тем же успехом ее мир мог находиться вовсе не за пределами обычного пространства и времени, а в недоступных чувствам и воображению морских безднах, населенных созданиями вечной тьмы, что стерегут тысячелетний сон царя всех левиафанов. Не животное, не растение, не гриб, ни даже механизм. Всевидение обнаружило бы все названное. Только не то, что было абсолютно и бескомпромиссно чужим. Воистину, многообразие миров кого угодно способно лишить рассудка...

   Но здесь Скилла была всего лишь запуганным зверем в чужом лесу. Игра стихий вырвала ее из привычного окружения вместе с обиталищем — этой мрачной голой скалой, — и швырнула в воды нашего мира. Скилле не так повезло, как девочке Дороти  из Канзаса, перенесенной вместе с домиком и собачонкой в волшебную страну Оз — в той истории, придуманной много позже, почти все было знакомо и мило... что редко случается в действительности. Если признать за Скиллой способность переживать и чувствовать — а кто мы такие, чтоб отказать ей в этих качествах?!  — то она испытывала страх, ощущала себя потерянной и совершенно одинокой. Она и была одинокой — единственный представитель вида... как и я.

   Итак, Скилла...

   «Мне это не мерещится?» — шепотом спросил Одиссей, поднимая факел повыше.

   «Это что за коксакос» — гаркнул было Симпот, но на него со всех сторон зашикали.

   «Ничего себе цветочки!» — пробурчал Триссос.

   Скилла и вправду могла бы сойти за диковинное соцветие на толстом, как колонна храма, стебле, конец которого терялся во мраке. Но каждый из шести ее гигантских цветков подозрительно напоминал разверстую пасть, а между ржавокрасных лепестков таились клыкастые челюсти-капканы.

   Корабль ощетинился копьями.

   «Это уродливое растение и есть та опасность, о который ты мне толковал, Криптос?» — усмехнулся Одиссей.

   «Надеюсь, я ошибся, царь. Оно не собирается нападать. Оно просто хочет, чтобы мы поскорее отсюда убрались».

   «Какое совпадение! И я хочу того же...» Одиссей попытался ткнуть факелом в один из цветков, склонившийся чересчур низко. Тот отпрянул и сжал лепестки. «А это что такое?!» — спросил он переменившимся голосом.

   «Заметил, — подумал я обреченно.  — Смешно предполагать, что он не заметит. Он может пропустить мимо глаз и ушей все, что угодно, только не это».

   «Вы видели,  какая у этой гадины чешуя?  — спросил  Одиссей  возбужденно.  —  Огромные  пластины необработанного рубина! Клянусь трезубцем Посейдона, мне нужны эти рубины!»

   У Одиссея и без того хватало отвратительных качеств. Казалось бы, для чего ему еще и алчность? Может быть, он решил, что небеса послали ему эту невидальщину с рубиновой чешуей,  чтобы пополнить оскудевшую за время отсутствия царскую  казну? Или он рассчитывал расплатиться бесценными камнями с попутчиками, не чувствовавшими себя в большом выигрыше от троянской кампании, и тем самым надолго обелить в их глазах свою скверную репутацию? Так или иначе,  Скилла выжидательно покачивала хищным своим соцветием, ничем не обозначая намерений, а Одиссей, вращая глазами и скалясь, сулил все мыслимые блага с небольшими оговорками тому, кто прикончит эту тварь и снимет с нее шкуру. Идея не нравилась никому, кроме самого Одиссея.

   «Это всего лишь сорняк! — орал царь. — Большой сорняк, вы что — чертополоха не видели? За то время, что мы не были на Итаке, на ваших полях выросли плевелы еще почище того! Вырвите его с корнем, принесите мне, и будете вознаграждены!»

   «Не нравится мне, как этот чертополох на меня косится, — проворчал Симпот. — А вдруг наши шкуры понравятся ему больше, чем его — тебе, царь?»

   «Не знаю, что там творится на Итаке, — вторил ему Триссос, — но давно  уже хотел бы вернуться  и посмотреть. Лучше нам убраться из этой могилы поскорее, как советует Криптос, а он дурного никогда не посоветует...»

   «В Тартар Криптоса! — рассвирепел Одиссей. — В Тартар всех вас, ничтожные трусы! Я сам сорву этот цветочек и заберу себе всю добычу!»

   С этими словами он вытянул из ножен меч, отпихнул стоявшего на пути гребца и поставил ногу на борт, намереваясь перепрыгнуть полоску воды, отделявшую нас от каменного уступа, где угнездилась несчастная Скилла.

   Расчет был неприкрытый, но себя оправдал. Как это обычно и происходило со всеми околесинами, авторство которых принадлежало Одиссею.

   До изнуренных голодом, испытаниями и усталостью моряцких мозгов дошли, опережая друг дружку, две мысли. Первая: царю втемяшилось искать приключений на свой афедрон, и его не остановить. Вторая: если с ним случится неладное, о  возвращении на Итаку  можно забыть. Одна дорога —  в пираты... но в пираты не хотел никто, потому что все хотели домой.

   «Да ладно, царь... эка невидаль: бодяк — он и есть бодяк,  даром что большой... успокойтесь,  мы сейчас все сделаем... эй, кто-нибудь, привяжите царя к мачте, а то получится, как в прошлый раз с сиренами!..»

   Кто-то уже доставал из-под скамей такелажные топоры, кто-то сматывал лини в бухты... Дело шло к тому, что вся команда вознамерилась высадиться и расправиться с беззащитной Скиллой, дабы тем самым уберечь царя от ненужного риска, пополнить корабельную казну, да и самим, если свезет, урвать кусочек багряного счастья.

   Ветер сменился на глазах: новая идея захватила всех, кроме Одиссея.

   При виде подступающих к нему с линями  наперевес моряков Одиссей опомнился, прекратил  изображать на публику боевое безумие, смахнул пену с бороды.

   «Прочь от меня! — рявкнул он и выругался по-троянски: — Ассхопосы! Я в порядке, втяните свои грязные клешни под панцири! По местам, дети тритонов и нереид! Не нужно лезть всем сразу и толпиться на каменном пятачке, как на рыбном базаре в дни Малых Панафиней! Полдюжины здоровых молодцов прекрасно  справятся с этой непыльной работенкой... Карпотелес, Миксоброт, Триссос... Перикомп, твое место у рулевого  весла! Так, кто еще? Симпот, Эмбас...»

   «Меня, царь!» — успел я прежде, чем он назвал шестое имя. И вовремя: как всякий деспот, Одиссей  ненавидел менять решения.

   «Что ты сказал, Криптос?» — переспросил он несколько озадаченно. Ибо прежде за мной не замечалось излишнего рвения в исполнении царских прихотей, и уж тем более наклонностей к необдуманному риску.

   «Отправь меня с ними, царь», — настаивал я.

   Мне самому было не очень понятно, зачем я это сделал. Скилла выглядела мирно, резких движений не производила, а что до смутной угрожающей ауры, что исходила от нее... так и над последней помойной крысой восходит такая же аура, когда той крысе кажется, будто кто-то посягает на ее объедки. Может быть, я просто хотел хоть чем-то, по мелочам, насолить царю, сделав выбор за него. Может быть, рассчитывал, что в поле моего зрения остальные пятеро окажутся в большей безопасности — я уже знал об этом своем замечательном качестве. Может быть... «Пес с тобой», — буркнул Одиссей. Он выглядел недовольным, и тогда я не понимал, что послужило тому причиной. Ну да, не хотел расстаться с единственным сколько-нибудь пригодным к употреблению провидцем в команде. Но ведь не на смерть же мы отправлялись, а всего лишь за легкой и щедрой добычей. По сути дела — поразмяться...

   И я снова не раскусил Одиссея.

   Пятеро моряков и я, шестой, вооружившись топорами, перемахнули через борт и впервые за долгие месяцы ощутили  под ногами твердую землю. Даже  холодный мокрый камень — не то, что пляшущие доски  колыбельной палубы. Кто-то с отвычки пошатнулся и упал на колени. Кто-то оперся о плечо товарища. Ожидаемых в таких случаях насмешек в спину не  прилетело. Те, кто остался на корабле, молча, с очевидным недовольством наблюдали за нами, как за несусветными счастливчиками, и в мыслях наверняка желали нам оступиться и опозориться. Воистину, предвкушение добычи способно разорвать самые крепкие узы человеческих привязанностей...

   Между тем мы приблизились к подножию Скиллы, где стебель достигал почти трех обхватов, вырастая прямо из камня. «И как же мы с ней управимся? — уныло спросил Триссос. — До ночи махать топором... а ведь я не лесоруб!» — «Главное начать, — сказал Симпот. — Может быть, потом нас сменят». — «Я не хочу, чтобы меня сменили!» — возразил Карпотелес, воткнул факел в трещину в скале, перебросил топор из руки в руку, примерился и...

   Скилла напала.

   Зловещее соцветие рухнуло на нас, как лавина. Потоком воздуха погасило факелы, в кромешной тьме я потерял из виду своих товарищей...  и не смог их уберечь от беды.

   Нас было шестеро — по одному на каждую из ее пастей. И она проглотила всех в один присест.

   Темнота, невыносимое зловоние  и  столь же адский жар, от которого обугливается и  сползает кожа...

   Перед тем как лишиться чувств, я успел услышать крики ужаса, доносившиеся с корабля.

  ...Скилла не могла нас переварить и усвоить. Ее нападение было бессмысленным актом самозащиты. Для нее мы были всего лишь шестью кусками отравы. И она тут же извергла проглоченное — с тем, чтобы спустя короткое время подохнуть самой. Нам от этого легче не стало, потому что мы, все шестеро, точно так же насмерть отравились ядовитыми, несовместимыми с жизнью миазмами ее внутренностей. Иными словами, мы благополучно убили друг дружку.

   Но если пятеро моряков действительно умерли, то я умереть не мог, потому что это противоречило Велению. Зато умерло, или почти умерло, мое человеческое тело... по крайней мере, на какое-то время лишилось способности двигаться, дышать, разговаривать, вести себя как подобает живому организму.

   Теперь мы лежали на холодных камнях, сами  холодные, как эти камни.  И я, не имея сил  пошевелить даже пальцем или сомкнуть веки на остекленелых глазах, обонял запах коптящих факелов, видел горестные лица товарищей и слышал их голоса, исполненные скорби, нескрываемого облегчения — а порой и тайного ликования! — от осознания того, что злой жребий выпал другому.

   «Поглядите, как изъело отравой!» — «Кожа — словно травленая медь!» —  «Похоже, нынче у Мойр [71] закончилась пряжа...» — «Не вздумайте лить слезы, уподобясь Пирене[72] , не то, как и она, обратитесь в источник! А я не желаю остаться единственным гребцом на собственном корабле!» — услышал я зычный глас царя Одиссея.

   «Источник чистой воды нам не помешал бы...» — проронил кто-то.

   «Будет вам чистая вода, — объявил Одиссей. — Или молодое вино, кому что по вкусу! Этих рубинов хватит, чтобы купить себе все виноградники ближайшего острова, и еще останется. Зря, что ли, эти храбрецы отдали свои жизни? Поторопитесь, возни со шкурой хватит на всех...»

   Он склонился надо мной, приблизившись так, что его затхлое дыхание достигало моих ноздрей.

   «Ты поспешил,  Криптос, — сказал он тихо, и сочувственная улыбка затронула его губы. — Не будь ты таким выскочкой, сейчас обдирал бы вместе со всеми шкуру с этой твари и мысленно подсчитывал свою долю. А потом вернулся бы на Итаку, или туда, откуда ты родом, и сделался бы завидным женихом. Я так и не разгадал тебя до конца... ну, теперь уж, как видно, и не разгадаю. О чем сожалею всем  сердцем — не о смерти твоей, а о тайне твоей жизни, о тайне, которую ты унес к берегам Ахерона. Ты всегда казался мне умнее, чем кажешься, а значит — опаснее. Не скрою, ты был мне интересен... Но этот день — не  твой день. Ты повел себя как обычный человек, а обычные люди глупы и управляемы. И неплохо годятся как наживка для крупной дичи. Считаешь меня злодеем? А я и есть злодей. Потому и разговариваю сейчас с трупом.  Давно известно: злодея лепешкой не корми, а дай поделиться коварными замыслами с намеченной жертвой. Или, как у нас с тобой, хотя бы с телом жертвы. Иначе ведь он и удовольствия от своего злодейства не получит! Подозреваю, кое-кому из моих последователей эта странная  прихоть выйдет боком... Я ведь сразу понял, что это  за сорняк. Когда-то такое же чудовище угнездилось  в Лернейском болоте, и голов у него было столько же... хотя Геракл-победитель счел, что шесть — слишком  мало для настоящего  подвига, и прибавил еще три, а спустя пару лет речь шла уже о полусотне... и способ, каким он одолел гадину, был сходен с тем, что избрал я, но кто помнит имена спутников божественного героя? Это певцы и сказители придумали байку про косу, чтобы отсекать, и факел, чтобы прижигать, — но ведь они мастера приукрашивать!  Ради красного словца воспоют и подлеца! Хотел бы я слышать их песни о моем сражении с шестиглавым морским чудовищем! Я не Геракл, мне достаточно и шести... Ты уже понял? Нужно было скормить твари шестерых моряков — заткнуть ей каждую из шести глоток, иначе она будет мучиться, остервенеет, но не подохнет. Геракл был тугодум, он погубил полторы дюжины человек, пока не сообразил все проделать одновременно... Я обошелся меньшей кровью.  Зато и добычу поделим на доли побольше. Ничего, плаванье еще не завершено... Ты мог бы жить. Я не тебя собирался подсунуть этой сволочи. Ты сам решил стать шестым моряком. — Он склонился совсем низко, так, что запущенная, утратившая форсистые завитки борода нестерпимо щекотала мое лицо. — А глаза у тебя все еще живут. Ты что же, еще не умер? Ну да кто знает, как это происходит с такими, как ты... Но жив ты или мертв — я все равно оставлю тебя здесь, вместе с трупами других пяти моряков. Твой выбор — стать  шестым моряком, а мой — уплыть отсюда с ближайшей волной, на корабле, под завязку набитом сокровищами. Домой, на Итаку...»